Опасное знание

13. Бруберг

Когда позвонил Харальд, я уже не спал. Я лежал в какой-то полудремоте и слышал, как Биргит ходит по квартире. Была пятница. Утром у нее не было уроков. Гудение пылесоса, как и стиральной машины, оказывает двойное действие: оно и раздражает и усыпляет одновременно. Должно быть, мне все-таки что-то снилось. Я сидел в семинарской аудитории юридического факультета. И чувствовал себя очень неловко, потому что на мне, как это ни странно, была пижама. Манфред Лундберг что-то объяснял унылым монотонным голосом, не делая ни единой паузы между словами — хотя бы для дыхания. Я долго не мог понять, как это у него получается. Вдруг часы пробили четыре четверти. Из Манфреда стал выходить воздух. Так вот оно что! Оказывается, все это время он набирал в легкие воздух, не выдыхая его. Теперь все стало на свое место. Он сидел в своем полосатом костюме и быстро уменьшался в объеме. Скоро на стуле остался только костюм. «Манфред ушел», — сказал чей-то голос. К стулу подошел Ёста Петерсон и повесил костюм на вешалку. Потом он повесил куда-то вешалку, а сам сел на стул Манфреда. Никто не протестовал, потому что всем казалось, что так оно и должно быть. «Эрнст», — сказал Ёста. Все посмотрели на меня. Я хотел убежать, но не мог сдвинуться с места. Мои ноги застряли в огромных и страшно тяжелых галошах.

— Эрнст!

Теперь это был голос Биргит. Я открыл глаза. Биргит была чем-то очень встревожена.

— В чем дело? — проворчал я, пытаясь повернуться к ней спиной.

— Тебя к телефону. Это Харальд. Он хочет поговорить с тобой. Произошло нечто ужасное.

Биргит всхлипнула. Я встал.

— Мэрта, — сказала она. — Мэрта Хофстедтер. Она умерла.

Каким-то образом мне удалось добраться до телефона. Харальд деловито изложил мне основные факты, связанные с убийством Мэрты. Я только слушал. Под конец он попросил меня сообщить об этом Герману. Сам он зайдет ко мне позднее. У меня не хватило сил сказать ему «нет».

Биргит хлопотала вокруг меня, стараясь предупредить малейшее мое желание. Сначала она налила мне большой стакан апельсинового сока. Когда я оделся, она дала мне несколько чашек горячего черного кофе. Одновременно она снабжала меня великим множеством полезных советов насчет того, что надо говорить мужу, у которого умерла жена. Недаром Биргит была дочерью пастора. В это утро она превзошла самое себя.

Когда я подошел к дому Германа, все эти полезные советы вмиг испарились, как испаряется вода, закипевшая в радиаторе машины. В голове у меня было совершенно пусто. Чтобы хоть как-то начать, я нажал на кнопку звонка. Герман тотчас же подошел к двери и открыл. У него был такой вид, будто он всю ночь не спал. Глаза были красные и мутные. Обычно матовое, лицо его казалось серым и каким-то липким. Он был небрит и вышел ко мне без пиджака. Белая рубашка была расстегнута и казалась уже несвежей. Галстук почти развязался, и его концы торчали в разные стороны. Возможно, я пожелал ему доброго утра или сказал что-нибудь столь же бессмысленное. Герман ничего не сказал. Он не спросил, что мне нужно, а просто повернулся и пошел в гостиную. Но это вовсе не означало, что он не хочет пускать меня в дом. Я последовал за ним, и судя по всему, ничего другого он не ожидал.

Гостиная была большая и светлая. Мебель тоже была светлая и обита материей, которая в любой другой день казалась бы веселой и радостной. Но сегодня даже яркая цветовая гамма навевала грусть. Возможно, это объяснялось тем, что гардины на окнах были спущены, а возможно, и тем, что по всей комнате плавали густые клубы табачного дыма.

Герман сел в кресло возле стола, на котором стояла пепельница, до самого верха наполненная окурками. Рядом с пепельницей стояла бутылка голландского джина и пустой стакан. Бутылка была непрозрачная, и поэтому мне трудно было судить о том, сколько из нее уже выпито. Я зажмурил глаза и выразил про себя надежду, что он не станет угощать меня джином. К счастью, мои надежды сбылись.

Я стал у окна, повернувшись к Герману спиной. Гардины были тонкие и прозрачные, и сквозь них было все хорошо видно. Комната выходила окнами во двор, где находилась небольшая площадка; это было место, где выбивали верхнюю одежду и ковры. Двор обрамляла подстриженная живая изгородь. По другую сторону изгороди виднелась такая же точно площадка другого дома. На площадке, прямо на снегу, сидели двое малышей. Один колотил другого по голове игрушечной лопаткой. Неподалеку от них стояла пожилая женщина и развешивала цветное белье. Уголки губ у нее были устало опущены, и она не обращала на детей ни малейшего внимания. Голову мою тихо обволакивал ароматный дым от турецких сигарет, которые курил Герман. У меня вдруг возникло желание разбить окно.

— Мне так хотелось, чтобы у нас были дети, — неожиданно сказал Герман. — Тогда все было бы по-другому. А теперь, наверное, уже поздно.

— Да, — ответил я, — теперь уже поздно.

Он ничего не сказал. И сидел совершенно неподвижно.

— Мэрта умерла, — сказал я.

Женщина, которая развешивала во дворе белье, взяла серовато-белое пластиковое ведро и пошла к дому. У нее были толстые распухшие ноги, и она шла, переваливаясь с боку на бок. Малыши начали бросать в нее снежки, но не могли попасть в цель.

— Мэрта умерла, — повторил я.

— Понимаю, — ответил Герман.

Дети стали бросать снежки друг в друга.

Герман шумно вдохнул воздух через нос. Это было похоже на рыдание, но я не убежден, что он плакал. Я не повернулся бы сейчас к нему за целую бутылку виски.

— Вечером она всегда приходила домой, — сказал Герман наконец. — Всегда. И я сразу понял, что с ней что-то случилось.

— Да, случилось, — сказал я. — Ее задушили вчера вечером в «Каролине».

— В «Каролине», — машинально повторил Герман.

— В мужском туалете, — сказал я.

И почти тотчас же пожалел об этом.

— Проклятые… проклятые дьяволы…

Это звучало почти как стон. Он произносил ужасные проклятья тонким срывающимся голосом, но очень тихо, как бы размышляя про себя над тем, что произошло. Я повернулся к нему. Он уперся локтями в колени и сжал ладонями виски и уши. Я подошел к нему.

— Я ужасно огорчен, — сказал я. — И поверь, Герман, это не пустые слова.

Я вышел на кухню и сварил ему кофе. Когда я вернулся, он сидел все в той же позе. Мне удалось заставить его выпить две чашки. Потом он встал и прошел в туалет. Там он вымыл лицо и вернулся в комнату. Теперь он встал у окна. Одну руку он держал в кармане брюк, а другой беспрестанно отбрасывал со лба свой чуб, который снова и снова падал на прежнее место.

— Сейчас сюда придет Харальд, — сказал я. — Он должен задать тебе несколько вопросов в связи… — Я замялся. — Ты сможешь поговорить с ним?

— Какое это имеет значение теперь? Пусть приходит.

После этого мы молчали довольно долго. На стене прямо напротив меня висели две картины. Одна была написана в стиле рококо и изображала резвящуюся юную пару в райских одеждах. Возможно, это были Дафнис и Хлоя. Если бы эта картина не являлась подлинным произведением искусства, ее можно было бы назвать порнографической. Но Эллен Бринкман все равно осудила бы ее, не делая никаких скидок на искусство. Другая картина была написана в старой реалистической манере и изображала бескрайнюю ледяную пустыню. Где-то далеко на заднем плане навстречу ветру тяжело идут два путника. Я стал смотреть на эти картины.

В дверь позвонили. Герман повернулся. Я остановил его взглядом и пошел открывать. Как и следовало ожидать, это был Харальд, но не один, а с Вальгравом. Я провел их в гостиную. Коротко и официально Харальд выразил свои соболезнования. Герман поблагодарил. Вальграв сел на стул с прямой спинкой возле двери в переднюю и приготовился вести протокол. Он исподлобья покосился на Дафниса и Хлою.

— Я пойду, — сказал я.

— Нет, останься, — сказал Герман. — Я хочу, чтобы ты остался.

Я посмотрел на Харальда. Он утвердительно кивнул. Я снова сел в кресло и зажег сигарету. Большая часть табачного дыма, накопившегося здесь за ночь, вышла через окно, которое я открыл в кухне. Харальд извинился — пожалуй, слишком витиевато — за то, что, несмотря на весьма прискорбные обстоятельства, тем не менее вынужден задать несколько вопросов. Герман ничего не ответил. Он только нервно отбрасывал свой чуб со лба. А тот по-прежнему все падал и падал.

— Госпожа Хофстедтер ушла вчера после следственного эксперимента из «Альмы» примерно в двадцать часов, — начал Харальд. — Вы провожали ее?

— Мы расстались возле университета, у южного входа, — ответил Герман. — С тех пор я больше ее не видел.

На несколько секунд в комнате воцарилась тишина.

— Больше не видел, — повторил Герман.

— Куда пошла госпожа Хофстедтер? — спросил Харальд.

— На филологический факультет. Во всяком случае, она сказала, что идет на филологический факультет, — ответил Герман.

— Может быть, у вас есть основания подозревать, что она пошла не туда? — спросил Харальд.

— Основания, — фыркнул Герман. — Основания! Откуда я знаю, куда она пошла на самом деле.

— Может быть, она назначила кому-нибудь свидание?

— Не знаю.

— Но может быть, у вас были на этот счет какие-нибудь подозрения?

Герман молча смотрел в окно. Он снова отбросил чуб со лба. И тот снова упал. Рука Германа поднималась и опускалась, как у марионетки.

— Да, — наконец ответил Герман. — У меня были подозрения.

— С кем, по вашему мнению, у нее могло быть назначено свидание?

— Я ничего не знаю наверняка. Она не так уж часто рассказывала мне о своих поклонниках. Мне казалось, что Хильдинг Улин — это уже пройденный этап, но ведь чем черт не шутит! Иногда я был почти убежден, что это Эрик Берггрен. А иногда я подозревал Эрнста. И Юхана-Якуба Рамселиуса. — Он рассмеялся. Это был беззвучный презрительный смех. — И почти всех филологов без исключения! И Гренберга, и Ларсона…

Он беспомощно развел руками, хотя одну руку все еще держал в кармане.

— Уже поздно ночью, — продолжал Герман, — я пришел к Эрику Берггрену. У него сидел Эрнст. Но никто из них не видел Мэрты после следственного эксперимента. И тогда я вспомнил… я вспомнил…

Его голос затих.

— Да? — спросил Харальд.

— И тогда я вспомнил, что во время следственного эксперимента Мэрта упрекала Ёсту за невнимание к ней. Больше у меня не оставалось никаких сомнений. Значит, он ее интересовал. Он часто приходил к нам. Гораздо чаще, чем я бывал у него. И когда Мэрты не было дома, он оставался недолго. А при ней он просиживал до самой ночи.

— У Ёсты семья, — возразил я. — Она осталась в Лунде. И наверное, здесь ему немного одиноко. И нет ничего удивительного в том, что он любит ходить в гости. У нас он тоже часто бывает.

— Ты не видел их вместе, — ответил Герман. — И не знаешь, о чем они говорят. Он никогда не показывал виду, что она ему нравится, и уже одно это делает его поведение подозрительным. Кстати, несколько раз они даже приезжали сюда вместе. До такой наглости Хильдинг, во всяком случае, не доходил.

— Следовательно, вы подозреваете свою жену в том, что она находилась с прецептором Петерсоном в отношениях, которые несовместимы с ее положением замужней женщины? — спросил Харальд.

Герман повернулся и в упор посмотрел на Харальда. Потом последовал ответ, в котором звучало отчаяние:

— А на черта вам мои подозрения!

Харальд спокойно посмотрел Герману в глаза.

— Возвращаясь к тому, что делала ваша супруга вечером в день убийства, я хотел бы узнать, не говорила ли она, когда собирается вернуться домой?

— Нет, — ответил Герман. — Об этом она ничего не говорила. Как правило, она возвращалась домой не позднее одиннадцати; несколько раз она приходила в половине двенадцатого, самое позднее — в двенадцать. Я не помню случая, чтобы она пришла после двенадцати.

Герман сжал челюсти, быстро подошел к столу, схватил пачку «Режи тюрк» и зажег сигарету. Он сразу же глубоко затянулся дымом. Между тем Харальд молча перелистывал записную книжку. Вальграв внимательно рассматривал свои ботинки и лишь временами косился на Дафниса и Хлою. Герман сделал еще несколько затяжек, опустил голову на грудь и закрыл глаза. Потом он смял сигарету, не глядя бросил ее в пепельницу и сел в кресло, где сидел раньше. Он тяжело дышал. Харальд оторвался от своей книжки и поднял на него глаза.

— А вы сами? — спросил он. — Что вы делали сами, вчера вечером?

— Я? — переспросил Герман. — Я работал.

— Дома?

— Конечно.

Казалось, Герман потерял всякий интерес к тому, что происходило вокруг него.

— Мы звонили к вам в двадцать часов двадцать минут, — сказал Харальд. — Но нам никто не ответил.

Герман молчал. Он лишь слегка наклонился вперед и, не мигая, смотрел на пол.

— Где вы были в двадцать часов двадцать пять минут? — продолжал терпеливо Харальд.

Герман поднял голову.

— Что вы сказали? — переспросил он. — В двадцать часов двадцать пять минут. То есть в половине девятого? Я был в Юридикуме.

— Но вы только что сказали, что сидели дома и работали, — допытывался Харальд.

— Да, — сказал Герман, отбрасывая чуб со лба. — Простите. Я хотел сказать, что сначала был в Юридикуме. Я отправился туда после следственного эксперимента. А потом пошел домой.

— Когда вы вышли из Юридикума?

— Не помню. Я пробыл там недолго. Только забрал некоторые материалы, которые были мне нужны для работы дома. Должно быть, я ушел оттуда, когда еще не было девяти.

— Вы пошли прямо домой?

Голова Германа снова опустилась на грудь.

— Да, прямо домой, — ответил Герман.

— А потом вы выходили из дому, — продолжал Харальд.

— Я вышел около двух часов ночи, — мрачно сказал Герман. — Я искал Мэрту. Вечером она всегда возвращалась домой. Всегда. Я боялся, что с ней что-нибудь случилось.

Харальд хотел что-то сказать. Но я сделал ему знак, чтобы он помолчал.

— Послушай, Герман, — начал я. — Эрик Берггрен утверждает, что видел тебя возле «Каролины» вчера вечером примерно в половине десятого.

Герман выпрямился и посмотрел на меня отсутствующим взглядом.

— То есть когда была убита Мэрта? — спросил он.

— Ну, мы еще точно не знаем, когда была убита Мэрта, — ответил Харальд. — Но это, во всяком случае, не исключено.

Глаза Германа превратились в маленькие щелочки. Он исподлобья взглянул на Харальда.

— А что Эрик делал в такое позднее время возле «Каролины»? — спросил он.

Харальд обернулся ко мне.

— Эрик утверждает, что он якобы договорился встретиться с Мэртой в половине десятого возле филологического факультета, — сказал я. — Но она не пришла.

Герман снова встал. Он рывком вытащил из пачки сигарету и зажег ее.

— Вот оно что! — воскликнул он. — Значит, все-таки Эрик!

Герман стал ходить взад и вперед по комнате. Понемногу он успокоился.

— Кто же говорит, что она не пришла? — с мрачной иронией спросил он. — Да сам Эрик!

— Вы видели машину прецептора Петерсона вчера вечером возле «Каролины»? — спросил Харальд.

Это была грубая ловушка. И Герман в нее не попал.

— Я не был вчера вечером возле «Каролины», — ответил Герман. — Вы говорите, что там стояла машина Ёсты? И ее тоже видел Эрик?

— Ее видел я, — сказал я.

Герман остановился и о чем-то задумался, делая при этом короткие быстрые затяжки.

— Почему Эрик утверждает, что видел тебя возле «Каролины», если тебя там не было? — спросил я.

Герман сразу же повернулся и снова зашагал по комнате.

— Он вообще не мог увидеть меня возле «Каролины», — ответил он. — И не мог встретить Мэрту возле филологического факультета.

Харальд быстро взглянул на меня и незаметно сделал знак рукой, чтобы я молчал.

— Почему же доцент Берггрен не мог встретить госпожу Хофстедтер возле филологического факультета? — с сомнением в голосе спросил Харальд.

— Потому что в половине десятого… — начал Герман. — Потому что…

Окурок обжег ему пальцы. Он бросил его в керамическую вазу. Потом он повернулся, сделал несколько шагов и снова остановился.

— Так почему же? — спросил Харальд.

Герман сел в кресло.

— Потому что в половине десятого я сам искал Мэрту на филологическом факультете, — сказал Герман. — И ее там не было.

Затем Герман рассказал все, что с ним случилось в тот злополучный вечер. Из Юридикума он действительно пошел домой, а когда пришел, оказалось, что Мэрты дома нет. Тогда он и заподозрил недоброе. Убедив себя в том, что эти подозрения далеко не безосновательны, он выбежал на улицу, вскочил в автобус, пересел на другой автобус у Большой площади и вылез на остановке возле Валенбергсвейен, прямо напротив филологического факультета. Воспользовавшись своим ключом, он открыл двери и вошел в здание факультета. Ни Мэрты нигде не было. Тогда он отправился домой пешком в надежде на то, что, быть может, она уже вернулась. Однако он пошел не по Тунбергсвейен через Английский парк мимо «Каролины», а по Виллавейен прямо к Энчёпингсвейен. Избрав такой маршрут, он мог довольно долго держать под наблюдением всю улицу перед филологическим факультетом. Правда, никого из знакомых он не встретил, но зато в кармане пальто ему удалось найти автобусный билет, который он и вручил Харальду. Харальд, казалось, был вполне удовлетворен тем что услышал от Германа, и перешел к совершенно иному кругу вопросов.

— Что вы знаете о харофине? — спросил он.

— О харофине? — переспросил Герман. — Что это такое?

— Вот об этом я вас и спрашиваю, — спокойно сказал Харальд.

— Это не тот самый крысиный яд, которым отравили Манфреда?

Харальд утвердительно кивнул.

— Больше я ничего о нем не знаю, — признался Герман.

— Какая на вас была верхняя одежда, когда вы пришли в «Альму» во вторник утром?

Герман стал вспоминать.

— На мне было пальто, — сказал он. — Я повесил его в вестибюле.

— И все? — спросил Харальд.

— Я почти никогда не надеваю шляпу, — сказал Герман.

— Галоши?

— Ну конечно. Галоши.

— Они у вас здесь? — спросил Харальд.

— Разумеется, а где же им еще быть? Они стоят в передней.

Вальграв принес галоши. Это были совершенно обычные галоши без всякой метки. Герман носил обувь сорок второго размера.

— Вы уверены, что это именно ваши галоши и вы ни с кем не поменялись случайно?

Герман внимательно осмотрел галоши.

— По-моему, это мои, — сказал он. — Но ведь когда речь заходит о галошах, всегда возникают какие-то сомнения.

— Еще один вопрос, — сказал Харальд. — Сколько сейчас времени по вашим часам? Только точно.

Герман недоуменно посмотрел на него и пожал плечами.

— Сейчас одиннадцать часов двадцать четыре ми путы и… тридцать секунд, — сказал он.

— Ваши часы отстают на пять минут, — сказал Харальд. Вы проверяли их вчера?

Этого Герман так и не смог вспомнить. Напоследок Харальд спросил его, не рассказывала ли Мэрта чего-нибудь такого, о чем она предпочла умолчать во время следственного эксперимента. Герман сказал, что ничего особенного она не рассказывала. И сам ничего не мог прибавить к тому, что было уже всем известно.

Как и всегда немного витиевато, Харальд поблагодарил Германа за помощь, которую тот оказал следствию. Далее он выразил сожаление по поводу того, что допрос был слишком продолжительным, и удалился в сопровождении Вальграва, который обернулся в дверях и бросил последний взгляд на Дафниса и Хлою. Герман снова опустился в кресло, откинул голову на спинку и закрыл глаза. Я молча смотрел на него.

— Каким образом у тебя оказался ключ от подъезда, где живет Эрик Берггрен? — спросил я.

— Очень просто, — ответил он. — Сначала я не знал, что это за ключ. Я нашел его среди вещей Мэрты вчера вечером. И решил попробовать его при первом же удобном случае. Оказалось, что он подходит к дверям дома, где живет Эрик Берггрен. И тогда я, конечно, подумал, что она у Эрика. Потому что у него горел свет.

Герман по-прежнему сидел все в той же позе.

— Ты тоже думаешь, что я убил Мэрту? — спросил он, не открывая глаз.

— Я? Ну что ты… как ты мог подумать… — запротестовал я. — Откуда мне знать…

— А твой брат думает, что убийца я. Я видел это по его лицу.

Я попытался протестовать, но Герман перебил меня.

— Я не убивал ее, — сказал он тихо. — Как я мог ее убить? я любил ее.

Я долго молчал.

— Чем я могу тебе помочь? — спросил я наконец.

— Ничем, — ответил Герман. — Теперь иди домой. Спасибо, что зашел. А я буду работать.

Я удивленно взглянул на него.

— Я должен работать, — добавил он.

Он встал и проводил меня до дверей.