ОМУ

Глава 38 «Джульеточка» уходит без нас

Чтобы оправдать слова, брошенные в заключение комедии свидетельских показаний, консул по истечении указанного им срока снова распорядился привести нас к себе.

Все началось сначала. Он ничего не добился и отослал нас обратно, чрезвычайно раздосадованный нашим решительным поведением.

Приглядываясь к происходящему, мы представили себе, что Уилсон, ознакомившись впервые с положением на борту «Джулии», обратился к своему больному приятелю, капитану, примерно с такими словами:

— Гай, бедный друг, можете теперь не беспокоиться об этих негодяях — ваших матросах. Я их обломаю. Предоставьте все мне и не думайте больше о них.

Но кандалы и колодки, важный вид, угрозы, туманные намеки и показания под присягой — все оказалось тщетным.

Уверенные, что при сложившихся обстоятельствах ничего серьезного для нас не может проистечь, и прекрасно понимая, что в действительности никто никогда и не думал об отправке нас на родину для отдачи под суд, мы видели Уилсона насквозь и потешались над его стараниями.

С тех пор как мы покинули «Джулию», старший помощник ни разу не попадался нам на глаза, но мы часто слышали о нем.

Говорили, что он оставался на борту и жил в каюте вместе с Винером, который исполнил свое обещание еще раз навестить его и получил приглашение остаться гостем. Теперь два закадычных друга неплохо проводили время, попивая вино из капитанских бочонков, играя в карты и устраивая вечерние балы для местных дам. Короче говоря, они здорово накуролесили, и миссионеры нажаловались на них консулу; Джермин получил строгий нагоняй.

Это так подействовало на него, что он стал пить еще больше прежнего и как-то днем, будучи сильно навеселе, разобиделся на туземцев, проплывавших в пироге мимо «Джульеты»; он их окликнул, предложив подняться к нему на борт и предъявить документы, а те испугались и стали грести к берегу. Немедленно спустив шлюпку, Джермин вооружил Ваймонту и Датчанина тесаками, сам схватил тесак, и они втроем пустились в погоню, с развевающимся на корме шлюпки судовым флагом. Перепуганные островитяне вытащили пирогу на берег к с громкими криками помчались по деревне, а старший помощник бежал за ними, яростно размахивая обнаженным оружием. Сразу же собралась толпа, и «кархоури туни», или сумасшедшего чужестранца, быстро доставили к Уилсону.

Случилось так, что в соседнем туземном доме консул и капитан Гай в это время мирно играли в крибидж,[71] а со стола не сходил графин. Разбушевавшегося Джермина ввели туда; увидев обоих за таким приятным занятием, он сразу успокоился и стал настаивать, чтобы его допустили к участию в игре и угостили бренди. Так как консул был почти столь же пьян, как и он, а капитан не решился возражать из боязни обидеть старого моряка, они втроем принялись за дело и просидели весь вечер. О проступке старшего помощника лишь вскользь упомянули, а задержавших его отослали прочь.

Это забавное происшествие послужило причиной события, о котором стоит рассказать.

В это время в окрестностях Папеэте скиталась ссохшаяся от преклонного возраста англичанка, настоящее страшилище, известное среди матросов под прозвищем «старая матушка Тот». Она объездила все Южные моря от Новой Зеландии до Сандвичевых островов, устраивая в простых хижинах кабачки для моряков, где те могли получить ром и игральные кости. На островах, на которых обосновались миссионеры, такое поведение считалось строго наказуемым; заведения матушки Тот закрывали, а владелицу заставляли покинуть остров с первым судном, какое только удавалось нанять, чтобы ее куда-нибудь сплавить. Однако с несокрушимым упорством матушка Тот, где бы ни очутилась, принималась опять за старое и в результате повсюду пользовалась большой популярностью.

Опутанный какими-то злыми чарами, за ней повсюду следовал терпеливый одноглазый низенький сапожник, который чинил обувь для белых, стряпал на старуху и безропотно сносил всю ее ругань. Может показаться странным, но он редко расставался с затрепанной библией; как только у него появлялся досуг, а хозяйка отворачивалась, он погружался в чтение священной книги. Эта склонность к благочестию обычно приводила старую каргу в невероятное бешенство; частенько она колачивала его книгой по щекам и даже пыталась ее сжечь. Матушка Тот и ее супруг Джози представляли собой поистине забавную пару.

Но вернемся к моему рассказу.

Примерно через неделю после нашего прибытия в гавань старуху опять поймали на месте преступления и заставили на время отказаться от своего гнусного промысла. На этом настоял в основном Уилсон, который, по какой-то неизвестной причине, питал жесточайшую ненависть к матушке Тот, отвечавшей ему полной взаимностью.

И вот, проходя вечером мимо дома, где веселились консул и его компания, она заглянула сквозь бамбуковые стены и немедленно решила удовлетворить жажду мщения.

Ночь стояла очень темная; запасшись большим корабельным фонарем, обычно висевшим у нее в хижине, она ожидала, пока кутилы выйдут. Около полуночи Уилсон, наконец, появился в сопровождении двух туземцев, которые вели его под руки. Эта троица шла впереди, и как только она вступила в густую тень, на расстоянии какого-нибудь дюйма от носа Уилсона вспыхнул яркий свет. Старая ведьма стояла перед ним на коленях, держа фонарь в поднятых руках.

— Ха, ха! Мои прекрасный консулишка, — завопила она, — вы подвергаете гонениям одинокую старую женщину за продажу рома, не так ли? А вот теперь вас самого ведут домой пьяного… Тьфу! Вы негодяй, я вас презираю! — И она плюнула в него.

Пораженные ужасом бедные туземцы, непритворно верившие в привидения, бросили дрожавшего консула и разбежались в разные стороны. Излив свою злобу, матушка Тот заковыляла прочь, а трое собутыльников, пошатываясь, побрели кое-как домой.

На другой день после нашей последней встречи с Уилсоном мы узнали, что капитан Гай отправился на борт своего судна и будет набирать новую команду. Нанявшимся обещали хорошее вознаграждение; и тяжелый мешок испанских долларов вместе с судовыми бумагами «Джулии», готовыми для подписи, лежал на голове шпиля.

На берегу обреталось немало безработных матросов; бoльшая часть их составляла организованную шайку во главе с шотландцем Маком, которого они называли коммодором. По законам братской солидарности, ни одному из ее участников не разрешалось наниматься на судно без согласия остальных. Таким образом шайка держала в своих руках весь порт, и всем получившим расчет матросам приходилось присоединяться к ней.

Мак и его ребята прекрасно знали нашу историю; они даже несколько раз приходили к нам в гости. Конечно, как моряки и родственные нам души, они сильно недолюбливали капитана Гая.

Считая вопрос серьезным, они в полном составе явились в Калабусу и пожелали узнать, как мы отнесемся, учитывая все обстоятельства, к тому, если кто-нибудь из них наймется на «Джулию».

Мы хотели только как можно скорей выпроводить судно и ответили, что никаких возражений не имеем. Некоторые даже стали превозносить «Джулию» до небес, называя ее самым лучшим и самым быстроходным судном на свете. Не забыли отдать должное и Джермину, хорошему парню и моряку до мозга костей; что до капитана, то это человек тихий и никого не побеспокоит. Коротко говоря, мы изощрялись в придумывании любых приманок, а Жулик Джек кончил тем, что торжественно заверил бродяг, будто теперь, когда мы все поправились, только принцип мешает нам самим вернуться на «Джулию».

В результате новая команда, наконец, была набрана; наняли также спокойного уроженца Новой Англии на должность второго помощника и трех бывалых китоловов в качестве гарпунщиков. Пополнили отчасти и судовую баталер-камеру.

Повреждения, полученные «Джулией», починили, насколько это оказалось возможно в таком месте, как Таити. Что касается маори, то власти не разрешили высадить его на берег, и он, закованный в кандалы, отправился в трюме в дальнейшее плавание. Что с ним случилось впоследствии, мы так никогда и не узнали.

Каболка, бедный, бедный Каболка, за несколько дней до того заболевший, остался на берегу в матросском госпитале в Тауноа — маленьком поселении на побережье между Папеэте и Матаваи. Там через некоторое время он испустил последний вздох. Никто не знал, чем он хворал, должно быть, он умер от тяжелой жизни. Кое-кто из нас присутствовал при том, как его зарыли в песок, и я поставил простой столб там, где он покоится вечным сном.

Купор и остальные, с самого начала остававшиеся на судне, вошли, конечно, в состав новой команды «Джулии».

Поведение консула и капитана, все время всячески старавшихся, чтобы мы изменили свое решение и вернулись на судно, достаточно понятно, если учесть следующее. Кроме аванса в пятнадцать — двадцать пять долларов, который пришлось выплатить каждому матросу, нанятому на Таити, за каждого завербованного человека следовало внести правительству острова дополнительную сумму в виде портового сбора. Кроме того, новые матросы — за единичными исключениями — нанялись лишь на одно плавание, и, стало быть, их обязаны были рассчитать до того, как судно вернется на родину; поэтому со временем возникнет необходимость раздобыть других людей, понеся такие же затраты. Между тем финансы «Джулии» находились в весьма печальном состоянии, и ее денежный ящик был пуст; чтобы покрыть расходы, пришлось продать за бесценок купцу из Папеэте бoльшую часть того ничтожного количества китового жира, который имелся на борту.

На Таити стояло великолепное воскресное утро, когда капитан Боб вошел переваливаясь в Калабусу и сообщил нам поразительную новость:

— Ах, мои мальчик… Васа судно спесить… ставить паруса…

Другими словами, «Джулия» снялась с якоря.

Берег находился совсем близко и в этом районе был почти необитаем. Мы побежали к морю и увидели на расстоянии кабельтова «Джульеточку», медленно проходившую мимо, — брамсели были поставлены, и какой-то парень на мачте, перекинув ногу через рей, отвязывал фор-бом-брамсель. На палубе царили оживление и суматоха; матросы на баке с пением «Навались веселее, ребята!» крепили якорь, а доблестный Джермин, как всегда с непокрытой головой, взобравшись на бушприт, отдавал приказания. Около рулевого стоял капитан Гай, со спокойным видом джентльмена покуривая сигару. Вскоре судно приблизилось к рифу; изменив курс, оно проскользнуло сквозь проход и ушло своим путем.

Так, простояв в гавани около трех недель, скрылась, наконец, «Джульеточка» за горизонтом; больше никогда я о ней ничего не слышал.