Очерки истории чумы. Книга I. Чума добактериологического периода

ОЧЕРК XIII Чума в конце XVIII и в первой половине XIX столетия — возвращение легочной чумы

К концу XVIII столетия угасли природные очаги чумы Западной, Центральной и Северной Европы. Разбросав свои смертельные искры по Москве в 1770–1773 гг. остыл и реликтовый очаг Русской равнины. Чума как бы «сдвинулась» на юго-восток. Свою активность на европейском континенте сохранили Балканские, Причерноморские (их южная часть) и Прикаспийские Северо-Западный очаги чумы. Эпидемии локализовались на определенных, нередко небольших пространствах. Чума перестала играть в жизни европейцев ту страшную роль, которая была ею присвоена в XIV–XVII веках.

В конце XVIII века страх перед инквизицией окончательно прошел и учение Фракасторо о контагии стало «размываться» эмпирическим опытом врачей. Контагий как причина, вызывающая чуму, по-прежнему получает признание медицинской наукой, однако накапливаются эпидемиологические наблюдения, ставящие под сомнение «прилипчивость» чумы и указывающие на обязательное участие в эпидемиях еще каких-то пока не известных факторов. В начале XIX столетия наблюдается еще одно загадочное явление — возвращается легочная чума, уже настолько прочно забытая клиницистами, что о ее существовании в прошлом узнают только из средневековых летописей.

Чума в конце XVIII столетия. В 80—90-х годах XVIII столетия наблюдаются пульсации Балканских, Причерноморских очагов чумы и очагов Великого Евразийского чумного «излома» (см. очерк XIV). В 1783 г. бубонная чума распространилась по Египту и Малой Азии вплоть до Черноморского побережья. В следующем году она вспыхнула в Кременчуге, Херсоне, Дубоссарах и окрестностях этих городов.

Д. Самойлович, состоявший в то время главным доктором при карантинах, писал, что в Кременчуге эпидемия продолжалась с 20 мая по 15 ноября 1784 г. Население этого города состояло из 8 тыс. человек.

В карантин поступило 489 больных чумой, из которых 249 выздоровели, а 240 умерли. Ни Херсон, ни Кременчуг, ни другие зараженные места не были окружены кордоном, и зачумленные дома не сжигались.

Самойлович во время этих эпидемий настойчиво искал «контагий», пытаясь опередить свое время на 100 лет. В 1784 г. князь Г.А. Потемкин (1739–1791) даже выписал для него микроскоп Деллебара, считавшийся в те годы наиболее совершенным. Самойлович вскрывал трупы и проводил кропотливые микроскопические исследования тканей и содержимого бубонов.

Максимальное увеличение микроскопа составляло 1170 раз, даже попреки сильному искажению изображения по его краям, оно позволяло в центре поля зрения увидеть чумные палочки. В 1894 г. Иерсен привел в Annales Pasteur их фотографии низкого качества, сделанные с таким же увеличением. Однако Самойлович в соответствии с представлениями своего времени искал вполне конкретных живых существ — червячков или анимакулей (микроскопических насекомых). Поэтому он не понял увиденного и пришел к выводу, что «яд язвенной не имеет никаких пресмыкающихся и ничего того, что оному приписывали многие врачи древних и новых времен».

Свои препараты он демонстрировал многим лицам, «кои все удостоверились совершенно, что никаких насекомых (микроскопических анимакулей) через микроскоп не усмотрено и что существо язвенного яда есть особого рода». В конечном итоге Самойлович (1792) пришел к отрицанию того, что чума вызывается живым микроскопическим возбудителем, и стал на ту точку зрения, что передающийся путем контакта «язвенный яд» есть какое-то вредное вещество особой химической природы.

Теперь кратко о микроскопе, с помощью которого впервые пытались обнаружить возбудитель чумы. Он был представлен Парижской Академии наук в 1777 г. и получил высокую оценку своим возможностям. Окуляр Деллебара состоял из двух пар линз, причем в каждую пару входили двояковыпуклая флинтгласовая линза и двояковыпуклая зеленоватого цвета кронгласовая линза, сильно сближенные друг с другом. Каждой из этих пар можно было пользоваться и как самостоятельным более слабым окуляром. Коллективная (полевая) линза и объектив оставались в микроскопе Деллебара одиночными, как и во всех нехроматических микроскопах того времени. Фокусное расстояние наиболее короткофокусного объектива равнялось 1,5 мм, а числовая апертура — 0,19 и, следовательно, полезное увеличение лежало в пределах 95—190 раз. Увеличение микроскопа при невытянутой трубе равнялось 440, при вытянутой — 490. Макси мальное увеличение достигалось при вытянутой трубе и удалении коллективной линзы (Соболь C.JI., 1952).

По данным, собранным Васильевым и Сегалом (1960), в 1786 г. чума была в Одессе и Очакове, в Подольской губернии в 1787–1789 гг. и вновь в 1792 г.; в 1787–1789 гг. чума свирепствовала в Венгрии и Турции, в 1788 г. «моровая язва» «показалась» в Валахии. В 1792 г. чума вспыхнула в Волынской губернии.

В 1793–1795 гг. эпидемии чумы распространились по Турции, Сирии, Венгрии, Валахии, Трансильвании, Боснии, Герцеговине и Галиции. Через год после активизации Балканских очагов разогрелись Причерноморские очаги чумы. В 1796 г. чумой охвачена Тамань и весь Фанагорийский полуостров Крыма. Для предохранения от заноса эпидемии в Таврическую область были созданы карантины и заставы от Керчи и Еникале до оконечности Арбатской стрелки и далее до Мариуполя. В Тамань был послан чиновник, которому поручено было принять все необходимые меры, по словам Самойловича, «ко всеконечному истреблению чумы». Но чиновник этот, «не быв во всем сведущ», причинил в Тамани больше опустошений, чем болезнь. Прибыв в Еникале, он, прежде всего, потребовал к себе командовавшего местными войсками генерала команды егерей и донских казаков. Затем запер церковь, всех жителей, кроме «торгашей и кабатчиков», выслал из города в лагерь. После этого чиновник приказал жечь все городские дома, в которых когда-либо была чума, а также корабли черноморской флотилии и амбары, где хранились запасы этой флотилии. На обратном пути «сей не в меру и не по разуму ревностный чиновник» приказал сжечь на рыбных заводах невода, веревки; даже икра в бочках и рыба завяленная были преданы огню.

В селе Стеблиевском одежда всех крестьян была снесена в одну избу, которую затем и сожгли вместе с одеждой. В домах, в которых за отсутствием хозяев клети были заперты, сбивались замки и сжигалось все: книги, оружие, даже жемчуг.

Перепуганный таким огненным бедствием народ начал прятать свое имущество в камышах, зарывать в землю и разбегаться «повсюду, где казалося токмо, что, возможно, сим будет сыскать средство избегнуть огненного истребления всему имуществу своему». Однако чума проникла почти во все селения, расположенные неподалеку от Тамани.

Д. Самойлович, направленный в Тамань, нашел город в ужасном состоянии: «Город был найден отовсюду стражею окруженным и аки бы неприятелем опустошенный». Дома и все улицы заросли бурьяном, везде горели «куровища», наводившие страх и уныние. Жителей в городе не было. Все окна и двери в домах были открыты, и «ужас токмо сверхъестественный сим причиняли».

Еще хуже обстояло дело в лагере, куда выселили жителей Тамани. По выражению Самойловича, народ там был «всестенающий». «Старики, не ведая — где от жестокости стихий прикрыться, а матери — как своих детей предохранять новорождающихся».

Немедленно по прибытии в Тамань Самойлович приказал приступить к очищению домов и к «приведению оных в первобытность». Бурьян на улицах был скошен, жители возращены в город. «Куровища» на улицах и площадях залиты, все дома вычищены, выбелены, окна и двери вставлены, «через что весь город как будто расцвел».

Наблюдение за очищением домов, просушиванием, проветриванием и сожжением ненужных вещей было возложено на квартальных смотрителей, для чего город был разделен на кварталы. Народ, ободренный «всеми благотворениями таковыми», стал охотно выполнять все профилактические мероприятия.

В это же время чума была в Екатеринодаре и двух селениях Екатеринодарского уезда. В 1797 г. в Одессу прибыло из Константинополя торговое судно, на котором один матрос умер от чумы. Капитан и команда судна бежали, бросив его на произвол судьбы. Но на нем оставалось еще два матроса: один — здоровый, а другой — «язвою издыхающий». На судно послали двух арестантов, снявш их больного, и, когда он умер, они похоронили его. Само же судно было сожжено. Для предотвращения заноса чумы в Одессу был принят ряд профилактических мер. Город разделили на кварталы и к каждому из них прикомандировали врачей, но решили не закрывать «дабы гражданам не причинять сим страху всеневместнейшаго». Благодаря своевременно предпринятым мерам, заболел только один матрос прибывшего в Одессу судна. После его выздоровления, он сам и обслуживающий его преступник выдержали 3-месячный карантин. Лишь тогда их выпустили на волю «со всеми тут сопричастными предосторожностями».

В том же году наблюдались вспышки чумы в городе Сатанове (Подольская губерния) и его окрестностях, а также в Молдавии и Валахии. В 1798 г. чума вспыхнула в Волынской губернии. Миндерер описывал эту вспышку следующим образом (приводится по Васильеву и Сегалу, 1960).

Один помещик из своего имения отправил обоз с пшеницей. Неподалеку от г. Козина умерло 7 человек из обозной прислуги. Вскоре после этого заболело несколько человек в деревне Белогрудка, затем чума проникла в расположенный неподалеку от этой деревни городок Поречье, находившийся в 20 верстах от г. Дубны, где в то время располагался главный штаб французской эмигрантской армии принца Кондэ.

Направленные для определения заболевания французские врачи решили, что это не чума, а «гнилая горячка с пятнами». Болезнь между тем распространялась все дальше, захватив города Козин, Берестечку, селения Добрувку и Барятино. Тогда французский главный штаб командировал в пораженные места доктора Лернета с 2 лекарями. Эти врачи и поставили диагноз чумы. Были приняты обычные меры: заставы, караулы и т. д., но чума продолжала распространяться. Она проник ла в города Вишневей и Кременец, а также в окрестные селения.

Эпидемия продолжалась с июня по декабрь, и лишь в начале января 1799 г. Волынская губерния объявлена благополучной по чуме. За все время эпидемии было зарегистрировано 1253 больных, из них умерло 930, выздоровело 323. Эти цифры отражают лишь число больных, находившихся под врачебным наблюдением. Однако далеко не все больные под это наблюдение попадали, так как в лесах и на полях нередко обнаруживались трупы людей, умерших от чумы.

Во время чумной вспышки в Волынской губернии было организовано несколько чумных больниц и карантинных домов. Примитивно обустроенные, они помещались в крестьянских избах с соломенными крышами. При больницах имелись подсобные строения — жилые помещения для врачей, административно-хозяйственного персонала и т. п. Больница окружалась высоким забором и военным караулом.

В Волынской губернии была создана особая комиссия, подобная по своей организации таковой же в Москве в 1771 г. Но она отличалась от московской «Предохранительной комиссии» тем, что не имела постоянного местопребывания, а направлялась туда, куда требовали обстоятельства. В состав ее входили: чиновник, два штаб-лекаря и один лекарь. Члены комиссии отвечали не только за санитарно-гигиенические мероприятия, но и за снабжение оцепленной местности съестными припасами и всем необходимым.

Некоторые эпидемии оборачивались горьким осознанием отрицательного действия «человеческого фактора». Ф.И. Дербек привел в своей работе следующую историю. В 1789 г. один из крестьян, участвовавший вместе с доктором Миндерером в погребении человека, умершего три года назад на русско-польской границе от чумы, вспомнил, что у покойника был надет пояс с деньгами. Решив, что по прошествии трех лет труп уже не мог представлять никакой опасности, он его вырыл ночью, забрал деньги, которых оказалась значительная сумма, к утру вернулся домой и рассказал жене про находку. Жена поведала про «счастье» соседке, которая не замедлила донести все пограничному офицеру, тот сообщил о случившемся доктору Миндереру, предварительно распорядившись о задержании крестьянки в своей хате. Мин-дерер подтвердил это распоряжение, велев немедленно окружить хату добычливого крестьянина стражей. В течение трех дней вся семья крестьянина умерла от чумы. Дальше болезнь не распространилась. Хату сожгли вместе с находившимися в ней трупами «чтобы подавить заразу, которая могла стать опасной для всей страны». Так, уже почти как фарс, заканчиваются в конце XVIII столетия эпидемии чумы на западе России.

Чума в первой половине XIX столетия. Эпидемии чумы в России наблюдались в южных и юго-восточных областях: на Кавказе (1798–1819, 1830, 1838–1843), Черноморском побережье и Бессарабии (1812, 1819, 1824–1825, 1829, 1835–1837), в Астраханской губернии (1806–1808).

Трижды чума появлялась в Одессе (1812, 1829, 1837). В январе 1830 г. чума появилась в севастопольском морском госпитале, затем «в разных военных и морских командах», в военном госпитале, на судах и в городе. Она прекратилась лишь в октябре того же года, после того как от нее умерло 909 человек. В городе был бунт, но другие подробности об этой эпидемии нам не известны.

Исторический анализ показывает, что в территориальном и временном появлении эпидемий чумы прослеживаются определенные закономерности. По этой причине мы разделили изложение материала об эпидемиях чумы начала XIX столетия следующим образом. Описание

эпидемий чумы, последовательно возникших в направлении с юга на север на огромной территории от Месопотамии до Саратовской губернии, приведено в очерках XIV и XVIII.

Эпидемии чумы, вспыхнувшие в начале XIX столетия в природных очагах на Балканах и юге России, описаны в очерке XVI. Отдельно рассматриваются эпидемии чумы «заносного» характера в городе Одессе (очерки XV, XVII).

Клинические представления о чуме в начале XIX столетия. Для изложения клинических представлений врачей того времени мы будем использовать руководство Я. Виллие (1828), обобщившего наиболее значимые работы по чуме того времени (Русселя, Фолкнера, Смита, Диксона, Луиджи, Джонсона, Дженета, наблюдавших чуму в Египте в 1798 г. и на Мальте в 1813 г.). Любопытен и стереотип поведения ученого. Виллие не использует фундаментальные работы пятидесятилетней давности (Шафонский, Самойлович), т. е. времен московской чумы, а только новейшие исследования.

В те годы считалось, что распознавать чуму, особенно когда она еще не обнаружилась как эпидемия, трудно. Во-первых, «чума не всегда появляется в одинаковом виде». Во-вторых, она имеет сходство с другими «горячками». В качестве основных симптомов болезни врачи рассматривали следующие.

Белый язык. Непостоянный симптом. Если язык меняется, то обычно делается белым, оставаясь влажным. Иногда он бывает жестко-сухой с желтоватыми полосами по бокам и красным в средине. Его состояние редко соответствует лихорадочному состоянию.

Горячка. Обычно ей предшествует чувство усталости, «дрожь и более одурь, нежели боль головы». Период озноба короче, чем при трехдневной лихорадке. Но по горячке нельзя определить болезнь, пока не появятся паховики (bubones). Для чумы характерно быстрое нарастание симптомов, когда больной к третьему дню доходит «к последнему периоду болезни — горячки с бесчувствием (tuphus).

Бред. Не такой выраженный, как при некоторых других горячках (видимо, имелся в виду сыпной тиф), редко начинается прежде второго дня болезни, увеличивается во время ожесточения, а в период послабления уменьшается. Днем иногда прекращается на несколько часов, а ночью возвращается.

Сонливость (сота). Наблюдается часто и попеременно с бредом. Всегда опасный признак, и тем опасней, чем раньше наступает, если не прекращ ается во время послабления болезни. Больного трудно разбудить. Сначала он отвечает «как должно, но скоро делается нетерпеливым, уверяет, что он не спал, а будучи оставлен вновь впадает в бесчувствие».

Потеря речи, косноязычие и дрожание языка. Необязательные симптомы. Затрудненность речи может оставаться в течение нескольких месяцев после выздоровления. Доктор Диксон заметил, что дрожание губ часто бывает необычным, как бы при кусании и составляет опасный признак болезни.

Глухота. Встречается, но редко.

Мутность (пъяностъ) глаз. Характерный для чумы признак, особенно в сочетании с белизной языка. Иногда появляется с первого дня, но обычно на второй или третий, и остается до благоприятных перемен в течение болезни.

Во время ухудшения состояния больного глаза становятся красными, от чего взгляд делается диким. Исчезновение этого симптома благоприятно для прогноза болезни.

Пульс. Слабый, скорый (тахикардия), нервный.

Дыхание. Изменяется в позднем периоде болезни, становится трудным, но при глубоком вдохе боли не бывает. Больные часто вздыхают, как бы от стеснения в груди.

Слабость. Скоропостижный упадок мышечной силы и чувствительности нервов более характерен чуме, чем любой другой болезни.

Тоска и чувство стеснения около сердца. Постоянно сопровождают чуму и их появление в начале болезни — плохой прогностический признак. Больной постоянно меняет свое положение в надежде получить облегчение. На вопрос, что у него болит, больной отвечает либо, что он не может этого сказать, либо с «вперенным диким взором» вскрикивает: «Сердце! Сердце!»

Боль под ложечкой. Часто встречается вместе с тоской, но иногда и без нее.

Обморок. Обычный симптом при чуме.

Судороги. Иногда означают начало болезни. Особенно судорожные движения заметны у конечности, когда на ней появляются карбункулы.

Моча. Часто очень темного цвета с кирпичным осадком. Испарина. Если появилась в начале болезни, то это не благоприятный признак.

Рвота. Очень варьирующий признак от эпидемии к эпидемии. Если появляется в начале болезни, то прогноз плохой.

Понос. Иногда появляется на первый день болезни, но чаще в более позднем ее периоде. Всегда неблагоприятный признак.

Кровотечения. Всегда неблагоприятный признак.

Жажда. «Неразлучный спутник горячек, но не всегда он сопровождает чуму даже в худших ее видах».

Паховики (бубоны) или огненные вреды (карбункулы). Постоянные проявления болезни. Паховики иногда появляются в первый день болезни. Карбункулы встречаются реже, чем бубоны (у 1/3 больных). Перед появлением опухоли, на том месте часто чувствуется жгучая стреляющая боль, «а по обнаружению оной, боль всегда ощущается от прижатия». Сначала это маленькая твердая круглая опухоль «более или менее глубоко лежащая», но подвижная, без перемен цвета кожи и без возвышения.

По мере увеличения, железа делается продолговатой, более подвижной, покровы отолстевают и приметно поднимаются в ограниченную опухоль без наружного воспаления. Иногда появление нарывов означает окончание горячки. Тогда воспаление усиливается, опухоль постепенно смягчается и вскрывается сама собой между 15 и 22 днем. Паховик, «не перешедший в нагноение», исчезает в течение 1–2 месяцев.

Карбункулы, виденные Фолкнером у больных чумой на Мальте, были из рода так называемых влажных карбункулов, превращающихся в глубокие язвы, и в период воспаления, сопровождающиеся сильной жгучей болью. Сначала они появлялись в виде воспаления подкожной клетчатки (phlegmone); основание их постепенно делалось неограниченным и сильно воспаленным; недалеко от верхушки появлялось темно-багровое пятно, а далее внутри они были пепельного цвета и блестящие. Такие карбункулы не ограничивались какой-либо частью тела или конечностью.

Сухие карбункулы встречались значительно реже. Они были темного «помертвелого цвета» и без сильной боли, с небольшим воспалением или без него. Иногда отсутствовало «возвышение около поверхности». Их появление всегда означало неблагоприятный исход болезни.

Интересно, что среди 21 приведенного симптома нет даже намека на кровохарканье, появляющееся у больных с легочной чумой.

Сэром Б. Фолкнером (Histoire Medicale de d’armee de d’Orient, 1798) пыделены три «вида болезни».

Вид I. Первым признаком чумы является ослабление деятельности мозга и нервов, что у заболевшего обнаруживается сонливостью, тихим бредом либо прерывистой речью. Язык белый, но относительно чистый, особенно в средине и на конце. Выраженная тоска, бледность лица, прикосновения в эпигастральной области болезненны для больного, вы раженная слабость, озноб, боли в нижней части спины предшествуют появлению других симптомов. Этот вид чумы считался самым опасным и обычно встречался в начале эпидемии на острове Мальта. Больные умирали в течение нескольких часов при появлении пятен (petechiae).

Вид II. Состояние функций мозга противоположно наблюдаемому при первом виде чумы. Больной очень возбужден, страдает от сильной головной боли, жажды (иногда ее не бывает), лицо красное, отечное, речь поспешная. Болезнь начинается таким же ознобом и болью в пояснице, как описано выше. Характерны кровотечения из носа. Опухоли лимфатических желез появляются очень поздно. Карбункулы появляются на разных частях тела и конечностях и скоро переходят в «помертвеваю-щее воспаление»; сильный бред продолжается беспрерывно, и больные погибают в течение 2–3 дней, редко живут дольше без всяких признаков улучшения состояния. Болезнь кончается обычно смертью больного. Внешний вид некоторых больных перед появлением тяжелых симптомов болезни выражает «отчаяние и ужас неудобоописуемый».

Вид III. Сходен со вторым, но почти все симптомы, выражены слабее. Паховики и другие опухоли легче переходят в нагноение. Немедленное применение лекарств помогает «спасительному действию природы». Течение болезни бывает столь легким, что некоторые больные не испытывали неудобств от паховиков. Наиболее часто такой вид чумы встречался в конце эпидемии.

С этими тремя видами чумы очень сходны три степени интенсивности чумы, принятые доктором Дженнетом в его предписании врачам, находившимся в Египте в 1798 г..

Первая степень, легкая горячка без бреда, паховики; почти все больные быстро выздоравливали.

Вторая степень: горячка, бред и паховики; бред ослаблялся на пятый день и оканчивался вместе с горячкой на 7-й день. Многие заболевшие выздоравливали.

Третья степень: паховики, карбункулы или пятна (могут быть вместе); ослабление болезни или смерть между 3–5 днем. Выздоравливали очень немногие.

Приведенные описания также не позволяют предположить, что сэр Фолкнер и доктор Дженнет хотя бы раз за свою богатую практику видели больного с легочной чумой.

Кроме этих трех степеней, очерчивающих «обычную силу действия чумного яда», Архангельский (1879) выделял еще две крайние степени: а) апоплектическую форму чумы; и б) амбулантную форму чумы («болезненные ощущения в паховых или подмышечных железах или в старых чумных рубцах, а равно и незначительные припухания желез перед появлением эпидемии или во время самого ее существования, как последствие весьма слабого действия чумного яда»).

Патология. «В телах находили скопления крови в печени и увеличение оной; помертвелые пятна в желудке, кишках, сальнике; желчный пузырь был заполнен черной, смрадной желчью, а околосердие кровянистой сывороткою» (Lerrey); следы воспаления и помертвения в мозге, легких, почках. Во многих случаях железы были очень плотными, кровь разжижена, черного цвета, как при гнилых горячках.

Этиология. Первоначальное происхождение чумной заразы следует за гнилыми испарениями от оставшихся растительных и животных частей (ученые того времени исходили из того, что чума появляется в Египте по возвращении вод Нила в свои берега), либо она образуется в человеческом организме болезнями, произошедшими от таких испарений, а потом сообщается другим людям и веществам.

Было замечено, что в очень холодную и жаркую погоду чума прекращается. Любопытны сделанные наблюдения «сухих дров» эпидемии. Одна чума бывает более опасна для людей одного сложения и возраста, другая — для другого. Женщины и дети, особенно грудные младенцы, поражались чумой значительно реже взрослых мужчин (Rober Wilson. History of the Expedition on to Egypt., год издания не указан).

«Чумная зараза пристает к вещам шерстяным, бумажным, нитяным, перьяным и пр. и долго остается в ней сокрытою, особливо, если воздух не имеет к ним доступа. Она сообщается преимущественно через непосредственное соприкосновение к больному или зараженной вещи; но испарина, дыхание и другие выделения больного так же заразительны, даже на некотором расстоянии».

Лечение. Врачами единогласно признавалось, что специфического средства, действующего, «как ртуть при любострастной болезни», для лечения чумы нет. Виллие констатировал: «Верный способ лечения болезни неизвестен». В начале болезни делали кровопускания, однако они уже не считались надежным средством. В схемах лечения чумы, предлагаемых различными авторами, чувствуется влияние взглядов Си-денхема на болезнь как на борьбу природных сил организма с внедрившимся в него болезнетворным началом.

Больным чумой при наличии рвоты назначали теплое питье «пока желудок совершенно не очистится от желчи и других нечистот». При недостаточном действии этого средства рекомендовали рвотные из рвотного корня, затем препараты опия. Слабительных избегали.

После очищения желудка давали в малых дозах потогонное средство (ацетат аммония или цитрат калия). При сильном поносе назначали препараты опия. Во время бреда назначали горчичники к подошвам и ножные ванны. После того как болезнь прошла свой пик и состояние больного начинало улучшаться, назначали препараты хины, вино, ртутные втирания и каломель вовнутрь.

Первые попытки специфической профилактики чумы. По аналогии оспопрививанием, врачи пытались прививать здоровым людям содержимое бубонов, взятое от больных с нетяжелым течением чумы. Их мнения об эффективности этого способа сразу же разошлись. Доктор Дженнет, бывший главным врачом французской армии, действовавшей в Египте в 1798 г., утверждал, что он прививал себе чуму ланцетом без каких-либо вредных последствий. Виллие (1828), усомнился в достоверности этого эксперимента. Он привел пример с русским лекарем, который в Константинополе поставил аналогичный эксперимент на себе самом «и еще на каких-то людях», но через несколько дней они все погибли от чумы.

Однако попытки найти средство специфической профилактики чумы продолжались в рамках других эмпирических обобщений. Было замечено, что в стране, подверженной чуме, в то время когда она там свирепствовала, исчезала натуральная оспа, и наоборот. Считалось, что та и другая болезни не могут существовать вместе. Поэтому привитие коровьей оспы в начале XIX столетия предлагалось некоторыми исследователями (например, Мак-Грегором) в качестве предупредительного средства как от натуральной оспы, так и от чумы.

Появление учения о контагиозно-миазматической болезни. К началу XIX столетия исследователям стало совершенно очевидно, что теория контагионистов не охватывает и не объясняет всю совокупность фактов, наблюдавшихся во время эпидемий чумы.

Чумной яд. В добактериологический период контагионисты не могли дать ответ на следующие вопросы. Что же все-таки представляет собой чумный яд? Из каких ингредиентов он образуется? И где он образуется? В период господствования чумы, когда последовательно тянется целый ряд чумных эпидемий, преобладало учение об образовании чумного яда на Востоке, но когда генетическая связь с началом появления первой эпидемии разрывалась, то появление чумного яда не находило иных объяснений, кроме как путем его самобытного (аутохтонного) образования в Европе. Однако гипотеза об аутохтонном происхождении чумы теряла фактическую почву из-за простого логического приема ее противников, — раз после исчезновения из Европы чума вновь не появляется среди населения, живущего в самых ужасных условиях, то она должна быть сначала занесена в виде какого-то зародыша.

«Участие» местности в заражении людей чумой. Все исследователи чумы, независимо от точки зрения, разделяемой ими по вопросу о ее заразительности, главными условиями, способствующими появлению этой болезни, считали социальное неблагополучие. Врачи, бывшие очевидцами эпидемий чумы в Египте, Сирии, Армении, Турции и других местах, приводили свои доказательства в пользу данного условия.

Однако не находило объяснения то обстоятельство, что появившись в какой-либо местности, «чумная зараза» при действии одних и тех же социальных факторов обнаруживает различную заболеваемость, «возрастает и ослабевает то медленно, то быстро, имеет отдельные или множественные вспышки, то тяжелые, то легкие», т. е. зависит от временных и местных факторов («предрасположений»), которые и влияют на ход эпидемии (Щепотьев Н.К., 1884).

Наблюдения, сделанные во время эпидемий, показывали, что есть местности, где чума никогда не развивалась, несмотря на ее занос и на то, что население таких местностей находилось в весьма плохих гигиенических условиях. Таковыми были в те годы Моара-Эль-Ноаман в Сирии; Шизур и Гарзем в Месопотамии, гора Сафи на Мальте, гора Алем-Даж в 5 милях от Константинополя. Выселение на относительно не восприимчивые к чуме местности гарантировало в большинстве случаев от заболевания во время эпидемии. Такие факты наблюдались в Константинополе, в Сирии и на острове Мальта, где люди выселялись в грязные деревни, расположенные на скалистой почве; и среди них заболевания чумой прекращались. В эпидемию чумы на Мальте 1813 г. большая часть жителей города Москалы, выселившаяся на соседние с городом холмы, оставалась свободной от чумы. Точно так же многие жители города Астрахани, выселившиеся во время чумы 1728 г. на бугры, находились «в целом здравии», тогда как в самом городе в июне умирало от «язвы» по 50 человек в день.

Посещая восточные страны, европейские ученые обнаружили, что там, на случай чумы, у населения вековым опытом выработано определенное защитное поведение. Когда болезнь начиналась с наиболее тяжелых своих форм, в особенности выражающихся, как тогда считалось, апоплексическими ударами (pestis siderans), народ немедленно бросал свои жилища и выселялся в горы и леса и выжидал там, пока чумной яд уйдет из селения или города. На Востоке жители считали (Персия, Индия, Китай), что чумной яд выходит из земли (!). Вековой опыт оправдывал спасительность такой меры; выселившееся население переставало подвергаться действию чумного яда, в то время как это действие проявлялось в поселении. По его исчезновению жители спокойно возвращались в свои дома и без всякой дезинфекции находили свои вещи не заразными (Архангельский Г.Ф., 1879).

Во время эпидемии чумы в российском Закавказье в окрестностях Александрополя и Эривани в 1840–1841 гг. «чумная зараза» не проникала в Персию; хотя население обоих стран находилось в постоянных отношениях с зараженными местами посредством Эрзерумско-Тавриз-ской дороги (Щепотьев Н.К., 1884).

Государственные карантины и другие ограничительные меры не препятствовали чуме распространяться за пределы оцепленной местности и не оказывали заметного влияния на ход эпидемий. Карантины Марселя не задержали распространения чумы в Провансе в 1720 г.; они также не спасли Сирию от чумы в 1837 г.

Указав на тот факт, что эпидемия чумы 1840–1841 гг. локализировалась в окрестностях Александрополя и Эривани, не распространившись из этого тесного круга ни на восток, ни на север, личный врач персидского шаха Толозан писал в те годы: «Можно было бы думать, что меры ограничительные играли большую роль в этом ограничении заразы юго-западным краем азиатских русских владений; но те же меры, еще более многочисленные и более энергичные, примененные в 1828 и 1829 гг., не препятствовали, однако ж, этой болезни распространиться в 1830 г. до мест, соседних с Каспийским морем. С 1804 до 1818 г. этими мерами ни разу не удалось отвратить разлив чумы в Грузии по восточным и северным склонам Кавказа и до центра южной России. Напротив, чумная эпидемия 1840–1841 гг., хотя была очень интенсивна в Эрзеруме, не распространилась ни к Трапезунду, ни к Константинополю; она угасла на месте и не проникла в Азербайджан, — северную провинцию Персии, смежную с Закавказьем, хотя и не было принято против нее никаких ограничительных мер, достойных этого названия» (цит. по Щепотьеву Н.К., 1884).

Зависимость эпидемий чумы от метеорологических условий. Осень в Гвропе, Малой Азии и в Закавказье предоставляла наиболее благоприятные условия для развития «чумной заразы»: на это время года падал, в большинстве случаев, максимум эпидемий чумы. В связи с этим у антикоитагионистов (миазматиков) возникал естественный вопрос: «Если в основе эпидемии чумы лежит контагий, продукт больного организма, то отчего он обнаруживает в различное время года различную степень нергии?»

Естественно, что теория чумного контагия не давала на него ответа. Но возникало предположение, что в развитии эпидемий чумы участвовал какой-то неизвестный фактор Z. Он существовал и развивался не только в организме человека, но и в другой среде, в силу каких-то внеш них факторов, которые слагают его волну и определяют его ход. Но что это за фактор?

Н.К. Шепотьев, анализируя ход эпидемий чумы в Астраханской губернии, имевших место в начале XIX столетия (см. очерк XIV), пришел к следующим выводам.

Во-первых, развитие чумной заразы в Астрахани шло в обратном отношении к высоте стояния воды в Волге, а, следовательно, и к высоте уровня почвенной воды, так как последняя величина колеблется в зависимости от первой.

Во-вторых, развитие чумной заразы в Астрахани шло в течение иссны и лета — в прямом, а в течение осени — в обратном отношении ходу средней температуры воздуха. И в частности, нарастание чумной заразы в Астрахани в 1807 г. от весны к средине осени шло в параллели с возрастанием почвенной температуры и в то же время в параллели с понижением почвенных вод.

Он также считал, что этими «физико-динамическими факторами природы» определялось развитие эпидемии 1692 г. (см. в очерке VII), которая началась в июле, но наивысшего разгара достигла в конце сентября и в начале октября, когда тепло воздуха концентрируется в почве, а в декабре прекратилась. Чума в 1727 г. прогрессировала, хотя и в небольших размерах, осенью того года. В следующем году, в начале весны, когда температура почвы достигла своего минимума, а почвенная вода начала подниматься, эпидемия ослабла, а в конце июня, — с нарастанием тепла в почве и с понижением воды в Волге, а вместе с тем и почвенных вод в Астрахани, — она достигла максимального своего развития (см. очерк XI).

Природа самого фактор Z так и осталась тогда не установленной, по считалось, что его активность зависит от влажности почвы — чем она больше, тем значение фактора меньше, и, наоборот (здесь мы бы хотели предостеречь читателя от поспешного отождествления фактора Z с пораженными чумой грызунами и паразитирующими на них блохами).

В Индии: болезнь внезапно, со всей жестокостью, обнаруживалась в до сих пор «здоровом месте», удерживалась на той же высоте в течение одной или многих недель, потом ослабевала и через некоторое время вспыхивала снова; между тем она так же внезапно появлялась в другом, иногда весьма отдаленном регионе, и щадила смежные страны или поражала их позже, «когда соседние места были уже вполне проникнуты болезнью».

Контагионисты не могли объяснить исчезновение контагия при продолжающейся чуме. Многочисленные наблюдения в очагах эпидемий свидетельствовали, что неожиданное понижение температуры воздуха, сильный северный ветер (или даже без видимой причины) приводили к тому, что заболеваемость вдруг уменьшалась, симптомы болезни делались легкими, ее течение замедлялось, люди, как правило, быстро выздоравливали. Новые случаи заболеваний были уже доброкачественными. Больные, заведомо имевшие чумные бубоны и карбункулы — в нагноении или нет, — продолжали заниматься своими делами и ходили по улицам, не принося вреда окружающим. Самые трусливые жители убеждались во мнении, что в это время болезнь потеряла свойственную ей заразительность.

Оба крайних учения об эпидемиологии чумы стали сближаться, и в конце 50-х годов XIX столетия они слились в новое учение, по которому чума, подобно брюшному тифу и холере, признавалась за контагиозно-миазматическую болезнь. В «заразительном начале» таких болезней профессор В.В. Пашутин давал следующее разъяснение: «Миазматический контагий, проникнув в тело человека и вызвав его заболевание, испытывает вместе с тем какую-то метаморфозу, теряя способность прививаться к новому живому телу. Произведя известное действие в живом теле, рассматриваемый контагий обязательно должен попасть в почву или вообще оставаться некоторое время вне живого тела, чтобы, совершив ряд превращений, снова сделаться способным к развитию в человеческом организме; затем ему опять необходимо побывать во внешней среде для восстановления своей болезнетворной действительности». Поэтому при контагюзно-миазматических болезнях в больш инстве случаев заболевают не те субъекты, которые находятся в тесном контакте с больными, а те, ко торые живут на почве, получившей извержения больного, его труп и прочее, хотя вместе с тем лица эти никогда не были вблизи живого зараженного субъекта. Такие болезни могут появиться не везде, куда придут зараженные ими субъекты, так как не всякая местность представляет необходимые условия для культивирования их заразного начала; для одной и той же местности, время года, состояние температуры и влажности воздуха и особенно почвы имеют весьма существенное влияние на интенсивность распространения болезни.

Контагий, напротив, развивается только внутри больного организма, но, в противоположность миазме, он не остается в последнем, а рано или поздно оставляет его либо через выделения (мочу, испражнения, слюну и пр.), либо через воспалительные продукты (мокроту, гной, дифтеритные налеты и пр.), которые становятся непосредственными источниками заражения здорового человека.

Таким образом, к началу бактериологического периода в исследовании чумы, на основе эмпирических обобщений было создано цельное и внутренне непротиворечивое учение, которое объясняло происхождение «чумного контагия», участие местности в заражении людей чумой, зависимость ее эпидемий от метеорологических условий, причины контагиозности и «переносчивости» чумы.

Возвращение легочной чумы. Первое свидетельство о возвращении легочной чумы относится к 1815 г., когда в индийских провинциях Куче на юго-востоке провинции Гузерат (штат Гуджарат) появилась смертельная болезнь с кровохарканьем и бубонами. Болезнь продолжилась па следующий год, и с января до марта 1816 г. сильно «проредила» местное население. О дновременно она посетила Каттивар, а затем распространилась на северо-запад, к Синду, где в ноябре достигла до Гайдерабада и там ежедневно похищала от 60 до 70 жертв.

В Игаллаваре, северо-восточном округе Гузерата, эпидемия вспыхнула в начале 1817 г. и отсюда «пошла» на восток до Дондука; но к концу года она прекратилась.

В начале 1819 г., во время дождей, чума появилась с новой силой, не только в прежних местах, но и в северной части полуострова Гузерат, и распространилась на восток в Циллах, в Ахмедабаде.

В конце 1821 г. эпидемия угасла, и о чуме в Индии не было известно еще почти 15 лет. Небольшая вспышка легочной чумы отмечена в ноябре 1824 г. в Бессарабии, в городе Тучкове (см. очерк XVI). В 1836 г. она появилась в местности, далеко отстоящей от пораженных прежде. На этот раз опустошению подвергся Райпутан. Первое известие о болезни пришло из находящегося в провинции Марваре города Пали — базара между Гузератскими гаванями и Центральной Индией. Поэтому-то болезнь названа «Pali-plague (палийская чума)», хотя не было доказано, что она действительно здесь началась; по крайней мере, в то же время, в июле 1836 г., чума свирепствовала и в других местностях этой провинции. Распространивш ись по больш ей части Марвара (в Джодпуре, главном городе провинции, она появилась в октябре), чума «перешла» цепь холмов, отделяющих на востоке Марвар от Мевара, в апреле 1837 г., распространилась до английских зимних квартир в Нуссерабеде, где с наступлением сухого времени года угасла сама. К концу того же года болезнь снова оказалась в Марваре, особенно в Пали, и свирепствовала там до весны 1838 г., т. е. почти два года.

Болезнь наступала внезапно, сильным ознобом, за которым следовал жар; в то же время больные жаловались на боль в голове, спине и конечностях, резкую слабость, оглушение и совершенную апатию. Пульс, вначале ускоренный, скоро становился мягким, легко сжимался под пальцем и достигал 110–115 ударов в минуту. Кожа была сухой; появлялись светобоязнь и краснота соединительной оболочки глаз; ли цо горело и выражало страшную тоску. Язык, вначале беловатый или естественного цвета, сохНул, трескался; появлялась тошнота, редко рвота желчью или массами, подобными кофейной гуще; живот казался выпяченным, был тверд, при давлении не болел; испражнения задерживались, редко и только к концу болезни случался понос кровью; моча, отделяемая в небольших количествах, окрашивалась темным цветом; больные жаловались на мучительную жажду и затем впадали в бред или глубокую спячку (sopor). С этими симптомами на 2–3 день появ лялись особенные, характеризующие новый болезненный процесс, явления: поражение легких или опухоль желез (бубоны); больные жаловались на сильную боль под грудиной и на трудность дыхания, появлялся кашель с выделением чистой крови или кровянистой слизи, беспокойство и тоска достигали высшей степени. Единичные бубоны обычно появлялись в левом паху, реже под мышками или на тыльной стороне шеи и только как исключение их было несколько.

С появлением кровавого кашля усиливались все остальные симптомы; горящее красное лицо, выпученные, покрасневшие, стекловидные глаза, дикий, неподвижный взгляд, придавали больному выражение пьяного; язы к и зубы покрывались сажистой массой, дыхание делалось зловонным, и при постепенном упадке сил, «холоде конечностей», больной впадал в коматозное состояние сопровождающееся паралитическими явлениями. Обычно он погибал на 3-й день болезни. Люди, пережившие 4-й день бубонной чумы, выздоравливали. В этом случае малые вначале, подвижные под кожей, весьма болезненные бубоны быстро увеличивались, размягчались, созревали и, вскрытые, выделяли чистый или смешанный с клочьями клетчатки гной, или же, достигнув величины лесного ореха, оставались так надолго, что экссудат потом постепенно всасывался. Но и при таких благоприятных исходах болезни выздоровление всегда наступало медленно. Карбункулов никто не наблюдал, но некоторые врачи видели петехии, при отсутствии сыпи во время выздоровленья всегда слущивался поверхностный эпителий кожи.

Болезнь поражала либо легкие, либо лимфатические железы, и таким образом наблюдателю легочная чума представлялась как бы ее частной ф орм ой. Поэтом у народ в Гузерате во время эпидем ии 1819–1821 гг. различал бубонную болезнь (Ghant-ka гоу) и легочную (Kokla-ka-roy). Случаи, в которых легкие были фокусом болезненного процесса, протекали гораздо быстрее и злокачественнее тех, где развивались бубоны. Больные нередко умирали уже через 48 часов и ранее, если, как иногда бывало, кровохарканье являлось тотчас с началом болезни, больной сразу впадал в кому и через несколько часов погибал.

В некоторых районах Индии чума с кровохарканьем преобладала над бубонной. Там, где этого не происходило, она все равно обращала на себя внимание врачей в начале каждой эпидемии. Бубонная форма болезни появлялась позже, но нередко заканчивалась кровохарканьем (вторично-легочной чумой).

Смертность при таких эпидемиях была больше, чем при холерных. Английские врачи убедились, что из числа заболевших умирало 75–80 %, правда, они не приводили статистику смертности в зависимости от клинической формы болезни.

Для приблизительного указания числа заболевших упомянем только, по мнению А. Гирша, о достоверном и многими наблюдателями подтвержденном факте, что в Пали, городе, где находилось около 20 тыс. жителей, в течение 7 месяцев (с июля 1836 г. до января 1837 г.), умерло 4 тыс. Принимая во внимание 70 % смертности, можно предположить, что заболело 6 тыс. человек, т. е. почти 30 % всего населения города.

Гирш назвал легочную форму чумы индийской (бубонную — левантийской) и отметил, что она господствует эндемически в северных провинциях Индостана, но иногда распространяется и на другие территории полуострова. Он также указал на чрезвычайно редкое появление болезни вне ее природных границ и невосприимчивость к ней европейцев.

Крайне любопытны результаты поиска аналогичных эпидемий, проведенные Гиршем в доступных ему трудах авторов того времени. В отчетах русских врачей Зейдлица, Четыркина, Витта об эпидемии чумы во время войны с Турцией 1827–1829 гг., а также у Вагнера, писавшего о чуме в Одессе в 1835–1837 гг., нигде не упоминается о кровавом кашле. Шуллер, наблюдавший чуму в 1819 г. в Бессарабии, писал, что эта болезнь отличается от тифа именно отсутствием поражения легких. «Множество сочинений о чуме 1813 г. на Мальте и Ионических островах я прочитал внимательно и также не нашел в них ничего о кровавом каш ле и вообще о страдании легких. Было бы утомительно и бесполезно и для автора, и для читателей продолжать, таким образом, обзор литератур», — констатировал Гирш (1853).

Тогда он обратился к источникам прошлых веков. Но результат его изысканий был таким же. Так, Орреус в описании московской чумы 1771 г., даже не упомянул в симптоматологии болезни о кровавом кашле.

Шено в описании валахской чумы 1755 г. и Руссель в классическом трактате о чуме в Алеппо 1760–1762 гг. указывали на то, что у больных чумой не было замечено ни кашля, ни болей при дыхании. Руссель даже подчеркнул отсутствие легочного синдрома у больных чумой: «Я имел случай наблюдать только кровотечение из носа и из матки. У некоторых больных я видел и легочное кровотечение; но так как они уже прежде подвержены были кровохарканью, то я считал его не столько чумным припадком, сколько возвратом прежнего страдания».

В литературе об эпидемии чумы 1709–1711 гг., последней в Германии, намеки на кровавый кашель находятся в донесениях из Розенберга, из Гамбурга, но не более.

В монографии Ходжеса о Лондонской чуме 1665–1666 гг., сказано: «Где легкие слабы, нежны, расстроены, вообще конец дурной. Я почти не могу припомнить, чтоб кто с дурными легкими мог избежать болезни». Но в число симптомов чумы Ходжес не включил кровавый кашель, что без сомнения он бы сделал, если б наблюдал его.

В результате своих изысканий Гирш пришел к выводу, что как описаниях эпидемий чумы от XVII до XIX, так и XVI столетия, нет и речи о кровавом кашле как о существенном клиническом проявлении эпидемий чумы. Только возвратясь к XIV столетию, он обнаружил в трудах европейских ученых и русских летописцев описания легочной чумы в «пандемическом распространении». Хотим обратить внимание читателя на то, что в этих фактах есть какая-то загадка, — десятки тысяч людей переносят чуму в самых тяжелых септических и бубонных формах, эпидемия продолжается в холодное время года (как в Лондоне в 1665 г. или в Москве в 1771 г.), однако перехода этих форм во вторично-легочную, нет. Причем нет его на протяжении нескольких столетий! Но вот небольшие изолированные горные популяции вдруг оказываются пораженными легочной чумой (очерк XXIV).

Организация первых карантинов в России. Первая в России пограничная застава «дня предохранения от заразных болезней» учреждена в 1592 г. (Мирский М.Б., 1996). По данным Я. Чистовича (1883), карантинов, аналогичных тем, которые существовали в европейских странах, в России не было до 1738 г., т. е. до появления в армии, воевавшей с турками, сильной чумы (см. очерк IX). В числе мер, принятых тогда к прекращению эпидемии и к остановке распространения ее внутрь страны, а особенно к Москве, явилась мысль о карантине, и главным карантинным трактом избран Харьков, который и был оцеплен заставами. Городом и карантином управлял местный губернатор, генерал-лейтенант князь Н.Ю. Трубецкой (1699–1767). Но этот карантин просуществовал около года. С прекращением пограничной эпидемии, его закрыли. Подробности организации карантина не сохранились.

Однако возникшая в это время в медицинской канцелярии мысль о необходимости постоянного эпидемиологического надзора за юго-восточной границей начала осущ ествляться устройством в 1740 г. карантинного дома на границе Малороссии с Подолией и Волынью. После того как русский резидент в Константинополе Вишняков прислал

донесение, что там обнаружилась (1742) поветренно-заразительная болезнь, противоэпидемические меры были значительно усилены. О принятии необходимых предосторожностей правительством были посланы указы киевскому генерал-губернатору М.И. Леонтьеву, на Дон к атаману Данилу Ефремову, и в Бахмут в Слободские полки. Вместе с тем в том же 1742 г., для постоянного наблюдения за границей и для своевременного принятия мер к недопущению эпидемии, на Украину назначен особый доктор Йог Фабри (Ioannes Fabri), венгр, получивший докторский диплом в Галле. Он должен был жить в Киеве и состоять в распоряжении киевского генерал-губернатора. В помощь ему даны два полковых лекаря из ландмилиционных полков, а именно из Елецкого полка — Келлинг и из тамбовского полка — Томас Энгель. Им из медицинской канцелярии была прислана особая инструкция на русском и немецком языках, подписанная 20 декабря 1743 г., в которой Фабри назван «пограничным доктором, Grantz-Medicus», а лекаря — «пограничными лекарям и, G rantz-Chirurgi». Это был главный карантин, устроенный на Васильковском форпосте, через 10 лет разросшийся в целую систему карантинных учреждений. Кроме этих наблюдательных пунктов, послан был указ также и в Астрахань, чтобы остерегались «опасной болезни», и особая инструкция из медицинской канцелярии с предписанием заготовить необходимые лекарства для города и снабдить ими местный госпиталь. Основанием опасений был темный слух о появлении чумы в Астрахани и об усилении там болезненности и смертности. Причинами их считались небрежное зарывание калмыками мертвых тел и зловоние в городе, исходившее от рыбных и мясных рядов.

Возглавлявший пограничный карантин на западных границах империи доктор Фабри умер 9 сентября 1750 г. и на его место переведен армейский доктор Владимир Ломан (W. Lohmann), служивший дивизионным доктором сначала в московской, а потом в рижской дивизии.

Ломан старательно принялся за устройство карантина по образцу венецианского, славившегося тогда по всей Европе. Большой трактат под заглавием «Известие о венецианском карантине» в 1756 г. был переведен с итальянского языка и доставлен ему через Правительствующий сенат. По представлению Ломана, медицинская канцелярия испросила указ Сената (14 октября 1751 г.) об учреждении карантина в Васильковском форпосте (подобные форпосты были еще в Переяславе, Кременчуге, Домонтовский, или Черкасский, Никитинский, но главным оставался Васильковский). Он был подчинен Ломану, в обязанность которого входила выдача всем проезжим аттестатов о здоровье или болезни (без них из Киева никого в Россию не пропускали). Содержание карантина осуществлялось из киевской губернской канцелярии. Ломану был предоставлен кредит на постройку или поправку карантинного дома и его содержание.

Сам же карантин отдавался на откуп, но карантинщик находился в полном подчинении доктору, равно как и военный пристав, он обязан был исполнять все докторские распоряжения. Откупщиком карантина на четыре года (с мая 1750 г.) был надворный советник Юрий Тома-зин. Он был обязан выплачивать в казну ежегодную откупную сумму в 700 руб. Когда в 1754 г. предстояло возобновить откуп и об этом киевская губернская канцелярия «сделала публикацию», никто не явился перенять откуп, так что он опять остался за Томазиным на четыре года за ту же откупную плату. Но Томазин, видимо, не ладил с Ломаном и еще в 1753 г. жаловался на него Сенату через коллегию иностранных дел за то, будто Ломан излишне отягощает проезжих чужестранных купцов. Откупщик настаивал, чтобы главная команда в карантине отнята была у доктора и передана кому-то другому. По этой жалобе Сенат написал Медицинской канцелярии (12 августа 1754 г.), чтобы запрещено было Ломану притеснять проезжих «с озлоблением и наглостью ради подарков и взяток», а также позволялось бы приказчикам Тома-зина ездить в ближайшие польские города за съестными припасами.

Чем же покрывалась откупная сумма в карантине? Тем, что за постой в карантине за каждую ночь с лошади или вола бралось по 1 деньге, и с каждого человека по копейке в сутки. Видимо, Ломан был неуживчив не с одним карантинным откупщиком. Не ладил он и с губернскими властями. Он просил разрешения медицинской канцелярии построить при карантине госпиталь на четыре покоя и подготовил проект постройки; но киевская губернская канцелярия отказалась дать ему денег и даже написала в Сенат, что госпиталь не нужен и прежде никогда не существовал там. Кроме того, вице-губернатор Костюрин, исполнявший должность генерал-губернатора, пожаловался Сенату, что Ломан присваивает себе губернаторские права, сам допуская в карантин и назначая сроки содержания в нем.

Однако начатое Ломаном движение продолжало развиваться, несмотря на его личные трудности. Так, по указу Сената 27 октября 1754 г., предполагалось устроить карантины (по усмотрению Костюрина и ин женер-полковника де Боскета):

в Киевской губернии

1. Васильковский в местечке Васильково, вверх по Днепру в раскольничьих слободах.

2. В Добрянке — 200 верст от Киева.

3. В Злынке — 120 верст от Добрянки, вниз по Днепру.

4. В Переяславле — 70 верст от Киева.

5. В Кременчуге — 230 верст от Переяславля.

6. В Переволочне — 70 верст от Кременчуга; да еще в двух местах вверх и вниз по Днепру, на границе России с Польшей две малые таможни под начальством Васильковской;

в Смоленской губернии

1. На самой границе против Смоленска, на больш ой проезжей дороге — форт Шелеговский.

2. На границе же при форпосте Мельницком.

3. При форте Боевском.

4. В селе Поречье.

Между тем киевский обер-комендант представил летом 1754 г. Сенату, что по донесению генерал-майора Глебова и генерал-майора Хорвата, необходимо построить карантин в Новой Сербии, близ городка Архангельска, с тем чтобы постройка произведена была частными людьми и карантин отдан был на откуп. Сенат утвердил это и сообщил медицинской канцелярии.

Но медицинская канцелярия посмотрела на это дело и с другой стороны. 2 декабря 1754 г. она донесла Сенату, что так как на всех этих трактах одинаковая будет опасность, то везде следует иметь по одному настоящему лекарю, «ибо на подлекарей егда совершенной чин мастерства по своему искусству еще не получили; в столь важном деле положиться невозможно». Итого Киевской губернии и Новой Сербии требовалось 7 лекарей, все они состояли под командой Васильковского доктора. Смоленской губернии требовалось 4 лекаря и один доктор, который будет командовать ими. Лекарям назначалось жалованье против напольных лекарей, по 170 руб., по 3 рациона и по одному денщику, а доктору в городе Смоленске против Васильковского доктора по 600 руб., 6 рационов и 2 денщика.

Вместе с тем медицинская коллегия представила свое мнение («инструкцию в 28 пунктах») о карантинном очищении и осмотре людей и товаров, а равно и об устройстве карантинных домов. Сенат его утвердил. Определены лекарями: в Поречье — Иган Венкштерн, в Шелеговский форпост — Франц Мельцер, в Добрянку — Иоганн Миллер, в Царицынский — Петр Симаков, в Бахмутскй — Антон Воазен, в Боевский — Алексий Яковлев, в Архангельск Новой Сербии — Дементий Галковский. В скором времени (около 1758 г.) карантинным лекарям даны помощники — лекарские ученики, получавшие жалованье из таможенных сборов или из откупных взносов. Затем учреждены были еще другие карантины, а именно: Сеньковсий (польская граница), Таиловский (переведен из Пскова, располагался со стороны Лифлян-дии), Дерптский, Бахмутский, Царицынский, Изюмский, Луганский, Кизляре кий.

Карантинов и таможен настроили больше чем нужно. Например, лекарь Яков Власов писал медицинской канцелярии из карантина на реке Синюхе в Новой Сербии, что там нет никаких проезжих и большие дороги обросли травой по причине пустынности места и недостатка фуража на окружности 30 верст. Все эти карантины состояли на откупе.

Прожив в Василькове более десяти лет, Ломан соскучился и стал искать перемены места и улучшения своего положения. Представился случай. В Москве управлял тогда Генеральным сухопутным госпиталем доктор Анастасий Ника, человек не вполне здоровый и притом имевший причины считать себя обиженным на службе. Он предложил Ломану поменяться местами. Тот согласился, и доктор Лерхе, временно управлявший медицинской канцелярией, перевел их одного на место другого, под предлогом слабости здоровья (8 февраля 1761).

Вступив должность, доктор А. Ника тотчас же убедился в том, что он мало способен к карантинной службе, как по кротости характера, так и по некрепкому здоровью. У него не было ни энергии Ломана, ни сил и уменья бороться с карантинными откупщиками и приказны ми губернской канцелярии, имевшими в откупе свою долю доходов.

К тому же он не любил «отписок» и не умел делать их, а потому всякое нарушение прав своих принимал за личное недоброжелательство. Он переносил придирки, пока они относились к его служебным обязанностям, и он мог опровергать их: но нелегко переносил нападки на его личный характер. К числу подобных придирок принадлежала следующая жалоба на него.

Генерал-губернатором в Киеве был Николай Чичерин, а губернаторским товарищем — полковник Петр Тимофеевич Рогозин. Этот Рогозин пожаловался губернатору, что пограничный доктор Ника, по злобе, не только перестал лечить его от болезни, называемой «апосте-ма», но и отобрал у аптекаря Бунге рецепт на декокт (отвар) от этой болезни. Этого выпада Ника не перенес, подал в отставку и 30 октября 1763 г. был уволен от службы, с правом практики в России. На его место был переведен дивизионный доктор С.-Петербургской дивизии, а прежде бывший старший доктор С.-Петербургкого генерального сухопутного госпиталя, надворный советник Иван Андреевич Полетика (октябрь 1763).

Назначение доктора Полетики на должность карантинного (пограничного) доктора в Василькове также не обошлось без любопытных подробностей. Это был человек молодой, энергичный, самолюбивый, крайне упрямый и самонадеянный. Но вместе с тем он был широко образованный, честный, не грабивший казны и не наживавшийся за счет госпиталя. Полетика, с его неудержимым и самонадеянным характером, не ужился в Василькове. Не прошло и года, как между карантинным доктором и карантинным откупщиком начались споры о способах очищения товаров.

Доктор, на основании карантинной инструкции, составленной медицинской канцелярией и утвержденной сенатом 22 февраля 1755 г., требовал проветривать товары и для того, в случае надобности, их распаковывать и развешивать на воздухе. Карантинники же и чиновники настаивали на том, чтобы довольствоваться просто прикладыванием печатей к каждому месту (тюку), не распаковывая его, чтобы не терялся таможенный сбор. Спорили много; но так как доктор имел решающую власть, то должны были подчиниться ему; что еще более озлобило всех против него. Плодом этого озлобления был донос на доктора Полетику в том, что он берет взятки и лишние поборы в карантине и что будто бы уже уличен в этом киевским губернатором Глебовым. В октябре 1764 г. барону А.И. Черкасову, президенту Медицинской коллегии, показано было партикулярное письмо из Киева, в котором находились следующие строки: «Все ли души так попорчены и лакомство в них так застарело и вкоренилось, что весьма трудно истребить: каждый по великости своего чина и должности пользуется, даже и медицинского факультета сочлены того здесь не оставляют. В Васильков присланный для карантина доктор г. Полетика, получающий 700 рублей жалованья (доносчик неверно вычислил цифру жалованья Полетики: тот получал в эту пору 800 руб. деньгами, 10 рационов и содержание на двух денщиков), с каждого проезжающего с возом по 3 копейки по сие время сбирал. А как ныне его превосходительству Ивану Федоровичу Глебову

При том сказано было, то бедный сей медикус, к великому своему неудовольствию лишился своей акциденции, а больше еще всего, к стыду и горести, по ордеру его превосходительства принуждены был и собранный свой оброк тем мужичкам отдать назад».

Барон Черкасов был очень недоволен доносом. Он обратился к генерал-губернатору Глебову с просьбою прислать копию с этого дела и в то же время потребовал отчета у Полетики. Он отстранил Полетику от должности и перевел доктором в Оренбург (12 декабря 1765 г.), на место доктора А. Риндера, назначенного штадт-физиком в Москву (его судьба сложилась очень трагично, см. очерк XII). А на место его в Васильковский карантин определил дивизионного доктора севской дивизии Генриха Гармеса, с жалованьем по 600 руб., 10 рац. и 2 денщиков. Полетика остался, таким образом, без места, без жалованья и поехал в Петербург искать правды.

Приехав в Петербург 26 января 1766 г., Полетика явился в Медицинскую коллегию, и тут началось формальное следствие об его якобы взятках. Оно так интересно, что мы позволим себе привести его здесь по работе Я. Чистовича во всех подробностях, рисующих тогдашнюю жизнь.

Обвинение состояло в следующем. 24 июня 1764 г. через таможню проехало несколько крестьян из польского села Харлеевки с 37-ю воловыми подводами с солью. С них в карантине взято «с усилием» (?!) карантинщиком Зафиром Афанасьевым денег 3 рубля, да соли по 20 ступок с каждого воза; караульным солдатом с товарищами взято соли с каждого воза по 3 ступки; да в Василькове доктором с каждого воза соли по 15 ступок, да деньгами по 12 копеек. Когда дело дошло до генерал-губернатора, то генерал Глебов приказал разыскать доктора и взятую соль, а деньги возвратить мужиками, что и было исполнено. При следствии оказалось, что Полетики не было дома, когда взята эта взятка, и взял ее его писарь, Михаил Усков. Возвратившись домой и узнав в чем дело, Полетика велел Ускову тотчас возвратить мужикам соль и деньги, но те будто бы не взяли, сказав что за честь себе считают, что писарь взял их себе. Тогда Полетика соль оставил Ускову, а на деньги 4 р. 44 коп. велел купить для канцелярии бумаги, сургучу и перьев. Соль продавалась тогда по васильковским ценам по 5 ступок на копейку, следовательно, она стоила 1 руб. 11 коп.

При следствии все подозреваемые сознались и у всех у них отобрали взятое. Кроме того, с карантинщика Зафира Афанасьева взяли штраф в казну в размере его взятки, а писаря Ускова разжаловали в солдаты и наказали батогами перед всей командой. Усков оправдывался тем, что с проезжих всегда брали что-нибудь, так уже заведено и даже разрешено указом киевской губернской канцелярии от 24 апреля 1753 г. — брать с проезжающих на богомолье всякого звания людей на бумагу для аттестатов; а потом, по его словам, был другой указ, от 17 мая 1764 г., запрещавший брать с проезжающих из Польши, и особенно с возов с хлебом и с богомольцев, приходящих в Киев. Он так и понимал, что с возов с хлебом брать взятки нельзя, а с возов с солью можно.

Полетика тоже представил свое донесение в Медицинскую коллегию. В нем указал, что вступил в должность при карантине только в марте 1764 г. и увидел, что по заведенному здесь предместниками его обычаю, собираемо было на канцелярские расходы, т. е. на покупку писчей бумаги, сургуча, чернил, а в зимние месяцы дров на отопление того покоя, где канцелярские дела отправляются. Собирали с каж дого проезжающего воза по 3 копейки, подобно как делалось это в других командах, о чем было почти каждому известно, и что он прекратил это, во исполнение указа 17 мая 1764 г.; «только писаря, как видно, вдруг отучить от этой пагубной привычки было невозможно». В заключение он просил отпускать из казны хоть какую-нибудь сумму на канцелярские расходы, без которых обойтись невозможно.

Явившись лично, он разъяснил все обычаи карантинной службы и нее обстоятельства, относившиеся к обвинению в его адрес. Барон Черкасов не придал словам Полетики никакого особенного значения, он не верил его бескорыстию, хотя и не имел доказательств в противоположном. Черкасов предложил Полетике ответить на несколько вопросов, например, в деле упоминается об указе 24 апреля 1753 г., которым дозволено брать деньги с поступающих в карантин, но не сказано, ско лько; а говорят, будто позволено брать по 3 копейки, между тем как Усков взял по 12 копеек.

Полетика ответил, что в указе не сказано точно, поскольку брать с воза и с какими товарами и продуктами с воза брать. А по заведенному с давних лет от докторов обыкновению собираемо было от разных провозимых товаров и продуктов различно, а именно от проезжающих с хлебом по 3 копейки, с солью по 12 коп, и еще по 15 ступок соли. С возов с брусьем и дегтем по 7 коп., а с пеших по 1 коп.

Два других вопроса Черкасова касались подробностей дела. Например, почему он, зная, что Усков взял, не донес на того, а велел ему купить бумаги на взятые деньги? Потом, когда он заплатил свои деньги по требованию губернатора, то почему он прямо не отправил их в губернскую канцелярию?

Объяснение Полетики было прочитано в Медицинской коллегии, которая и постановила, что оно совершенно его оправдывает. Но чтобы удостовериться в справедливости его показаний и не противоречат ли они показаниям, данным им в Киеве, коллегия постановила послать копию с них Глебову и просить того сверить их с показаниями Полетики, находящимися при деле, а также сообщить и свое мнение.

Барон Черкасов не согласился с этим. Он по-прежнему настаивал, что Полетика виноват, но ловко вывертывается, а потому никакие справки не нужны, Полетику просто надобно удалить от этого места и за штраф назначить доктором в Сибирский корпус, на место переведенного оттуда д-ра Рейхарта, а на его место в Васильковский карантин перевести доктора Генриха Лудольфа Гармеса. Он составил коллежское постановление, но члены коллегии его не подписали.

Полетика, с своей стороны, тоже подал два прошения: одно — чтобы его не переводили с его места, так как он пострадал уже от частых переводов с места на место, а главное, что это делается в штраф, которого он не заслужил. Но это не помогло. Тогда он принужден был подать прошение в кабинет императрицы, через члена кабинета, действительного статского советника И.П. Елагина (1725–1794).

Между тем члены Медицинской коллегии настояли на том, чтобы в Киев «послано было за нужными справками», а барон Черкасов продолжал стоять на своем, и спор кончился тем, что президент вынужден был составить «экстракт из дела» и представить императрице на ее решение вместе со своим отдельным мнением. Императрица собственноручно написала на экстракте, представленном членами коллегии: «Когда дело идет о чести человека обвиняемого, тогда ничего пропускать не надобно к изысканию правды и для того быть, по мнению коллежскому. Екатерина. Октября 16 дня 1766 г.».

Из Киева вскоре получено было сообщение губернатора, что показания Полетики совершенно одинаковы с теми, которые он делал на месте, и в доказательство прислан экстракт из военно-судного дела. Киевский обер-комендант Яков Ельчанинов прибавлял к этому, что наряженною в Киеве военно-судною комиссиею Полетика оправдан,

Усков обвинен, и что этого дела снова поднимать не стоит.

Между тем Полетика «прожился» в Петербурге и под гнетом отчаяния решился на последнюю меру. Он пришел в коллегию и, публично обвиняя президента коллегии Черкасова в пристрастном к себе отношении, просил отстранить его от расследования по его делу. Вот этот любопытный документ.

Выслушав этот протест, коллегия послала Елагину формальный иопрос: действительно ли Полетика подал через него прошение императрице, и тот отвечал, что это действительно так. Тогда президент «устранил себя от суждения по делу».

Вследствие этого Медицинская коллегия постановила (25 января 1767), чтобы доктор Гармес ехал в Сибирь, доктором в Сибирский корпус, а доктор Полетика возвращен был на свое место в Васильковский карантин и в то же время поднесла императрице доклад об его оправдании. Но последнему было этого мало. Полетика прожил в Пе-юрбурге все свои скромные сбережения. Поэтому ему крайне важно (пило выхлопотать жалованье, не выданное за все время проволочек дела (за 13 месяцев). Для этого надо было ехать в Москву (где был двор) и ожидать решения императрицы по его прошению.

Чтобы получить билет на проезд, он прямо написал коллегии, что — имеет надобность ехать в Москву для испрошения резолюции Ее Императорского Величества» по поданному на президента коллегии прошению, и ему был выдан паспорт. Туда же поехал и барон Черкасов. Через три месяца состоялся следующий именной указ.

И так Полетика получил полное удовлетворение. Он еще 17 лет управлял Васильковским карантином и умер в Василькове 22 апреля 1783 г. после тяжелой болезни. На его место назначен был младший доктор Санкт-Петербургского адмиралтейского морского госпиталя Денис Васильевич Понырка (июнь 1783 г.).

Понырка управлял Васильковским карантином около шести лет и был уволен со службы по слабости здоровья (3 мая 1789 г.), а на его место переведен доктор Киевского полевого госпиталя Илья Самойлович Аккорд. О его деятельности не сохранилось никаких сведений.

В эпидемию чумы в Москве 1771 г. существовали при пограничных таможнях следующие карантины, учрежденные в 1755 г.:

1) в Василькове,

2) в Переяславле,

3) в Боевске,

4) на Шелеговском форпосте Смоленской губернии,

5) в Лещевой Ниве,

5) в Бахмуте,

6) на Никитинской заставе,

7) в Архангельском шанце,

8) в Кизляре и на учрежденной Днепровской линии, переведенный из Цариченки и из крепости Св. Дмитрия Ростовского,

9) при Александровской и при Петровской крепостях.

В разгар московской эпидемии в Смоленске был учрежден временный карантин с несколькими заставами. Для управления ими в город командирован член Медицинской коллегии Христофор Пеккен (19 сентября 1771 г.), с сохранением полного содержания (по 1500 руб. в год). Пеккен прожил там пять лет, до прекращения чумы.

В те же годы существовал еще Севастопольский карантин, находившийся под ведением лекаря Афанасия Вучарова. Но этот лекарь, поссорившись с майором Любовым, вызвал его на дуэль, и за то был отрешен от должности и отдан под суд. Суд оправдал его, дальнейшая его служба проходила на Черноморском флоте. На его место в карантин определен 11 января 1798 г. надворный советник польской службы доктор Юстиниан Сави.

На западной приморской границе России долго не было никаких карантинных заграждений. Только в конце XVIII столетия учрежден карантин на острове Сескаре с ограниченным штатом. Существовал он недолго, после заключения конвенции о зундских пошлинах его закрыли. При карантине на острове Сескаре состоял (с 26 марта 1797 г.) доктор Эрих Рейнгольм, с жалованьем 400 руб. в год. Но он, прожив там ровно год, жаловался на то, что на Сескаре мало жителей, да и тс не нуждаются в лечении, и ему не на что жить, а потому просился на службу внутрь России и переведен был в город Керенск Саратовской губернии. На его место к Сескарскому карантину переведен из С.-Петербургского адмиралтейского госпиталя штаб-лекарь на лекарской вакансии Иоганн Цеттлер с жалованьем 450 руб. (8 марта 1798 г.).

В 1800 г. русским правительством противоэпидемические меры впервые приведены в систему и изданы под названием «Общего карантинного устава». Для карантинов был утвержден штат. В каждом карантинном доме должно было находиться по три квартала, и каждый квартал должен иметь своего лекаря, а общее заведование карантином принадлежало доктору или штаб-лекарю.