Огнем и мечом. Россия между «польским орлом» и «шведским львом». 1512-1634 гг.

Глава 15. СМЕРТЬ ЦАРЯ БОРИСА. КРУШЕНИЕ ДИНАСТИИ ГОДУНОВЫХ

13 апреля 1605 года царь почувствовал себя плохо — после обеда у него пошла носом кровь, а вскоре за этим отнялся язык. Вызванные во дворец медики уже не застали Годунова в живых. Сразу возникло много разных версий. Одни шептались, что царя отравили, другие — что он покончил с собой, приняв яд. Но вероятнее всего, ближе к истине лежит версия Н.М. Карамзина, считавшего, что «удар, а не яд прекратил бурные дни Борисовы, к истинной скорби отечества»^{85}. Апоплексическим ударом в карамзинские времена называли инсульт, клиническая картина которого хорошо видна из описания внезапной болезни Бориса. Что же касается второй части цитаты, где Россия жалеет о смерти царя — я в этом совсем не уверен.

В стране все хорошо помнили, что семь лет назад Годунов не захотел проводить честные выборы, а буквально «вымучил» у Собора царский венец. Люди XVI—XVII веков были очень суеверны. Страшный голод 1601—1603 годов, поразивший их в мирное время, многие считали карой небес. И связывали это «божье наказание» с тем, что государством правит узурпатор, а не «природный самодержец». К концу царствования у Бориса Годунова было много недоброжелателей. Сначала бунты и разбои, а затем и появление самозванца привели к тому, что в 1603—1605 годах размах репрессий превысил все мыслимые пределы. В последние годы жизни Иван Грозный законодательно запретил холопские доносы на господ. Борис закончил царствование тем, что стал жаловать наушников поместьями. О широком распространении этой практики говорит тот факт, что пришедший за ним Лжедмитрий вынужден был издать особый указ о конфискации земель, розданных доносчикам при Годунове.

Некоторые современники видели в холопских кляузах главный источник наступившей вскоре Смуты. Вряд ли это справедливо. Основной причиной был глубокий кризис, охвативший русское дворянство и общество в целом. А рост наушничества стал лишь одним из индикаторов неблагополучия. Пересуды о бессилии правительства, сплетни о злодейских отравлениях и тайных казнях врагов Бориса, слухи о чудесном спасении «царевича Дмитрия» распространялись по стране подобно поветрию. Затем, когда самозванец вторгся в пределы России, их дополнила агитация в пользу «доброго царя». Многие вспомнили, что Годунова избрали с множеством нарушений, что он фактически узурпировал власть.

Царю Борису нечего было ответить. Попытки контрпропаганды проваливались одна за другой. На какое-то время помогли обнародованные признания тех, кто знал истинную историю самозванца, его настоящее имя и биографию. Однако Лжедмитрий быстро придумал, как нейтрализовать эту информацию. 26 февраля 1605 года в его лагерь привели «схваченного верными слугами» Лжерасстригу и продемонстрировали народу. Людям был предъявлен мужчина лет тридцати пяти—тридцати восьми, признавший, что он и есть настоящий Юшка Отрепьев, известный на Москве чародей. Чтобы пресечь возможность разоблачения, Лжедмитрий «возмутился» и упрятал «вора» в тюрьму. Молва об этом разнеслась по стране со скоростью молнии, заставив замолчать официальную пропаганду. Никого уже не интересовало, что в год рождения Лжегришки его «отцу» Богдану Отрепьеву было не более восьми лет. В борьбе за умы и чувства людей самозванец одержал победу над царем. Тот ответил усилением террора.

Взбунтовавшиеся холопы, посадские люди и крестьяне не могли рассчитывать на снисхождение. Дворян и детей боярских, целовавших крест Лжедмитрию под угрозой смерти, Годунов тоже не миловал. Жестокими казнями он старался оградить себя от разрастающегося мятежа. В царствование Бориса власть держала в тайне все, происходящее на Пыточном дворе. Политика умолчаний привела к тому, что по стране ползли жуткие слухи о жестокости Годуновых. Многие были уверены: в Москве и шагу не ступишь без того, чтобы за тобой ни присматривали два-три соглядатая. Говорили, что царские слуги хватают любого, кто хотя бы упоминает имя Дмитрия, и предают его ужасной смерти. Якобы в сыскном ведомстве Степаном Годуновым и его людьми «тайно множество людей были подвергнуты пытке, отправлены в ссылку, отравлены в дороге и бесконечное число утоплены»^{86}.

В последние годы жизни царь Борис практически не расставался с сыном, «при каждом случае хотел иметь его у себя перед глазами и крайне неохотно отказывался от его присутствия»^{87}. Придворные из числа ученых иноземцев пытались убедить Годунова, что царевичу надо предоставить некоторую свободу в занятиях. Однако монарх отклонял эти советы. В результате к моменту смерти Бориса шестнадцатилетний Федор был совершенно несамостоятелен. Понимая это, отец решил окружить его верными и знающими советниками. Осталось определиться, кого выбрать на эти роли. К концу царствования Бориса в среде московской знати было пять основных боярских кланов. Небольшую, но очень богатую группировку составило поднявшееся за последние двадцать лет семейство Годуновых. Однако царские родственники талантами не блистали. Они годились лишь на то, чтобы обеспечить наследнику большинство в Думе. Рассчитывать на верность двух наиболее влиятельных кланов — Рюриковичей и Гедиминовичей — Борису представлялось верхом легкомыслия. Суздальская и литовская знать считала Годуновых выскочками, недостойными того, чтобы даже думать о престоле. С представителями четвертой группы — старомосковским служилым боярством — царь Борис поссорился, когда под надуманным предлогом расправился с их лидерами, Романовыми.

Таким образом, оставались лишь бывшие опричники. Этот вариант казался Борису удачным. Он сам вышел из их среды и прекрасно понимал, что выдвиженцев Грозного ненавидят все прочие слои боярства. В последние недели Годунов приблизил к трону Петра Басманова, сделав его основным советником наследника Федора. Царь надеялся, что этот опричный выскочка будет до последнего биться с врагами династии. Ведь при любом другом правителе он в лучшем случае лишится власти. Одного не предусмотрел Борис — того, что в борьбе за престол самозванец тоже может сделать ставку на опричников. Впрочем, первые дни правления Федора Годунова прошли гладко. Еще при жизни Борис назначил сына соправителем и обдумал процедуру его восшествия на трон. Сразу после смерти царя патриарх Иов начал действовать по этому плану. Он сообщил москвичам, что Борис, умирая, завещал престол сыну. Затем Освященный собор благословил наследника, а члены Думы, дворяне, дети боярские, приказные чины и выборные от посада принесли присягу на верность Федору Борисовичу.

Но уже в тексте клятвы внимательный человек мог разглядеть все признаки надвигающегося краха. Принимая присягу, подданные обязались «к вору, который называется князем Дмитрием Углиц-ким, не приставать и с ним и его советниками ни с кем ни ссылатися ни на какое лихо и не изменити и не отъехати…»^{88}. Откуда появился этот беспомощный лепет, в общем-то понятно… Совсем недавно «царевич» поймал трех чудовских монахов, посланных Годуновым разоблачить расстригу, а если повезет — организовать его убийство. Вместо того чтобы казнить шпионов, Лжедмитрий перевербовал их. По приказу самозванца монахи отправили из Путивля письмо царю Борису и патриарху Иову, в котором сообщали, что «Дмитрий есть настоящий наследник и московский князь и поэтому Борис пусть перестанет восставать против правды и справедливости»^{89}.

Их грамота пришла в Москву сразу после известий о появлении в Путивле Лжерасстриги, и власти на какое-то время растерялись. По иронии судьбы именно в этот день дьяки составляли текст присяги. После проклятий, которыми они несколько месяцев осыпали «расстригу, еретика и безбожника Гришку Отрепьева», слова о «князе Дмитрии Углицком» прозвучали как официальное признание его прав на российский престол. Еще одну ошибку правительство совершило, когда положилось на симпатии москвичей, в прежние времена поддержавших Годунова. Царь Борис отправил в действующую армию всех, кто был предан династии: стольников, жильцов (дворцовую охрану), царских конюхов, псарей. И в нужный момент в Москве не оказалось воинской силы, способной удержать ситуацию под контролем. Если бы самые первые волнения удалось погасить без губительных для режима уступок, все могло еще кончиться хорошо.

Следуя традиции, вступивший на трон Федор объявил подданным об амнистии. Однако, вопреки обычаям, он простил не всех преступников. Поскольку Смута была в разгаре, царская милость обошла политических противников Годуновых. Столичному люду не понравилось нарушение традиций. У стен Кремля стали собираться толпы, выкрикивающие имена знатных бояр, бывших в немилости при Борисе. Властям пришлось уступить. Они вернули Вельского, отбывавшего ссылку в деревне, сняли опалу с удельного князя Воротынского, простили многих других знатных врагов династии. С этого момента правительство попало в положение непрерывного цугцванга[48], когда каждое его действие было вынужденным и, при всей кажущейся логичности, лишь ухудшало ситуацию.

Для того чтобы прекратить в Москве беспорядки, из армии срочно отозвали лидеров Думы. Вернувшись в столицу, Мстиславский и братья Шуйские стали горячо агитировать за юного Годунова, невзирая на собственные разногласия с его родней и правительством. Когда толпа в очередной раз заполнила площадь перед Кремлевским дворцом, на крыльцо вышел князь Василий Шуйский. Он убеждал народ, что требуемые перемены приведут лишь к распаду царства и ниспровержению православия. Боярин дал самые страшные клятвы, что царевича Дмитрия давно уже нет на свете, что он — Шуйский — своими руками положил младенца в гроб в Угличе, а засевший в Путивле «вор» — беглый монах, еретик и расстрига Гришка Отрепьев, подученный дьяволом и посланный в наказание за грехи…

Волнения в столице начали затухать. Бояре усилили заставы на дорогах и приказали стражникам: вешать гонцов «вора» без промедления. Царь Федор в свою очередь раздал огромные суммы на помин души умершего Бориса. Щедрая милостыня помогла успокоить народ. Однако агитаторы самозванца продолжали проникать в город. Их «прелестные» листы расходились по улицам, площадям и кварталам, вызывая новые волнения среди москвичей. А между тем под Кромы прибыли воеводы, призванные заменить отозванных в Москву вождей Думы. Новым главнокомандующим стал Михаил Петрович Катырев-Ростовский, его помощником — боярин Петр Федорович Басманов. Князь Катырев не блистал талантами, он получил пост по местническим соображениям. Басманов — благодаря той роли, которую сыграл в обороне Новгорода-Северского. Сразу после снятия блокады города царь пожаловал воеводе боярский чин, земли, две тысячи рублей и множество подарков. Именно Басманову Борис планировал поручить борьбу с мятежниками. На него же в первую очередь рассчитывал и юный Федор.

Однако у главы сыскного ведомства Семена Годунова были свои планы. Он покровительствовал другому опричному выдвиженцу, князю Андрею Телятевскому, который ранее выполнял при Федоре Мстиславском ту же роль «ока государева», что отводилась теперь Басманову. Сразу после отъезда Катырева в армию Семен Годунов провел через Разрядный приказ назначение Телятевского главным воеводой сторожевого полка, что давало тому большие местнические преимущества перед Басмановым. Вмешательство главы сыска вызвало неразбериху в полках. Получилось так, что вновь назначенный командующий привез под Кромы утвержденную царем роспись, а через три дня в лагерь прибыл гонец с новым Разрядом, не согласованным ни с Катыревым, ни с Басмановым. Если бы рукой Семена Годунова водил сам Лжедмитрий, он не смог бы придумать ничего лучшего. Прибывшая с гонцом роспись не только поставила под сомнение полномочия Катырева, но и перессорила именно тех воевод, на которых юный царь мог опереться в борьбе с мятежниками.

Руководство армии погрузилось в омут безобразной местнической склоки. Воевода полка левой руки Сабуров отказался подчиниться новому Разряду и отослал Катыреву полковые списки «для того, не хотечи быти менши князя Ондрея Телятевского»^{90}. Его тут же поддержал Петр Басманов, заявивший, что Семен Годунов «выдал его в “холопи” своему зятю Андрею Телятевскому, но он, Басманов, предпочитает смерть такому позору»^{91}. У князя Телятевского тоже нашлись «местнические» союзники: второй воевода полка правой руки Кашин-Оболенский «бил челом на Петра Басманова в отечестве, и на съезд не ездил, и списков не взял»^{92}. А в полках тем временем зрел заговор в пользу самозванца…

Душою интриги стали братья Голицыны. Свое происхождение они вели от великих князей Литовских. Глава заговора, князь Василий Голицын, считал себя знатнее руководившего Думой Мстиславского, потомка младшей ветви литовской династии. Однако местническое положение рода к концу XVI века не соответствовало его высоким амбициям. Попытки Голицыных тягаться с Трубецкими и Шуйскими неизменно заканчивались неудачей. Неудивительно, что в критический момент это «обиженное местами семейство» первым из бояр оставило лагерь Годуновых. Большую помощь Голицыным оказали Прокопий Ляпунов и его многочисленная родня. Братьев Ляпуновых всегда отличали смелость, решительность, неукротимый нрав и неизменная склонность к авантюрам. Их отношения с Годуновыми были далеки от идиллии. Сразу после смерти Грозного Ляпуновы участвовали в организации московских беспорядков, едва не закончившихся смертью Бориса. А за год до войны с самозванцем царь велел выпороть Захара Ляпунова кнутом за посылку на Дон заповедных товаров.

Связь с лагерем самозванца заговорщики поддерживали через Артемия Измайлова, друга и родственника Прокопия Ляпунова. Измайлов был захвачен казаками Лжедмитрия во время восстания в одном из южных городов. За считаные дни самозванец превратил Артемия из пленника в дворецкого, думного дворянина, своего ближайшего советника. И было за что! Измайлов в кратчайшие сроки навел мосты между лагерем самозванца и теми силами в царской армии, которые согласились подумать над заманчивыми предложениями «царевича». По сообщениям Петра Арсудия[49], заговорщики согласились помочь «истинному Дмитрию» получить престол, но потребовали от него гарантий сохранения православной веры. Кроме этого, «Дмитрий» обещал не жаловать высшие чины чужеземцам и не назначать их в Думу. Зато он мог принимать иностранцев на службу ко двору, им позволялось заводить собственность в России (в том числе приобретать землю). Поступившие на службу к государю иноверцы получали право построить на русской земле костелы. Во всем остальном традиции оставались нерушимы. Самодержавие сохранялось в полном объеме: «сын» должен был получить те же права, что имелись у его «отца», Ивана IV.

К началу мая положение в лагере под Кромами стало критическим. Когда Петр Басманов прибыл в армию, он был готов верой и правдой служить Федору Годунову. Надо отдать боярину должное: в отличие от прочих воевод он даже в пылу местнических споров не забывал о своих обязанностях. Каждый день Басманов рассылал «по всему лагерю людей, которые подслушивали, что там говорили, и доносили обо всем ему»^{93}. Естественно, вскоре воевода узнал о заговоре, а затем вышел и на главных зачинщиков — Голицыных. И тут перед ним встал вопрос: а стоит ли хранить верность юному царю? Судя по привезенной гонцом росписи, верх во дворце одержали недоброжелатели Басманова: вдова-царица Мария (урожденная Скуратова) и руководитель сыскного ведомства Семен Годунов.

Помогая им сохранить власть над армией, Петр Басманов должен был пролить реки крови. Причем далеко не чужой! Голицыны доводились ему братьями по матери. Как знатная родня, имеющая большие связи, они в тяжелые времена помогали Петру Басманову с карьерой. В то время как отец царицы-вдовы, печально знаменитый Малюта Скуратов, был главным виновником гибели отца и деда воеводы — Алексея и Федора Басмановых. Примкнув к заговорщикам, молодой боярин получал возможность поквитаться с потомками своего кровного врага, Скуратова-Бельского: его дочерью Марией и царственным внуком Федором. Голицыны, со своей стороны, не жалели сил, чтобы втянуть Басманова в заговор. Получив предложение от родственников, тот колебался недолго. А перейдя на сторону самозванца, быстро привел дело к решительной развязке.

Под Кромами дворяне открыто осуждали приказ царя, запретившего распустить ратников на отдых. Они не понимали, зачем нужно держать 50-тысячную армию под стенами крохотной крепости, для осады которой хватило бы вдесятеро меньшего отряда. Многие опасались, что без хозяйского догляда дела дома придут в расстройство. С наступлением весны бегство из армии усилилось. Смерть Бориса стала удобным предлогом для отъезда помещиков «на царское погребение». В то время как дворянские ряды таяли, число «даточных» мужиков росло. Под Кромы прибыл огромный орудийный парк, были завезены большие запасы пороха и ядер. Лагерь оказался наводнен «посошными людьми», занятыми перевозкой пушек, подвозом и подносом боеприпасов. Кроме того, «даточных» требовалось кормить. Рядом с воинским станом появилось торжище, на которое местные крестьяне каждый день везли продукты питания. Вместе с продавцами на торг проникали лазутчики из Путивля с «воровскими» листами. И чем сермяжнее и лапотнее становился лагерь под Кромами, тем успешнее в нем шла агитация в пользу «истинного царя Дмитрия».

В начале мая к мятежу все было готово, и самозванец со своей армией выступил из Путивля. С ним шли не более 800 польских наемников под руководством Ратомского и около 9000 русских повстанцев. Перед основной армией двигался авангард Яна Запорского в составе 300 «ляхов» и примерно двух тысяч «московитян». Засланные в Кромы «шпики» Лжедмитрия сообщили царским воеводам, что с «царевичем» идут 20 тысяч копейщиков и 20 тысяч казаков с тремя сотнями пушек. В первых числах мая Запорский разбил под Кромами сторожевой отряд татар и взял 150 пленных. Известие об этой стычке стало сигналом к началу восстания. Утром 7 мая 1605 года ратники Прокопия Ляпунова напали с тыла на отряд, защищавший наплавной мост в Кромы. Одновременно с другой стороны его атаковали казаки Карелы. Как только они прорвались в лагерь, мятежники во всех полках стали провозглашать здравицы «государю Дмитрию». Эти крики тут же подхватили «посоха», «даточные» и часть стрельцов. Чтобы усилить неразбериху, заговорщики подожгли в нескольких местах лагерные постройки. Многие ратники отказались поддержать мятеж, но они были разобщены, дезориентированы и не знали, что делать.

Мощной силой в руках командующего могли стать артиллерийский корпус Сукина и сторожевой полк Телятевского, в полном составе сохранившие верность Годуновым. Тысяча немцев-наемников под командованием капитана Вальтера фон Розенау, входящая в состав большого полка, вначале тоже поддержала Катырева. И только позже Басманову удалось перетянуть их на сторону мятежников. В полку правой руки, которым командовал Василий Голицын, врагов у самозванца оказалось так много, что глава заговорщиков велел слугам связать его, чтобы потом оправдаться перед царем Федором. Однако другие лидеры мятежа действовали смело и энергично. Как только появился очаг организованного сопротивления, ратники Карелы «напали на тех воинских людей, у которых была артиллерия и которые размещались по левую сторону от крепости»^{94}. По совету заговорщиков казаки не использовали оружие, а били верных Годуновым дворян нагайками. Воевода Михаил Салтыков попал в плен к мятежникам. Катырев, Телятевский, Морозов, Кашин и Сукин бежали из лагеря. Три дня шли через Москву деморализованные ратники. Они отказались поддержать мятеж, но и воевать за Годуновых больше не хотели.

Руководители заговора постарались закрепить успех. Сначала они убедили Михаила Салтыкова присоединиться к мятежу. Затем Голицыны выехали к Шереметеву, возглавлявшему отряд, стоящий в Орле, и к князю Куракину, служившему воеводой в Туле. Оба города вскоре перешли на сторону Лжедмитрия. Таким образом, вожди переворота не спешили на поклон к самозванцу. Располагая многотысячной армией, Голицыны и Ляпуновы считали себя хозяевами положения. Фигуру Лжедмитрия они рассматривали как промежуточную, нужную лишь для того, чтобы свергнуть ненавистных Годуновых. Однако Отрепьев не зря держал при себе иезуитов. Примитивные боярские хитрости они видели насквозь.

Пять ненастных месяцев простояла армия в степях и болотах. Бесполезные осады крепостей — сначала Рыльска, а затем и Кром — надоели ратникам хуже горькой редьки. Дворяне, стрельцы и посошные люди ни о чем, кроме отдыха, не хотели думать. Бежавшие из-под Кром дворяне замосковских городов прошли через столицу, не останавливаясь. Их не смогли удержать ни уговоры бояр, ни приказы воевод. Такое же настроение царило и среди оставшихся в лагере мятежников. От «Дмитрия» они ждали милости: роспуска по домам. Это отвечало интересам самозванца. Вскоре из Путивля под Кромы прибыл князь Лыков, который вначале привел полки к присяге, а затем объявил милостивый указ «государя»: отпустить на отдых всех дворян и детей боярских, у кого имеются земли «по эту сторону от Москвы». Иными словами, самозванец отправил по поместьям ратников из заокских городов — Рязани, Тулы, Алексина, Каширы и прочих, — которые были главной опорой заговорщиков. Одновременно он отпустил по домам большую часть стрельцов. В скором будущем многие из них примут участие в мятежах, помогая «доставить царство милостивому государю».

Таким образом, самозванец переиграл мятежных бояр. Но и после этого он не терял бдительности. К Москве «Дмитрий» двигался в окружении польских наемников, ночью останавливался отдельным станом не менее чем за полмили от ближайших соотечественников и выставлял караулы по 100 человек и больше. Вскоре все русские отряды его армии получили свои отдельные задачи и шли собственными маршрутами. С «царевичем» осталась лишь тысяча конных поляков и столько же донских казаков. Конечно, государь не может обходиться без свиты, а потому рядом с ним ехали «воровские аристократы»: «окольничий» Туренин, «бояре» Татев, Мосальский и Лыков, а также «думные дворяне» Измайлов и Микулин. Под Кромами к ним присоединились перебежчики: Петр Басманов и Михаил Салтыков. В районе Орла свиту пополнили воевода Федор Шереметев и склонивший его на сторону самозванца боярин Василий Голицын.

В трудах историков часто можно встретить утверждения, что после двух-трех первых недель влияние польского элемента на русскую Смуту сошло на нет. Мол, иностранцы помогли Лжедмитрию I лишь проникнуть в страну. А дальше малочисленные наемники растворились в море русских сил. Потому, мол, и ушел Мнишек, что не видел толку от своего участия в событиях. Однако ход двух первых битв Лжедмитрия показывает, что итог в них предопределили действия поляков: лихая атака гусар добыла «царевичу» победу у Новгорода-Северского, а неудача иноземной конницы под Добрыничами привела к разгрому армии самозванца.

После ухода Мнишека и его жолкнеров уменьшилась лишь видимость польского влияния, поскольку главным агентом Сигизмунда III изначально был не сандомирский воевода, а сам Лжедмитрий I. Главные советники «царевича», иезуиты, быстро заметили, как болезненно русские реагируют на польских соратников самозванца. После этого жолкнеров в ударных отрядах сменили столь же верные, но не раздражающие патриотов казаки. Зато иноземцы сохранили функции «государевых охранников» и тайных советников. Опора на донцов стала вынужденным, но оптимальным в тех условиях решением. Стойкость войск, перешедших под Кромами на сторону самозванца, оставляла желать лучшего. А казаки были храбры, инициативны, хорошо ориентировались в быстро меняющейся обстановке, могли самостоятельно определять круг главных задач и перестраивать оперативные планы на ходу. Наиболее ярко эти черты донцов проявились в важнейшем сражении 1605 года — битве за Москву.

Если верить летописям и рассказам очевидцев, столица перешла в руки самозванца сама собой. Просто в одно прекрасное летнее утро, 1 июня, в город въехали два «царевичевых» гонца, Гаврила Пушкин и Наум Плещеев. Они собрали на площади народ и огласили грамоту Лжедмитрия, после чего толпа пала ниц и признала самозванца своим царем. Правда, в этом случае непонятно: как двум дворянам удалось добраться до площади? Ведь Москва находилась на военном положении: у застав дежурили усиленные караулы, на крепостных стенах стояли пушки, улицы патрулировали конные отряды дворян. Предыдущие гонцы Лжедмитрия неизменно попадали в тюрьму или на виселицу. Но нестыковки исчезают, если вспомнить, что Пушкин с Плещеевым въехали в столицу не с юга, а с северо-востока. Они двигались по ярославской дороге, которую днем ранее, 31 мая, перекрыл посланный Лжедмитрием отряд атамана Карелы^{95}. Включив в расчет донцов, легко объяснить, почему жители Красного Села, не желавшие слушать прежних послов самозванца, вдруг так прониклись речами Пушкина и Плещеева, что пошли с ними в столицу. Слова гонца звучат куда убедительнее, если за его спиной стоят сотни вооруженных ратников.

Надо сказать, что сторожевая служба Москвы оперативно отреагировала на угрозу. К тому времени, как закончилась сходка в Красном Селе, столичные власти уже знали, что «мужики изменили и хотяху быти в городе»^{96}. На подавление бунта отправился отряд дворян. Однако вскоре они «испужався, назад воротишася». Трудно поверить, что закаленных воинов прогнали вооруженные вилами селяне. Однако если допустить, что дворян встретило войско Карелы, силу и мужество которого они уже оценили в прежних боях, отступление царских войск вполне объяснимо. Похоже, в Москве Карела применил ту же тактику, что и в лагере под Кромами. Там, наступая «на плечах» противника, донцы разогнали верных царю дворян нагайками. Вот и в столицу казаки вошли, прикрываясь красносельскими мужиками, а позже — сторонниками из числа москвичей. Донцы доставили послов самозванца на Красную площадь, разогнав стражу у крепостных ворот и опрокинув выставленные на улицах дворянские заслоны.

Столь же умно действовал Карела и дальше. Обеспечив безопасность послам Лжедмитрия, атаман отправил часть казаков для нападения на тюрьмы и остроги. Таким образом, сразу после эмоциональной речи Пушкина, обличавшего кровавые преступления Годуновых, на Красной площади появились жертвы этих зверств — сотни освобожденных узников. Их измученный вид подействовал подобно факелу, брошенному в пороховой погреб. Москвичи взбунтовались, захватили Кремль, разорили и разграбили дворы Годуновых. Царевич Федор и вдова-царица Мария были низложены и взяты под стражу. Через два дня, когда ситуация в столице немного успокоилась, Дума направила послов к самозванцу.

В это время армия Лжедмитрия безуспешно пыталась пробиться к Серпухову. Верные Годуновым войска, ядро которых составляли несколько тысяч дворовых стрельцов, успешно обороняли переправы через Оку. 28 мая 1605 года они отбили очередную атаку ратников самозванца. Однако московское восстание уже убедило бояр, что время их противостояния с «вором, именующим себя Дмитрием Угличским», закончилось. Наступила пора договариваться с новым царем.