Огнем и мечом. Россия между «польским орлом» и «шведским львом». 1512-1634 гг.

ГЛАВА 10. МОСКОВСКИЙ ДИСПУТ ПАПСКОГО ЛЕГАТА. ОКОНЧАНИЕ ЛИВОНСКОЙ ВОЙНЫ. СМЕРТЬ ИВАНА ГРОЗНОГО

После подписания Ям-Запольского договора Ливонская война не закончилась. Во-первых, боевые действия под Псковом продолжались еще почти месяц. Лишь 4 февраля, когда королевский лагерь покинули последние польские отряды, жители города смогли наконец открыть ворота и отпраздновать победу. Во-вторых, даже после этого на севере страны продолжались бои с войсками Юхана III. Еще летом 1581 года армия Понтуса Делагарди осадила Нарву. 9 сентября, после ожесточенной бомбардировки, шведские войска взяли крепость штурмом. Ивангородские воеводы пытались помочь ее гибнущему гарнизону, но посланный ими отряд был разгромлен на Нарвском мосту.

Утрата богатого балтийского порта имела далекоидущие политические, экономические и военные последствия. Все время, пока держалась Нарва, старые русские крепости — Ивангород, Ям и Копорье — рассматривались командованием как тыловые. Они не были готовы к длительной обороне и не могли оказать серьезного сопротивления врагу. Взяв их, армия Делагарди начала угрожать Новгороду и Пскову.

Но в это время серьезно обострились польско-шведские противоречия. Стефан Баторий принялся добиваться от Юхана III передачи ему Нарвы и других крепостей, напирая на то, что польская армия внесла наибольший вклад в победу над Россией. Возникшие разногласия быстро расшатали, а затем и разрушили шведско-польский союз.

Для Москвы нарвский порт значил больше, чем все прочие ливонские земли. Поэтому Иван Грозный без колебаний отказался от них в пользу Польши и сосредоточил все силы против Швеции. Интересы русской торговли требовали вернуть Нарву любой ценой. Надо признать, что эти решения принимал уже совсем не тот самоуверенный деспот, каким русский царь был еще сравнительно недавно. Тяжелые удары судьбы, непрерывно сыпавшиеся на его голову в последние три года, научили Грозного соизмерять цели и задачи текущей политики с возможностями армии и страны. И теперь этот новый, наученный горьким опытом царь Иван в терпении и хитрости мог поспорить даже с вышедшей на охоту куницей.

Перемена в характере русского самодержца хорошо видна из истории его взаимоотношений с папским легатом Антонио Поссевино, который выступал посредником на Ям-Запольских переговорах. Представитель Рима целиком и полностью встал тогда на сторону Москвы, искренне веря, что в награду за поддержку русский царь признает власть римского первосвященника. Эта мысль, как легко догадаться, появилась у Поссевино не случайно. Ее долго и настойчиво внушал папскому послу Иван Грозный, ставший к тому времени Иваном Мудрым и Изворотливым.

Тактика «обработки» итальянского легата настолько ярко освещает изменения в характере русского царя, что есть смысл рассмотреть ее подробно — от начала и до конца. В августе 1580 года, после неудачи очередных русско-польских переговоров, из Москвы в Рим выехал царский гонец Истома Шевригин. Он вез послание к Григорию XIII, в котором русский царь, напомнив о давнем своем желании соединиться с германским императором для войны против Турции, утверждал, что готов «…впредь с тобой, папой Римским, и с братом нашим Руделфом с цесарем, быти во единачестве и в докончанье и против всех бессерменских государей»^{49}. Дальше Иван IV сетовал, что его намерению мешает лишь война с Польшей, которую Баторий ведет по наущению султана и прочих врагов Рима.

В письме этом фразы перетекали одна в другую настолько хитро и витиевато, чтобы можно было все намеки на «единачество» и «докончание» принять за горячее, хотя и не высказанное по дипломатическим соображениям желание русского царя признать Флорентийскую унию. Естественно, что в этой ситуации папе сразу же захотелось помирить двух христианских монархов. Для своей миссии Григорий XIII выбрал опытного дипломата, иезуита Антонио Поссевино. 28 марта 1581 года, получив полномочия папского легата, посол Ватикана пустился в дальний путь.

К тому моменту, как он прибыл в Вильно, Стефану Баторию царские гонцы уже доставили письмо от Грозного с рассуждениями о возможном объединении двух ветвей церкви, выдержанное в весьма нехарактерных для «московита» примирительных тонах. В послании содержались утверждения, что «…у папы и всех римлян и латын то и слово, что одна вера греческая и латинская». Мнение свое Грозный обосновывал ссылками на то, что так решил в присутствии папы Евгения IV и императора Иоанна VIII Палеолога собор во Флоренции, «где из Руси был тогды Исидор митрополит».

Баторий не стал критиковать лицемерные рассуждения царя об отсутствии причин для вражды между католиками и православными. Не вспомнил король ни о казнях в Полоцке монахов-доминиканцев, ни о сожженном в этом городе костеле. Ведь смиренные слова Ивана — «…которые в нашей земле держать латинскую веру, и мы их силой от латинской веры не отводим и держим их в своем жаловании з своими людми ровно, хто какой чести достоин, по их отечеству и службе, а веру держать, какову захотят» — были в первую очередь его, королевской, заслугой! Это он, Стефан Баторий, силой оружия смирил гордого «московита» и заставил согнуть шею перед католическим Римом. А потому любое сомнение в искренности слов царского послания било в первую очередь по авторитету самого польского короля. На что, собственно, и рассчитывал Грозный.

Естественно, такой опытный человек, как Поссевино, не мог положиться только на одно мнение, пусть и августейшее. Будучи в Вильно, он беседовал и с русскими перебежчиками, чтобы не ошибиться в толковании нюансов царского письма. Ведь носители языка лучше профессиональных переводчиков понимают скрытые от иностранцев смыслы фраз и возможности их двойного толкования. С кем конкретно и когда говорил Антонио Поссевино, доподлинно неизвестно, но из Вильно папский посол отбыл в твердой уверенности: в письме к Баторию царь официально признал, что Россия со времен Флорентийского собора объединена с католической церковью одной религией. Что с недавних пор царь разрешает и впредь будет разрешать католикам в Московии свободно совершать богослужения по их обрядам.

Непонятно, консультировал легата в этих вопросах кто-то вроде Давида Вельского или сработал общий враждебный настрой московских эмигрантов к их польским хозяевам, но никто не указал Антонио Поссевино на тот хорошо известный факт, что подобные вопросы в России решаются на Священном соборе, а не в частной переписке, пусть даже и царской. Такая позиция вчерашних перебежчиков легко объяснима. Русские князья, привыкшие у себя на родине к суровому служению на благо страны, быстро уставали от «панской вольницы» Речи Посполитой и очень скоро начинали тосковать по родине. Что говорить о других, если даже злейший враг Грозного Курбский, много раз водивший в Россию королевские полки, презрительно писал о поляках: «…пьяные они очень храбры: берут и Москву, и Константинополь, и если бы даже на небо забился турок, то и оттуда готовы его снять. А когда лягут на постели между толстыми перинами, то едва к полудню проспятся, встанут чуть живы, с головной болью. Вельможи и княжата так робки и истомлены своими женами, что, послышав варварское нахождение, забьются в претвердые города и, вооружившись, надев доспехи, сядут за стол, за кубки и болтают с своими пьяными бабами, из ворот же городских ни на шаг. А если выступят в поход, то идут издалека за врагом и, походивши дня два или три, возвращаются домой и, что бедные жители успели спасти от татар в лесах, какое-нибудь имение или скот, все поедят и последнее разграбят»^{50}.

Так что в Вильно Поссевино получил именно ту информацию, которую хотел внушить ему царь… Папский посол легко поверил тому, что страстно желал услышать: Россия наконец-то официально признала решения Флорентийского собора и готова широко раскрыть двери перед католическими миссионерами. Ну а поляки? Почему никто из них не указал Поссевино на явную ошибку? Неужели ясновельможные паны не догадывались, что высокопоставленного римского чиновника[33] так элементарно дурят? Догадывались, конечно. Но большинство из них успело привыкнуть к веротерпимости, укоренившейся за последние годы в Речи Посполитой. Как разумные люди, они понимали, что свобода веры держится там во многом из-за «пограничного» положения страны. И если власть папы распространится на Россию, польская церковь сразу «завинтит гайки».

К тому же вопрос не имел для панов практического смысла. В то время, когда Поссевино выезжал из Вильно, поход на Псков еще только планировался. Поляки не сомневались, что их ждет легкая победа, а потому смотрели сквозь пальцы на чудачества папского легата. Его глупая вера во внезапное «обращение» московского царя не имела, с их точки зрения, никакого значения. Она могла стать важной только в том случае, если Польша проиграет военную кампанию. Но в подобный исход никто из панов не верил. О том, что королевская армия идет в хорошо организованную ловушку, знал только Иван IV. Знал и заранее готовил дипломатическую базу для того, чтобы вывести Польшу из Ливонской войны, уступив Баторию только необходимый минимум.

Итак, покинув гостеприимный Вильно, Антонио Поссевино двинулся в загадочную Московию. Иван IV заблаговременно принял меры, чтобы личные наблюдения от самой границы подтверждали надежды и мечты папского посланника. Так, в частности, смоленский архиепископ Сильвестр получил от царя указ допустить Поссевино на богослужение в кафедральном соборе. «И ты бы в те поры, — писал Сильвестру царь, — в Пречистой Богородице сам служил со всеми соборы нарядно»^{51}.

18 августа 1581 года папский легат прибыл в Старицу, а уже через два дня встретился с Иваном IV. Поссевино преподнес ему в качестве дара от Григория XIII частицу креста, на котором был распят Иисус Христос, и вручил свод установлений Флорентийского собора на греческом языке. К своду прилагалась грамота, в которой папа писал русскому царю: «Посылаю твоему величеству книгу о Флорентийском соборе печатную; прошу, чтобы ты ее сам читал и своим докторам приказал читать: великую от того божию милость и мудрость, и разум получишь. А я от тебя только одного хочу, чтобы святая и апостольская церковь с тобою в одной вере была, а все прочее твоему величеству от нас и от всех христианских государей будет готово»^{52}.

На официальной аудиенции русский царь лишь горячо поблагодарил посла за мудрые речи и щедрые дары. Затем, как писал иезуит, всех пригласили к столу. И уже там, на пиру в честь высокого гостя, Иван Грозный «…произнес очень важную речь о союзе и дружбе своих предков с папой Римским и заявил, что папа является главным пастырем христианского мира, наместником Христа и поэтому его подданные хотели бы подчиниться его власти и вере»^{53}. Усыпленный ласковым приемом царя, посол не обратил внимания, что эти речи Грозный произносит не в думной палате, а за пиршественным столом, где, по московским обычаям, допустимыми считались шутки и розыгрыши. К тому же Поссевино не владел русским языком и не мог уловить понятных прочим гостям смысловых оттенков речи. Окружающим итальянца боярам было ясно, что царь просто разыгрывает гостя, и потому они спокойно слушали ни к чему не обязывающие любезные речи Грозного об унии.

А папский легат сравнивал отношение «московитов» к своей особе с известиями о том, что совсем недавно Грозный разгромил в Москве лютеранские храмы «немецкой» слободы, и душа его наполнялась радостными надеждами. Не стоит к тому же забывать, что Поссевино на пиру потчевали «от души», причем не только яствами, но и «питием». Вероятно, это «гостеприимство» тоже сыграло свою роль в посольском самообмане.

После пира легат прожил в Старице целый месяц и за это время не раз старался возобновить разговор о воссоединении церквей. Но Грозный избрал весьма оригинальный способ «заморозить» вопрос об унии. По свидетельству самого папского посла, русский царь «запрещал переводчикам даже переводить все то, что имеет отношение к религии»^{54}. Опытный иезуит намек понял правильно: Иван IV полагает, что сделал достаточно много предварительных уступок, и теперь он не продвинется ни на шаг в интересующем Рим вопросе, пока легат ни обеспечит ему выгодный мир или хотя бы перемирие с Польшей.

На переговорах в Киверовой Горе Поссевино старался как мог. Короля Стефана и его послов он убеждал, что, немного уступив Грозному, поляки выполнят великую миссию — добьются воссоединения Восточной и Западной церквей. После очередной беседы с Поссевино гетман Ян Замойский отметил в своих записях, что папский посол «…готов присягнуть, что великий князь[34] к нему расположен и в угоду ему примет латинскую веру, и я уверен, что эти переговоры кончатся тем, что князь ударит его костылем и прогонит прочь»^{55}. Однако мнение мнением, а после псковской неудачи позицию Рима поляки игнорировать не могли.

14 февраля 1582 года, через месяц после подписания Ям-Запольского перемирия, Антонио Поссевино прибыл в Москву для переговоров об унии. Он был полон радужных надежд. Однако посол не смог добиться от Ивана IV разговора наедине. Царь согласился лишь на официальные прения о вере — в присутствии Боярской думы и «двора». 21 февраля в Кремле прошел первый диспут. Помимо бояр и служилых князей Иван IV оставил в палате только «сверстных» дворян, а стольникам и всем, кто рангом ниже их, повелел удалиться. Затем Грозный попросил посла изложить свои религиозные взгляды, предупредив в то же время, что сам он (хоть и царь) духовного сана не имеет, а потому так же свободно говорить о вере не дерзнет. Подобная скромность в речах Грозного была ловким дипломатическим ходом. Вынуждая католика полностью раскрыть карты, Иван IV оставлял свободу рук и себе — он ведь предупредил, что не будет отвечать за всю Русскую церковь, — и православным иерархам, которые могли без спешки подготовить ответ к следующей встрече с папским легатом.

Грозный начал разговор миролюбиво, он намеренно не касался темы различий между вероучениями католиков и православных. Посол же, следуя традициям европейских диспутов, сразу свернул на принципиальные вопросы. Поссевино не сообразил, что вокруг него не церковно-католическая аудитория, а люди светские, да к тому же воспитанные совсем в другой религиозной традиции. Зато про родную аудиторию ни на секунду не забывал царь Иван. Поотнекивавшись для начала малым знанием церковных премудростей, что было в его исполнении явным лукавством, русский самодержец принялся задавать Поссевино мелкие, но ехидные вопросы. Пристойно ли то, что у римского папы крест на туфле? Почему папа сечет бороду? Зачем у него крест висит ниже пояса и почему самого папу носят на носилках во время торжественных шествий? «И папа не Христос, — обосновывал свои претензии к римскому первосвященнику Иван, — а престол, на чем папу носят, не облак, а которые носят его — те не ангелы; папе Григорию не подобает Христу подобиться и сопрестольником ему быть!»^{56}

Иезуит не остался в долгу. В прениях об апостолах и происхождении церквей он обвинил православных в том, что те не чтят римских первосвященников. На это Грозный возразил, что русская церковь признает авторитет первых пап, чье поведение считает безупречным, а все последующие папы, ведя жизнь дурную и неправедную, сами утратили право на уважение: «…который папа не по Христову ученью и не по апостольскому преданью почнет жити, — громко закончил свою речь Иван, — и тот папа волк есть, а не пастырь!»

Русский царь приоткрыл люк перед ногами римского посла, и тот, увлеченный спором, не замедлил в него свалиться. Парируя выпад против пап, Поссевино допустил прозрачный намек на небезупречную жизнь самого Грозного. «Это какие-то деревенские люди на рынке, — закричал в притворной ярости царь, — научили тебя разговаривать со мной как с равным и как с деревенщиной!» Поссевино ответил на это гневным отказом продолжать разговор с теми, кто сравнивает папу с волком. Присутствующие ждали, что Иван IV накажет дерзкого итальянца, а стоящие подле трона придворные грозили иезуиту, что сами утопят его в реке.

Но Грозный к тому времени перестал разыгрывать гнев. Ведь он уже добился всех поставленных целей. Заканчивая аудиенцию, царь в знак милости даже погладил рукой папского посла. Через два дня Поссевино вторично пригласили во дворец, где он получил публичные извинения от Ивана IV за то, что тот в пылу ссоры назвал папу волком и хищником. А бояре попросили римского легата письменно изложить его видение расхождений между православной и католической верой.

Эти тезисы Поссевино 1 марта 1582 года зачитали на импровизированном Священном соборе, где присутствовали митрополит Дионисий и шесть епископов. Из них самым приближенным к царю считался епископ Ростовский и Ярославский Давид. Он занял кафедру, когда Ростов уже был неофициальной «столицей двора»[35]. Поэтому никого не удивило, что именно Давид вызвался отвечать папскому послу. По утверждению Поссевино, епископ «все одобрил» в его бумаге. Этим словам папского легата трудно поверить безоговорочно. Скорее всего, Давид постарался, насколько мог, сгладить и затушевать противоречия. Однако, по контрасту с предыдущим диспутом в Кремле, его речь должна была показаться послу именно тем, чем показалась. Чтобы еще больше усилить впечатление от слов Давида, все остальные, включая самого царя, «скромно» промолчали.

Затем, после отъезда Поссевино, епископа Давида обвинили в ереси и по решению Священного собора сослали в монастырь. Неизвестно, обманул Грозный верного слугу или тот сам вызвался пострадать за интересы страны и церкви. Думаю, второе ближе к истине. Важнее другое: если внимательно посмотреть на ситуацию, становится ясно, что Грозный здесь не потерял ничего. Его послание папе, письмо к Баторию и старицкие речи на пиру не получили, да и не могли получить, широкой огласки. В диспутах с католиком царь оказался единственным, кто горячо возражал папскому легату, отстаивая идеи православия. При этом русский самодержец проявил не только похвальное рвение в защите веры, но и редкое миролюбие: сначала простил послу гнусные намеки по своему адресу, а потом публично попросил извинения за собственные критические высказывания о папской персоне. В глазах подданных царь поднял свой престиж, усилив репутацию ревностного защитника церкви и горячего поборника православия. Но при этом и папскому легату не за что было упрекнуть Грозного. Формально тот выполнил все данные Поссевино обещания.

Пока папский посол спорил в Москве о преимуществах католической веры, царское командование начало наступление против шведов. В феврале 1582 года воеводы Михаил Катырев и Дмитрий Хворостинин повели армию к захваченным Делагарди русским крепостям. На пути к Яму, близ деревни Лямицы, передовой полк Хворостинина встретился с неприятельскими войсками. Вскоре на помощь ему подошел и большой полк Катырева. Совместными усилиями воеводы одолели шведов. Однако воспользоваться победой им не удалось: Баторий потребовал у Ивана IV отозвать полки из-под Нарвы. В противном случае король угрожал разорвать Ям-Запольский договор. Грозному пришлось приостановить боевые действия на севере. Вскоре большую часть войск он перебросил на южную границу.

Юхан III решил воспользоваться ситуацией. В Финляндии он собрал большую армию под командованием Делагарди. Кроме шведов в нее вошли отряды наемников из Германии, Франции и Италии. Ближайшей целью вторжения были Орешек и Ладога. После их падения Юхан III собирался заняться Новгородом и Псковом. Таким образом, шведский король стремился не только отрезать Россию от Балтики, но и прихватить громадный кусок ее континентальной территории.

8 сентября 1582 года войска Делагарди осадили Орешек. После длительной бомбардировки 8 октября они предприняли общий штурм. Но древняя крепость, расположенная на острове посреди Невы, отразила атаку врага. Вскоре в Орешек прорвалась русская судовая рать с подкреплениями. После этого второй шведский штурм тоже закончился безуспешно. За два месяца боев Делагарди потерял столько ратников, что сил на третью попытку у него не осталось. В ноябре шведы отступили от Орешка. Юхану III стало ясно, что в одиночку ему Россию не одолеть. Однако и Иван IV не мог воспользоваться неудачей противника. С одной стороны, его связывали угрозы Батория по поводу Нарвы, а с другой — в это время снова обострилась ситуация на юге и востоке России. Нападение Большой Ногайской Орды вызвало мощное восстание народов Поволжья. Возобновились набеги и со стороны Сибирского ханства.

В этих условиях Россия и Швеция начали мирные переговоры на реке Плюссе. Юхан III пытался добиться от Ивана IV уступки всего побережья Финского залива, но царь за последние километры берега держался твердо. В результате в августе 1583 года стороны подписали трехлетнее перемирие. По его условиям шведы удержали захваченные русские города Корелу, Ивангород, Ям и Копорье с уездами. Москва сохранила лишь маленький кусок побережья с устьем Невы. Так закончился очередной этап борьбы, в результате которого Иван Грозный не только уступил захваченную ранее Ливонию, но и утратил большую часть российского побережья Балтики.

Однако царь не смирился с поражением. Он понимал, что отказ Москвы от прибалтийских земель должен вызвать ссору между ее врагами: Польшей и Швецией. Чтобы к моменту их столкновения иметь возможность вступить в борьбу на севере, Грозный спешил решить юго-восточную проблему. Одновременно с этим он вел интенсивные переговоры об экономическом и военном союзе с Англией.

Особые отношения с Туманным Альбионом у России установились еще в 1554 году, после того как в устье Северной Двины прибыло экспедиционное торговое судно под командованием Ричарда Ченслора. Английский капитан прошел в Россию северным морским путем вокруг Норвегии. Маршрут был нелегким и опасным: из трех вышедших в плавание кораблей два потерялись в пути. Иван IV пожаловал прибывших с Ченслором купцов грамотой, согласно которой им предоставлялось право беспошлинной торговли в России, даровалось «пристанище корабельное» на Северной Двине и двор в Москве. В Лондоне для торговли с Россией была образована Московская компания. После этого в Архангельский порт ежегодно приходило по три-четыре английских судна, а начиная с 1560-х годов — по 10—14 больших кораблей. Беломорские «ворота на Запад» использовались для вывоза из России пушнины, льна, конопли, сала, ворвани, поташа и воска. Ввозились в страну в основном сукна, медь, олово, свинец. По мере роста привилегий, даруемым в России английским купцам, Елизавета I все чаще шла навстречу пожеланиям Ивана IV по части ввоза военных грузов: пушек, снарядов, прочего оружия. В Москву и другие русские города из Англии с разрешения королевы приезжали корабельных дел мастера, архитекторы, доктора, аптекари и другие высокообразованные специалисты.

Пока на западных рубежах России грохотали пушки, льготы англичан непрерывно росли. В 1555 году Иван Грозный разрешил им свободно и беспошлинно торговать лишь в Москве, Холмогорах и Вологде, а из русских служащих купцы Московской компании могли нанимать только приказчиков, причем не более одного в каждом из трех торговых дворов. А льготная грамота 1567 года позволила англичанам строить в русских городах уже не только дворы, но и фабрики. Для своих предприятий купцы Московской компании могли теперь нанимать русских работников в любых количествах. К примеру, в Вологде, тогдашнем центре российского льноводства, царь разрешил англичанам построить канатную фабрику, а в окрестностях города — искать и добывать железную руду. Кроме этого, по условиям новой грамоты в Москве, Новгороде и Пскове разрешалось хождение английской монеты, которую руководители компании могли чеканить на российском монетном дворе. Британские купцы получили право отправлять вооруженные «комиссии» для охраны своих товаров от разбойников и пользоваться для поездок по стране ямскими лошадьми.

Ни один корабль (даже английский), не принадлежащий Московской компании, не мог теперь заходить в Печору, Обь, Колу, Мезень, Печенгу, Холмогоры или на Соловецкий остров. Ни один иностранец (даже англичанин, не входящий в компанию) не имел право следовать через Россию в Китай, Персию, Бухару или Индию. Московская компания получила право самостоятельно, без участия и согласия местных властей, ловить всех (неугодных ей) европейских путешественников и конфисковывать их имущество. Понятно, что привилегии эти давались не «за красивые глаза». Так, в 1581 году, в самый разгар наступления Батория на Псков, в Северную Двину прибыла внушительная торговая эскадра из 13 английских судов, доверху груженных свинцом, порохом и медью.

Однако сразу же после окончания Ливонской войны Грозный принялся отнимать у Московской компании одну льготу за другой. И начал с самого лакомого куска — с монополии. Вскоре уже все иностранцы, а не только англичане, получили разрешение торговать на российском Севере. Правительство Елизаветы, естественно, захотело вернуть своим купцам исключительное право на беломорскую торговлю. Иван Грозный ответил, что он совсем даже не против. Однако при этом прозрачно намекнул, что выгоду от нового договора должны получить не только подданные королевы.

В августе 1582 года в Лондон прибыл русский посол Федор Писемский, предложивший англичанам заключить с Россией военный союз, чтобы «на всякого недруга стояти заодно»^{57}. Соглашение по обычаям того времени предлагалось скрепить браком между царем Иваном и племянницей королевы Мэри Гастингс. Вначале Елизавета I притворно удивилась — ведь русский царь женат. Однако Писемский ответил на это, что нынешняя царица (Мария Нагая) не ровня государю, а потому он с ней разведется сразу же, как только закончится сватовство. Русский посол настойчиво добивался свидания с принцессой, чтобы доложить царю о ее внешности и манерах. В конце концов, летом 1583 года во время прогулки в саду ему показали королевскую племянницу. Писемский тут же отправил Ивану Васильевичу грамоту о том, что Мэри Гастингс «…высока, лицом бела, нос прямой, глаза серые, волосы русые, пальцы долгие^{58}». Описание понравилось Грозному.

Переговоры, начавшиеся в Лондоне, продолжились в 1583— 1584 годах в Москве. Со стороны Елизаветы I их вел английский посол Джером Боус, интересы царя Ивана IV представляли три человека: от земцев боярин Никита Романов и дьяк Андрей Щелканов, а от «двора» Богдан Вельский. Русские настаивали, чтобы в текст союзного договора был включен пункт о совместных военных действиях против Стефана Батория. Чуть позже они озвучили имя еще одного царского недруга — Юхана III. По замыслу Ивана Грозного Англия должна была помочь России отвоевать у Польши и Швеции все то, что наша страна потеряла за последние годы.

Боус предложил провести переговоры с Баторием, прежде чем начинать боевые действия. Однако русские послы отвергли этот вариант. «Толко обсылатца с недругом, — ответили они, — и недруг в те поры изготовица»^{59}. Ответ выдавал истинные намерения царя — его не устраивало дипломатическое давление Англии на Польшу и Швецию. Грозный собирался скрытно подготовиться к боевым действиям, а затем разгромить противника внезапным сокрушительным ударом. В обмен на помощь войсками и снаряжением русский царь был готов возвратить английским купцам право монопольной торговли через северные порты и даже ввести запрет на их посещение для судов других европейских стран.

По результатам московского тура переговоров посол Елизаветы I получил от Ивана IV проект договора, в котором русский самодержец соглашался на все ее условия, а английская сторона была обязана совместно с царскими войсками вести войну против его недругов, чтобы «доставати Лифляндские земли»^{60}. Таким образом, «марьяжные дела» Грозного постепенно приближались к развязке. В окружении королевы принцессу Мэри уже называли «московской царицей». Английские модницы принялись щеголять в русских сарафанах и сапожках. Для окончательного оформления союза из Лондона в Москву отправился все тот же Джером Боус. Но, к сожалению, он опоздал. Вечером 18 марта 1584 года во время шахматной партии Иван IV скончался. Он прожил 53 года, из которых целых полвека провел на троне. За это время первый русский царь сделал много плохого и хорошего. Уйдя в мир иной, он оставил потомкам богатый материал для споров и пересудов, смелых гипотез и противоречивых предположений.