Один на льдине

Глава девятая. Академия законников

Понятно, почему Иисус обличал фарисеев и законников.

Элементарная человеческая логика позволяет сделать вывод, что благонамеренному и благочестивому человеку достаточно жить в рамках религиозной морали. И он не преступит границ дозволенного.

О законе справедливо говорят, что он, как дышло.

Законы созданы непонятно кем, в чьих интересах и в чью защиту. Они пишутся на короткое историческое время, они все время меняются, противоречат один другому… Они словно бы и существует лишь для того, чтобы неимущие простодушно, как я, учились обходить их. А потом пополняли собою места исправления нравов как институт усовершенствования своих криминальных наклонностей. О больных психически я пока умалчиваю.

Законы созданы, чтобы толковать их, толмачить. Это хороший кусок хлеба с маслом, созданный словно специально для практикующего адвоката-законника.

Там, в ИТК-13, я решил, что сидеть больше не буду, а буду-ка я матерым инженером, от А до Я юридически подкованным.

Были ли к этому предпосылки? Несомненно.

Ведь имея только техникумовское образование, на воле я недурно управлялся со строительным коллективом и он, этот коллектив, выполнял план на все сто. Это притом, что я, как уже знает читатель, вовсе не горел на производстве. Здесь, на зоне мне препоручили огромный цех едва ли не в тысячу единиц незнакомого технологического оборудования. Днем и ночью я изучал его и переквалифицировался в механика по металлообрабатывающим станкам с программным управлением — первыми в СССР. Но в душе моей уже повенчался черт с младенцем. Что, если не выйдет из меня матерого инженера? И сколько тот инженер получает? Копейки. Как превращать сумму своих знаний в значительные суммы денег? Значит, нужно впитывать и осваивать науку высочайшего класса — науку крупного мошенничества. А для этого нужно изучать советское казуистическое правоведение. И Римское право. Благо учителей вокруг было вдосталь. То есть, я готовил себя к различным поворотам судьбы, так, во всяком случае, мне казалось. То, чему я учился раньше, казалось мне пустою мишурой.

В лагере весь "контингент" выписывал в огромном количестве бюллетени Верховного Суда, вестники Верховного Совета, а уж Уголовно-процессуальный кодекс был на тумбочке каждого и тщательно изучался на предмет мошеннических лазеек. Наверное, так еврейские хасиды изучают и толкут Талмуд. То есть, де-факто я попал в очную Академию законников.

Я осознавал это с огромным удовольствием. И поставил себе задачей, находясь в лагере — в этой кузнице кадров — подобрать себе "разгонную" команду уже из высококвалифицированных специалистов. Все равно им по профилю уже не работать. Долой самодеятельность. В бригаде должны быть подобраны люди яркие, талантливые, грамотные, закаленные, которые никогда не "колются". Государство в государстве, иначе говоря. Протестное миропонимание безо всяких манифестов объединяло нас, выводило из серого смога уравниловки на вольный воздух рискованных инициатив. Я хотел научиться юридически защищаться от лома советской юриспруденции, а при случае и помочь нуждающемуся найти лазейки в высоких заборах законов. И создать конспиративный частный сыскной отдел, который занимался бы экспроприацией экспроприированного. По крупицам, по одному человеку я стал комплектовать будущую команду.

Вторая смена идет, автоматические станки работают под моим чутким руководством и по-ударному. Мои бригадники — бывшие менты, а ныне слесаря и механики — приходят ко мне в "штаб" на чай и кофе. Далеко за полночь. Зона спит с мечтой о воле. А у меня — ликбез, у меня идут длинные беседы. Крутые профессионалы, эрудиты и знатоки рассказывают мне о том, как ведется оперативная работа, как действуют в той или иной ситуации и как могли бы действовать. Я воображал себя на их месте и то, как действовал, будучи не ментом, и лжементом. Изучал отходы — подходы. Подарок судьбы: мы говорим, станки работают, срок не идет, а катит.

Кто же был в числе моих просветителей и будущих подельников?

Юра Галкин с Петровки, 38. Профессионал экстра-класса и пионер милицейского рэкета в России. У него была обширная агентура, высокая раскрываемость, но не было денег. Наконец, он и два его подчиненных обложили данью Смоленский гастроном, что сегодня является банальной практикой милиции. И полюбили ребята отдыхать в Сочи, не зная прикупа. А прикуп оказался таков: двоих его подчиненных, которые признались в содеянном — расстреляли по приговору Верховного суда СССР. Юра же, который все отрицал, получил "пятнашку". Из зоны он неустанно, несколько лет писал кассационные жалобы во все инстанции. Времена менялись, слабые доказательства рассыпались, как труха. И вот ему уже скащивают пять лет, а по двум отсиженным третям выпускают через два-три месяца после меня. Его бы, возможно, и вообще оправдали, но по делу уже расстреляны люди. Позже мы плодотворно сотрудничали с Юрой в криминальном бизнесе.

Вошел в нашу группу уже упомянутый на этих страницах Кашлюнов Анатолий Георгиевич, имевший к тому времени два высших образования — юридическое и полиграфическое. До отсидки он занимался борьбой с фальшивомонетчиками и подделками дензнаков СССР, и все знал по этой части. Профессор! Тогда он приобретал третье и самое высшее образование — тюремно-лагерное.

Гамшеев Юрий Елизарович, который уже фигурировал на московских страницах этой книги и который пришел в ИТК раньше меня. Пока я тянул следствие и мотался по следственным тюрьмам, его за месяц раскрутили. К моему приходу он уже сидел.

Спрашиваю:

— Юра, а ты-то как подсел? — А у него уровень интеллекта — высочайший. В шахматах он блестящ: я у него ни разу за весь срок не выиграл.

Оказалось, что под его началом ходил в "разгон" сын начальника "БратскГЭСстроя" по фамилии Наймушин. Дали ему десять, а сынку Наймушина семь лет. И они переписывались. Наймушин пишет, что вот-вот трижды герой Леонид Ильич Брежнев будет вручать вторую Золотую Звезду его отцу, Наймушину-старшему, а во время вручения папаша и передаст Генсеку прошение о помиловании.

Забегая вперед, скажу, что сынка помиловали, а Гамшеева как бывшего начальника отдела по борьбе с мошенничеством оставили при своих десяти за то же мошенничество и взятки.

Скажу еще, что все они вошли позже в мою преступную бригаду плюс известный читателю по Бутырской тюрьме Юрий Грейманович Юдкин, который был одним из лучших "наседок" в МВД — психолог, философ, поединщик. Он заикался, когда говорил. Но когда брал в руки гитару и пел Высоцкого или Галича, или садился за пианино — женщины теряли головы и помрачались рассудком. Как?! На десять лет старше меня, лысый, седой — но каков!

Предполагалось, что войдет в нее и Миша Черкасский, единственный жид на зоне. Он имел срок 15 лет.

До того Миша был начальником медвытрезвителя в хлебном городе Киеве.

Когда "его бандиты" ходили на дело, он писал их в кондуит находящимися в его ведомстве. Не скупился выписывать штрафные квитки. То есть на вечерний сбор они как по свистку являлись в медвытрезвитель, оттуда — на дело, а утром уже выходили из казенного дома с полным алиби. На местах их боевой славы ошалевшие от хлопот менты снимают отпечатки пальцев. Совпадение полное. Масса улик, их опознают по фотографиям пострадавшие, но — увы и ах! — в эту ночь они де-юре находились под стражей в казенном доме. Так три года вилась веревочка. А однажды, под известной читателю крышей и утратив осторожность по известным причинам психологического характера, они тихо, чтобы не скончался, бьют какого-то профессора вышибают золото. А золото — оно было не то в патефоне, не то в клавесине. Однако профессорская жена, подобно куску мыла, выскользнула из бандитских рук на балкон и закричала так, что тут же всю компанию и изловили с поличным.

Так Миша Черкасский получил пятнадцать лет усиленного режима, так стал числиться у меня в отделе механиком. Голова, философ, психолог.

Учеба наша идет. Срок заключения истекает. И куда же плыть без руля и без ветрил? Но об этой зоне, об этом лагере у меня остались самые хорошие впечатления.

Такая вот механика, дамы и господа.

Статья у меня была "звонковая". Условно-досрочное освобождение не светило, а сидеть оставалось уже три месяца. А перед тем, как освободиться — и это потом повторялось — лукавый меня подстрекает к бунту против лагерного начальства: то не так и это не по мне. Может быть, поднадоело инженерить. Может, счел себя крупным юристом, а, может быть, наслушался "радиоголосов".

Может, делать стало совсем уж нечего, но я принялся качать права лагерному начальству по неправильному содержанию осужденных. Стал писать петиции "наверх". Написал начальнику УИТУ СССР о своих претензиях. Лагерное начальство от такой дерзости онемело! А когда отошло, то меня быстренько переводят из механиков в слесаря, потом фабрикуют на меня дело по отказу от работы. Дают мне раз пятнадцать суток ШИЗО. Выпустят — да еще раз ШИЗО. Выпустят еще раз — и в ПКТ. Это обычная их практика. Контора пишет. И полтора месяца чистого времени с краткосрочными выводами на зону я обитаю в карцерах. Сорок пять суток в ПКТ.

А тут выходит Указ Президиума Верховного Совета СССР о гласном административном надзоре. Это весна 1967 года. В мае 68 года мне вешают через суд, как положено, два года надзора, и я освобождаюсь.

Что это значит?

Это значит, что я двадцатишестилетний молодой человек может появляться на вольных улицах лишь с шести часов утра и до восьми часов вечера. Один раз в неделю он обязан отмечать в отделении милиции факт своего присутствия на отведенном для его жизнедеятельности клочке суши. Менты же могут навещать бывшего зека в любое время суток, заглядывать к нему под одеяло, совать свои рабочие органы обоняния куда им заблагорассудится. Мне запрещаются рестораны, вокзалы, аэропорты, т. е. пребывание в местах "массового скопления людей".

Кто не знает, тому впоследствии расскажу подробнее о том, как тяжело уходить из-под надзора, чтобы не загреметь обратно на нары. Достаточно двух пустяковых нарушений правил надзора и — гуляй, Вася: ты нам не показался!

Вот я и думал: куда ж мне двигать с моей справкой об освобождении, на основании которой мне выдадут паспорт и сделают в нем отметку для начальников на воле? Кому я там нужен, кроме терпеливой мамы? Тогда Миша Черкасский и посоветовал мне ехать на Киев.

Он написал мне рекомендательное письмо к евреям города Киева, полагая, что я опытный, отпетый, тертый мошенник, необходимый киевским коллегам для повышения нашего общего благосостояния.

Любой еврей — прирожденный гешефтмахер, ничего ты с ним не поделаешь. И с христианской моралью к нему не подступайся — даже в карточных играх масть, обозначаемая крестом, зовется трефной, т. е. нечистой. Еврей страдает, как грешник в аду, если он не приращивает копейку к копейке в тех обстоятельствах, когда христианину кажется, что в этом особой нужды нет. Но в этой его жидовской одержимости есть своеобразное обаяние цинизма дьявольское обаяние.

И вот 1968 год. На мне клеймо — справка об освобождении, а я полон сил и энергии. На кармане — двенадцать рублей ассигнациями. Железнодорожные билеты до Москвы и далее до Киева. Но в обеих столицах мне жить строго воспрещалось законом. Минимум два года гласного административного надзора предписано очередным Указом.

И осел я в маленьком городке Жуляны под Киевом. Многие знают аэропорт Жуляны. Осел с мыслью последовать совету Миши Черкасского и, осмотревшись передислоцироваться в Киев.

Что же значит Киев в моей изуродованной азартом жизни?

Людям просвещенным о Киеве известно многое. В этом плане я перед собой не ставлю просветительской задачи. И все же, что бы вы ни знали об этом городе, который зовут матерью городов русских, не могу не сказать: Киевом нельзя пресытиться, как нельзя пресытиться родниковой водой.

Летописи рассказывают, что в 988 или 989 году над Киевом "воссиял свет" Христовой веры — святой киевский князь Владимир признал византийское православие. Как в свое время римский император Константин[33] должен был легализовать христианство и сам стать христианином, поскольку войско его на три четверти состояло из христиан, так и святой Владимир, дружина которого в значительной части своей была из христиан. Но народ держался за старую веру, как это всегда бывает с народом. И из Ростова, где прошло крещение, сбежали два первых епископа, а третьего, Леонтия, чуть не убили горожане. И только четвертому — Исаии — удалось предать огню языческие идолы и, вероятно, не без содействия военной силы. Главный мотив христианской догматики — мотив искупления — был глубоко чужд народам Приднепровья, которые жили в совершенно других хозяйственных и социальных условиях, как я понимаю, чем Священная Римская империя и Византия — это тогдашняя ООН.

Но не мне судить историю, которую с древнейших времен творят торговые интересы, и из которой уже ничего, к спокойствию нашему, не вычеркнешь. Православие, по меньшей мере, великолепно.

И те же летописи говорят о том, что еще при Игоре, то есть за полвека до вышеозначенной даты, в Киеве уже была церковь во имя Ильи. Но как бы то ни было, как бы не толковали ангажированные историки мотивы введения христианства на Руси, а для меня лично тот воссиявший над Киевом свет не меркнет и по сей день. Мне кажется, что я вижу его, когда закрываю глаза и вспоминаю Киев…

…Киев златоглав не менее чем Москва. Он златоглав по-иному. Он сказочней, по-южному пышней. У него иное внутреннее звучание. Он отличается от Москвы, как украинская песня от русской, он словно изнемогает от неги на берегах чарующего, языческого Днепра. В нем больше цвета и радуги, как в венке молодой украинки. Он словно румяный парубок стоит перед арктически бледной красавицей Москвой. Улыбка его жемчужна, глаз с туретчинкой, а дыхание глубокое, свежее и здоровое. Без "Ментоса".

Вряд ли человек, подъезжающий на поезде со стороны Москвы, забудет то, как открывается ему антикварной своей роскошью златоглавый, сиренево-зеленый, алый и белый город Кия, Хорива, Щура и сестры их Лыбеди. У меня, например, комок подкатывает к горлу, и я испытываю какое-то очищение чувств. Праздником в душу мою до сих пор вливается Киев…

И с отвращением читая жизнь свою, я вдруг вспоминаю, что киевлян я редко встречал в тюрьмах, в зонах, на лесоповалах. А много ли в Москве киевлян? Есть всякие: конотопские, жмеринские, закарпатские, тернопольские, ивано-франковские, донбасские, но нет почти киевлян.

Наверное, это можно объяснить объективными причинами и сказать, что по России и москвичей не встретишь. Однако оставляю за собой право любить и идеализировать мой Киев, ибо можно ли быть объективным в любви и глубочайшей приязни…

Да, я живу и работаю в Москве. Здесь моя семья, мои дети. И сын Алексей вырос в Москве. Однако из Киева его бывает вытянуть очень трудно. Собирается менять квартиру в Москве на киевскую.

— Как же так? — я его спрашиваю. — Ты же мой наследник! У нас в Москве квартиры, заправки, автомобили! Здесь у меня процветающее предприятие! Зачем я это наживал?

Ни в какую.

Спрашиваю, а сам понимаю его.

Москва — она и мне дорога по-своему. Но в Москву я въезжаю, как захватчик, а в Киев — с благоговением. И жил-то я там всего два лета из двадцати восьми. Но душа моя там. В Москве урвал что-то: то ли посадили, то ли нет. Или не урвал, а уже посадили. То ли побили и обокрали, то ли — все по отдельности. То ли сняли номера и сожгли машину, а то ли ребенка утащили и требуют выкуп. Могут спалить дом лишь потому, что ты хохол. Приходишь с деловым разговором и твой предполагаемый партнер норовит тебя хотя бы за жопу ущипнуть, когда услышит украинский акцент. Аж рожу перекашивает. Вот и станешь националистом поневоле, если им не был.

Национализм вообще — чувство здоровое. Не зря в больной России душится все национальное, уничтожается древняя русская ментальность. Москва скоро станет черножопым городом, если не изменит свою национальную политику. Черные хотели свободы и независимости — они получили свой суверенитет. Так пашите у себя на родине, тащите ее из грязи. Нет. У них две родины, а у убогих русских — ни одной.

И Москва нынче — проходной двор, где бродят сексуальные маньяки. Пенящийся нечистотами отстойник России. Умело декорированный ее гроб, где лежит косметически обработанный покойник с подвязанной выбитой челюстью. Читатель волен считать сказанное мною в этой главке глупостью или шизофреническим бредом. Но, тем не менее: что сказал, то сказал. И дело не в том, что в Москве плохо приживаются каштаны, а Киев — каштановый рай. Это не моя заслуга — киевские каштаны. Дело в психологическом климате: цветет ли у тебя душа? Говорю, как на духу, граждане судьи: в Москве душа моя вянет…

Такова слегка затянувшаяся увертюра. К чему?

К оставшейся у меня тогда попытке жить со второй попытки.

Я очень хотел работать.