Оленья кавалерия или смерть от кота своего...

Глава 11 Гроб на двоих: стратегическая репа

Три с половиной века назад первый большой поход русских людей за Байкал оказался на грани провала. Наследников Ерофея Хабарова разгромили на Амуре, а первопроходцам Забайкалья угрожал голод. Продолжим наш рассказ о том, как протопопа Аввакума сослали за Байкал «завоёвывать Китай» и зачем он в окрестностях будущей Читы молился о поражении русского воинства.

На исходе зимы 1660 года воевода Пашков решил вернуться с берегов амурского истока, реки Шилки, в центр «Даурии»-Забайкалья, к острогу на озере Иргень. Там, где в Шилку впадает река Нерча, уходящие казаки оставляли новый восьмибашенный острог, мощное по меркам той эпохи укрепление с небольшим гарнизоном. Терзаемые голодом «служилые люди» воеводы Пашкова не могли знать, что в будущем их острог станет городом Нерчинском, первой столицей российского Забайкалья.

Зимнее отступление на запад было трудным. «Пять недель по льду голому ехали на нартах», — вспоминал протопоп Аввакум. Лошадей не хватало, и большинство шло по речному льду пешком. И спустя годы Аввакум явно с ужасом вспоминал ту дорогу: «Брели пеши, убиваясь об лёд. Страна варварская, иноземцы немирные. Отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, голодные и измученные люди…»

Отстать от отряда было опасно по причине враждебного отношения к первопроходцам части окрестных племён — предков эвенков и бурятов Забайкалья, не желавших платить меховую дань русскому царю. Именно их именует в своих мемуарах «варварами» и «иноземцами» натерпевшийся страху Аввакум: «Идём и смотрим, кого застрелит иноземец. И со смертью боремся во всяк день…»

Зимы в тех районах Забайкалья малоснежные, но с сильными холодами и сбивающими с ног ветрами. Как вспоминал сам протопоп: «Там снегу не бывает, только морозы велики и льды толсты, с человека намерзают…» Аввакум описывает как многие падали на лёд и уже не могли встать. Именно тогда состоялся знаменитый в русской литературе разговор ссыльного протопопа с женой. «Долго ли эти мучения будут?» — застонала упавшая женщина. «До самыя до смерти» — с фатализмом отвечал протопоп. Спутница жизни Аввакума вздохнула: «Добро, Петрович, инда ещё вперёд побредём…»

На берегах реки Нерчи, у нового острога, Аввакум и его жена потеряли сына, здесь же родившегося и умершего младенца. Имя его история для нас не сохранила. Но сохранились сделанные Аввакумом ужасные, пугающе яркие описания голода: «Травою и корением перебивающеся, кое-как мучилися… С голоду кобыльи кишки немытые с калом и кровь со снегом хватали и ели от нужды великия. И кости находили от волков пораженных зверей, и что волк не доест, мы то доедим. А иные и самих озяблых ели волков и прочую всякую скверну. И сам я, грешной, волею и неволею причастен мертвечьим звериным мясам…»

Ссыльный протопоп вспоминал, как обезумевшие от голода люди съели новорожденного жеребёнка, невольно погубив и родившую его кобылу. Имевшихся в отряде лошадей есть было нельзя, они были нужны для войны и работы. За подобные попытки воевода карал жестоко, как пишет Аввакум: «А Пашков, про то сведав, и кнутом до смерти забьет…» Поэтому голодные люди ждали рождения жеребёнка, чтобы съесть его, и второпях почти выдернули новорожденного из кобылы. «И кобыла умерла, понеже не по чину жеребенка тово вытащили из нея, лишь голову появил, а оне и выдернули, да и почали кровь скверную есть. Ох, времени тому! И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех, скитающеся по горам и по острому камению, наги и босы…» — вспоминал Аввакум, всего несколькими строками донося до нас сквозь века свои ужас и боль.

Не все сегодня знают, что «протопоп» это вовсе не поп, а крупный церковный чин (чуть позднее, в XVIII веке он будет считаться равным армейскому полковнику). И ссыльный протопоп Аввакум изначально не был бесправным колодником, каким он порой представляет себя в мемуарах, описывая свои злоключения в Забайкалье. Фактически протопоп был назначен одним из руководителей похода «в Даурию» — воевода Афанасий Пашков представлял власть светскую, а Аввакум власть духовную.

Лишь они двое ехали тогда за «Байкалово море» с семьями, с жёнами и детьми. Да и «государево жалование» Аввакума, полученное пред началом похода, было куда выше, чем у рядовых «служилых людей». Даже будучи в ссылке, семья некогда вхожего в царские палаты Аввакума оставалась весьма богатой по меркам той эпохи. Протопоп упоминает в мемуарах, как в Забайкалье сменял «однорядку», то есть пальто, на четыре мешка ржи: «Однорядка московская жены моей, по-русски рублей в двадцать пять, а по-тамошнему и больше. Дали нам четыре мешка ржи за неё, и мы, рожь с травою перемешав, ею перебивались…» Но всё годовое жалование сибирского казака в ту эпоху было меньше, чем стоимость этой столичной «однорядки». Хотя цену мешка ржи в голодающем забайкальском остроге и не измерить рублями, но у большинства рядовых участников того похода «однорядок» и прочих богатств не имелось, их положение было ещё трагичнее.

Из всех русских людей, тогда оказавшихся за Байкалом, один протопоп Аввакум был лично знаком с царём. Сибирский воевода Пашков о таком мог только мечтать — лишь действительно завоевав Китай, то есть совершив вполне сказочный подвиг, он смог бы попасть в круг царских наперсников. Поэтому ссыльные, подобные Аввакуму, всегда были неудобны местному начальству — сегодня он вроде бы ссыльный, а завтра фортуна переменится и бывший узник вновь вернётся к самым верхам государства. Вот отчего жестокий и властный воевода Пашков — «безчеловечен человек, дикий зверь» в мемуарах Аввакума — по отношению к протопопу ведёт себя, на первый взгляд, очень странно.

Воевода и протопоп вступили в конфликт почти в самом начале похода. Аввакум сходу принялся оспаривать решения Пашкова и, судя по мемуарам, не прекращал это занятие до самого конца забайкальской одиссеи. Так по пути к Байкалу воевода не разрешил двум вдовам уйти в монастырь и стать монахинями. Истово верующий Аввакум тут же осудил это решение — но в Сибири тогда и так был страшный дефицит русских женщин, а воеводе надо было всеми правдами и неправдами заселять «страну варварскую», как сам протопоп именовал Забайкалье. Словом перед нами типичный конфликт двух правд, когда каждая сторона убеждена в своей правоте, имея свои веские доводы и резоны.

Любого иного ссыльного или подчинённого воевода в «смертоносной Даурии», при желании, легко сжил бы со свету. Но только не Аввакума. В итоге властного воеводу непокорный протопоп доводил почти до открытого бешенства, «Он со шпагою стоит и дрожит…» — описывают мемуары Аввакума одну из его стычек с воеводой.

К тому же протопоп не ограничивался только личным конфликтом — будучи человеком харизматичным, опытным священником и прирождённым духовным вождём, он имел немалое влияние на рядовых участников похода. Воеводе Пашкову в труднейших условиях опасного похода и голода требовалась беспрекословная дисциплина, а протопоп в это время, по словам самого воеводы, вёл «многия непристойные речи будтось везде в начальные люди во всех чинах нет никакая правды».

Зная убеждения Аввакума, эти слова — «в начальные люди во всех чинах нет никакая правды» — не кажутся наветом и выдумкой Пашкова.

Ссыльный протопоп был человеком сложным. Убеждённый и искренний в своей вере, но и фанатичный до мракобесия. Бесспорно талантливый, смелый и умеющий убеждать человек, но одновременно скандальный, неуживчивый и нетерпимый. Аввакум искренне клеймил Афанасия Пашкова за жестокости, однако сам, будучи в фаворе и при власти, тоже не раз наказывал людей.

Аввакум явно был властолюбив ничуть не меньше воеводы, но его властолюбие было иным, куда тоньше. Если надменный и вспыльчивый Пашков требовал лишь внешнего, служебного подчинения и беспрекословного выполнения воинских приказов, то иступлённого и искреннего протопопа влекла власть над душами людей. Воевода Пашков был озабочен покорением Забайкалья и Приамурья, тогда как протопопа Аввакума волновала только его возвышенная и фанатичная вера.

Не трудно представить себе душевное состояние воеводы, когда рухнули его обширные планы на Амуре, а начавшийся голод грозил порушить и все начинания в Забайкалье. «Как из ума он исступил!» — пишет о тех днях Аввакум.

Воевода в бешенстве несколько раз бил протопопа. Любого иного ослушника обладавший за Байкалом всей полнотой государственной власти Пашков просто убил бы или, говоря языком Аввакума, «уморил». Но ссыльный знакомец самого царя не был рядовым подчинённым, вообще не был рядовым человеком даже в масштабах всего государства Российского. К тому же отношение воеводы к протопопу было неоднозначным, харизма истово верующего Аввакума явно действовал и на Пашкова. Семья воеводы не раз помогала протопопу, поддерживая его жену и детей.

Несколько лет длилась эта странная вражда в голодающих острогах посреди «дикой Даурии». Сам же протопоп в запале противостояния с воеводой как-то раз поступил на грани государственной измены. Впрочем, фанатично убеждённый в правоте своей веры, Аввакум не видел в том греха и вполне открыто описал случившееся в мемуарах. О той же истории сохранилось для наших дней и донесение самого воеводы Пашкова, так что мы можем с двух сторон посмотреть на события, развернувшиеся 4 сентября 1661 года.

В тот день воевода направил небольшой отряд, как пишет Аввакум «в Мунгальское царство воевать». Отрядом из 72 казаков и 20 «тунгусов» командовал сын воеводы Пашкова, Еремей. Если воевода Афанасий Пашков в описаниях Аввакума «зверь», то молодой Еремей Афанасьевич Пашков, в мемуарах протопопа полная противоположность — «гораздо разумен и добр человек». Все предыдущие годы Еремей не раз заступался перед отцом за Аввакума и, порою, доходило до стычек вспыльчивого воеводы и его отпрыска. Один раз Пашков, разгневавшись на заступничество Еремея, даже выстрелил в родного сына — точнее, пытался выстрелить…

Когда в одном из речных переходов разбился о подводные камни «дощаник», на котором едва не погибла семья воеводы, искренне верующий Еремей Пашков укорил отца: «Батюшко, за грех наказует бог! Напрасно ты протопопа кнутом избил…» Афанасий Пашков, чьи нервы и так были надорваны провалами в подготовке похода, да ещё только что своими глазами наблюдавший, как едва спаслась от смерти его семья, просто взорвался и самолично чуть не погубил старшего сына. Выхватил у него пищаль и, оттолкнув к сосне, выстрелил в своего ребёнка.

«И божиею волею осеклася пищаль» — пишет в мемуарах Аввакум, особо подчёркивая, что пищаль была именно «колешчатая». То есть речь идёт о самом совершенном для той эпохи, очень дорогом оружии с колесцовым замком, осечки у которого случались гораздо реже, чем у фитильных или обычных ударно-кремневых ружей. «И Еремей, к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам, „господи помилуй!“ говорит…» — описывает эту страшную сценку Аввакум.

После осечки — почти чуда, спасшего сына от ярости отца — грозный воевода Афанасий Пашков бросил пищаль на землю и заплакал…

Что к Еремею Пашкову у Аввакума было почти отцовское отношение хорошо заметно по мемуарам. «Друг мне тайной был и страдал за меня…» — пишет протопоп. Но в ночь на 4 сентябре 1661 года собравшиеся в опасную вылазку бойцы из отряда Еремея возмутили христианскую душу истово верующего протопопа.

Среди тех, кто тогда уходил «в Мунгальское царство воевать», были и местные язычники-«тунгусы», союзник первопроходцев. Они то и привели шамана, погадать на успех похода. Аввакум описывает развернувшийся ритуал вполне традиционного для сибирских и дальневосточных племен шаманского камлания: «И начали шаманить, сиречь гадать, удастлися им и с победою ли будут домой? Волхв же той мужик, близ моего дома, привел барана живова и учал над ним волхвовать, вертя ево много, и голову прочь отвертел и прочь отбросил. И начал скакать, и плясать, и бесов призывать и, много кричав, о землю ударился, и пена изо рта пошла. Бесы давили ево, а он спрашивал их: удастся ли поход? И бесы сказали: „с победою великою и с богатством большим будете назад“. И все люди, радуяся, говорят: „богаты приедем!“…»

Языческий ритуал страшно уязвил протопопа. И спустя годы он писал о тех минутах: «Ох, душе моей тогда горько и ныне не сладко!» В мемуарах Аввакум даже признаёт, что не выдержал и поступил тогда «окоянно», забыв о христианском прощении грешников. «А я, окаянной, сделал не так, — пишет протопоп, — Кричал с воплем ко господу: „Послушай мене, боже! послушай мене, царю небесный, свет, послушай меня! да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроиша всем, приложи им зла, господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!“…»

К религиозным ритуалам тогда относились более чем серьёзно, искренне считая их залогом победы. Страстные проклятия протопопа не могли не подействовать на душевное состояние воинов из отряда Еремея Пашкова. Слова Аввакума, о том, как в момент выезда отряда Еремея из Иргенского острога, «лошади под ними взоржали вдруг и собаки взвыли» — это не просто лирическое украшение и публицистическое преувеличение. Это явное отражение сметённого состояния уходящих в поход — чему виновником был именно протопоп.

Поход Еремея Пашкова обернулся полным крахом. На одной из стоянок, из 72 казаков 23 дезертировали, сбежали в тайгу, прихватив все ружья и порох. Из сохранившихся документов воеводы Афанасия Пашкова мы даже знаем некоторых беглецов поимённо: Иван Никитин, Абрам Парфёнов, Кузьма Филипов, Кузьма Иванов, Логин Никитин, Лев Ерофеев. Едва ли будет преувеличением сказать, что искренние проклятия Аввакума сыграли в их дезертирстве не последнюю роль. Оставшиеся с Еремеем были разгромлены «непослушниками в тунгусских улусах» и почти все погибли.

В Иргенском остроге долго ждали канувший в небытие отряд Еремея. Когда минули все сроки возвращения, воевода Пашков в ярости приготовился пытать протопопа, проклявшего ушедших. Дальнейшее ярко описал в мемуарах сам Аввакум: «Ждали их с войны, не воротились в срок. Жаль стало Еремея мне: начал богу докучать молитвами, чтоб ево пощадил. А в те поры Пашков меня и к себе не пускал, во один из дней учредил застенок и огнь росклал — хочет меня пытать. Я ко исходу смертному молитвы проговорил — ведаю ево стряпанье, после огня тово мало у воеводы живут…»

От пытки и близкой смерти Аввакума спасло почти чудо. «А вот уже бегут по мою душу два палача, — вспоминал протопоп, — Но неизреченны господом данные судьбы! Еремей раненый сам вдруг дорожкою мимо избы и двора моево едет, и палачей позвал и воротил с собою. Пашков же, оставя застенок, к сыну своему кинулся, яко пьяный с кручины. И Еремей, поклоняся, всё ему подробно рассказывает: как войско у него побили всё без остатку, и как его вывел инородец тунгус от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу блудил он семь дней без еды, одну белку съел; и как в образе моём человек во сне ему явился и благословил, и путь указал, в которую сторону идти, а он вскочил, обрадовался и выбрел на путь к острогу. Он отцу россказывает, а я пришел в то время поклонитися им. Пашков же, возведя очи свои на меня, — что медведь морской белой, живого бы меня проглотил, да господь не выдаст! — вздыхая, говорит: „Так-то ты делаешь? людей тех погубил столько!“ А Еремей мне говорит: „батюшко, поди, государь, домой! молчи ради Христа!“ Я и пошел…»

Удивительно, но в этой истории юный Еремей Пашков — фактически, командир спецназа даурского похода — выглядит куда большим христианином, чем истовый протопоп.

В мемуарах Аввакума сын воеводы представлен как кроткий «малой», но именно Еремей в те годы вынес на своих плечах основные боевые действия за Байкалом, командуя всеми стычками с «непослушниками в тунгусских улусах». Именно он ходил в опасную разведку вниз по Амуру и добыл сведения о разгроме наследников Ерофея Хабарова маньчжурскими войсками. Словом, Еремей Пашков был опытным полевым командиром, явно привычным к боям и смерти. Тем поразительнее его способность к прощению. Умение раненого и измученного человека несколькими словами погасить новую стычку воеводы с протопопом тоже внушает уважение.

Воевода Афанасий Пашков отправил в страшно далёкую Москву подробное донесение о поражении и гибели отряда своего сына, но упоминать о молитве Аввакума, призывавшей погубить русское воинство, не стал. Едва ли сам воевода хотел выгородить протопопа — в этом тоже видна заслуга его сына, «добра человека» Еремея.

Еремей Афанасьевич Пашков проживёт долгую жизнь, спустя двадцать лет после описываемых событий станет воеводой в Киеве — в том самом городе, ради обладания которым царское правительство отказалось от большого похода за Байкал. Его внук станет личным денщиком императора Петра I, а правнук на исходе следующего XVIII века построит в Москве напротив Кремля знаменитый дворец — «Дом Пашкова», в котором ныне располагается первая библиотека нашей страны.

Афанасий Пашков пробыл воеводой «в Даурах» до весны 1662 года. Вообще-то в Москве ему назначили замену еще 20 октября 1559 года, но пока царский указ шёл через всю Сибирь, пока новый воевода, «тобольский сын боярский» Ларион Толбузин добирался в Забайкалье старым путём через Якутск, пока он искал Пашкова на просторах Даурии, прошло более 30 месяцев.

Лишь 12 мая 1662 года в Иргенском остроге Афанасий Пашков прочёл «царёву грамоту» о прекращении его полномочий за Байкалом. Новый воевода привез и царское предписание о возвращении Аввакума в Москву. «Велено ехать на Русь…» — написал об этом в мемуарах Аввакум. Как видим, три с половиной века назад Забайкалье в восприятии русских людей ещё совсем не считалось Россией.

Пашков покинул Иргенский острог в самом конце мая 1662 года. Протопопа он собой не взял, Аввакум поедет «на Русь» отдельно. Однако при всей взаимной ненависти бывший воевода оставил для детей Аввакума «с молоком корову» и нескольких коз — приличное богатство по меркам первых русских обитателей Забайкалья. Об этом факте, не укладывающемся в привычный образ жестокого боярина Пашкова, написал сам Аввакум в первой редакции своего «Жития»…

Позади остались пять тяжких лет — канувшие в небытие амбициозные планы покорения «Китайсково и Богдойсково государств», неудавшееся объединение всех русских сил на Амуре, надрывная рубка леса для будущих острогов, ледяные бесснежные зимы, бесконечная малая война с «тунгусами» и «мунгалами», и голод, столь же бесконечный как просторы к востоку от Байкала.

Из четырех сотен «служилых», пришедших с Пашковым «в Дауры» спустя пять лет осталось в живых 75 человек. Этими малыми силами обороняли три стратегических острога, построенные под руководством Пашкова — Нерчинский, Иргенский и Телембинский (сегодня это село Телемба в Еравнинском районе Бурятии, в 80 километрах не север от Читы).

С точки зрения царского правительства той эпохи Афанасий Пашков не совершил ни подвигов, ни преступлений — ему не полагалось ни наград, ни наказаний. Но почти сразу по возвращении из Забайкалья некогда властный и амбициозный воевода отрёкся от мира, стал монахом и вскоре умер. Монахиней стала и его жена — «боярыня Фёкла Симеоновна», как называет её в мемуарах Аввакум — прошедшая с мужем всю Даурию, не раз помогавшая ссыльному протопопу и его семье. Вдова первого забайкальского воеводы станет игуменьей Вознесенского девичьего монастыря, располагавшегося прямо в московском Кремле.

Вслед за Пашковым вернулся в Москву из Забайкалья и ссыльный протопоп. Ненадолго он вновь попал в фавор к царю. Удивительно, но именно Аввакум — перед тем как его за непримиримость вновь сошлют в уже последнюю, действительно смертную ссылку — совершил постриг в монахи Афанасия Пашкова. Два забайкальских недруга примирились. Как писал в мемуарах Аввакум: «Десеть лет он меня мучил или я ево — не знаю, бог разберёт…»

Пашков не смог выполнить царский «наказ», но оставил в Забайкалье плацдарм из трёх острогов. Узнав о страшном голоде, Москва распорядилась выделить 1200 рублей — внушительную для той эпоху сумму — на покупку хлеба «в корм даурским служилым людям». Всех выживших к востоку от Байкала наградили. И наградили по меркам той эпохи тоже вполне щедро — как гласят архивные документы 1663 года: «Послано нашего государева жалования Даурским служилым людем сукон Анбургских розных цветов, по четыре аршина человеку, да на рубашки и на портки тысяча аршин холстов…» В XVII веке «Анбургским сукном» именовалась самая дорогая импортная ткань, цветная и яркая, обычно шедшая на кафтаны царской охране и столичным стрельцам.

Выжившим «даурским служилым людям» выплатили и повышенное, по сравнению с обычным казачьим, жалование — «против иных сибирских городов с прибавкою…»

Сменивший Афанасия Пашкова на забайкальском воеводстве Ларион Толбузин почти сразу написал в Москву о главной проблеме региона: «…а хлеб в Нерчинском остроге и на Иргень озере не родитца, и без присыльных хлебных запасов в тех острогах служить государеву службу никакими мерами не мочно…»

Первые русские, пытавшиеся жить в Забайкалье, не сразу научились вести здесь сельское хозяйство. Мешали иной климат и непривычные почвы. В годы воеводства Афанасия Пашкова мешало и то, что все силы были брошены на возведение новых острогов и заготовку леса для так и не построенных крепостей по Амуру. Серьёзно помешал и тот факт, что Пашков в голодающем Забайкалье так и не дождался обещанных из Якутска серпов и кос — в «варварской стране» Даурии эти орудия труда было в те годы ни купить, ни сделать.

Лишь спустя два десятилетия к востоку от Байкала научились выращивать отличные урожаи. В 1681 году на имя самого царя из Нерчинского острога пришло длинное донесение, довольно необычного содержания. Царю подробно сообщали не о политике, не о походах и войнах, а об урожаях ржи, пшеницы, овса, ячменя, гречихи, гороха, конопли и репы. Первую репу за Байкалом сеял «нерчинской сын боярской Микифор Сенотрусов», он же собственноручно, вместе с воеводой, подписал послание царю: «… а репу Микифор сеял по два года, и родилась репа добра гораздо… И милосердием Божиим идёт хлеб гораздо добре, лучше прошлого…»

Это, кстати, еще один фактор успешности первопроходцев, которые не только воевали — весь XVII век проводилась поощряемая из Москвы политика «заведения пашен», то есть создания на новых землях Сибири и Дальнего Востока опытных посевов привычных русским сельскохозяйственных культур. Так что первый «добрый» урожай репы в Забайкалье справедливо рассматривался как стратегический фактор, о котором стоит сообщить самому царю.

Спустя поколение после первопроходцев Петра Бекетова и Афанасия Пашкова забайкальских хлеб стал «гораздо добре, лучше прошлого», но воспоминания о голоде и массовой гибели в первых острогах «смертоносной Даурии» навсегда укоренились в народной памяти. Уже в начале следующего XVIII века в Забайкалье возник культ «местночтимых» святых — иргенских мучеников, погибших в Иргенском остроге воинов.

Если Нерчинский острог со временем превратился в крупный по меркам той эпохи город дальневосточной России, то острог близ озера Иргень разобрали «по ветхости» уже в 1708 году. Спустя три десятилетия побывавший в Нерчинском уезде академик Герхард Миллер оставил запись: «Есть часовня на том месте, где до этого стоял Иргенский острог… Эта часовня построена в честь трёх новых, еще не канонизированных святых, о чем один житель ближайшей деревни, по его утверждению, часто имел видения…»

В следующем XIX веке иргенских святых по местным легендам стало уже не трое, а четверо. Местный культ оброс преданиями о жизни первых мучеников Забайкалья, стилистически очень напоминающими жития первых христианских святых. Одна из таких легенд рассказывает о «четырёх братьях доброй жизни», воинах из дружины воеводы Пашкова.

Якобы жестокий воевода из зависти к «честным братьям» придумал им наказание — в короткий срок засолить сорок бочек «карасёвых язычков». Братья не успели исполнить приказ, за что их пытали, били кнутом и уморили голодом. Когда же мучеников похоронили, то, как гласит легенда, бочки сами собой заполнились «карасёвыми язычками». Не сложно распознать в этом наивном предании отголоски реальных событий 1657-61 годов, когда голодающие казаки по приказу воеводы спешно строили первые остроги Забайкалья.

Уже с конца XVIII столетия возникла традиция крестных ходов из Читы к останкам Иргенского острога, к месту захоронения мучеников. Считалось, что обращенная к ним молитва помогает от разных бед, особенно способствует сбережению урожаев от засух и пожаров. Сложилась и местная молитва: «Святые мученики Иргенские Симеон, Киприан, Иосиф и Василий со дружиною, молите Бога о нас».

Мы не знаем, как в народной памяти возникли именно эти имена. Но в сохранившихся, далеко не полных списках участников забайкальского похода воеводы Пашкова можно отыскать, например, казаков Семёна Никифорова из Берёзовского острога и Иосифа Божина из Верхотурского острога (ныне города Берёзовский и Верхотурье в Свердловской области). Есть в тех списках и несколько Василиев — казачий десятник Василий Константинов из Томска и рядовые казаки Василий Иванов и Василий Фёдоров из Пелымского острога (ныне село в той же Свердловской области).

Как и все легендарные святые, иргенские мученики тоже являлись людям «в видениях». По забайкальским преданиям, души погибших воинов то виделись бурятским пастухам, пасшим свои стада в окрестностях разрушенного острога, то являлись к некоей купеческой жене, заболевшей в Благовещенске и выздоровевшей благодаря заступничеству и молитвам «мучеников-воинов с Иргени».

Официальная церковь долгое время не признавала самочинный культ. Но на исходе позапрошлого века произошло, выражаясь языком религии, «обретение мощей» иргенских мучеников. Старинная часовенка, располагавшаяся на месте одной из башен Иргенского острога, сгорела и при разборе пепелища «под спудом» нашли почерневшие от огня и времени колоды — два гроба, выдолбленные из цельных древесных стволах. В каждом из гробов-колод лежали кости не одного, а двоих покойников.

В XVII столетии, во время похода Афанасия Пашкова первым строителям и первым мученикам Забайкалья рубить лес было непросто, тем более окрестности Иргенского острога это не тайга, а почти степь. И с огромным трудом доставленные к острогу и выдолбленные в цельных стволах гробы становились последним пристанищем сразу нескольких умерших или погибших воинов.

На месте сгоревшей часовни построили новую церковь. В 1911 году священники Забайкальской епархии провели осмотр легендарных гробов, всё ещё сохранявшихся в её подвале. Газета «Забайкальские епархиальные ведомости» так писала о том событии: «Помолившись, благоговейно с зажженными церковными свечами, спустились в подпол названной церкви, где покоятся останки похороненных, по преданию, здесь замученных воинов, и стали разгребать землю…»

Осмотр показал, что «дерево колод весьма поддалось гниению» и рассыпается при любом прикосновении. «Положение гробов, покойников в них, а также и самих могил свидетельствуют о том, что они не могли быть тронуты с места со времени самого их погребения…» — пришли к выводу священники. Когда всё же сняли полусгнившую, рассыпающуюся крышку одного из гробов, то обнаружили, что «на внутренней стороне, плотно лежавшей на костях, выдавились отпечатки лицевой стороны черепа…»

Вот так и легендарные Иргенские мученики стали отпечатком в народной памяти первых, нелёгких шагов истории российского Забайкалья.