ОМУ

Глава 7 Что произошло в Ханнаману

По ту сторону острова находилась большая, густонаселенная бухта Ханнаману; не исключена была возможность, что матросы, которых мы искали, скрывались там. Но когда шлюпка подошла к «Джулии», солнце уже садилось, а потому мы легли на другой галс и отошли на некоторое расстояние от берега. Перед рассветом мы сделали поворот через фордевинд и взяли курс на землю; к тому времени, когда солнце стояло уже высоко над горизонтом, мы вступили в узкий пролив, разделяющий острова Доминика и Санта-Кристина.

С одной стороны тянулась цепь крутых зеленых утесов в несколько сот футов вышиной; тут и там в глубоких расселинах, среди буйной растительности лепились, подобно птичьим гнездам, белые хижины островитян. По ту сторону пролива до самого горизонта простирались залитые светом пологие холмы, такие теплые и волнистые, что, казалось, они трепетали под лучами солнца. Мы неслись все дальше мимо утесов и рощ, лесистых расщелин и долин, мимо темных ущелий со сверкавшими вдали бурными водопадами. Свежий береговой бриз наполнял паруса, окруженная со всех сторон землей водная поверхность своим спокойствием напоминала озеро, и голубые волны с легким плеском ударялись о медную обшивку носа нашего судна.

Достигнув конца пролива, мы обогнули мыс и сразу очутились у бухты Ханнаману. Это была единственная более или менее пригодная гавань на острове, хотя с точки зрения безопасности якорной стоянки она вряд ли заслуживает такого названия.

Прежде чем мы установили связь с берегом, произошло событие, которое может дать еще некоторое представление о нашей команде.

Подойдя к берегу, насколько позволяло благоразумие, мы остановились и стали ждать прибытия пироги, выходившей из бухты. Вдруг сильное течение подхватило нас и быстро понесло к скалистому мысу, образующему одну из сторон гавани. Ветер стих, а потому сразу же были спущены две шлюпки, чтобы повернуть судно. Но сделать это не успели: со всех сторон уже бурлили водовороты, и скалистый берег был так близко, что, казалось, на него можно спрыгнуть с верхушки мачты.

Несмотря на ужас лишившегося дара речи капитана и хриплые крики неустрашимого Джермина, матросы тянули снасти как можно медленней; некоторые улыбались, предвкушая удовольствие очутиться на берегу, другие жаждали, чтобы судно разбилось, и едва могли сдержать свою радость. Неожиданно встречное течение пришло нам на помощь, и при содействии шлюпок мы вскоре оказались вне опасности.

Какое разочарование для нашей команды! Все тайные надежды бросить потерпевшее крушение судно, вплавь добраться до берега и беззаботно прожить на острове до конца своих дней были так жестоко похоронены, не успев расцвести!..

Вскоре после этого пирога подошла к борту «Джулии». В ней находились восемь или десять туземцев, славных, веселых на вид юношей, непрерывно жестикулировавших и что-то восклицавших; красные перья в их головных повязках все время качались. С ними прибыл также какой-то чужеземец, вероотступник, отказавшийся от цивилизованного мира, — белый человек в набедренной повязке жителей Южных морей и с татуировкой на лице. Широкая голубая полоса пересекала его лицо от уха до уха, а на лбу красовалось сужавшееся к одному концу изображение голубой акулы — сплошные острые плавники от головы до хвоста.

Многие из нас смотрели на этого человека с чувством, близким к ужасу, ничуть не ослабевшим, когда мы узнали, что он добровольно согласился на такое украшение своей физиономии. Что за клеймо! Гораздо хуже, чем у Каина: у того, вероятно, была лишь какая-нибудь морщина или родинка, и современные косметические средства могли бы их уничтожить, но голубая акула представляла собой неизгладимый знак, и его не смыть всем водам Аваны и Фарфара,[19] рек Дамаска.

Это был англичанин (он назвал себя Лем Харди), который сбежал лет десять тому назад с торгового брига, приставшего к острову для пополнения запаса дров и воды. Харди вступил на берег в качестве независимой силы, вооруженный ружьем и располагающий мешком огнестрельных припасов, готовый, если понадобится, в одиночку вести войну на свой собственный страх и риск. Страна была поделена между враждовавшими друг с другом вождями нескольких больших долин. С одним из них, первым предложившим ему дружбу, он заключил союз и стал тем, кем оставался и по сей час: военачальником одного племени и богом войны, почитаемым на всем острове. Его кампании превзошли наполеоновские. Своим непобедимым ружьем при поддержке легкой пехоты, вооруженной копьями и дротиками, он одной ночной атакой покорил два клана, а следующее утро повергло к стопам его королевского союзника и все остальные.

Не уступал он корсиканцу и по части роста личного благосостояния; через три дня после высадки прелестно татуированная рука принцессы принадлежала ему. Вместе с девицей в качестве приданого он приобрел тысячу саженей тонкой таппы, пятьдесят двухслойных циновок из расщепленной травы, четыреста свиней, десять домов в разных концах ее родной долины, а также священную защиту специального указа о «табу», объявившего его личность навеки неприкосновенной.

Итак, Лем Харди навсегда поселился на острове, вполне удовлетворенный условиями своего существования, не испытывая ни малейшего желания возвратиться к друзьям. «Друзей» в сущности у него никогда не было. Он рассказал мне свою историю. Лем был вышвырнут в белый свет подкидышем, и его происхождение оставалось для него такой же тайной, как генеалогия Одина.[20] Всеми презираемый, он мальчиком убежал из приходского работного дома и стал скитаться по морям. Несколько лет он вел жизнь матроса, а теперь навсегда разделался с ней.

В большинстве случаев именно такие люди (они часто встречаются среди моряков), до которых никому на свете нет дела, не имеющие никаких привязанностей, безрассудные и не терпящие уз, налагаемых цивилизацией, нередко чувствуют себя как дома на диких островах Тихого океана. И разве можно удивляться их выбору, если вспомнить о той тяжелой участи, на какую они были обречены на родине?

По словам этого отступника, больше ни одного белого человека на острове не было; и так как капитан не имел оснований подозревать Харди в намерении нас обмануть, то он решил, что французы в своем рассказе напутали. Когда остальные гости узнали о цели нашего прибытия, один из них, красивый, рослый парень с огромными глазами на выразительном лице, вызвался отправиться с нами в плавание. В качестве платы он потребовал лишь красную рубаху, штаны и шляпу, которые тут же были ему вручены, а сверх того плитку прессованного табаку и трубку. Сделка была немедленно заключена, но затем Ваймонту внес в соглашение дополнительный пункт: его приятель, явившийся вместе с ним, должен получить десять целых морских сухарей без единой трещины, двадцать совершенно новых, безукоризненно прямых гвоздей и один большой складной нож. Это условие было также принято, и все предметы сразу же вручены туземцу. Он схватил их с большой жадностью и за неимением одежды засунул гвозди в рот, заменявший ему карман. Два гвоздя, однако, были первым делом использованы для замены ушных украшений, причудливо вырезанных из кусочков выкрашенной в белый цвет древесины.

Поднялся сильный ветер с моря, и следовало не теряя времени отойти подальше от берега; поэтому после того как наш новый товарищ и его земляки нежно потерлись носами, мы вместе с ним пустились в путь.

Когда под наполненными ветром бом-брамселями мы устремились вперед, прощальные крики с пироги, к нашему удивлению, ничуть не взволновали островитянина; но его спокойствие продолжалось недолго. В тот же вечер, как только темно-синие очертания родных холмов скрылись за горизонтом, бедный Ваймонту нагнулся над фальшбортом, уронил голову на грудь и поддался неукротимому горю. Судно сильно качало, и Ваймонту, как это ни печально, в добавление к прочим мукам, ужасно страдал от морской болезни.