ОМУ

Глава 82 Которой заканчивается книга

Отчаявшись попасть ко двору, мы решили отправиться в плавание. Не к чему было злоупотреблять дольше гостеприимством По-По; к тому же, подобно всем матросам, очутившимся на берегу, я начал несколько скучать от жизни на Эймео и мечтать о волнах.

«Левиафан», если верить его команде, был неподходящим для нас судном. Но я видел капитана, и он понравился мне. Это был необычайно высокий красивый здоровяк во цвете лет. Его загорелые щеки украшало по темно-красному пятну — несомненно, следы морских попоек. Он был вайньярдцем,[127] то есть уроженцем острова Мартас-Вайньярд[128] (невдалеке от Нантакета) и — я готов в этом поклясться — настоящим моряком, а не тираном.

Раньше мы предпочитали избегать матросов с «Левиафана», когда они съезжали на берег, но теперь мы намеренно попадались им на пути, чтобы побольше узнать об их судне.

Мы познакомились с третьим помощником, пруссаком по национальности и старым моряком торгового флота — большим весельчаком с румяной физиономией. Мы привели его к По-По и угостили обедом из жареной свинины и плодов хлебного дерева, с трубками и табаком на десерт. Сведения, полученные от него о судне, совпадали с моими предположениями. Более славного старого парусника еще не носили океанские волны, а капитан был прекраснейшим человеком в мире. К тому же и еды имелось вдоволь; на море ничего не приходилось делать, знай посиживай на шпиле и плыви. Единственный недостаток судна заключался в следующем: оно было спущено на воду под какой-то злосчастной звездой, и ему не везло в промысле. Вельботы с него спускали то и дело, и гарпунщики нередко подбивали китов, однако ни гарпуны, ни остроги не держались у кита в боку, и матросам «Левиафана» почти никогда не удавалось убить и отшвартовать драгоценную добычу. Но что из этого? Мы будем иметь все удовольствия от охоты за чудовищами, но нам не придется выполнять ту противную работу, которая следует за их поимкой. Итак, ура, в честь берегов Японии! Туда направлялось судно.

Надо сказать несколько слов о тех мрачных историях, что мы слышали, когда впервые побывали на «Левиафане». Все они были досужим вымыслом, пущенным в ход матросами для того, чтобы отпугнуть нас и вынудить капитана, нуждавшегося в пополнении экипажа, подольше пробыть в приятной гавани.

В следующий раз, когда вайньярдец появился на берегу, мы поспешили попасться ему на глаза. Услышав о нашем желании отправиться с ним в море, он захотел узнать, кто мы такие и, прежде всего, откуда мы родом. Мы сказали, что некоторое время назад покинули на Таити китобойное судно и с тех пор работали — самым похвальным образом — на плантации. Что до нашей родины, то моряки не имеют национальности, но если на то пошло, то мы оба янки. К последнему утверждению капитан отнесся весьма недоверчиво и откровенно сказал нам, что, по его глубокому убеждению, мы оба из Сиднея.

К сведению читателей, капитаны американских кораблей, плавающих в Тихом океане, пуще огня боятся сиднейских молодчиков, которые, говоря по правде, повсюду пользуются чрезвычайно плохой славой. Если на борту какого-нибудь судна в Южных морях вспыхивает мятеж, то зачинщиком в девяноста случаях из ста бывает матрос из Сиднея. На берегу эти ребята также ведут себя очень буйно.

Именно поэтому мы старались скрыть то обстоятельство, что состояли когда-то в экипаже «Джулии», хотя мне и претило такое отречение от нашего смелого суденышка. По той же причине доктор неправильно указывал место своего рождения.

К несчастью, одна часть нашего одеяния — подаренные Арфрети синие куртки — была признана косвенной уликой против нас. Ибо, как это ни странно, американского моряка обычно узнают по красной куртке, а английского по синей — в противоположность цвету национальных флагов. Капитан указал нам на это обстоятельство, и мы поспешили объяснить подобную странность. Но тщетно; он, по-видимому, был решительно предубежден против нас и в особенности к доктору относился крайне недоверчиво.

Желая придать больше достоверности утверждениям последнего, я как бы между прочим упомянул, что в Кентукки много высоких людей, но тут наш вайньярдец внезапно повернул прочь и не пожелал больше ничего слушать. Совершенно очевидно, он считал Долговязого Духа исключительно подозрительной личностью.

Поняв это, я решил испробовать, не поможет ли делу свидание с глазу на глаз. И вот как-то днем я застал капитана, когда он курил трубку в доме одного представительного старого туземца — некоего Маи-Маи, который за умеренную плату угощал по-партувайски знатных иностранцев.

Его гость только что плотно пообедал жареной свининой и пудингом из таро; остатки обеда еще не были убраны. На циновке валялись также две бутылки с отбитыми горлышками, от которых шел спиртной дух. Все это казалось обнадеживающим, ибо после хорошего обеда человек приходит в благодушное, дружелюбное настроение и легко поддается уговорам. В таком состоянии во всяком случае я застал благородного вайньярдца.

Для начала я сказал, что пришел к нему с целью вывести его из заблуждения относительно того, откуда я родом: я, хвала небу, американец и хочу убедить его в этом.

Капитан некоторое время пристально смотрел мне в глаза, обнаружив при этом явную нетвердость взгляда, а затем попросил меня вытянуть руку. Я исполнил его желание, недоумевая, какое отношение имеет эта полезная конечность к данному вопросу.

Он положил на несколько мгновений пальцы мне на запястье, а затем, вскочив на ноги, с жаром заявил, что я янки каждым биением моего пульса!

— Эй, Маи-Маи! — воскликнул он, — еще бутылку!

Когда она появилась, капитан одним ударом ножа быстро обезглавил ее и велел мне осушить до дна. Затем он сказал, что если я на следующее утро явлюсь к нему на «Левиафан», судовой договор будет ждать меня в каюте на столе.

Все складывалось чудесно. Но как быть с доктором?

Я немедленно ввернул легкий намек насчет моего долговязого товарища. Но это оказалось совершенно бесполезно. Вайньярдец клялся, что не желает иметь с ним дела — он (мой долговязый друг) сиднейская «птичка», и ничто не заставит его (человека недоверчивого) изменить свое мнение.

Я не мог не проникнуться симпатией к прямодушному капитану, но возмущенный ничем не объяснимым предубеждением против моего товарища, тотчас же ушел.

Когда я рассказал доктору о результатах свидания, его это очень позабавило, и он заявил, смеясь, что вайньярдец, должно быть, проницательный парень. Затем он начал настаивать, чтобы я отправился в плавание на «Левиафане», ибо ему хорошо известно, как мне хочется покинуть Эймео. Что до него, то, говоря по совести, он вовсе не моряк: и хотя «сухопутные крысы» очень часто нанимаются на китобойные суда, лично ему не совсем по вкусу мысль занять такое скромное положение. Коротко говоря, он решил побыть еще некоторое время на Эймео.

Я обдумал создавшееся положение и в конце концов решил покинуть остров. Зов моря и надежда со временем добраться до родины были слишком сильны, чтобы я мог против них устоять. И особенно прельщало меня, что «Левиафан» был таким уютным судном, что ему предстояла теперь последняя китобойная кампания и немногим больше чем через год он обогнет мыс Горн.

Впрочем, ничто не вынуждало меня наниматься на все плавание и тем без всякой необходимости связывать себя. Я мог завербоваться лишь на ближайший рейс, оставив за собой в дальнейшем свободу действия. Кто знает, не изменятся ли мои намерения и не предпочту ли я добраться до родины короткими и легкими переходами?..

На следующий день я отправился на пироге на судно, подписал договор и вернулся на берег с «авансом» — пятнадцатью испанскими долларами, завязанными в концы моего шейного платка.

Я убедил Долговязого Духа взять половину денег. Так как и остальные мне были не очень нужны, я хотел отдать их По-По, чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить за его доброту; но, хотя он прекрасно знал ценность этих монет, он не принял от меня ни доллара.

Через три дня в дом По-По зашел пруссак и сообщил нам, что капитан полностью укомплектовал свою команду, наняв нескольких островитян, и решил двинуться в путь с береговым бризом завтра на заре. Это известие было получено под вечер. Доктор немедленно исчез и вскоре вернулся с двумя бутылками вина, спрятанными под курткой. При посредстве уроженца Маркизских островов он приобрел их у одного из служащих при дворе.

Я убедил По-По выпить прощальную чашу; и даже маленькая Лу, казалось огорченная тем, что один из безнадежно влюбленных в нее поклонников навеки покидает Партувай, сделала несколько глоточков из свернутого листа. Что касается добросердечной Арфрети, то ее печаль была беспредельна. Она даже упрашивала меня провести последнюю ночь под ее пальмовой кровлей, а утром она сама отвезла бы меня на судно.

Но на это я не мог согласиться. Тогда, чтобы у меня осталось что-нибудь на память о ней, она подарила мне тонкую циновку и кусок таппы. Впоследствии в теплых широтах, куда мы направлялись, эти дары, разложенные на моей койке, оказались очень полезными, не говоря уже о том, что они всегда вызывали во мне самые благодарные воспоминания.

Перед заходом солнца мы попрощались с великодушным семейством и поспешили к берегу.

Для моряков на судне это была веселая ночка: они распили небольшой бочонок вина, добытый тем же способом, что и бутылки доктора.

Часа через два после полуночи все затихло. Но когда первые проблески зари показались над горами, резкий крик разбудил кубрик; прозвучала команда сниматься с якоря. Мы весело принялись выбирать якоря, паруса были вскоре поставлены, и с первым дуновением тропического утреннего ветерка, принесшего прохладу и аромат со склонов гор, мы медленно двинулись к выходу из бухты и проскользнули в проход между рифами. Вскоре мы легли в дрейф, и к судну подошли пироги, чтобы забрать провожавших нас островитян. Перед тем как доктор перешагнул через борт, мы обменялись долгим и сердечным рукопожатием. Больше я его никогда не видел и ничего не слышал о нем.

Подняв все паруса, мы поставили реи прямо, и посвежевший ветер понес нас прочь от земли. Снова подо мной колыхалась матросская койка, и я ходил раскачивающейся походкой.

К полудню остров исчез за горизонтом. Перед нами простирался безбрежный Тихий океан.