Опаленная юность

Глава двадцать вторая Последний бой

Отличные стрелки Захарчук и его ученик Кузя оборудовали неплохую позицию. Из толстых камней, оставшихся от разрушенной церкви, Захарчук сложил плотную стенку. Делал он это так ловко, что Кузя невольно залюбовался, а цыгановатый Чуриков, оставшийся вместе со снайперами, восхищенно сказал:

— И где ты, дядька Захарчук, такому ремеслу обучался?

— Та я ж природный каменотес. Пятнадцать лет в Крыму проработал, инкерманский камушек тесал.

— Вон что! А я думал, ты кадровый снайпер.

— Нет, парень, скорей бы война кончилась, бросил бы эту постылую профессию.

— Надоело убивать людей?

— Я солдат. И какие фашисты люди?

Когда гитлеровцы перешли в атаку, Захарчук стрелял до тех пор, покуда атака не захлебнулась. Протирая раскаленную винтовку, он сказал Чурикову:

— Вот еще семерых приземлил. А у них, возможно, детишки и фрау дома. Нет, скорее бы прикончить войну!

— А они о наших людях думают? — истерически крикнул Чуриков. — С моими стариками в Смоленске знаешь что сделали?

Чуриков смолк, словно застеснявшись своей откровенности, и отошел в дальний угол подвала.

Утром немцы снова пошли в наступление.

— Ну, Кузя, держись! — закричал Захарчук.

От разрыва бомбы у него болели уши. Снайпер оглох и часто падал на колени: кружилась голова. Захарчук отложил винтовку и припал к ручному пулемету. Кузя работал за второй номер. Чуриков поспешно набивал диски.

— По пехоте! — крикнул Захарчук.

Пулемет задрожал, как в лихорадке, посылая навстречу врагу смерть. Фашисты просочились в расположение роты Курганова и рассекли ее остатки на части.

— Всё! — сказал Захарчук. — Сами хозяева…

Он осмотрел оставшееся оружие, подсчитал патроны и гранаты.

— Не густо! — вздохнул Чуриков. — До обеда продержаться бы!

— Ну, до хорошего обеда нам долго держаться, — невозмутимо отозвался Кузя. — Давненько щей с бараниной не хлебал.

— Все шутишь, грешная душа! — рассмеялся Чуриков.

— Так веселее помирать…

— И без того не скучно: видишь, фриц какую иллюминацию наладил.

— Нехороший разговор! — обрезал их Захарчук. — Наше дело бить их, а не рассуждать о смерти — она придет, спрашивать разрешенья не будет.

— Верно, начальник! — весело отозвался Кузя и вдруг побледнел.

— Ты чего? Ранило?

Кузя молчал. Он стиснул зубы и боялся их разжать. Боль была невероятная.

«Очевидно, нерв задело», — подумал Кузнецов.

— В плечо ему! Видишь, кровью подмокает.

Немцы снова зашевелились. Захарчук бросился к пулемету, крикнув Чурикову:

— Перевяжи его!

Чуриков перевязал товарища, но в этот момент пулемет замолчал: крупнокалиберная пуля попала снайперу в грудь. Чуриков приник к пулемету, а Кузнецов оттащил раненого за угол подвала.

— Хороший ты парень, Кузя! — шептал побелевшими губами Захарчук. — Ты уж прости меня за анархиста…

Когда бой поутих, Кузнецов сказал Чурикову:

— У него под головой планшет. Достань оттуда листок бумаги да карандаш.

— Писать будешь?

— Донесение командиру.

— Зачем? Кто доставит?

— Ты и доставишь!

Кузя взял карандаш, поточил его трофейным штыком и начал писать кривыми, сползающими набок буквами, при неровном свете зимнего розового заката.

Кузя прочитал свое творение, подумал и, лукаво улыбаясь, приписал:

Кузя сложил вчетверо листок и позвал Чурикова.

— Снеси командиру!

— А ты один останешься? А вдруг полезут?

— Без разговоров! — шутливо оборвал Кузя. — Дисциплиночка хромает. Анархия!

Едва Чуриков уполз, немцы пошли в атаку. Прилетела тяжелая мина и исковеркала пулемет. Автоматные патроны кончились. Оставалась винтовка Захарчука с оптическим прицелом. Кузя вскинул приклад к плечу и, смахнув груду стреляных гильз, лег на то самое место, где еще недавно лежал Захарчук. Послышался свист и дикое улюлюканье: гитлеровцы цепями в полный рост бежали навстречу.

Пулю за пулей посылал боец из разрушенного подвала. Он не знал, что делается справа и слева, он был совершенно один, не знал, что находится впереди и сзади.

— На Москву вам захотелось? — торопливо шептал Кузя. — Я вам покажу Москву. Вот вам Москва! Вот! Вот!

Серо-зеленые фигуры никли к земле, срезанные губительным огнем. Кузя ничего не видел, кроме врагов, но больше ему ничего и не нужно было видеть.

— Я вам покажу Москву! — кричал он. — Получай, фашистская погань! Это тебе за Красную площадь, это за улицу Горького, это за Чистые пруды, а это за мою Ильинку!

Ствол винтовки накалился, ствольная накладка дымилась, патроны были на исходе, но Кузя стрелял и стрелял, шепча свое заклинание:

— Москву вам захотелось? Вот вам Москва! Вот! Вот!

У Кузи оставались считанные патроны, когда с тыла послышалось русское «ура».

— Слышали? — заорал Кузя. — Москва! Москва на выручку идет! Сейчас она вам даст жизни!

— Товарищ старший лейтенант!

Перед Кургановым стоял обросший, исцарапанный, перемазанный грязью Чуриков.

— Ты откуда? Проскочил?

— Вам донесение.

Боец протянул листок и пошатнулся. На него смотрели, как на пришельца с того света. Старшина Марченко, не любивший Чурикова, отдал ему последний кусок хлеба.

— А ты? — прохрипел Чуриков.

— Я не хочу, сыт, — буркнул Марченко. — Бери, чертов сын!

— Фрицы! — крикнул Каневский.

— Выбьем их! — вскочил Борис Курганов. — За мной!

— В атаку! — негромко приказал Иванов.

Красноармейцы во главе с Бельским устремились за командиром роты.

Стремительный удар красноармейцев опрокинул противника.

Бойцы продвигались вперед. Навстречу им летели сотни снарядов, мин, тысячи пуль, но никакая сила в мире не могла остановить их: они защищали Москву!

Прорвались к развалинам подвала.

— Здесь! — крикнул Чуриков.

Он бросился к подвалу и остановился пораженный. Подвала не было. Вместо него чернела снарядная воронка.

Каневский, скользя по битому кирпичу, спустился туда и поднял какой-то блестящий предмет.

— Никого нет! — задыхаясь, доложил он командиру роты. — Нашел только это. Возьмите.

На темной от пороха, гари и копоти ладони Бориса Курганова лежал трофейный складной ножичек.

Долго смотрел командир роты на маленькую блестящую вещицу — все, что осталось от веселого, неунывающего Кузи…

Летчик Анатолий Павлов возвращался после выполнения задания. В азарте боя он оторвался от товарищей, преследуя удирающего врага, и сейчас летел над территорией, занятой противником. Тревожно поглядывая на приборы, Павлов не переставал напевать песенку, рожденную удалью и удачным воздушным поединком.

Спасаясь от преследования, он резко снизился и пошел прямо над островерхими макушками деревьев. Но что это? Павлов не поверил своим глазам. В гитлеровском тылу кипело ожесточенное сражение. Павлов пролетел над спаленной деревушкой и приметил, что фашисты сжимают кольцо окружения.

— Наши дерутся! Сейчас я вас, братишки, поддержу!

Летчик дал полный газ и, улучив момент, полил наступающих огнем. Фашисты оторопели. Видно было, как часть из них бросилась врассыпную. Советский летчик снова и снова заходил на штурмовку.

В воздухе появились немецкие истребители. Закипел воздушный бой. Разгоряченный Павлов распорол очередью плоскость «Мессершмитта», бросился на второго, но, нажав гашетку, содрогнулся: «Патроны! Вышли боеприпасы!»

Фашистский самолет, сверкая пунктирами трассирующих пуль, метеором летел навстречу. Павлов мог отвернуть, скрыться, дотянуть до своих, но в этот короткий миг он вспомнил своего друга Виктора Талалихина, геройски погибшего в схватке с врагом, родную Кировскую улицу, мать. Он увидел стремительно приближающегося противника, увидел холодные глаза фашиста, и горячие огненные брызги ударили летчику в лицо.

Последним усилием воли и гаснущего сознания Павлов направил свой самолет вперед, и фашистский пилот не смог избежать столкновения.

Обломки горящих самолетов полетели вниз.

А на земле кипел ожесточенный бой. Гитлеровцы со всех сторон охватили горстку красноармейцев. На одного бойца приходилось двадцать, тридцать, пятьдесят фашистов. Они нападали скопом: били из пистолетов, кололи плоскими штыками, глушили прикладами, сбивали с ног… топтали, терзали…

Ника совершенно осатанел. Долговязый, простоволосый, он вертелся на месте, поливая врагов из автомата. Кончились патроны, Ника бросился к ближайшему немцу, свалил его с ног и, не в силах удержаться, упал. На него навалились гитлеровцы. Коренастый фашист ударил Нику саперной лопатой, рассек висок — кровь залила лицо, залепила глаза. Ника не видел врага, но продолжал наносить удары. Ему казалось, что на него высыпали мешок картошки. Ника не чувствовал боли. Коренастый немец зашел сбоку, и Ника увидел его:

— Ага, сволачь!

Фашист был сбит с ног.

И снова гитлеровцы обрушили град ударов на бойца. Они не стреляли, боясь попасть в своих. Они били лопатами, гранатами, прикладами, окованными металлом сапогами, они хрипели, задыхались от ярости, плевали, выхаркивали ругательства:

— Руссише шайзе!

— Швайнхунд!

И сквозь чужие, странные слова, выплюнутые сведенными от злобы ртами, внезапно донеслось:

— Андре-ей!

Но Андрей не слышал. Он катался по дну траншеи, силясь вырваться из рук врага. Андрей задыхался. Огромным усилием воли он приподнялся, но тут же упал вместе с врагом на землю. Фашист ударился головой, разжал руки. Андрей сорвал с себя каску и изо всей силы опустил ее на лоб противника.

— Андре-ей!

— Ника! — крикнул Андрей, выскакивая из траншеи.

Увильнув от преследователей, он с разбегу ринулся в гущу фашистских солдат и прорвался к другу.

Друзья стояли шатаясь, спина к спине, опирались друг о друга, поддерживали друг друга. Им становилось все труднее, если бы один из них упал, другой не удержался бы на ногах. Но взаимная поддержка прибавила силы, и они дрались.

— Бей, Андрик!

— Бью!

Набежала новая группа фашистских солдат, друзей закрутил бешеный водоворот, разделил, разбросал. Ника вырвал у ближайшего немца автомат. Он пустил в ход чужое оружие и даже не услышал выстрелов. Автомат дрожал, бился в руках, как живое существо. Мыслей, чувств не было. Ника сознавал одно: надо бить, надо бить, надо бить.

И Черных бил, вертелся, как обожженный, нанося беспорядочные удары. Ника терял кровь, слабел. Удары не приносили результата. Враги легко увертывались от них, но Ника продолжал размахивать исковерканным, погнутым автоматом.

Увидев поблизости фашистского офицера, Ника махнул автоматом. Движение получилось медленное, плавное. Ника зашатался.

Восемь гитлеровцев навалились на Андрея. Рослый фашист выбил у него из рук разбитый автомат, другой ударил Андрея штыком в спину.

— А-а-а! — бешено вскрикнул Черных и выпустил последние патроны.

Трое фашистов свалились замертво. Высокий офицер выстрелил из парабеллума.

Ника упал навзничь, беспомощно шаря по земле бессильными руками. Он не чувствовал мороза, обжигавшего ладони. Голубые, чистой воды глаза, глаза художника, смотрели в зимнее небо, отражая сгущающуюся хмарь и тускнея.

Пошел снег.

Узорчатые снежинки, опускаясь на холодеющее лицо, еще таяли, копились в глазницах, стекали мутными, мертвыми слезами.

Андрей изнемогал. Перед глазами плыло красное и белое. Качались огромные фигуры в мышиных шинелях. Андрей понимал — это враги, и он бил их как мог. Андрей выстрелил из винтовки в упор и тотчас выронил оружие, зашатался и упал на холодную землю, не почувствовав боли. Приметив возле себя кованый сапог фашиста, охватил его и рванул и, когда рядом грохнулось чужое тяжелое тело, вцепился в горло фашиста слабеющими руками. Пистолетный выстрел разнес ему голову, но руки, охватившие врага за горло, не разжались — сведенные предсмертной судорогой узкие мальчишеские пальцы стальными клещами душили гитлеровца.

Каневского, Марченко и Копалкина оттеснили от остальных. Фашисты поняли, что у русских вышли патроны, и в упор расстреливали их. Все красноармейцы и командиры получили по нескольку ранений.

— Гады! — истошно крикнул Лаптев, судорожно щупая грудь, словно пытаясь вытащить из нее глубоко засевшую пулю.

Бобров опрокинул эсэсовца и обрушил приклад на подбегающего врага. Автоматная очередь заставила его высоко подпрыгнуть. В тот же момент принял смерть Марченко. Пуля ударила его в висок, и он упал как подрубленный.

К вечеру 5 декабря русская речь слышалась только в самом глубоком подвале под руинами колокольни. Фашисты наконец заняли Марфино, вернее то, что от него осталось. Они поспешно стягивали силы вокруг подвала, готовясь окончательно добить русских.

В подвале Борис Курганов последний раз осмотрел свою роту. Теперь она состояла из пяти красноармейцев.

Здоровенный Тютин, весь забинтованный, мрачно сжимал кулаки. Грудь его тяжело вздымалась, дышать было трудно.

— В легких пуля сидит, не иначе, — с трудом проговорил Тютин и харкнул кровью.

— Поправишься! — ласково сказал Каневский, отводя глаза. — Еще покидаешь свою штангу.

Самому Каневскому повезло: он был дважды легко ранен в руку и ногу. Осколки Каневский вытащил сам, подковырнув их штыком, и спрятал в нагрудный карман.

— На память детишкам!

— Заведи сначала, — невесело шутил Иванов.

Он получил четыре ранения, два были серьезными: осколок раздробил пальцы левой руки и пуля перебила ключицу. Но больше Иванова мучило сердце. Тупые, стреляющие боли копились под лопаткой, отдавали наружу.

— Что, командир, пригорюнился? — проговорил Иванов. — Братку жалко?

Потемневший, осунувшийся Борис тяжело вздохнул:

— Всех жалко, не об этом думка.

Иванов посмотрел на командира, обвел взглядом уцелевших бойцов и твердо сказал:

— Выдержим! Дерутся наши части! Стоят под Москвой и выстоят!

— Ребят жаль, — проговорил Бельский. — Золотые ребята… Комсорг-то как погиб… умер, как положено солдату.

— Да, Бобров честно погиб, — сказал Борис, вспомнив, как залитый кровью боец с гранатой бросился в гущу врагов и, не имея возможности размахнуться, выдернул кольцо, бросившись в ноги подбежавшим гитлеровцам.

И братец ваш… — начал Иванов, но осекся под пристальным взглядом командира.

Борис Курганов подошел к Копалкину. Маленький Игорь был единственным оставшимся в живых ильинцем, единственным представителем 9-го «Б». Мальчик осунулся, похудел, был покрыт слоем грязи и копоти. Курганов погладил его по голове.

— Как жизнь, Игорек?

Какая уж тут жизнь, товарищ командир. — Копалкин неожиданно громко расхохотался. — Это здорово вы сказали «жизнь». Курганов скорбно улыбнулся. — Ребят нет… ничего нет… всё… — Он шумно засморкался и вдруг испуганно заговорил: — Вы не подумайте, что я раскис, что жалею, зачем на фронт пошел. Нет, товарищ командир. Если бы снова пришлось жизнь начать — я опять бы так же поступил, не иначе. Ведь верно? Ведь правильно, а?

Верно, — тяжело выдохнул Курганов. — И я, Игорек, тоже поступил бы именно так.

…Наверху что-то загрохотало, металлический голос с немецким акцентом предложил:

«Сдавайтесь или погибнете! Шесть минут на размышление!»

Курганов взглянул на часы.

Шесть минут! Триста шестьдесят секунд. Потом смерть!

Тик-так, тик-так. Висела звенящая тишина. Тик-так, тик-так то ли стучали часы, то ли билось сердце. Тик-так, тик-так. Шесть минут, шесть сердец.

Что испытывают люди перед смертью? Плачут? Мечутся в безысходной тоске? Вспоминают близких? Выхаркивают с кровью в лицо врагу лозунги?

Тик-так, тик-так. В первую минуту лихорадочно перезаряжали оружие, набивали патронами диски, спешно навинчивали оборонительные рубашки гранат.

Тик-так, тик-так.

— Ф-фу! — облегченно вздохнул Тютин и вывернул из-под обломков длинную изогнутую водопроводную трубу. — Этой штучкой я еще кой-кого перекрещу крест-накрест.

Да, такой можно благословить вполне, — поддержал Иванов.

Тик-так, тик-так.

Каневский скручивал огромную самокрутку.

Велика, заметил Иванов, — убавь наполовину. Всю не успеть.

Тик-так, тик-так.

— Шесть минут, гады, дали. Не пять, не десять шесть. Аккуратисты чертовы, проклятые фашисты! — ругался Каневский.

— Две минуты осталось, — сказал Курганов. — Покурим.

Тик-так, тик-так.

Самокрутка дымилась, потрескивала:

— Табачок слабоват! — Иванов с наслаждением затянулся.

— Слабоват, а приятный, — поддержал Каневский.

— Мусора много — целые балки попадаются, заметил Тютин.

— Полторы минуты… Торопитесь, друзья, — взглянул на часы Курганов.

Копалкин подвинулся к нему, зябко передернул плечами:

— Товарищ командир, мне… страшно.

Все обернулись к нему. Он стоял щупленький, худенький и такой жалкий, что у бойцов заныли сердца. И тогда лейтенант Бельский, сухарь и педант Бельский, обнял маленького красноармейца и прижал к груди:

— Что ты, Игорек! Ты ж мужчина. Держись, малыш, не бойся… Мужчине это не положено.

И, хотя сам лейтенант еле сдерживал предательскую дрожь колен, он нашел в себе силы улыбнуться.

Тик-так, тик так.

— Полминуты! — перехваченным голосом выдавил Курганов. — Готовьсь!

Игорь Копалкин затянулся окурком, задохнулся, закашлялся, сплюнул.

— Первый раз в жизни курю. Гадость.

Тик-так, тик-так.

Наверху за завалом послышался шум. Не высовываясь из-за камней, фашисты предложили сдаться. Курганов послал их к чертям.

Послышалась обрывистая команда:

— Форвертс! Марш!

— К нам на фарш! — заорал Каневский. — Выходи, гады, чего прячетесь!

Потянуло едким дымом. Защипало в горле, заслезились глаза.

— Дымовые шашки кинули! — крикнул Бельскии. — Выкуривают!

Курганов посмотрел своим солдатам прямо в глаза;

— Что ж, пошли, товарищи?

— Пойдемте, товарищ командир!

Тесно прижавшись друг к другу, плечом к плечу, двинулись к выходу последние защитники Марфина. И вместе с ними двигалась на врага песня. Гордо звучали приглушенные под землей звуки великого гимна, гимна коммунистов всех стран. С пением «Интернационала» красноармейцы кинулись на врага. Начался последний бой…

Морозным бодрящим утром 6 декабря сорок первого года советские войска перешли под Москвой в решительное наступление. Советская Армия могучим ударом сокрушила врага и отбросила его далеко на запад! Оставив тысячи трупов, множество разбитых танков, орудий и автомашин, фашисты бежали вспять. От этого удара они уже не могли оправиться.

…Когда краснощекие, веселые красноармейцы выбили фашистов из Марфина, черный, окровавленный человек, лежавший на разбитом пулемете, чуть слышно застонал и приоткрыл глаза. Он лежал и смотрел, а мимо нескончаемым потоком шли советские войска в валенках, добротных дубленых полушубках, в теплых ушанках с маленькими рубиновыми звездочками. Впрочем звездочки были белыми, их выбелил мороз…

Бойцы шли на запад.