Огнем и мечом. Россия между «польским орлом» и «шведским львом». 1512-1634 гг.

ГЛАВА 20. СВЕРЖЕНИЕ ВАСИЛИЯ ШУЙСКОГО. ПЕРЕХОД ВЛАСТИ К СЕМИБОЯРЩИНЕ. ГИБЕЛЬ ЛЖЕДМИТРИЯ II

16 июля 1610 года войска Лжедмитрия II подступили к стенам столицы. На следующий день в Москве начались волнения. Шуйский еще сидел в своем Кремлевском дворце, но народ толпами собирался под его окнами и кричал: «Ты нам больше не царь!» Трудно сказать, что стало главной причиной возмущения: приход самозванца в Коломенское, наступление Жолкевского или пересылка польскими агентами в Москву договорной записи между гетманом и Валуевым. Однако заговорщики во главе с Захаром Ляпуновым четко уловили настроение посада и своего шанса не упустили. Понимая, что не стоит вести безоружных людей на штурм царского дворца, мятежники ворвались на патриарший двор и захватили Гермогена. Затем вместе с патриархом они двинулись к Серпуховским воротам, где стояли полки, оборонявшие Москву от Лжедмитрия II.

Заговорщики надеялись, что обозленные неудачами ратники поддержат их призыв к низложению Шуйского. Так и случилось. Возглавлявшие войско бояре сразу же приняли сторону Ляпунова, а если какая-то часть дворян была против, то их голоса утонули в общем одобрительном хоре. Вскоре, несмотря на протесты Гермогена, толпа постановила, что Шуйского надо лишить трона, поскольку он «не по правде, не по выбору всей земли русской сел на престол и был несчастен на царстве»^{124}. Позднее многие историки представляли дело так, будто Шуйского низложил «правильный» Земский собор. Это утверждение сомнительно. Сборище мятежников у Серпуховской заставы, после того как к нему присоединилась большая часть армии, стало единственной организованной силой в столице. Здесь собрались люди разных чинов. Было много бояр и дворян, жителей посада и церковных иерархов. Однако делегатами их никто не выбирал. А бессвязные выкрики возбужденной толпы мало напоминали дискуссию на Земском соборе.

Тем не менее глава Думы Федор Мстиславский утвердил приговор «собрания». Бояре решили «послати от себя из обозу из-за Москвы-реки к царю Василью Ивановичу всеа Русии боярина князя Ивана Михайловича Воротынского, чтобы он, государь царь Василей Иванович всеа Русии… государьство Московское отказал и посох царьский отдал для [из-за] пролития междуусобные крови христианской»^{125}. В ответ на добровольный уход от власти мятежники обещали оставить ему в удел Нижний Новгород. Шуйский переехал на свое старое боярское подворье. Однако он продолжал плести интриги: собирал приверженцев, вел переговоры с неустойчивыми, пытался подкупить стрельцов. Это заставило заговорщиков пойти на крайние меры. 19 июля Захар Ляпунов со своими сторонниками явился к бывшему царю в сопровождении чудовских монахов. Василия и Марию Шуйских насильно заставили принять постриг. Затем обоих развезли по кельям: «инок Варлаам» отправился в Чудов монастырь Кремля, а его бывшую жену определили в Ивановскую обитель. Чтобы окончательно устранить возможность реставрации, Дума вскоре передала братьев Шуйских в руки Жолкевского. Гетман отослал их под Смоленск к Сигизмунду III.

Гермоген до конца боролся за нелюбимого царя, которому присягал. Патриарх долго не признавал законности пострижения Василия, объявляя иноком князя Тюфякина, который 19 июля произносил за бывшего самодержца монашеские обеты. Протестовал против решения Думы выдать братьев Шуйских Сигизмунду III. Настаивал, чтобы свергнутого царя направили вместо этого в один из российских монастырей: на Соловки или в Кирилло-Белозерский. Гермоген понимал, что его попытки помочь бывшему самодержцу заведомо обречены на провал. Что поддержка свергнутого Василия может повредить самому заступнику. Однако по-другому поступить патриарх не мог. Вскоре эти качества — упорство в принципиальных вопросах и верность однажды данному слову — сделают Гермогена признанным лидером нации и последней надеждой российских патриотов.

А пока боярам главным казался опустевший трон. Оспаривать право на высшую власть стали многие знатные лица. Первыми заговорили о своем кандидате сторонники Василия Голицына. Этот хитрый интриган давно уже тянул руки к московской короне. В свое время князь Василий Васильевич играл ведущие роли в расправах над Федором Годуновым и Лжедмитрием I. Одну попытку свергнуть Шуйского Голицыну сорвал Гермоген, зато вторая удалась на славу. Правда, дальше дело застопорилось… Еще в первый день переворота, 17 июля, Захар Ляпунов и его сторонники стали «в голос говорить, чтобы князя Василия Голицына на государстве поставить»^{126}. Но агитация не имела успеха. В Думе были и другие Гедиминовичи, претендовавшие на престол. Глава ее, Федор Мстиславский, не соглашался уступить корону Голицыным. Сходной позиции придерживался и князь Воротынский. Чтобы не подпустить к трону никого из конкурентов, эти двое готовы были призвать на царство Владислава. Вскоре в борьбу с Голицыным вступил еще один претендент. Филарет Романов, будучи духовным лицом, не мог рассчитывать на корону, но он выдвинул кандидатом сына Михаила. В глазах многих людей юный Романов имел наибольшие права на трон. Как-никак, а двоюродный племянник Федора Иоанновича, последнего законного царя из династии Калиты.

Таким образом, лидеры определились быстро. Самым перспективным из них сразу же стал Владислав. За интересы юного Сигизмундовича готова была сражаться подходившая к Москве армия Жолкевского. Королевичу присягнули ратники Валуева. Его кандидатуру поддержали лидеры Боярской думы: Мстиславский и Воротынский. Второе-третье место разделили Гедиминович Василий Голицын и сын лидера старомосковского боярства Михаил Романов. Суздальская знать после свержения Шуйских не смогла выдвинуть достойного кандидата, а представители опричных родов дискредитировали себя службой у самозванца.

Избирательная кампания продолжалась недолго. Главной претензией к предыдущему монарху была келейность его избрания. А потому бояре вскоре пришли к выводу, что голосовать за нового царя следует «всем заодин всею землею, сослався со всеми городы»^{127}. Вряд ли это стало действительной причиной, по которой Дума отложила выборы. В верхах общества не было единства. Боярские лидеры Мстиславский и Воротынский держали сторону Владислава, в то время как глава Освященного собора Гермоген агитировал за русских кандидатов: Голицына и Романова. В результате сошлись на том, что до проведения «правильных» выборов Дума создаст особую комиссию по управлению страной. Во главе ее встал боярин Федор Мстиславский. Кроме руководителя Думы туда вошли Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков. Так появилась печально знаменитая Семибоярщина, вскоре запятнавшая себя предательством интересов народа.

Активная позиция в начале выборной кампании стала первым по-настоящему самостоятельным политическим актом Гермогена. А потому имеет смысл подробно остановиться на анализе действий патриарха. Зачем он выдвинул сразу двух кандидатов? Кого Гермоген хотел видеть на троне на самом деле? И был ли такой претендент в тройке лидеров? Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется внимательно присмотреться к московскому патриарху, ознакомиться с историей его жизни, попытаться понять уровень знаний и систему мотивировок, составить впечатление о деловых и душевных качествах этого незаурядного человека.

О ранних годах жизни Гермогена известно немного. Даже дату рождения мы знаем приблизительно — 1530 год. Поляки считали, что священник Ермолай (так звали его до пострижения в монахи) происходил из донских казаков, русские историки то выводили Гермогена из городского духовенства, то причисляли к роду Шуйских или Голицыных. Такое обилие гипотез ясно показывает, что о первых 48 годах жизни одного из виднейших деятелей русской истории мы не знаем практически ничего, кроме его мирского имени. Первое значимое событие в жизни будущего патриарха произошло лишь в 1579 году в Казани. Приходской священник церкви Святого Николая в Гостином дворе участвовал в обретении одной из величайших православных святынь — иконы Казанской Божьей Матери. Если верить легендам, именно будущий патриарх написал тогда же краткий вариант «Сказания о явлении иконы и чудесах ее», отправленный духовенством Ивану Грозному. Многие историки считают, что и сам Ермолай в это время переехал в Москву, где в 1587 году, уже после смерти супруги, принял постриг в Чудовом монастыре. Как это часто бывало с талантливыми приходскими священниками, переход к иноческой жизни привел к резкому взлету карьеры Гермогена. В 1588 году он стал игуменом, а затем архимандритом Спасо-Преображенского монастыря. Но это было лишь началом стремительного возвышения скромного монаха. 13 мая 1589 года патриарх Иов возвел Гермогена в сан епископа и практически сразу же поставил его руководить новоучрежденной Казанской митрополией.

Не побоюсь сказать, что работа, доставшаяся Гермогену, была на тот момент самой сложной и ответственной в Русской церкви. Фактически его назначили на передовой рубеж, где предстояла тяжелая борьба за обращение в христианство множества разноверных племен: мордвы, мари, чувашей, татар и других. Причем русскому митрополиту приходилось решать более сложные задачи, чем его католическим и протестантским собратьям в Америке и Африке. Ведь на востоке России существенно иным был характер взаимодействия христиан с местным населением. Европейцы фактически не признавали «дикарей» людьми и хладнокровно истребляли всех, кто посмел перечить «белым господам». Русские, в отличие от них, считали аборигенов равными себе. А потому даже в мыслях не держали возможности беспощадного уничтожения соседей.

Свою роль сыграло и то, что во многих отношениях уровень развития Казанской и Астраханской земель не уступал московскому. Конечно, их жителям было чему поучиться у русских. Новые методы хозяйствования помогали поднимать экономику края. Но и переселенцы обнаруживали у местного населения массу полезных навыков, ремесленных приемов и обычаев, которые не грех было перенять. Такой же взаимный характер носило и религиозное общение. Паства нового митрополита оказалась вкраплена отдельными островками в гущу иноверного служилого и податного населения. Многие новокрещенцы, быстро осознав, что переход в православие не дает им никаких привилегий, принялись отклоняться к прежним обычаям и верованиям.

Не лучше обстояли дела и в русских общинах. Это только в летописях дело представляется так, будто переселенцы больше заботились о душе, чем о бренном теле. Якобы, придя на новое место, они начинали дело со строительства и освящения храма. На практике же буйные казачьи ватаги в своих скитаниях чаще полагались на сабли и пищали, чем на святой крест. Даже мирные земледельцы, уходя с насиженных мест в леса и степи Поволжья, в Приуралье и за Урал, грузили на телеги серпы и сохи, мешки с домашним скарбом и семенами, но не церковную утварь. В этих условиях митрополиту пришлось начинать работу не с пламенной агитации в иноверческой среде, а с действий охранительных и оборонительных. Понимая, что многие прихожане от старой веры уже отстали, а в новой еще не утвердились, Гермоген на первом этапе сосредоточил основные усилия на поучениях, терпеливо внушая им правила жизни в христианской общине. При этом он действовал исключительно позитивными методами, как бы и не замечая наличия вокруг христиан целого моря иноверцев.

Следующим важным шагом в работе митрополита стало «освящение» новой земли. Гермоген хорошо понимал душу народа, знал, что вера становится сильна только в том случае, если ее подпитывают и незримо поддерживают местные, свои, родные, понятные людям святые заступники. И освоение земли не может быть полным без освящения ее подвигами новых чудотворцев, без обретения собственных икон. По его инициативе были прославлены не только воины, отличившиеся в боях под Казанью, но и трое мучеников, пострадавших в этом городе за веру. Одновременно будущий патриарх утвердил вечную память казанским просветителям: архиепископам Герману и Гурию. «Жития» обоих святых, написанные емким лаконичным слогом Гермогена в 1596— 1597 годах, ярко характеризуют начитанность и литературный талант казанского митрополита. Всячески заботясь о духовной составляющей православия, Гермоген не забывал и о поддерживающих его земных материях. Ускоренными темпами шло при нем строительство храмов и монастырей. Многие признают, что первый казанский митрополит потрудился над обустройством и освящением вверенной ему епархии больше, чем любой из его многочисленных преемников.

Вынужденно сосредоточившись на современных задачах, не забывал Гермоген и об истории. Так, к примеру, он стал одним из горячих сторонников легенды об Андрее Первозванном. Сохранились предания, что тот крестил жителей Великой Скифии за много веков до Владимира Святого. Признание этого события сразу же ставило Русскую землю в число первых, кто принял христианство. Древняя легенда не только льстила формирующемуся национальному самосознанию. Она укрепляла веру русского народа в его особое предназначение, помогала людям пережить беды Смутного времени.

Все это позволяет утверждать, что Гермоген был умен, начитан, деятелен, способен к самостоятельному решению сложных и неоднозначных задач. Многие историки (в частности, Н.И. Костомаров) считали его истовым ревнителем старины и ненавистником всего иноземного. Так ли это? Большую часть своей жизни Гермоген решал задачи, связанные с иноверцами. Это и колонизация новых земель на востоке, и противодействие польско-литовскому вторжению с запада. Но считал ли он другие народы врагами России? Призывал ли к борьбе в первую очередь с ними, а не с внутренними проблемами страны? Ответ на эти вопросы легко найти, сравнивая речи Иова и Гермогена на торжественном молебне у Успенского собора Кремля 20 февраля 1607 года. Там старый и новый патриархи совместно с москвичами просили высшие силы о разрешении народа от клятвопреступлений, совершенных им за времена прежних царствований. Хорошо заметно, что в речи Гермогена упор сделан на призывах прекратить братоубийственную войну, которая представлена делом внутренним, российским. Иов же острие обвинений направляет не только на самого Лжедмитрия I, но и на его иноземное воинство. Конечно же, дело не в том, что Гермоген пренебрегал опасностью польско-литовского вторжения. Просто он понимал, что бороться с иностранными захватчиками лучше мерами позитивными, укрепляющими единство русского народа. А основной причиной неудач считал внутреннюю слабость своей отчизны, рознь между ее православными жителями.

Показательно и поведение Гермогена в июне 1610 года, когда в Москву привели плененного в Волоколамске Филарета. Не забудем, что на тот момент это — «воровской патриарх»! Враг и соперник Гермогена, контролировавший из Тушина половину российского духовенства. Кто-то увидел бы в этом лишь сказочную возможность для расправы. Нет человека — нет проблемы! Но Гермоген поступил по-другому. Он сумел найти политическую конструкцию, в которой вчерашний враг стал его преданным и верным союзником. Легко догадаться, что основой соглашения не могло стать выдвижение Михаила Романова запасным претендентом на трон. Ведь в вопросе о царском венце Филарета могло устроить лишь первое место! А что, если… Давайте предположим, что два патриарха не только ликвидировали раскол церкви, но и договорились о совместном выдвижении кандидата в цари. Имело ли смысл в таком случае заявлять о его притязаниях на трон в осажденной врагами Москве? В условиях, когда организовать честные выборы практически невозможно?! Да, бесспорно! Претендент должен обсуждаться в народе, быть на слуху. Без публичности выборы не выиграть! Но нужно ли в этих условиях показывать все, стоящие за его спиной, силы и ресурсы?.. Ни в коем случае! Пусть лучше плетется в хвосте — так безопаснее.

Уже потом, когда ничего нельзя было сделать, поляки обвиняли Филарета, что он тайно сговорился с Гермогеном не пускать Владислава на российский трон. Мол, задачей старшего Романова было сорвать подписание договора с Сигизмундом, а Гермоген «имался всех людей к тому приводить, чтобы сына его Михаила на царство посадити»^{128}. В доказательство королевские прознатчики приводили свидетельство некоего Федора Погожего, который в расспросе на Москве «весь злой завод и совет Филарета выписал»^{129}. Может, это обычная клевета? Желание огульно обвинить старшего Романова? Вряд ли… Скорее можно поверить, что договоренность между патриархами была на самом деле. И что «объединенная церковная партия» не только выдвинула своим кандидатом юного Михаила, но и разработала план по продвижению его в цари. Вероятнее всего, Гермоген с Филаретом обменялись при этом всеми возможными клятвами и гарантиями. Именно тогда старший Романов, основной автор и сторонник «тушинской» идеи о призвании на трон Владислава, вдруг превратился в главного противника Сигизмунда на переговорах. Находясь в лагере врага, Филарет понимал, что недаром рискует жизнью, и верил — Гермоген не подведет.

Конечно, прямых и явных доказательств «сговора двух патриархов» найти, скорее всего, не удастся. Но в русло этой теории хорошо укладываются многие странности следующих трех лет российской истории. Впрочем, возмущаться закулисной игрой церковных иерархов может лишь тот, кому неизвестно, как вели себя лидеры Семибоярщины. В рядах этого думского правительства преобладала знать литовского происхождения. Бояре, имевшие родственников в Речи Посполитой, невольно сравнивали свое положение с роскошной и беззаботной жизнью, которую вели польские сенаторы. И в глубине души эти русские аристократы были совсем не против подчинения страны Сигизмунду.

Формально Семибоярщина должна была лишь обеспечить честные выборы царя. Распоряжаться троном ей никто не уполномачивал. Однако думскую комиссию это не остановило. Когда 22 июня в предместьях Москвы появились войска Жолкевского, Мстиславский выехал на переговоры с гетманом. Одновременно бояре вели диалог с Сапегой, убеждая его оставить «вора» и возвращаться на родину. «Сапежцам» показали грамоты, в которых Жолкевский утверждал, будто его солдаты пришли защищать Москву от Лжедмитрия II. Однако «воры» не испугались. 2 августа отряды Сапеги начали штурм Серпуховских ворот. Жолкевский сразу объявил о нейтралитете. Приступы шли один за другим. Во время третьей атаки воевода Валуев, наплевав на приказы Жолкевского, атаковал с фланга рвущихся в город поляков. «Сапежцы», не ожидавшие удара, обратились в бегство. После этого переговоры возобновились. 16 августа 1610 года Семибоярщина согласовала с Жолкевским условия избрания Владислава на российский престол. Гермоген в последний момент настоял, чтобы в договор вставили пункт о предварительном крещении королевича в православие.

По требованию патриарха были существенно скорректированы и другие важные условия соглашения. В первоначальном проекте Жолкевского все обещания поляков давались сначала от имени короля, а потом уже от Владислава. Решение спорных вопросов и вовсе откладывалось до той поры, когда Сигизмунд сам «будет на Москве». Вычистив из текста все оговорки об участии короля, Гермоген позаботился о том, чтобы возможность занять московский трон осталась лишь за Владиславом и только после его перехода в православие. Таким образом, в случае соблюдения сторонами договора полностью снималась опасность поглощения России Речью Посполитой. Католик Сигизмунд не мог занять русский трон, а православный Владислав — претендовать на польскую корону.

Таким образом, этот раунд дипломатического поединка остался за Гермогеном. Однако мало вставить в договор выгодные для России условия, гораздо труднее было добиться их утверждения Сигизмундом. Учитывая «шаткость» русской знати, патриарх не без оснований подозревал, что отправленные под Смоленск послы легко могут променять интересы страны на свои личные выгоды. Собственно, на такой вариант указывали все действия Семибоярщины. Не дожидаясь письменного согласия Сигизмунда, не имея никаких гарантий от Жолкевского, боярские правители организовали присягу королевичу. В этих условиях некоторые из верных Москве городов стали тайно ссылаться с Лжедмитрием II, желая перейти на его сторону. Самозванец их жителям по-прежнему не нравился, но, когда речь зашла о вере, люди предпочли православного «царька» католику Владиславу.

Если раньше армия Лжедмитрия II была нужна Жолкевскому как дополнительная угроза русской столице, то после присяги москвичей королевичу ситуация изменилась. К тому же гетману привезли новые инструкции от Сигизмунда III. Король недвусмысленно требовал, чтобы Россия подчинялась ему, а не сыну. Жолкевский попал в трудное положение. Объявить русским об изменении условий — нечего и думать! Такая весть легко могла объединить московских патриотов с казаками Лжедмитрия. К тому же король не прислал денег для наемников, которые из-за задержек жалованья уже начинали волноваться. Средства на оплату «войска» могла дать только Москва. А потому ссориться с боярским правительством гетман не стал. Вместо этого он решил «задушить Россию в дружеских объятиях».

27 августа войска Жолкевского и Мстиславского окружили стан самозванца. «Сапежцы» перешли на сторону короля, а Лжедмитрий II с Мариной бежали к Калуге в сопровождении атамана Заруцкого и донских казаков. Устранив угрозу столице, гетман стал настаивать на быстрейшей отправке дипломатической миссии к королю. Жолкевский добился, чтобы главным послом Семибоярщина назначила Василия Голицына. Высшим духовным лицом, представляющим интересы церкви, по просьбе гетмана и с согласия Гермогена стал Филарет Романов. Всего в составе посольства выехало пять членов Думы, 42 дворянина из 34 городов, много купцов, священников и других московских «чинов». Жолкевский постарался отправить под Смоленск самых активных российских политиков. Поскольку от новых, еще неизвестных русским требований Сигизмунд отступать не собирался, эти люди должны были стать заложниками, обеспечивающими лояльность оставшихся в Москве родственников.

Не все послы изъявляли готовность спорить с королем за интересы страны. Даже глава миссии, князь Василий Голицын, однажды прилюдно заявил Гермогену: он и другие бояре станут, конечно же, просить, чтобы Владислав крестился в православную веру, «но если его величество королевич и не согласится на это… волен Бог да государь: если мы ему уже крест целовали, то ему нами и править»^{130}. Однако своеволие дипломатов не было в России чем-то исключительным. И от него в Москве давно уже придумали «противоядие»: подробный наказ, где заранее оговаривались все обсуждаемые вопросы и пределы возможных уступок. Такую инструкцию от имени патриарха, бояр и всех чинов Российского государства получили послы и на этот раз. В первой же статье наказа было написано, что Владислав должен креститься еще под Смоленском, во второй — чтобы королевич там же порвал отношения с римским папой, в третьей — чтобы россияне, пожелавшие перейти из православия в католицизм, казнились смертью. Кроме этого Владислав обязался прийти в Москву с малой свитой, писаться русским царским титулом, жениться на православной девице и так далее…

Характерно, что «спорить о вере» на переговорах послам запрещалось. Столь же категорично звучал и пункт о территориальных изменениях — говорить на эту тему наказ не дозволял. По остальным вопросам уступки были невелики: к примеру, жениться Владиславу разрешались и на иностранке, если удастся согласовать ее кандидатуру с патриархом и Думой. Жолкевский понимал, конечно, что столь жесткие инструкции чреваты серьезным конфликтом в будущем. Но он надеялся, что к тому времени, как возникнет проблема, Кремль уже займут польские войска. И тогда, используя грубую силу, можно будет заставить бояр изменить посольский наказ.

Большинство Семибоярщины во главе с Мстиславским сочувствовало планам Жолкевского. Однако первую попытку захвата Кремля сорвал патриарх. Когда полковник Гонсевский осматривал места расквартирования, по Москве ударили в набат. Гермоген при поддержке двух членов Семибоярщины, Андрея Голицына и Ивана Воротынского, собрал у себя на подворье большую толпу. В числе прочих туда пришли и съехавшиеся в Москву члены Земского собора, который по первоначальному плану должен был выбирать царя. После того как людей собралось достаточно много, патриарх вызвал к себе Мстиславского с Жолкевским. Те попытались отговориться занятостью и предложили обсудить все вопросы в Думе. Гермоген пригрозил, что явится туда не один, а с народом…

Лишь после этого Мстиславский с Жолкевским прибыли на импровизированное заседание Земского собора. Патриарх и его сторонники обвиняли Семибоярщину и гетмана в нарушении договоренностей. Жолкевский обещал истребить армию Лжедмитрия, говорили они, а вместо этого готовится к оккупации Кремля. Конечно, Гермоген понимал, что отогнанные к Калуге отряды «царика» большой опасности не представляют. Но ему важно было услать подальше как можно больше польских войск. В этом случае у патриарха появлялся шанс перехватить политическую инициативу и добиться перехода власти к Земскому собору.

Настроение толпы сложно контролировать… Вскоре на патриаршее подворье прибыл вызванный гетманом Гонсевский. Полковник заявил собранию, что он не собирается вводить войска в Москву, а, наоборот, готовит польские хоругви к походу на Калугу. Дворяне и купцы, составлявшие большинство собрания, поверили этим лживым словам и перестали возмущаться. Мстиславский, воспользовавшись паузой, объявил об окончании прений. В заключение он сказал, что патриарху следует смотреть за церковью и не вмешиваться в мирские дела, «ибо никогда такого не бывало, чтобы попы правили государством». Голицын и Воротынский вскоре отступились от Гермогена. За несколько дней Семибоярщина сломила сопротивление союзников патриарха. Одних уговорили, других запугали, третьих заключили под стражу… В ночь с 20 на 21 сентября польские роты вошли в Москву. Часть их вместе с Жолкевским разместилась в Кремле, остальные заняли Китай-город, Белый город и Новодевичий монастырь. Теперь с Мстиславским и его коллегами гетман мог больше не считаться.

Русские послы меж тем медленно двигались к Смоленску. Осенняя распутица не позволяла ехать быстрее. Лишь 7 октября миссия во главе с Голицыным и Романовым прибыла в королевский лагерь. Первая встреча с польскими дипломатами прошла 10 октября. Послы официально попросили, чтобы Сигизмунд отпустил сына на царство. Поляки от имени короля заявили, что он-де желает спокойствия в Московском государстве, а потому подумает над предложением и назначит время для аудиенции. Предметный разговор начался лишь 15 октября. Там радные паны сказали, что королевич еще очень молод[57] и потому король хочет вначале навести в России порядок. Послы на это возразили, что покой в стране наступит быстрее, если королевская армия прекратит осаду Смоленска и уйдет восвояси. А для борьбы с «вором» достаточно и тех войск, что пришли к Москве.

Споры продолжались полмесяца. 30 октября в лагерь прибыл гетман Жолкевский. От него послы узнали и о вводе польских войск в Москву, и о том, что главой Стрелецкого приказа стал полковник Гонсевский. Сигизмунд ясно показал, что желает сам править Россией. Указами, в которых его подпись стояла выше подписи сына, король начал жаловать земли и титулы. Федор Мстиславский за содействие в захвате Москвы получил чин царского слуги и конюшего. Ранее этот титул носил лишь Борис Годунов. Михаилу Салтыкову «за услуги» Сигизмунд отдал Важскую землю. Михаил Молчанов, который под видом «царя Дмитрия» отправлял из Самбора атамана Болотникова, стал окольничим. Царским казначеем Сигизмунд назначил проворовавшегося при Шуйском купца Федора Андронова.

В Москве росло возмущение произволом короля. Для расправы с оппозицией Гонсевский использовал услуги Салтыкова и его людей. Предатели организовали ложные доносы на Гермогена и двух поддержавших его членов Семибоярщины: Андрея Голицына и Ивана Воротынского. Авторами показаний стали некий пленный казак из войска Лжедмитрия, поп Харитон и один из холопов Федора Мстиславского. Доносчики утверждали, что патриарх и два боярина задумали 19 октября совершить государственный переворот. Для этого они якобы вступили в сговор с серпуховским воеводой Федором Плещеевым, державшим сторону самозванца. В доносах говорилось, что заговорщики собирались проникнуть в Кремль через тайный подземный ход, захватить Водяные ворота, а затем впустить через них в город «воровские» отряды. Плещеев с казаками должен был ждать сигнала на Пахре. Мятеж планировали начать под звуки набата. Всех «лучших» людей, по утверждению доносчиков, бунтовщики собирались перебить, а их жен и имущество отдать холопам и казакам.

Судилище шло с многочисленными скандалами. Поп Харитон, на пытке подписавший все, что хотел от него Гонсевский, в суде прилюдно заявил, что обвиняемые не виноваты, а он оклеветал их со страху. Гермогена страна знала как самого решительного противника Лжедмитрия II. Всем было ясно, что показания «свидетелей» о том, будто патриарх состоял в переписке с «вором», шиты белыми нитками. Но это не имело значения для суда. Приговор содержал постановление о роспуске служителей патриаршего подворья. Не поздоровилось и Андрею Голицыну. Его фактически изгнали из Думы и до конца дней держали под домашним арестом. Иван Воротынский оказался единственным, кто проявил уступчивость и «покаялся». За это его вскоре «простили» и вернули в Думу.

Разгромив оппозицию, Гонсевский взялся за «реформу» гарнизона. В караулы Кремля и Китай-города вместо русских назначались немцы-наемники. Большинство московских стрельцов разъехалось по стране. Формально — для борьбы с «ворами». Фактически — чтобы ослабить русские силы в столице. Если в сентябре против семи тысяч поляков у Семибоярщины было 15 тысяч ратников, то теперь соотношение изменилось. Свою роль сыграло и приближение зимы. На это время дворяне привычно разъехались по усадьбам. Таким образом, к концу ноября все возможности для вооруженной борьбы с оккупантами внутри Москвы были утрачены. Поляки Гонсевского стали полновластными хозяевами русской столицы.

Сигизмунду III оставалось убрать с пути последнее препятствие — Смоленск. Сначала король попытался использовать дипломатию. По тайной договоренности с Жолкевским бояре еще в начале сентября прислали в Смоленск приказ о капитуляции. Однако Шеин отказался его выполнять. Вместо этого он направил в королевский лагерь делегацию, включавшую представителей всех сословий. За две недели переговоров смоляне убедились, что имеют дело с циничным и безжалостным завоевателем. «Жители города, — заявили им королевские дипломаты, — с давних пор принадлежали к владениям короны; они были и останутся подданными короля, поэтому им следует просить о помиловании»^{131}. Получив отказ, Сигизмунд попытался надавить на Шеина с помощью московских послов. Однако Голицын и Романов на уступки не пошли. Оба ссылались на полученный в Москве наказ и требовали дословного соблюдения заключенного с Жолкевским договора.

Король обратился к Гонсевскому. Тот без труда получил от Мстиславского новые инструкции послам. Однако преодолеть сопротивления Гермогена у поляков не получилось. Ни уговоры, ни угрозы расправы на патриарха не действовали. А новый наказ, подписанный одними боярами, русские послы признать отказались. «Отправлены мы от патриарха, всего Священного собора, от бояр, от всех чинов и Всей Земли, — сказал полякам Филарет, — а эти грамоты писаны без согласия патриарха и без ведома Всей Земли: как же нам их слушать?»^{132} Тогда Сигизмунд прервал переговоры, а его войска начали штурм Смоленска.

На рассвете 21 ноября в лагере услышали оглушительный грохот. Это взорвалась мина под одной из крепостных башен. В стене образовался 20-метровый пролом. Трижды врывались через него в Смоленск королевские роты, и каждый раз их выбивали оттуда русские ратники. Штурм закончился неудачей. Но осада продолжалась. Тяжелые орудия, доставленные летом из-под Риги, вели круглосуточный обстрел крепости.

Гром пушек разъяснил сомневающимся, что Сигизмунд не собирается выполнять условия договора. Поскольку Семибоярщина действовала по указке оккупантов, симпатии провинции снова качнулись в сторону Лжедмитрия II. Ему присягнули не только Казань с Вяткой, но и прежде верная Москве Пермь. Перед сторонниками короля встала задача борьбы с «калужским царьком». Роль ударной силы в этой войне отводилась отрядам его прежнего союзника Яна Сапеги. Однако план наступления с треском провалился. Войска Заруцкого упредили оккупантов. В конце ноября они сами напали на «сапежцев» и нанесли им несколько чувствительных поражений. Усилить Сапегу королю было нечем. Его армия прочно увязла под Смоленском. Полки Гонсевского с трудом удерживали под контролем бурлящую Москву. И тогда Сигизмунд решился на крайние меры. В те времена, когда Лжедмитрий II впервые появился в Подмосковье, на его сторону перешел служилый касимовский хан Ураз-Мухамед. После развала тушинского лагеря он переметнулся к Сигизмунду III. Но часть татар продолжала служить у «вора». Зачем пытался встретиться с ними Ураз-Мухамед, осталось неизвестным. Но разрешение на поездку он испрашивал у самого короля. В лагере самозванца хану не повезло. Его опознали и схватили. Предводитель отряда «царских» телохранителей Петр Урусов попытался добиться освобождения Ураз-Мухамеда. Это не помогло. После недолгого розыска самозванец казнил хана, а Урусова велел отстегать плетью и бросить в тюрьму. Вскоре «царь» простил телохранителя. Но Урусов оказался не из тех, кто терпит побои. 11 декабря во время «царской» охоты на зайцев отряд татар окружил сани Лжедмитрия. Ратники Урусова оттеснили верных самозванцу дворян и зарубили Тушинского вора.