ОМУ

Глава 73 Прием, оказанный нам в Партувае

Как только мы пустились, наконец, в путь, я выбросил свои сандалии, к этому времени совершенно сносившиеся, чтобы составить компанию доктору, вынужденному теперь идти босиком. Быстро придя снова в хорошее настроение, он заявил, что в общем ботинки были лишь обузой и что мужчине решительно более пристало обходиться без них.

Он это сказал, нелишне будет отметить, когда мы шли по мягкому травяному ковру, даже в полдень слегка влажному, так как наш путь пролегал в тени деревьев.

Выйдя из леса, мы очутились в пустынной песчаной местности, где солнечные лучи основательно жгли; гравий под ногами был почти так же раскален, как под печи. Трудно представить себе те крики и прыжки, какими сопровождался каждый наш шаг, как только мы вступили на этот участок. Мы не смогли бы его пересечь — во всяком случае до захода солнца, — если бы на нем тут и там не росли мелкие сухие кусты, в которые мы то и дело засовывали для охлаждения ноги. При выборе куста требовался точный расчет, ибо при малейшей неосмотрительности могло случиться так, что, сделав новый прыжок и убедившись в невозможности добраться до следующего куста без промежуточного охлаждения, вы должны были бежать обратно на старое место.

Благополучно миновав «Сахару», или «Огненную пустыню», мы успокоили боль в полуобожженных ногах приятной прогулкой по лугу с высокой травой; пройдя его, мы увидели несколько беспорядочно раскиданных домов, приютившихся под сенью рощи на окраине деревни Партувай.

Мой товарищ стоял за то, чтобы войти в первый попавшийся дом; однако когда, приблизившись, мы как следует присмотрелись к этим строениям, их претенциозный, во всяком случае для туземного жилья, вид заставил меня поколебаться. Я подумал, что в них, возможно, живут высшие вожди, со стороны которых вряд ли приходилось рассчитывать на особо теплый прием.

Мы стояли в нерешительности, как вдруг из ближайшего дома нас окликнули:

— Арамаи! арамаи, кархоури! (Входите, входите, чужестранцы!)

Мы сразу же вошли, и нас встретили очень тепло. Хозяином дома был островитянин с аристократической внешностью, одетый в широкие полотняные штаны и легкую белую рубаху, подпоясанную, по моде испанцев из Чили, красным шелковым шарфом. Он подошел к нам, держась непринужденно и просто, и похлопав себя рукой по груди, представился: Эримеар По-По, или, если вернуть христианскому имени его английское произношение, — Джеримайя По-По.

Такое забавное сочетание имен у жителей островов Товарищества объясняется следующим. Совершая над туземцем обряд крещения, миссионеры, на чей слух его родовое имя нередко звучит оскорбительно, настаивают на замене той части его, которая кажется им неприемлемой. И вот когда Джеримайя подошел к купели и назвал себя Нармо-Нана По-По (что примерно означает Вызывающий на бой дьяволов во тьме), почтенный священнослужитель заявил ему, что такое языческое имя ни в коем случае не годится и необходимо заменить хотя бы дьявольскую его часть. Затем жаждавшему вступить в лоно церкви предложили на выбор весьма благопристойные христианские имена. То были Адамо (Адам), Ноар (Ной), Давидар (Дэвид), Эаркобар (Джемс), Эорна (Джон), Патура (Питер), Эримеар (Джеримайя) и т. д. Вот так-то он и стал называться Джеримайя По-По, то есть Джеримайя-во-Тьме.

В ответ мы также назвали свои имена, после чего хозяин пригласил нас сесть; усевшись и сам, он задал нам множество вопросов на смешанном англо-таитянском наречии.

Отдав распоряжения какому-то старику приготовить еду, хозяйка, крупная благодушная женщина лет за сорок, также подсела к нам. Наш грязный, запыленный с дороги вид давал, должно быть, добросердечной даме обильную пищу для сочувствия, и она все время жалостливо смотрела на нас, издавая скорбные восклицания.

Впрочем, Джеримайя и его супруга были не единственными обитателями дома.

В углу на широкой туземной кровати, стоявшей на столбиках, возлежала нимфа; полузакутанная своими длинными волосами, она только собиралась приступить к утреннему туалету. Это была дочь По-По, и при этом очень красивая маленькая дочь, не старше четырнадцати лет, с самой очаровательной фигуркой, напоминавшей едва распустившийся бутон, и большими карими глазами. Ее звали Лу — прелестное милое имя, вполне подходившее к ней, потому что милей и благородней девицы не было на всем Эймео.

Маленькая Лу оказалась, однако, холодной и высокомерной красавицей, которая никогда не удостаивала нас своим вниманием и лишь изредка окидывала взором, выражавшим ленивое безразличие. Столь презрительное отношение немало уязвляло меня и доктора, ведь на груди у нас едва просохли слезы девушек из Лухулу, горько рыдавших при прощании с нами.

Когда мы вошли в дом, По-По разравнивал ковер из сухих папоротников, принесенных лишь этим утром; как только угощение было готово, его разложили на банановых листьях прямо на ароматном полу. Мы удобно расположились и принялись за жареную свинью и плоды хлебного дерева; мы ели с глиняных тарелок, впервые за много месяцев пользуясь настоящими ножами и вилками.

Все это наряду с другими признаками утонченности несколько уменьшило удивление, какое вызвала в нас сдержанность маленькой Лу; ее родители несомненно были партувайскими магнатами, а она богатой наследницей.

После того как мы рассказали о своем пребывании в долине Мартаир, хозяева стали с любопытством расспрашивать, по какому делу мы прибыли в Талу. Мы вскользь заметили, что причиной нашего прихода было судно, стоявшее в гавани.

Арфрети, жена По-По, добрая материнская душа, посоветовала нам после еды поспать; а когда мы проснулись вполне отдохнувшие, она подвела нас к двери и показала вниз в сторону деревьев, сквозь которые мы увидели сверкающую поверхность воды. Поняв намек, мы отправились туда и, обнаружив глубокое тенистое озерко, выкупались, а затем вернулись в дом. Наша хозяйка присела теперь рядом с нами; она осмотрела с большим интересом докторский плащ, в сотый раз пощупала мою грязную рваную одежду и соболезнующе воскликнула: — Ах! Нуи, нуи оли мани! оли мани! (Ах, она очень очень старая! очень старая!)

Арфрети, славная женщина, обращаясь к нам с этими словами, думала, что говорит на прекрасном английском языке. Слово «нуи» так хорошо известно иностранцам по всей Полинезии и так часто употребляется ими в разговорах с туземцами, что последние считают его общепринятым во всем мире. «Оли мани» — это не что иное, как «оldman»[117] в туземном произношении; все жители островов Товарищества, говорящие по-английски, обозначают этими словами не только старых людей, но и любые старые вещи.

Арфрети подошла к сундуку, набитому различной европейской одеждой, достала две новые матросские куртки и две пары брюк, с ласковой улыбкой вручила их нам, провела нас за ситцевую занавеску и ушла. Без излишней щепетильности мы переоделись; теперь, поев, поспав и выкупавшись, мы предстали как два жениха.

Наступил вечер, зажгли светильники. Они отличались чрезвычайной простотой: половинка зеленой дыни, примерно на треть наполненная кокосовым маслом, и фитиль, скрученный из таппы, плавающий на поверхности. В качестве ночника ничего лучше не придумать; мягкий, навевающий сон свет пробивается сквозь прозрачную кожуру.

Время шло, и в дом стали сходиться остальные члены семьи, которых мы еще не видели. Появился стройный молодой щеголь в яркой полосатой рубашке; накрученная у него вокруг талии добрая сажень светлого узорчатого ситца спадала до земли. На нем была также новая соломенная шляпа с тремя лентами, обернутыми вокруг тульи: черной, зеленой и розовой. Ботинок и чулок, однако, он не носил.

Пришли и две изящные смуглощекие девочки-близнецы — с кроткими глазами и чудесными волосами, бегавшие полуголыми по дому, точно две газели. У них был брат, немного моложе их — красивый темнокожий мальчик с женскими глазами. Все они были детьми По-По, рожденными в законном браке.

Появилось также несколько старух странного вида, одетых в потрепанные плащи из грязного холста, которые сидели так плохо и к тому же так явно были с чужого плеча, что я сразу же причислил их владелиц к приживалкам — бедным родственницам, жившим за счет благодеяний ее светлости Арфрети. Эти грустные кроткие старушенции мало разговаривали и еще меньше ели; они сидели, либо уставившись глазами в землю, либо почтительно вскидывая их.

В том, что они стали такими, повинно, надо думать, проникновение на остров зачатков цивилизации.

Я чуть не забыл Мони, постоянно улыбавшегося старика, который готовил нам пищу. Его лысая голова представляла собой блестящий шар. У него было небольшое круглое брюшко и кошачьи ноги. Он выполнял у По-По различные хозяйственные работы — стряпал, прислуживал за столом и лазил на хлебные деревья и кокосовые пальмы; вдобавок ко всему он очень дружил со своей хозяйкой и часами сидел с ней, куря и болтая.

Нередко можно было видеть, как неутомимый Мони что-то быстро делал, затем вдруг бросал свое занятие — все равно какое, убегал куда-нибудь неподалеку и, забившись в укромный уголок, заваливался соснуть, после чего снова вскакивал и со свежими силами принимался за работу.

Что-то в поведении По-По и его домочадцев заставило меня прийти к заключению, что он был столпом церкви, хотя на основании виденного мною на Таити я с трудом мог примирить такое предположение с его открытым, сердечным, непринужденным поведением. Но я не ошибся: По-По, как выяснилось, исполнял обязанности кого-то вроде церковного старосты. Он считался также богатым человеком и был в близком родстве с верховным вождем.

Перед тем как лечь спать, все семейство уселось на пол, и, стоя посреди, По-По прочел вслух главу из таитянской библии. Затем, опустившись вместе со всеми на колени, он произнес молитву. По ее окончании все молча разошлись. Такие общие молитвы происходили регулярно каждый вечер и каждое утро. В этой семье трапеза также неизменно начиналась и кончалась молитвой.

После того как я убедился в почти полном отсутствии всякого подобия истинного благочестия на этих островах, то, что я увидел в доме нашего хозяина, меня очень удивило. Но По-По был подлинным христианином — единственным, не считая Арфрети, какого я лично знал среди всех туземцев Полинезии.