Они принесли крылья в Арктику

Седина летчика Котова

Высокий голубоглазый с моложавым, юношески румяным лицом и курчавой седой шевелюрой… Таким остался в памяти друзей Илья Спиридонович Котов, Герой Советского Союза. Рано ушел он из жизни, не достигнув и пятидесятилетнего возраста. Но сколько налетал, сколько пережил в Арктике, сколько перевидал!..

Мне посчастливилось близко знать Илью Спиридоновича, быть его спутником не раз, начиная с первой после войны воздушной экспедиции в высокие широты. Экспедиция эта, руководимая Александром Алексеевичем Кузнецовым, в Главсевморпути официально именовалась «Север-2», потому что была следующей по порядку после Первой Полюсной 1937 года.

Целых одиннадцать лет разделяли два географических предприятия. Это, естественно, сказывалось на организации, технике, масштабах работы. К тому времени — весне 1948 года — ни для кого в полярной авиации уже не был дискуссионным вопрос о посадках на дрейфующие льды. Ведь несколько раньше, в самый канун войны, в районе Полюса Недоступности трижды опускался пилот И. И. Черевичный с группой ученых. Накопили некоторый опыт в этой области и другие летчики.

Наша авиапромышленность смогла теперь предоставить Главсевморпути самолеты, несравненно более совершенные по оборудованию, нежели АНТы 1937 года, машины отлично приспособленные для работы вне береговых стационарных баз. Горючее подвозилось на ледяные дрейфующие площадки в океане, там осуществлялась дополнительная заправка машин для следующих «прыгающих» рейсов, направляемых все дальше к северу. Таким образом, дальность проникновения _в высокие широты становилась практически неограниченной.

9 апреля Черевичный и Котов, ходившие в первой паре, посадили свои лыжные ЛИ-2 за 81-й параллелью, к северу от Новосибирских островов. А через два дня там выгружались на лед бочки с бензином, доставленные из Тикси четырехмоторным «летающим танкером» Василия Никифоровича Задкова.

Черевичный и Котов тем временем, совершив очередной прыжок, опустились за 86-м градусом северной широты — посреди огромного белого пятна. И вот тут-то в недавней «области недоступности», не посещенной дотоле никем из людей, наши ученые развернули пионерные исследования. Океанограф профессор Яков Яковлевич Гаккель нащупал своим лотом резкое падение глубин, впервые обнаружил отроги пересекающего океан подводного хребта, которому впоследствии было присвоено имя Ломоносова. Интересные наблюдения по земному магнетизму развернул геофизик Михаил Емельянович Острекин.

Огромным треугольником охватили былую «зону недоступности» три дрейфующие базы, рассчитанные на трехнедельный срок работы. И кроме того, для дополнительных трехдневных исследований Арктическим институтом было заранее намечено еще несколько точек в различных координатах. Одна из них — на широте 90° норд — на географическом Северном полюсе.

Высадиться «на макушке шарика»! Кому не захочется участвовать в таком десанте — втором в истории (после экспедиции Шмидта — Водопьянова, высадившей четверых папанинцев)…

Напомню: дело происходило в 1948 году, три десятилетия назад. Это сегодня через точку земной оси пролегают трансконтинентальные авиатрассы, чуть ли не ежедневными стали рейсы к полюсу самолетов-зондировщиков погоды. Да и на ледовой разведке для нужд Северного морского пути пилоты полярной авиации запросто облетывают приполюсные края…

А тогда, в апреле 48-го!..

Кому выпадет честь лететь на полюс с группой ученых? На каких именно экипажах из числа собравшихся на Второй дрейфующей базе остановит свой выбор начальник экспедиции, бывалый авиатор А. А. Кузнецов?

И вот в кабине флагманской машины над развернутой картой собрались авиаторы и ученые. Чувствуя всеобщее напряжение, Кузнецов произнес нарочито торопливо:

— На полюс пойдут три из находящихся здесь экипажей: Черепичного, Котова и Масленникова. В составе научной группы: геофизики Острекин и Сенько, гидрологи Сомов и Гордиенко.

Хоть о представителях прессы и кинохроники речи не было, но мы с оператором Фроленко торжествующе переглянулись. С момента вылета с Большой земли он был с экипажем Котова, я — с экипажем Масленникова.

На разборку палаток, на погрузку научного оборудования и прочего нашего имущества ушло часа два, не меньше. Погода за это время изменялась несколько раз. То небосвод затягивала серая пелена, то облака расходились, и все вокруг тонуло в ослепительном блеске. Наконец, усталые и потные, как всегда во время старта, мы взобрались в кабины. Черевичный вырулил на старт, взлетел, лег на курс. Следом стартовали Котов и Масленников.

Полет к полюсу мало чем отличался от предыдущих наших рейсов над Ледовитым океаном. Льды плыли внизу то плоские, то вздыбленные торосами, то расцвеченные темными пятнами частых разводий. Временами появлялась туманная дымка. Полупрозрачная, она постепенно густела, вовсе скрывая льды, но потом редела вновь. Наш штурман Михаил Фролович Шерпаков с секстантом в руках не отходил от астролюка. Радист Юрий Петрович Черноусов брал пеленги от радиостанций островов и материка. Механик Кекушев, необычно молчаливый и важный, нес вахту у моторов. На груде промасленных чехлов подремывал гидролог Михаил Михайлович Сомов. Масленников мирно беседовал со вторым пилотом Николаем Федоровичем Пескаревым — высота была достаточная, чтобы машину мог вести автопилот.

— Как много открытой воды, так и прут от нее испарения, — морщился Пескарев.

— Да, прямо наводнение, сколько лет летаю, не видал такого в высоких широтах, — соглашался Виталий Иванович, делавший карандашные зарисовки в альбоме (кому в полярной авиации не известно, что Герой Советского Союза В. И. Масленников, в войну командовавший бомбардировочным полком, — страстный художник-любитель).

Принимал участие в общей беседе и Илья Павлович Мазурук — ветеран Первой Полюсной, теперь участвующий в экспедиции «Север-2» как помощник Кузнецова:

— Когда со Шмидтом и Водопьяновым летал я в этих краях, не встречалось тут больших разводий. Только многолетние льдины были на пути к полюсу.

Пелена под нами опять начала сгущаться. Выключив автопилот, Масленников взялся за штурвал, слегка потянул на себя. Нос машины, испещренный заклепками, точно следами оспы, чуть приподнялся.

— Штурман, как там светило, что показывает? — спросил командир Шерпакова.

Тот, оторвавшись на мгновение от секстанта, ответил:

— Подходим, Виталий Иваныч, минут через десять будем над полюсом.

Шерпаков подозвал геофизика Сенько, попросил взять высоту солнца еще раз. И оба повторили вычисления на бумаге. Потом Черноусов включил радиотелефон, связался с идущими впереди самолетами Черевичного и Котова. Находящиеся там штурманы В. П. Падалко и Д. Н. Морозов и геофизик Острекин подтвердили правильность определения. Но тут льды под нами закрыло облаком. Когда оно рассеялось, впереди показалось второе, потом третье. Самолеты начали снижаться, задевая края наплывающих облаков. Внизу виднелись гряды торосов. Только в одном месте, стиснутая нагромождениями пака, мелькнула вдруг узкая полоска ровного льда.

Первым коснулся ее своими лыжами самолет Черевичного. Следом опустился Масленников, потом Котов. Я взглянул на часы, записал в дневнике дату: 23 апреля, 16 часов 44 минуты по московскому времени.

Лыжи скользили мягко, без толчков, моторы гудели все тише, тише. Не добежав до высокого тороса метров 20, машины стали. Мы выпрыгнули на лед. Начались объятия, поцелуи, взаимные поздравления — все как полагается в таком торжественном случае.

Облака тем временем сгущались. Глядя себе под ноги, пилоты морщились.

— Как на катке «Динамо» в начале зимы, — скривился Черевичный.

— Да, ледок слабоват… — согласился Кузнецов и предложил зарулить машины на паковое поле — там все надежнее. Машины Котова и Масленникова было решено оставить на полюсе на время научных работ. А Черевичный, имея на борту Кузнецова и его помощников, должен был лететь обратно на Вторую дрейфующую базу.

Шагах в пятидесяти от стоянки, на том ясе паковом поле, две ледяные глыбы, громоздясь одна на другую, образовали крутой холм. На вершине его мы водрузили Государственный флаг СССР. Красное полотнище с серпом и молотом затрепетало по ветру.

На нашем митинге не было длинных речей. Просто летчики и ученые поздравили друг друга с первыми успехами, заодно напомнив, что впереди еще много работы.

А погода портилась. Осмотрев площадку, выбранную геофизиками для астрономических и магнитных наблюдений, и лунку, подготовленную во льду гидрологами, Кузнецов вошел в кабину.

— Счастливо оставаться, друзья! — крикнул Черевичный, поднимаясь по трапу, захлопывая дверь.

— Пойдем, поможем Ивану взлететь, — сказал мне Масленников.

Облака висели настолько низко, что Черепичному трудно было разглядеть, где полоска ровного льда, суживаясь, упирается в нагромождение пака. Мы с Виталием Ивановичем прошли в конец полосы, стали по ее краям. Ориентируясь на наши фигуры, темные на фоне снега, Черевичный мастерски оторвал самолет. Едва мелькнули над нашими головами лыжи, и машина исчезла в облаках.

Нас, «жителей полюса», осталось восемнадцать: экипажи двух самолетов, четыре научных работника, кинооператор и журналист.

Воображение человека ограничено, как правило, рамками старых устоявшихся представлений. Что такое Северный полюс в зрительном восприятии? Вершина потертого школьного глобуса, пучок меридианов на карте. Здесь ничего этого, разумеется, не было. Неглубокую ложбину ровного льда, окруженную пологими бугристыми полями пака, мы оградили аэродромными флажками. На одном из паковых полей стояли два самолета и рядом с ними — жилые палатки. Чуть поодаль на тонком льду — лунка гидрологов, еще поодаль — приборы геофизиков. Словом, все выглядело весьма буднично, как и на прежних наших стоянках во льдах.

С макушки Земли, казалось бы, можно видеть далеко-далеко во все стороны, а тут, высунешься из палатки, и сразу взгляд упирается в сырую завесу облаков. Да и не хотелось, сказать по правде, выходить из палатки. Такая гнусная, пожалуй самая скверная за все время экспедиции, установилась погода. Тем не менее настроение у всех было отличное. Своеобразие нашего географического положения служило источником нескончаемых острот.

— Слышь, навигатор, который час по-московски? — спрашивал Кекушев Шерпакова.

— Тут, Львович, все едино: и московское, и гринвичское, и владивостокское. Помнишь, как Маяковский сказал: «Время — вещь необычайно длинная».

Кто-то предложил избрать председателем «полюсного горсовета» Михаила Емельяновича Острекина, руководителя научной группы. Как и положено председателю, он интересовался вопросами благоустройства. Когда в палатку вошел Сомов и, сдвинув на затылок заиндевевший капюшон, стал развязывать наушники шапки, Острекин строго спросил:

— Как, открыт бассейн для плавания?

— Так точно, товарищ председатель, да глубина маловата: всего четыре тысячи тридцать девять метров.

Достав блокнот, написав несколько слов карандашом, Острекин протянул листок радисту из Котовского экипажа — Богданову, вступившему на вахту:

— Вот, Вася, отстукай быстренько Кузнецову на Вторую базу.

Измерение глубин океана тотчас после посадки в самой «точке земной оси» было особенно важно, пока дрейф не отнес нашу льдину от полюса. Ведь, как известно, экспедиция Шмидта в мае 1937 года опустилась на лед, пройдя за точку полюса несколько десятков километров, а папанинцы начали измерение глубин лишь в июне, находясь значительно южнее полюса. Столь же ценными и для наших геофизиков должны оказаться наблюдения в широте 90 норд!

Сомова, пришедшего в палатку погреться чайком, сменил на лебедке Гордиенко. Острекин направился к магнитным приборам, принять вахту у своего напарника Сенько.

Так постепенно жизнь нашего лагеря входила в обычную колею. И только солнце, изредка проглядывая светлым пятном сквозь мутные облака, вновь и вновь напоминало о том, где мы находимся. Обходя небосвод по кругу, оно все время держалось над нашими головами на одной и той же высоте.

На вторые сутки, однако, Северный полюс дал о себе знать. Далеко за полночь пронзительный крик, шедший откуда-то сверху, снаружи, поднял спавших в палатке людей экипажа Масленникова:

— Полундра!

Вскакивая, мы путались в спальных мешках, толкали друг друга. Одеваясь, не попадали ногами в штанины, обували чужие унты.

— Полундра, выходите скорее! — кричал радист Черноусов. На вахте в самолетной рации он одновременно наблюдал за льдами.

«Что же случилось? Под палаткой трещина? Она быстро расходится?» Такая мысль мелькнула сразу. Но нет, под ногами было твердо, устойчиво. Причину тревоги мы поняли, только выскочив наружу. Трещина действительно была, но прошла она не под палаткой, которую можно перенести в любой момент, а под самолетом, неподвижным уже вторые сутки. Трещина прошла не поперек, а вдоль, ровно посреди правой лыжи. Толстенный, почти в пять метров, паковый массив раскололся как сахар под нажимом щипцов. Края трещины расходились медленно. Между ними виднелась темная вода.

Скорее заводить моторы! Второй механик, Юра Соколов, стаскивал с моторов чехлы. Кекушев мчался к самолету с лампами, накачивал, разжигал их. Горячий воздух устремлялся вверх к моторам по металлическим гофрированным шлангам.

— Лопаты, доски, живей! — заметно волнуясь, командовал Виталий Иванович.

Мы тащили из кабины доски, предусмотрительно прихваченные с Большой земли, подкапывали снег под правой лыжей, подсовывали под нее доски. Края трещины расходились.

Механики изо всех сил накачивали лампы. Горячий воздух гудел, шланги накалялись докрасна. Трещина разошлась уже на ширину лыжи, доски под лыжей начали прогибаться.

— А ну, попробуй, крутани, — крикнул мне Соколов с правого крыла.

Легко сказать — «крутани». Я подбежал к винту, ухватился за лопасть, повис на ней всей тяжестью своих пудов. Винт не шел. Не шел и баста… На подмогу подскочили Шерпаков, Пескарев, налегли сообща на вторую лопасть. Винт пошел. Очень медленно, нехотя, но все-таки пошел.

— От винта! — гаркнул Кекушев.

Мы отскочили. Винт вычертил первый круг. Левый мотор заработал. Трещина теперь была настолько велика, что, перешагивая ее, надо было широко расставлять ноги. Лежа на правом крыле, раскрыв капот и копаясь в моторе, Кекушев ругался беззвучно, точно шептал заклинания. Пескарев, Шерпаков, Черноусов и я прыгали у правого винта, висли на его лопастях, болтая ногами над разверзавшейся бездной. Сквозь плексиглас пилотской кабины виднелось серое, с закушенной губой лицо Масленникова.

Края трещины подходили уже к концам досок, когда заработал и правый мотор.

Котов и его люди, прибежав к нам по сигналу тревоги, изо всех сил тянули за веревки, привязанные к хвосту, чтобы помочь примерзшим лыжам оторваться от снега. Масленников дал газ. Машина сдвинулась с гибельного места и, сворачивая влево, пробежала с десяток метров.

Тут только я спохватился: так и не успел использовать фотоаппарат, болтающийся на ремешке под меховой курткой. Какие моменты пропустил! А Фроленко сработал отлично, установил свою треногу и накрутил, наверное, немало интереснейших кадров.

— Молодцами, — отдышавшись, выпалил Соколов, хлопая по животу Кекушева, — молодцами сработали механёры!

Но никого не обрадовало сообщение весельчака Юры. Трещина в паковом льду, отделяющая теперь от машины нашу палатку, была, увы, не единственной. Темные линии прошли также вдоль и поперек взлетно-посадочной полосы.

— Да, недаром падало вчера давление воздуха, — задумчиво сказал Острекин, поглядывая на Сомова.

Тот пожал плечами. Облака опускались все ниже и ниже. В одном месте на горизонте виднелась темно-серая, почти черная, полоса, похожая на смерч. Значит, где-то поблизости много открытой воды.

— Может, попробуем взлететь, а, Илюша? — обратился Масленников к Котову, выйдя из кабины.

Илья Спиридонович поглядел себе под ноги на лед, поднял голову вверх, махнул рукой:

— Коли и успеем, Виталий, так на взлете можем обледенеть.

— Я думаю, волноваться пока не стоит, — спокойно произнес Острекин, — подождем, посмотрим, что будет. К тому же и наблюдения надо довести до конца…

— Да, да, конечно, — поддержал Сомов, — гидрологическая станция еще не закончена.

К командирам подошли вторые пилоты, Мальков и Пескарев, посылавшиеся Котовым на осмотр окрестных льдов. Они сообщили, что на соседнем паковом поле трещин нет.

— Добро, — кивнул Котов, обращаясь к Остреки-ну и Масленникову. — Я думаю так: перерулим туда машины и будем ждать.

Пилоты полезли в кабины, начали рулить. Трещины в ровном льду появлялись то тут, то там, как это бывает на стекле после ударов. Под самолетные лыжи мы подкладывали листы фанеры. Быстролетные стальные птицы ползли как черепахи. То, что вчера еще служило нам взлетно-посадочной полосой, быстро превращалось в ледяное месиво.

Весь наш лагерь пришел в движение. Люди везли нарты с ящиками, баллонами газа, тащили на спинах свернутые спальные мешки, переносили разборные каркасные палатки, добрым словом поминая их конструктора, Сергея Шапошникова: достаточно было вынуть изнутри плитки и другие тяжелые вещи, и полотняный купол поднимался силами двух человек. Высоко приподнимая палатки, люди шагали по узким дощатым мосткам, наведенным через трещины.

Гидрологи волокли на саночках сложенную треногу, лебедку с мотором, этажерку с пробирками, склянками. От напряжения последних дней Сомов выглядел совершенно изможденным. На почерневшем лице его белела заиндевевшая щетина.

Новое место для лагеря было избрано удачно, если только можно говорить об удаче в подобных обстоятельствах. Паковое поле, неровное, все в надувах и застругах, выглядело пока что единым монолитным массивом. Пока… А что может быть дальше?

Самолеты поставили метрах в ста один от другого, палатки расположили рядом с машинами. Острекин и Сенько установили свои теодолиты и самописцы неподалеку от торосов. Гордиенко долбил ломом углубление для будущей лунки.

Весь лагерь был теперь на новом месте. На старом остался лишь Государственный флат, по-прежнему возвышавшийся над крутым ледяным холмом. Было решено: что бы ни случилось с нами, флаг СССР останется на Северном полюсе!

Шагая от самолета к палатке, Масленников обратился ко мне:

— Разреши узнать, кто отменил дежурство?

Я хлопнул себя по лбу, вспомнил: согласно расписанию, утвержденному еще на Второй базе, сегодня, 25 апреля, обязанности повара лежат на мне.

— Виноват, товарищ командир…

— То-то, что виноват, — усмехнулся Виталий Иванович, — имей в виду: беда бедой, а дело делом…

В нашей, «масленниковской», палатке уже горел газ. Пескарев и Соколов, развернув спальный мешок, укладывали в него Сомова.

— Пустите, ребята, мне на вахту надо… — слабо протестовал Михаил Михайлович, вращая воспаленными, больными глазами. Я дотронулся рукой до его I пылающего лба:

— Лежи, лежи, найдется кому помочь Павлу…

Вода в ведре, натопленная из снега еще на старой стоянке, к счастью, не успела промерзнуть до дна. Я водрузил ведро на плитку, достал сгущенное молоко, сварил какао, нарезал сало, разложил галеты и шоколад. Наши начали завтракать.

Вошел Котов, присев на корточки, вполголоса обратился к Масленникову.

— Давай думать, Виталий.

— Думай не думай, Илья, — положение пиковое.

— Ждать нужно. — Котов взъерошил волнистые серебрящиеся на висках волосы. — Ждать, пока толчея эта закончится…

— Может, еще сойдутся трещины? — с надеждой сказал Масленников.

— Погода больно нехороша… Кто на метеовахте сейчас?

— Шерпаков.

Наблюдение за погодой несли по очереди наши штурманы. Вчера ветерок был слабый, то поднимался, то стихал. Сегодня с утра — полное безветрие. Но вот по стенкам палатки начала пробегать первая дрожь.

Котов глянул на часы:

— Одиннадцать утра, а полундра началась около двух ночи… Как говорится, в приятных занятиях время проходит незаметно.

Он усмехнулся, допил какао, закурил:

— Одиннадцать утра, воскресенье… Хорошо, ребята, сейчас в Москве…

Слова эти, произнесенные чуточку нараспев, в обычной котовской манере, перенесли меня в такой далекий, сейчас нереальный мир московского быта. Я представил себе подсохшие тротуары, ребятишек, играющих в классы. На улицах, наверное, уже стучат молотки, визжат пилы. На стены домов поднимаются тросами первомайские плакаты. Яркие пятна кумача расцветили площади. И воздух, конечно, теплый, весенний. И Москва-река, вздувшаяся, помутневшая после паводка, начинает, наверное, уже опадать в каменных своих берегах.

Стены палатки рвануло ветром раз, другой. Входная навесная дверь приподнялась. Миша Шерпаков просунул голову внутрь, крикнул:

— Оторвало, уносит…

Один за другим мы выскочили наружу. От тяжелых облаков остались редкие клочья. В синем небе высоко светило холодное солнце. Я глянул в сторону недавней взлетной полосы и не поверил своим глазам. Там, где несколько минут назад было ледяное крошево и местами еще держались полоски ровного льда, теперь бурлила река. Да, именно бурлила река! Были явственно видны струи течения.

На противоположном «берегу реки» рядом с паковым полем еще виднелся крохотный ледяной обломок с воткнутым в него аэродромным флажком. Но вот исчез и этот обломок.

Государственный флаг, развевающийся над ледяным холмом совсем недавно, был строго напротив нашей новой стоянки. А сейчас он сдвинулся с места, поплыл куда-то влево. Нагромождения паковых льдов, ограничивавшие чистую воду, плыли, двигались. Значит, плыли куда-то и мы на своем ледяном островке.

— Ну Виталий, — высокий Котов обнял за плечи приземистого Масленникова.

Тот развел руками.

— Что же это творится, друзья? — вздохнул подошедший к пилотам Острекин. Достав из-под кухлянки фотоаппарат, он начал снимать бурлящий поток. Надо же запечатлеть столь редкостное зрелище для будущего научного отчета!

Ледяной холм с Государственным флагом уходил все дальше и дальше. Река ширилась на глазах. Вот флаг исчез за чертой горизонта.

Под мехом и шерстяным свитером я почувствовал спиной холодок. Но, оглянувшись по сторонам, тотчас успокоился. Очень уж оживленно выглядели все мои спутники. Сколь ни велика была опасность, все происходящее настолько захватывало, что про опасность просто забыли.

Кинооператор Фроленко, пристроив свой аппарат на самом краю ледяного обрывистого берега, снимал бурлящую реку. Но никакой кинематограф не мог поспеть за стремительным развитием событий.

На стрежне реки вынырнула круглая Голова, блестящая, черная.

— Нерпа! — завопил кто-то радостно.

Флегматичный Пескарев проявил вдруг охотничью прыть. Мгновенно нырнув в палатку, он тотчас возвратился с карабином, припал на одно колено, выстрелил.

— Злодеи вы, авиаторы! Нерпа на полюсе, это же сенсация в науке, а вы палить вздумали, — сказал с укоризной Гордиенко.

«В самом деле, — подумал я, вспоминая все прочитанное о природе Северного Ледовитого океана, — экспедиция Шмидта — Водопьянова опустилась на полюсе в конце мая, и тогда здесь были сплошные паковые поля без признаков разводий. Папанинцы во время дрейфа, находясь южнее полюса, видели птичку пуночку — единственного представителя животного мира. А мы на самом полюсе повстречали нерпу! Решительно нам повезло!»

Большой кусок льда бесшумно отломился от края пакового массива, с коротким всплеском поплыл по течению. Мы едва успели отпрянуть.

— Вот что, Виталий, — обернулся Котов к Масленникову, — давай выгружаться. Приказываю: нарты, клипперботы, ручные рации — на лед. Каждому взять в заплечный мешок самое необходимое.

— Есть, — круто повернулся Масленников, выслушав старшего в нашей группе командира.

Особых пояснений к распоряжению Котова не требовалось. Самолеты стояли между торосами. Рулить отсюда некуда. Поток продолжал бурлить, ширился. Того и гляди могут затонуть машины.

Молча, без обычных шуток возились мы в холодной, насквозь промороженной кабине, перекладывая личные вещи из чемоданов в рюкзаки. Выносили на лед ящики, пакеты с неприкосновенным запасом, тщательно упакованные клипперботы, лыжи.

Сбежав по трапу на лед, я оглянулся на самолет. Мощный воздушный корабль — летающий дом наш! Как сиротливо, жалко выглядел он сейчас, стиснутый ледяными скалами… Если смотреть снизу, спереди, зеленоватая машина очень напоминала огромную жабу, присевшую на задние лапы, готовую к прыжку… Отсюда не прыгнешь вверх, не взлетишь ввысь…

Пескарев и Шерпаков делали из веревок лямки, в которые нам, возможно, предстоит впрягаться по очереди. Масленников и Черноусов, распаковав лыжи, проверяли их крепления.

Застегивая на левом запястье ремешок ручного компаса, я пытался прикинуть расстояние, которое нам понадобится пройти по дрейфующим торошеным льдам до Второй базы экспедиции. Километров пятьсот, пожалуй, будет. Ведь пойдем-то не прямиком. Вспомнился дневник штурмана Алобанова с примечательным названием: «На юг, к Земле Франца-Иосифа!» Из четырнадцати человек, которые весной 1914 года покинули затертую льдами шхуну «Святая Анна», до островов дошли лишь двое.

Мои мрачные размышления прервал Кекушев. Появившись в дверях кабины с плоским желтым ящиком и складным мольбертом, принадлежащим Масленникову, он спросил:

— Художество твое тоже грузить, командир?

— Перестань дурить, Львович, — отмахнулся тот.

— Зачем дурить? Я об искусстве думаю. Мировую картину напишешь, командир: «Бурлаки в Арктике»…

Все рассмеялись, и довольный Николай Львович унес мольберт и ящик с красками обратно в самолетную кабину.

Покончив с укладкой вещей и памятуя внушенное мне командиром правило «Беда бедой, а дело делом», я пошел в палатку готовить обед. Там было уютно, тепло. Михаил Михайлович Сомов храпел, едва показывая из спального мешка самый кончик носа. Острекин сидел рядом, держа руку на лбу спящего.

— Вот не вовремя он заболел, — вздохнул Остре-кин.

— Да, каково-то ему будет теперь идти пешком?

Михаил Емельянович улыбнулся спокойной и доброй улыбкой, сказал:

— А я думаю, все-таки не придется нам шагать. Еще полетим, наверное. Кстати, который час?

И, глянув на часы, поднялся:

— Моя вахта скоро. Пойду сменю Сенько, совсем закоченел небось.

По тому, как раскачивается купол палатки, можно было судить, что ветер усиливается. Что-то происходит сейчас там, за дрожащими полотняными стенками в таком холодном, неуютном ледяном мире? Но стремление к теплу оказалось сильнее любопытства, и я остался в палатке, терпеливо доварив до конца наш нехитрый обед: традиционные пельмени и какао.

К столу собрались все «масленниковцы». Пришел вроде в гости и Илья Спиридонович Котов.

Ели молча. Пообедав, Котов поднялся, поглядел на спящего Сомова, заботливо укрыл его еще одним меховым мешком. И, уходя, поманил Сенько и меня за собой наружу.

Морозный ветер ударил в лицо. Глаза зажмурились от яркого света. Одев темные очки, мы осмотрелись. В полынье теперь не было заметно течения. Но противоположное паковое поле еще более отдалилось. Мы прошли к палатке, в которой размещался котовский экипаж. Здесь от открытой воды до самолетных лыж было шагов двадцать, не более. За хвостом машины над новой, третьей по счету, гидрологической лункой работал Павел Афанасьевич Гордиенко.

— Вот что, друзья, — обратился Котов к Сенько и ко мне, — в ширину мы измерили наш островок — четыреста метров, а в длину сколько — пока неизвестно. Сходите-ка вдвоем на разведку.

Мы зашагали в глубь торосов по указанному Котовым направлению. Ледяные глыбы здесь были острые, высоченные. Пройдя шагов двадцать, мы оглянулись: самолетов уже не было видно в этом ледяном лесу. Однако не возвращаться же, в самом деле, ничего не разведав?..

Обходя торосы и заструги, проваливаясь в сугробы, мы прошли еще шагов шестьдесят и остановились. Путь преграждала неширокая трещина, похожая на ручеек. В ней была заметна струя течения. Перешагнуть ручеек опасно, лед обламывался с обоих берегов. Течение уносило глыбы, на наших глазах ручей превращался в реку.

Назад мы почти бежали, не забывая, однако, считать шаги. Торосами метров шестьдесят да по бугристой площадке, где стоят самолеты, еще столько же до противоположного края пакового поля. Не густо! Нет, это не длина нашего островка, а его ширина! Котов ошибся в своих измерениях. Мы с Павлом Кононовичем все время прибавляли шагу, дышали тяжело: «А вдруг и под нами треснет, и нам вдвоем поневоле придется начать самостоятельный дрейф».

Выслушав наше сообщение, Котов вздохнул:

— Да, дела… Что ж, подождем еще…

За минувший день наши радисты не раз связывались со Второй дрейфующей базой экспедиции. Находящийся там Кузнецов знал о наших бедах, сообщал, что готов вылететь к нам, как только мало-мальски улучшится погода. Но на Второй базе стоял туман. Да и у нас, в этом ледяном крошеве, сможет ли опуститься самолет?

В палатке тем временем проснулся Сомов. Заметно повеселевшим голосом он попросил чаю и, выпив подряд две большие кружки, снова уснул. Спали и остальные мои товарищи. Кое-как втиснулся между ними и я со своим спальным мешком. Купол палатки раскачивало ветром Лед потрескивал. Но как ни велико нервное напряжение, усталость всегда возьмет свое.

Проснувшись от холода, я сразу заметил, что навесная дверь палатки приподнята.

Неузнаваемо изменились окружающие нас льды. На месте открытой воды торчали острые голубые пики торосов, нетронутые снегом, будто только вынырнувшие из морских глубин. Они стеной подступали вплотную к нашему паковому полю, как раз напротив самолета Котова. Ближе ко мне против машины Масленникова на паковое поле вылезали одна за другой несколько тонких и ровных льдин.

Если бы дело происходило на суше, я сказал бы, что за время моего сна произошла геологическая катастрофа. Но в океане это называется всего-навсего очередной подвижкой льдов.

Было четыре часа утра, наступил понедельник, 26 апреля, третий день нашей жизни на Северном полюсе, столь негостеприимном для нас.

Оживленно беседуя, к нам подошли оба командира и штурман Дмитрий Николаевич Морозов.

— Чудеса, Илья, — говорил Масленников.

— М-да, — соглашался Котов, — но чудеса в нашу пользу, Виталий…

Далеко за торосами, которые появились теперь на месте бурлившей вчера реки, у самого горизонта поднимался ввысь ледяной холм с нашим Государственным флагом. Тонкие льдины, громоздящиеся одна на другую и вылезающие затем на паковое поле, образовали кривую изогнутую полосу.

Котов и Масленников с рулетками в руках пошли по тонкому льду. Тут и там на сыром снегу виднелись следы унтов, самолетных лыж. В двух местах торчали черные аэродромные флажки. Невероятно, но факт: обломки нашей взлетной полосы снова приплыли к нам и сошлись вместе. Но в каком они были виде! Там, где края льдин налезали друг на друга, образовались невысокие ропаки. Рядом лучились трещинки. Самый крупный ропак — более метра — был у края пакового поля, там, где на него вылезала первая тонкая льдина. За третьей, последней, тонкой льдиной темнела полынья.

Измерив общую длину всех тонких льдин, Масленников и Котов убрали рулетки, выжидающе глянули друг на друга.

— Расчистить, сколоть ропаки… — бормотал себе под нос Виталий Иванович, — нет, все равно коротка полоска.

— Да, маловата, куда уж как мала! — соглашался Котов, вычерчивая носком унта на снегу трехзначное число.

Расстояние от полыньи до последнего высокого ропака, что приподнимался уже над паковым массивом, составляло ровно половину минимальной длины дорожки, которая требовалась для разбега перед взлетом.

— И все-таки можно отсюда взлетать, — тихо и убежденно произнес Илья Спиридонович, — машины перед стартом облегчим до предела, горючее сольем, оставим себе самый минимум… Выпустим щитки и прыгнем отсюда вверх…

— А пожалуй, ты прав, Илья, — подумав, согласился, Масленников. — Только вот забота: горючее на обратный путь… Спору нет, подбросит его нам начальник экспедиции со Второй базы. Но куда подбросит? Есть ли тут поблизости ровные доля? Как ты думаешь?..

— Должны быть, найдутся, — уверенно сказал Котов и, обернувшись к палаткам, зычно крикнул: — Аврал! Всем на аврал, площадку строить!

Илья Спиридонович сдвинул меховую шапку с потного лба, и темная волнистая прядь волос, сразу заиндевев на морозе, стала такого же цвета, как и серебрящиеся виски его.

Вооружившись пешнями, ломами, лопатами, на аврал вышли все.

Пешнями мы скалывали неровности льда. Лопатами подгребали осколки, поливали их морской водой из чайников и ведер. Работа подходила к концу, когда вахтенный радист Богданов высунулся из открытой двери самолета, над которым вился по ветру змей походной антенны:

— Командиров к телефону… Начальник вызывает.

Котов и Масленников, положив пешни, подошли к самолету. Послышался отдаленный, все нарастающий гул моторов.

— Летит… Летит… — обрадовались все и, подняв головы, стали смотреть в небо.

Хоть и было очевидно, что сейчас в ледяное крошево полюса не сможет опуститься ни один самолет, радовал сам вид крылатой машины, двигавшейся в вышине. Вот уже стала хорошо различима надпись на плоскостях: «СССР — Н…» и номер, а на носу — в синем круге белый медведь. По номеру мы сразу узнали фамилию пилота: Шульженко. Тот самый из молодых, которого прикомандировали к экспедиции в самые последние дни.

Нетрудно было догадаться, почему осмотрительный Кузнецов избрал этого летчика для подвоза горючего нашей «полюсной» группе, — машина Шульженко была более грузоподъемна, чем остальные самолеты экспедиции.

Пока самолет кружил над лагерем, постепенно снижаясь, приветственно покачивая крыльями, Богданов включил радиотелефон, и командиры, одев наушники, услышали знакомый, чуть искаженный треском, но ровный, как всегда, голос Кузнецова:

— Привет, товарищи. Вижу, что у вас творится. Скажите, твердо ли уверены, что сумеете взлететь? Как поняли меня? Прием.

Пока Богданов передвигал рычажки, Котов и Масленников глянули друг другу в глаза, крепко пожали руки. Илья Спиридонович произнес в микрофон по обыкновению своему вполголоса, чуть нараспев:

— Взлетим, Александр Алексеевич.

Голос Кузнецова ответил:

— Тут поблизости, километрах в ста, отличные ровные поля. Там мы сядем. Туда вы и подскочите за горючим.

Радист опять передвинул рычажки для ответа.

Котов, вздохнув, произнес:

— Понял вас хорошо…

Далекий голос Кузнецова подтвердил:

— Готовьтесь к старту, как сядем, вам сообщим…

Разговор окончился. Когда Котов и Масленников вышли на лед, машина Шульженко, сделав последний круг, набирала высоту.

— Как хочешь, Виталий, а боязно мне за них, — почти шепотом произнес Котов.

— Большой риск, Илья, большой, — опустив глаза, согласился Масленников.

У нас тем временем подходила к концу расчистка взлетной полосы. Мы старательно скалывали острые грани самого большого ропака у края пакового поля, там, где на него налезала тонкая льдина. Посыпанный снегом, политый водой, заледеневший этот выступ стал похож на горку для катания на салазках. Им кончалась наша взлетная дорожка. Здесь после короткого разбега должны были отрываться и отсюда уходить ввысь наши самолеты.

Усталые после работы люди собрались в палатках к обеду. Все были голодны, но ни у кого не шел в горло кусок. Острекин поминутно поглядывал на часы. Сомов вяло ковырял ложкой. Богданов, оставшись в самолете, продолжал поддерживать связь с Шульженко. Каждые десять — пятнадцать минут кто-нибудь выбегал из палатки, мчался к радисту и, возвратившись оттуда, извещал:

— Все еще в воздухе… Ищут льдину.

После разговора по радиотелефону прошло около часа.

«Прекратили связь, пошли на посадку». Записав в журнале координаты, сообщенные Шульженко, Богданов обеими руками обхватил голову, наклонился над своим столиком. Потом, подняв руку, начал водить перед собой указательным пальцем с черным заскорузлым ногтем.

— Тсс…

От четверти до половины второго минутная стрелка ползла, казалось, годы. Вдруг Богданов схватил карандаш, наклонился над журналом, гаркнул радостно:

— Вылез!

И начал попеременно то записывать, то нажимать на ключ. Медленно выползали корявые буквы из-под волосатой, давно, видать, немытой руки радиста. Но какие чудесные слова складывались из этих букв: «Сели благополучно. Льдина отличная. Ждем вас».

— Теперь, Виталий, и нам бы не осрамиться, — сказал Котов Масленникову. Приказав разгружать самолеты, командиры пошли еще раз осмотреть взлетную полосу.

Мы вытаскивали из кабин решительно все, наиболее тяжелое: инструменты механиков, доски, ломы и лопаты, баллоны с газом, плитки. Лебедку гидрологов тоже было решено оставить на льду. Среди раскрытых чемоданов валялись складной мольберт и ящик с красками, которыми так и не воспользовался на полюсе наш Виталий Иванович.

Остро пахло бензином. По снегу расплывались большие сероватые пятна. В самолетных баках механики оставили минимум горючего — ровно столько, сколько нужно, чтобы «дотянуть» до места посадки Шульженко и Кузнецова.

Уже ревели моторы, прогреваемые перед стартом, когда командиры закончили осмотр нашей узенькой, изогнутой, «клееной» взлетной дорожки. Коренастый Масленников просительно снизу вверх глянул на высокого Котова.

— Разреши, я первый пойду. Номер будет цирковой, Илюша, без сетки…»

— Нет, Виталий, — твердо ответил Котов и вдруг улыбнулся неожиданно весело, — если уж без сетки, Виталий, тогда первым рискует командир, старший в группе.

Летчики обнялись.

Взревели моторы. Вздымая снежную пыль, самолет Котова сдвинулся с места и, осторожно перевалив горку, зарулил на старт. Поднялся ветер. Огромную машину парусило. Она качалась на неровном льду, будто корабль в шторм. Вот Илья Спиридонович развернулся, и все мы, спутники Масленникова, мысленно ужаснулись: так близко стояла машина, которой еще предстояло разгоняться перед взлетом.

И как все-таки ничтожно коротка наша «клееная» дорожка!

Мы отбежали в стороны. Я лег на снег, чтобы видеть лучше.

Котов дал газ. Заскользили темно-серые тяжелые лыжи, похожие на лапы огромной птицы… Скользят… Подпрыгивают, опять скользят… Оторвались? Нет еще… Серые лыжи… Белый снег… Впереди зеленоватый лед горки, которая должна стать трамплином в этом отчаянном старте… Когда же наконец они взлетят? Неужели?.. Нет, невозможно представить себе грудой обломков эту могучую, грозно ревущую машину.

Все это мелькало в сознании гораздо быстрее, нежели можно изложить на бумаге.

А лыжи все скользят… Нос самолета с пилотской кабиной был уже над бугристым паковым полем, когда между зеленоватым льдом горки трамплина и серым дюралем лыж прорезалась полоска голубого неба. С креном на правое крыло самолет Котова прошел над нашими головами в каких-нибудь полутора-двух метрах. Наше хриплое «ура», казалось, заглушило свист ветра. Мы прыгали, орали, ревели от восторга.

— А ну, грузи баллон, — скомандовал вдруг повеселевший Масленников, — а то замерзнем без газа-то!

Мы стащили тяжеленный баллон и почти невесомую газовую плиту в такую просторную, сейчас пустую, кабину, расселись вдоль бортов на своих свернутых спальных мешках.

У открытой двери стал Юра Соколов, проверяя, в порядке ли щитки на крыльях: их было решено выпустить для увеличения подъемной силы машины. Когда рулили на старт, было видно, как острый голубой торос неподалеку от взлетной дорожки покачнулся, упал, как под тяжестью только что взлетевшей машины Котоца в тонком льду начали расходиться трещины, и сквозь них проступала вода.

Когда наш самолет развернулся для старта, оперение хвоста висело над полыньей. Еще раз глянув в открытую дверь, Соколов захлопнул ее, поднял большой палец: щитки в порядке! Кекушев, стоя в проходе пилотской кабины, приняв сигнал своего напарника, тронул Масленникова за плечо.

Тот повел машину на взлет. Торосы, лебедка, раскрытые чемоданы, поросячья туша, разбитые ящики слились за окном в беспорядочном мелькании. Последний толчок и — мы в воздухе.

Я глянул на часы, записал в дневнике: 26 апреля, 16 часов 40 минут.

Сидевший рядом Сомов сиял:

— Трое суток ровно. Точно мы в расписание уложились. Все наблюдения по программе выполнили.

Мы потянулись к окнам. Набирая высоту, Котов и Масленников вели машины прощальными кругами над полюсом. Да, страшновато выглядело сверху ледяное крошево, в котором едва не утонули мы. Прильнув к стеклу, мы смотрели вниз, туда, где над торосами над вершиной земного шара вилось наше красное знамя!

Из окон был хорошо виден черный силуэт машины Котова. Мы шли параллельными курсами на привод бортовой рации Шульженко, работавшей со льда. Облака рассеялись. Оранжевое солнце стояло высоко. Льды внизу перемежались с разводьями, зарядами наплывал туман, потом снова становилось ясно. Словом, все было так, как не раз бывало за последние недели кочевой жизни на льду. И только густая щетина на лицах да слои грязи на руках напоминали, что за три дня на полюсе мы ни разу не умылись, не взялись за бритвы!

Не прошло и часа, как Котов и Масленников повели машины на снижение.

Ровное широкое поле километра два в длину после полюсной площадочки показалось нам просторнее московского Центрального аэродрома. Машина Шульженко стояла с зачехленными моторами. Механики выкатывали из кабин бочки с горючим. Начальник экспедиции и командир корабля прохаживались по льдине.

Спрыгнув из кабин на лед, Котов, Масленников и Острекин быстро зашагали к ним. Остальные устремились вслед гурьбой, шумя, толкаясь, как дети. Да, мы все и чувствовали себя детьми в эти часы возвращения к жизни. А Леонид Васильевич Шульженко, такой неповоротливый в своей негнущейся, явно не по росту малице, вполне мог сойти за Деда Мороза, не выгляди он таким молодым.

Видимо, все еще не освоившись с непривычным одеянием, он смущенно похлопывал себя по бокам, не зная куда деваться от щедрых похвал бывалых полярных авиаторов.

Не чувствуя под собой ног, не ощущая ни малейшей усталости, мы дружно катали бочки с бензином от машины Шульженко, перекачивали горючее в баки самолетов Котова и Масленникова. Вскоре все три машины были в воздухе. И только несколько пустых бочек на широкой и ровной льдине напоминали о кратковременной деятельности нашего «сверхпланового аэропорта».

На Второй дрейфующей базе и мы — «полюсники», и Шульженко со своим экипажем долго переходили из объятий в объятия. Черевичный, Задков и другие пилоты, поджидавшие нашего возвращения, теперь наперебой зазывали в гости, угощали пельменями, чаями-кофеями. И расспрашивали, расспрашивали без конца про «полюсную полундру».

Потом наступило новоселье и у нас в собственных палатках — их мы не решились бросить на полюсе. Правда, газовый баллон и плитка были теперь в одном комплекте на два экипажа. Но что поделаешь: в тесноте, да не в обиде…

Когда усталый засыпающий Котов, залезая в свой спальный мешок, наклонил голову, Масленников, толкнув меня, молча показал на него глазами. Широкая волнистая прядь над высоким лбом Ильи Спиридоновича серебрилась, так же как и виски его. Но теперь это был уже не иней, как сегодня днем на полюсе. Теперь в палатке было достаточно тепло.