Осада Кавказа. Воспоминания участников Кавказской войны XIX века

П. К. Из дневника дагестанца^[352] 1859

21 июля, вторник.

На пути в Аварию, около Аварского Койсу находятся высоты Ахкентдаг, куда стянулся теперь неприятель, устроив тут себе опорный пункт, с которого мог нас беспокоить. Чтобы проникнуть в Аварию, необходимо было завладеть этими высотами, и вот генерал Ракуса получил приказание от барона Врангеля выступить сегодня для их занятия. Оттого-то и отдано вчера приказание саперам во что бы ни стало за сегодняшнюю ночь окончить спуск к реке.

Нас подняли очень рано, чуть свет мы закусили и в 4,5 часа утра тронулись в поход. Утро было ясное, тихое, как и во все предыдущие дни. Впереди всех выехала сотня мусульманского полка, потом прошел батальон Ширванского полка, 2-й батальон дагестанцев и, наконец, в арьергарде, наш сводный батальон. Генерал Ракуса и полковой командир, проезжая мимо батальонов, здоровались, благодарили за молодецкую переправу и каждый от себя дарил ротам по ведру спирта. Пройдя не более версты по ровной дороге, мы взяли вправо и пошли по узкой тропинке на крутую гору. Солнце поднялось и начало печь без милосердия, а воды не было ни одной капли. Вправо от нас выехал горец в белой папахе и стал джигитовать на своей маленькой горской лошаденке. Досадно ли ему показалось, что на него не обращают никакого внимания, или его послали с намерением навести нас на засаду, только, видя наше равнодушие к себе, он слез с лошади и сделал в нашу сторону несколько выстрелов; потом опять сел на свою клячу и опять стал джигитовать. Тут уже не утерпел мой батальонный командир и приказал ссадить молодца с лошади. Наездник достиг наконец своей цели: возбудил наше внимание, но вместе с тем и сам слетел с коня. Тропинка между тем становилась все круче и круче; солдаты выбивались из сил и отсталых было довольно много. Но вот вышли мы, наконец, на площадку, поросшую кустарником и густой хорошей травой. Здесь солдаты сейчас же нашли фонтан холодной и чистой воды. Он был забит горцами, но нескольких ударов киркою было достаточно, чтобы вода пошла большой, хорошей струей. Каждому хотелось поскорее напиться, пошла давка, за давкою ссора, а некоторые, просто задыхавшиеся от жары, усталости и жажды, пустили в ход медные котелки, стегая ими тех, которые, набрав воды, не отходили от фонтана, а там же, стоя, пили. От этой площадки подымалась скалистая гора, еще круче; глядя наверх, трудно было допустить, чтобы человек мог взобраться на нее, да еще с ружьем и другим снаряжением. Вперед послали две роты Ширванского полка. Они оставили свои вещи внизу и с ружьями, перекинутыми через плечо, полезли, карабкаясь и хватаясь за деревья вверх. Вот они достигли вершины и заняли ее без боя. За ними было приказано идти и остальному отряду пехоты, а кавалерию и вьюки послали правее, в обход. Так как мы были в арьергарде, а передний отряд шел на крутизну, рассыпавшись и очень медленно, то нам приказано отдохнуть в сосновом лесу и дать время войскам подтянуться. Командир Ширванского полка, полковник К., шел при своих ротах, приказав свою лошадь вести в поводу за собою. Взбираться было очень скользко по сухим сосновым иглам, и вот, не доходя вершины, лошадь поскользнулась и не удержалась на ногах. Раздался шум, треск, и я увидел какую-то черную массу, быстро стремившуюся вниз. Это был трехсотрублевый карабахский жеребец полковника К. Он делал рикошеты по деревьям и наконец слетел вниз без внутренностей, с переломленными ребрами и ногами. Дорогое азиатское седло разломалось в куски; их собрал наш фурштат^[353] и уложил на вьюк. Подобной же участи подверглись еще три или четыре лошади; одна, ударившись на лету со всего размаха о толстое дерево, разорвалась на две части, которые разлетелись в разные стороны. К счастью, эти падающие лошади не увлекли ни одного солдата: заслышав шум и треск, люди догадывались о падении и каждый старался укрыться за соседнее толстое дерево, которых на этом склоне росло довольно много. Случалось солдатам падать, но все обходилось благополучно: проедется, бывало, на спине несколько сажень и остановится, ухватившись за куст или за дерево. Майор нашего батальона Витгант около 5 саженей проехался на спине вниз, отделавшись одним только испугом и царапинами. Наконец и нам приказано идти в гору. Мы рассыпались по лесу и, цепляясь за деревья, медленно подвигались вперед, беспрестанно останавливаясь для отдыха. Котелки, фуражки, бутылки со спиртом и другая мелочь отвязывалась и летела вниз с грохотом и шумом: поминутно раздавались крики сверху: «Лови, лови! берегись». Падающие вещи ловили ниже идущие солдаты и передавали вверх по принадлежности, за исключением спирта, который, вероятно от сильной жары, мгновенно испарялся. Все пространство между деревьями было сплошь покрыто засохшими сосновыми иглами и шишками, которые не давали шагу вступить без помощи рук. Многие солдаты шли босиком. Сделав шагов 800, я выбился из сил и, опустившись, прислонился к дереву. В это время проходит мимо меня стрелок Жанталай. «Что с вами, ваше благородие?». Говорю, что не могу идти. — «Пустяки, выпейте только глоток спирту — и не увидите, откуда силы возьмутся». Я и вина-то почти не пью, а тут, на грех, послушался, выпил спирту — и раскис совершенно. Однако делать было нечего, надо идти — не оставаться же одному на жертву мюридам; и вот, карабкаясь на четвереньках, я пополз дальше, отдыхая через каждые 5–6 шагов. Вот и лес стал редеть, вот и вершина показалась — слава Богу, конец нашим мучениям! Но не тут-то было. Выбравшись на гору, мы попали в настоящее пекло. Хотя бы откуда-нибудь прохлада, хотя бы ветерок был! А тут еще жажда, нестерпимая жажда мучила нас. Из лесу люди выбирались поодиночке и, дойдя до своей части, пластами бросались на землю. Всадники мусульманского полка успели уже выбраться на вершину и теперь проходили мимо нас. Воды кругом не было ни капли. Один мусульманский офицер крикнул: «Ребята, кто даст манерку воды — тому три рубля!», но, видно, воды ни у кого не было, потому что ему отвечали: «Сами бы сложились да купили, а не то что продавать будем». Вот и последний солдат выбрался из лесу; сделали проверку в ротах и пошли в ту сторону, где утром видны были издалека белые завалы мюридов. Теперь пришлось идти по тропе, проложенной по самому гребню горы, в четверть аршина шириною. По правую сторону — длинный, оголенный и крутой склон, слева было отложе и склон порос лесом. Мы невольно придерживались этой стороны — тут хоть и упадешь, так зацепишься за дерево. Наконец хребет расширился — и мы пошли рядами. Впереди за двумя вершинами показались два значка мюридов, один серый, другой белый с синими каймами; это означало, что там были две сотни. Ширванцев и мусульман послали вперед взять эти высоты. Ширванцы пошли молодцами, несмотря на усталость, подошли к высотам, крикнули «ура» и бросились на мюридов. Горцы сделали залп, потом пошли одиночные выстрелы, затем все стихло. Забыв усталость, мы прибавили шагу, чтобы поспеть на помощь товарищам, но в нас уже не было надобности: после залпа горцы бежали, бросив завалы, которые были заняты ширванцами без потерь. Говорили после, что горцы не хотели драться, но их принудили выйти против нас муллы и старшины; они вышли, но стреляли на ветер. Действительно, трудно допустить, чтобы залп из нескольких десятков ружей на таком близком расстоянии не причинил никакого вреда.

Итак, высоты, считаемые Шамилем недоступными и служившие преградой для нашего вторжения в глубь Аварии, сегодня взяты нами, и взяты почти без потерь.

Когда мы узнали, что мюриды ушли, вся наша бодрость прошла так же быстро, как и появилась. Все опять раскисли и еле-еле двигали ногами. Вот подошли и к тому месту, где ширванцы прокричали «ура», бросаясь на вершины, за которыми сидели горцы. Но какая картина! Все они лежали, как мертвые, по обе стороны дороги, с бледными, вытянутыми лицами. И не мудрено: выбившись из сил при подъеме, не успев отдохнуть, они были направлены в атаку на гору, бегом. Их изнурение достигло крайней степени. Офицеры лежали где попало между нижними чинами; они были истощены, в глазах выражалось страдание и одна только мольба: «Дай напиться». Явись в эту минуту откуда-нибудь десятка два мюридов — сколько беды наделали бы они тут! Мы прошли мимо них и следовали все дальше и дальше, чтобы выбрать позицию для стоянки всего дагестанского отряда. Со мною от усталости, голода и жажды сделалось дурно, и я, отстав от своей роты, медленно шел сзади с прапорщиком Игнатовичем. Уже вечерело, а мы все шли и шли, и, казалось, конца не будет этому движению; авангард не останавливается, а солнца между тем уже не видно за горизонтом. Из всего отряда только третья часть, может быть, шла на своих местах; остальные разбрелись по сторонам, надеясь где-нибудь отыскать воду. Наконец, кто-то набрел на ручеек, весть о котором мигом разнеслась по отряду. Несмотря на усталость, люди прибавили шагу, отсталые подтянулись, и все с жаждущими взорами шли туда, где уже собралась толпа солдат, сразу утолявших водою и жажду и голод. Несколько глотков воды вернули мне бодрость, и, попросив у солдата несколько кусочков сухаря, я в первый раз за сегодняшний день подкрепил себя пищею. Игнатович сделал то же. Отдохнув немного, мы потянулись к батальону.

Наконец-то авангард остановился. Хор из горнистов и барабанщиков сейчас же заиграл сбор, но сигнал пришлось долго повторять, пока подтянулись отставшие. Солнце зашло за горизонт, и знойный день сменился очень холодной ночью. Мы были в одних рубахах, а между тем наши вьюки с вещами и денщики с нашими сюртуками где-то задержались в дороге. Поднявшийся ветер пронизывал насквозь еще не высохшую рубаху, и мы дрожали, не попадая зуб на зуб. Я лег в стороне в высоком еще не скошенном ячмене и тем хоть немного прикрылся от ветра. Во втором часу ночи пришли наконец вьюки. Я надел свой полушубок, согрелся и, закусив салом с сухарями, уснул мертвым сном.

Сегодня, после прихода нашего на бивак, к генералу Ракусе приезжали с поклоном старшины окрестных аулов. Они уверяли, что дрались с нами, побуждаемые только Шамилем, да и теперь жители Бетля и Ах-Кента, близ которого мы стоим, переселились, по указанию Шамиля, в горы и леса. Их уверили, что, по приходе русских, все они от мала до велика будут перерезаны. «Конечно — прибавляли старшины — увидев ваш ласковый прием и убедившись, что вы на нас не сердитесь, мы поспешим собрать жителей обратно в аулы».

22 июля, среда.

За ночь выпала довольно сильная роса, но взошло солнце и, несмотря на ранний час, начало припекать. Напившись чаю с особенным удовольствием, я пошел осматривать место нашего расположения, к которому вчера мы подходили уже впотьмах. Мы стояли на довольно ровном месте, хотя площадь была и незначительна. Вокруг, на плоских возвышенностях виднелись далеко засеянные хлебом поля и только к западу, среди моря поспевающего хлеба, виднелся зеленый лес, около которого был расположен аул Ах-Кент. С раннего утра мюриды уже толпились около генерала Ракусы и на все лады изъявляли свою покорность. Генерал принимал их очень ласково, и видно было, что это ласковое обращение их сильно ободряло. Никогда не забуду трогательной встречи одного мюрида со своим родным братом, служившим в конно-иррегулярном Дагестанском полку. Узнав друг друга, они бросились в объятия и долго целовались, приговаривая что-то по своему; потом отошли друг от друга, полюбовались и, снова бросившись в объятия, так и затерялись в толпе. Говорили, что мы долго еще простоим на этом месте, и все радовались отдыху, но вдруг, к великому нашему огорчению, в девятом часу барабаны забили подъем, потом проиграл сбор — и мы опять двинулись в гору. Сегодня все-таки легче идти: холодная и довольно сырая ночь освежила и приободрила нас, так что в этот переход не только не было отставших, но даже песенники не умолкали почти всю дорогу. Пройдя опустевший аул Ах-Кент, где строго было наказано нижним чинам не трогать чужого добра, мы повернули направо и пошли между хлебами. Дорога и засеянные поля были сплошь усеяны мелким щебнем, а между тем на этой почве рос чудный густой ячмень, вышиною в пояс. Изредка попадались места, засеянные спелыми бобами, и солдатики лакомились ими, несмотря на увещания дежурных. Пройдя верст семь, мы взошли на гору, где нам приказали лечь отдохнуть; кавалерия, спустившись вниз, направилась к хорошенькому аулу Бетль. Он был в нескольких верстах от нас и представлял собою чудный уголок, весь в садах, среди целого моря поспевающих хлебов. Говорили, что генерал поехал туда выбрать новое место для стоянки дагестанского отряда, но, как видно, и тут не нашли ничего хорошего, и кавалерия присоединилась к нам. Отойдя от привала еще версты две, нас построили в батальонные колонны и приказали лечь в ожидании приказа командующего войсками. Ровно в 12 часов из-за белых завалов, виденных нами накануне, показалась толпа всадников, которая мчалась прямо на нас. Это и был генерал-адъютант барон Врангель со свитою. Батальоны построились впереди ружей; все были в рубахах, не исключая и офицеров, которые имели только через плечо шашки. Подскакав к нам, Врангель поздоровался своим звучным голосом и сказал; «Спасибо, молодцы, спасибо! Я вами очень доволен и постараюсь наградить вас за тяжелые труды и молодецкую службу!» Потом вызвал вперед офицеров и особо благодарил за взятие переправы и ах-кентских высот. После обеда нам приказано было идти на то место, где мы вчера ночевали, и расположиться биваком. По указанию офицеров Генерального штаба мы заняли бугорок, на котором и начали устраиваться. Скоро подошли к нам войска, бывшие в резерве и не участвовавшие в деле на переправе. Они заняли места таким образом, что штаб командующего войсками очутился как раз в центре всего расположения бивака. Вьюки с палатками шли сзади отряда; нам говорили что они не особенно далеко и скоро придут. Однако они подошли поздно ночью, так что палатки красовались только у штабных, а мы и батальонные командиры спали на открытом воздухе. В 5 часов пополудни к барону Врангелю приезжали просить покровительства почетные жители, которых он принимал с возможной торжественностью. Прием происходил таким образом: Врангель сидел в походном кресле перед палаткою; по одну сторону его сидел начальник штаба князь Святополк-Мирский, а по другую — адъютант главнокомандующего капитан Фадеев; сзади и по бокам их — огромная свита, состоящая из адъютантов, чиновников и переводчиков. Впереди генерала сидели на корточках почетные жители, одетые довольно прилично, с жиденькими бородками; в середине полукруга, в который они уселись, держали значок из простого узорчатого ситца розового цвета, с нашитою белой луной посередине. Я стоял поодаль, так что их разговора не слышал, а только наблюдал за их лицами. Все они старались быть весьма солидными, придерживались за свои козлиные бородки и, говоря, немного привставали и прикладывали руку к сердцу. Вот и аудиенция кончена. Аварцы быстро встали на ноги и, подойдя к командующему войсками, подарили ему свое знамя, уверяя, что его им дал сам имам со строгим наказом биться под ним до последнего человека. Их отвели в особую палатку, где угостили на славу хинкалами (вроде галушек) и пловом. Мой кунак, житель аула Черкея поручик Фезилла, говорил мне потом, что они приезжали просить русского покровительства и защиты от Шамиля.

В этот же вечер было отдано приказание двум батальонам Апшеронского полка, взводу артиллерии и двум сотням милиции следовать к аулу Хунзах. Ночью пошел дождь и промочил нас совершенно. Как я ни укрывался коврами, проку из этого вышло мало. Но и это неудобство казалось нам пустяком сравнительно с тем, что перенесли мы в два предшествующих дня.

23 июля, четверг.

Сегодня встал, по привычке, с рассветом и только что собрался пить чай, чтобы согреться после сырой и холодной ночи, как фельдфебель доложил, что наша рота назначена в прикрытие фуражиров и пасущегося табуна лошадей. Нечего делать, наскоро выпил стакан и поспешил к роте, которая уже выстраивалась. Вместе с нашей, 5-й стрелковой ротой, была назначена и 17-я рота. Взошедшее солнце нас пригрело настолько, что мы сразу пообсохли. Солдатики сняли полукафтаны и развесили на чем попало, а сами принялись за чистку и смазку ружей. От целого ряда знойных дней кожа на лице до того обгорала, особенно на носу, что больно было дотронуться до нее. Я подозвал одного стрелка и приказал ему смазать мне нос и щеки сальной тряпочкой. Совершая этот туалет, он сообщил, что у солдат на такую операцию уходит сала гораздо больше, чем на чистку и смазку ружей. Местность была открытая почти во все стороны, нечаянного нападения опасаться было нечего, и я, скучая в одиночестве, пошел к командиру 17-й роты капитану Квицинскому, старому и опытному кавказцу. Он заблаговременно запасся брезентом, под которым теперь и благодушествовал. Я приютился около него, слушая рассказы вахмистра мусульманского полка. Это был старый умный аварец, родом из Хунзаха; слова его были проникнуты сильной ненавистью к мюридам. «Нас, аварцев, — говорил он, — много в мусульманском полку, особенно хунзахцев; и вот теперь мы стоим возле родины, но не можем туда и показаться, потому что кровомщение нас удерживает. Пойди я туда — или меня убьют, или я должен убить, по закону нашей веры. Сегодня к генералу Врангелю в числе мюридов, изъявлявших покорность, приехал один, который на моих глазах не очень давно убил моего родного брата; я должен был убить его сейчас же — это мой святой долг, но не мог, потому, что русские просили подождать, пока все успокоится в Аварии, и пришлось покориться. Шамиль разорил мою саклю, перерезал всех родных, я один только спасся из всей семьи, успел убежать к русским и поступить в этот полк. Каково же мне показаться теперь в этом месте?! Много у нас в полку и таких моих земляков, которые сами напроказили и ушли к русским; тем и подавно нельзя здесь показаться, потому что их убьют непременно». Рассказывал он также о том, что, по преданию, Авария была страна христианская и по реке Аварское Койсу еще поныне существуют развалины церквей, а в одном месте одна из таких церквей до сего времени сохранилась; лет 10 тому назад там жил русский беглый священник, который отправлял в ней богослужение и за свою жизнь пользовался общею любовью окрестных жителей, но мюриды-фанатики убили его, боясь, чтобы горцы не последовали его учению. Много, много еще говорил он, возбуждая мое любопытство; часто возвращался к мюридам, находил, что они вероломны и, хотя теперь силою обстоятельств принуждены покориться, но никогда не будут верными русским и при первом удобном случае возьмутся за оружие. Конечно, не без того, чтобы в его словах не проглядывала личная неприязнь за смерть родных и разорение родного дома, но все же тут было много правды, и уже очень полагаться на покорность вольных сынов гор, проникнутых фанатизмом мюридизма, никогда не следует. Мы так заслушались рассказчика, что не заметили, как прошло время, и к 12 часам пополудни пришли на смену нам другие две роты нашего батальона. В наше отсутствие нам разбили палатки, и мы, пообедав, первый раз легли за весь поход под тенью их, на толстом слое душистой травы. В 5 часов в штабе заиграла музыка Ширванского полка, на линейке запели песенники и на биваке поднялся шум и гам, будто мы были не в походе и среди врагов, а в лагерях мирного времени. Сегодня опять приезжали депутаты из многих аулов. Говорили, что даже грозные Гимры, Араканы, Зыряны и Уллукала прислали своих представителей с изъявлением покорности, но мне уже надоело смотреть на эти бритые головы и жидкие бородки, и я отправился на базар, устроенный недалеко от бивака. Сюда жители аула Ах-Кента, возвратившиеся из лесов, выносили продавать яблоки, сырые кожи и горское сукно, выводили лошадей, быков и баранов. Видно, им очень нравилось наше золото и серебро, так как на базар вышли не только мужчины, но и звероподобные женщины, закутанные в грязные, дырявые чадры.

24 июля, пятница.

Сегодня полный отдых, так что я позволил себе понежиться в постели до 7 часов утра. Пошел опять на базар, но нового не было ничего, а те же продукты значительно вздорожали. Два беглых солдата рассказывали офицерам о Шамиле. После взятия нами ах-кентских высот Шамиль убрался подальше и хотел захватить с собою свое единственное орудие, но деревянный лафет от времени и непогоды подгнил, а тут еще жители Ах-Кента просили оставить им это орудие для защиты от русских; но как только Шамиль уехал, те же жители послали к барону Врангелю депутатов с тою же злосчастною пушкою, но не в силах были ее дотащить. Начавшийся дождик заставил нас разойтись по палаткам. Депутаты от некоторых аулов прислали к барону Врангелю сына шамхала тарковского и подпоручика Апшеронского пехотного полка Никоркина, взятых в плен на Ибрагим-Дада в 1857 году. За этих пленных шамхал давал 5000 рублей, а русские предлагали 20 пленных мюридов, но Шамиль не соглашался, а теперь их привезли жители аула Унцукуля в виде подарка, за что получили от барона Врангеля 60 рублей, которыми остались очень довольны. Сегодня послали капитана Старосилло к главнокомандующему с донесением о взятии с боя переправы и покорении Аварии. Сколько надежд и предположений было у нас о предстоящих наградах!..

25 июля, суббота.

По возвращении некоторых рот с фуражировки, весь Дагестанский полк был собран на площадке, построенный в батальонные колонны. Ждали полкового командира, который должен был нам прочесть приказ главнокомандующего. Приказ был следующего содержания: «Войска дагестанского отряда! Вы храбро заняли переправу на Койсу и тем блистательно исполнили мое желание; благодарю вас от всего сердца за ваш подвиг.

Главнокомандующий^[354], генерал-адъютант князь Барятинский. Лагерь при озере Ретло, в Андии».^[355]

Солдаты начали без всякой команды неумолкаемо кричать «ура», потом сам командир полка, расчувствовавшись, произнес речь, в которой самыми лестными выражениями благодарил полк, отличившийся больше всех, за храбрость, неустрашимость и безропотное перенесение трудностей бывшего похода. Офицерам, вызванным вперед, жал каждому руку и отдельно каждого благодарил, уверяя, что все отличились. Старик Балашевич прочувствовался до слез и, в свою очередь, благодарил полкового командира за честь, которую он предоставил ему, дав в командование такой славный батальон, а нас — за то, что мы отличились и этим дали возможность и ему, старику, испытать приятные минуты сегодняшнего дня. Доброй души человек был, правда, наш батальонный командир, хотя, не зная походов до старческих лет, и проявлял некоторые странности в опасные минуты. От имени командира полка было отпущено в каждую роту по ведру спирта, и крики «ура» не умолкали до самого обеда, когда голод загнал людей в палатки, где ожидал их горячий борщ.

26 июля, воскресенье.

Церковный парад. По окончании благодарственного молебна за дарованную победу командующий войсками вызвал вперед отличившихся. Вышло 18 дагестанцев, один артиллерист и шесть всадников мусульманского полка. В числе последних был юноша не более 15 лет. Генерал брал у адъютанта кресты, и сам прикалывал их к груди храбрецов. Наш Кочетков получил золотой крест, т. е. 2-й степени, а остальные 4-й степени; два мусульманских всадника, в числе которых был и юноша, получили серебряные медали с надписью «за храбрость».

Сегодня горцы не только приносили свои продукты на базар, но забирались даже к нам в палатки. Мой товарищ, прапорщик Р. Б., знал их язык и разговаривал с ними довольно свободно. Один из жителей, видно из болтливых, между новостями сообщил, что у них все говорят, будто русские водят дружбу с чертями; он хотя и не верит этому, но все-таки является и у него подозрение, ибо без чертовой помощи невозможно по натянутому канату пробежать в одну ночь трем тысячам человек. Спрашивал, между прочим, откуда у нас ружья, которые бьют так далеко, а, главное, такою большою пулею, в которой есть и свинец, и куски железа (горные орудия); одному его знакомому такая пуля попала в руку и переломала кость. Прежних ружей горцы не боялись, потому что из них солдаты стреляли очень плохо, особенно в дождик, и тогда можно было бросаться в шашки, а теперь и носа не позволяют высунуть из завалов. Вечером получили приказ выступить с рассветом. Болтали, что аварцы просят идти в их край для защиты от набегов Шамиля.

27 июля, понедельник.

Солнце еще не показалось, а мы уже были в движении. Дорога шла ровная, по каменистому грунту; вблизи — ни деревца, ни кустика; даже трава росла наподобие какого-то мха. В 3-х или 4-х верстах от аула Ах-Кент нас нагнали два верховых татарина, которые особенно приветливо смотрели на нас, и я крайне удивлялся, когда на какой-то мой вопрос они ответили на чисто русском языке. Оказалось, что один из них, житель аула Чиркат, в 1839 году при взятии Ахульго попал к нам в плен, в течение нескольких лет находился в арестантских ротах в Бобруйске и Кронштадте, где выучился говорить по-русски, и недавно возвращен на родину в выкупе за подполковника Кобиева, находившегося в плену у горцев. Теперь он ехал к барону Врангелю с очень важным известием: вскоре после перехода нашего через Андийское Койсу, в аул Чиркат явился посланный Шамилем мюрид с бумагой к старшине, в которой предписывалось хорошенько высмотреть расположение батальона, прикрывавшего близ аула Аргуани наш вагенбург, ночью собрать всех жителей аула, напасть на этот батальон и истребить его вместе с вагенбургом. Жители, только что изъявившие нам покорность, охотно согласились, и батальону грозила серьезная опасность. Моему татарину удалось уже предупредить командира Ширванского полка, стоявшего около Ах-Кента, а теперь он ехал к Врангелю, которого хотел между прочим просить о принятии его в мусульманский полк. Его спутник был солдат Житомирского полка, попавшийся в плен в 1844 году. Он говорил по-русски хуже своего товарища, что меня очень удивило: неужели в 15 лет можно забыть родной язык? Он вез барону Врангелю две торбы самородной серы, которой, по его словам, бесчисленное множество в кусках валяется около Чирката; в другой руке у него был кувшин хорошего свежего масла.

Мы шли, то подымаясь, то опускаясь, но все-таки несколько в гору. При подъеме на одну из возвышенностей послышался сзади сигнал «остановиться». Оказалось, что одна из вьючных полковых лошадей с двумя патронными ящиками полетела в пропасть. Лошадь, конечно, разбилась вдребезги, ящики разлетелись, а патроны рассыпались. Нуждаясь в патронах и не желая отдать их горцам, начальство распорядилось их достать. Сейчас же облегчили нескольких солдат и послали вниз обходными тропами. Они нашли там обломки патронных ящиков, но из 3000 патронов удалось подобрать только 700 штук. Во время этих поисков я сидел на камне и любовался унцукульским ущельем. Вид был действительно хорош. Аулы Унцукуль и Харачи, окруженные богатейшими садами, красовались амфитеатром у подножия одной из гор, а внизу их, сверкая, далеко уходило в ущелье Аварское Койсу. Но вот идет навстречу татарин. За поход я привык расспрашивать встречных о чем-нибудь. Какими-то судьбами и этот татарин оказался понимающим по-русски. Бог их знает, откуда они выучиваются! От него я узнал, что семейство Шамиля до последнего времени жило в ауле Харачи, или Харачае, и только по занятии нами ах-кентских высот он увез его куда-то дальше, полагают, на гору Гунибдаг, неприступную со всех сторон. Есть одна только тропинка, ведущая к аулу Гуниб, но старшина аула перегородил ее каменной стенкой и, купив у Шамиля за сто баранов чугунное орудие, приспособил его к этой стене. Подняться по этой тропинке невозможно. «На горе этой, — прибавил он, — есть и лес, и вода, и баранов вдоволь; если жители аула впустят туда Шамиля с семейством, то мы не поймаем его ни за что; и голодом заморить нельзя, потому что у него всего будет вдоволь». Наконец мы тронулись дальше. В 2 часа пополудни прошли через довольно грязный аул Цатаных, или Оатаных, и, оставив его за собой в версте, расположились на отдых. Цатаных, как видно, был раньше из больших и довольно зажиточных; сакли высокие, большие из темно-серого камня, но не штукатуренные. Теперь аул представлял собою развалины, так как, по рассказам, за ослушание жителей Шамиль подвергал его несколько раз разорению. Об этом ауле существуют два предания. По одному, в 1843 году цатаныхцы убедительно просили, кажется, роту или две Мингрельского полка остаться в ауле, уверяя, что они желают вместе с нею драться против Шамиля; но лишь только солдаты вошли в аул и разместились на ночлег, они, заперев ворота, бросились на сонных и всех перерезали. Другое предание говорит, что в этом ауле русский офицер встретил с почестью Шамиля, но Шамиль приказал его повесить, потому-де, что «если он изменил Государю, который ему платит столько денег, то изменит подавно и мне, так как я столько платить не могу». Насколько второе предание верно — не знаю. Что же касается первого, то в летописях истории известно, что в 1843 году в этом ауле был изменнически вырезан целый гарнизон^[356].

Камни с обрушившейся горы лежали величиною в добрую саклю; под тенью их мы отдыхали и закусывали. С привала начали подыматься на крутую гору, поросшую густой и высокой травой. Две полковые лошади не могли идти дальше и их бросили на дороге на произвол судьбы. Взойдя на гору, версты две или три мы прошли по ровной дороге, но потом опять пошел спуск, опять подъем на каменистую белую гору, из утеса которой в подставленное каменное корыто бил фонтан чистой, холодной ключевой воды. Влево от фонтана виднелся аул Че, или Шогода, а вокруг него шли прекрасные поля, засеянные хлебом. Вообще места, через которые мы проходили, были богаты и хлебами, и огородами, видневшимися почти возле каждого аула. Вечером мы спустились в Мочокское ущелье и присоединились к стоявшему там отряду. Палаток не разбивали, а расположились, в холодную ночь и на сильном ветру с снеговых гор, на открытом воздухе.

28 июля, вторник.

Резкий бой барабанов разбудил нас перед рассветом, вероятно часа в 2 ночи. Холод был невыносимый. Я бегал, прыгал и всеми силами старался как-нибудь согреться, но ничто не помогало, и только взошедшее солнце, заставшее нас еще на месте, согрело меня своими лучами. Пошли опять в гору, хотя и отложе предыдущей. С вершины ее открылась огромная зеленая равнина, которую жители называли хунзахским наибством. Кроме главного аула Хунзаха, бывшего некогда столицей аварских ханов, по всей плоскости, в разных местах ее, были рассыпаны небольшие аулы. Вся равнина представляла собою сплошное хлебное поле, и только небольшое озеро посреди ее с своими ручейками оживляло хоть немного общий однообразный вид. Вокруг, насколько хватало глазу, не было ни одного дерева; даже кустарник не рос на этой местности. Отсюда же виднелась и тилитлинская гора, называвшаяся иначе «Чемодан», вероятно, по причине сходства ее с чемоданом. Правее ее лежал аул Тилитль, замечательный по штурму Фезе в 1837 году^[357]. Подошва этой горы была окаймлена большими, хорошими садами. Говорили, что аул сильно укреплен. Но вот мы и на дне долины и идем между отличными хлебами, вышиною в пояс. Среди хлеба попадаются полосы, засеянные турецкими бобами; бобы уже поспели, и солдатиков так и подмывает нарвать себе в карманы, но строгий надзор дежурных умеряет их пыл, и они сдаются на слова, что горцы теперь замирились с нами и могут «жалиться» по начальству. Пройдя мимо Тануса, мы проследовали прямо к аулу Гоцолох. Аул Танус производил очень хорошее впечатление чистотой и целостью своих саклей, которые были при всем том не лишены и красоты; особенно мне понравилась в нем мечеть. Пройдя аулы Гоцолох, Ахатлю и миновав в стороне расположенный аул Сивух, мы окончили этим хунзахскую равнину и стали опять подыматься в гору. Сивух был один из немногих аулов, который не подвергался разорению Шамиля за свою приверженность к нему. В нем жил малолетний хан аварский, чудом уцелевший от злодейской руки Шамиля при покорении им Аварии. Случилось это вот каким образом. Шамиль с своими приверженцами напал на аварских ханов, живших тогда в Хунзахе; не имея сил ему сопротивляться, они, конечно, все были перерезаны, но в это время одна из жен хана была беременна и, по законам мусульманским, ее нельзя было убивать. Забыл ли Шамиль об этом или не считал малютку, появившегося на свет, опасным для себя, только родившийся потомок хана остался в живых и проживал и поныне с своею матерью в этом ауле. Пройдя несколько верст по горе, мы увидели груды массивных камней, казавшихся развалинами аула; к нашему удивлению, из-за этих камней показался человек, за ним другой, третий… Конечно, это горцы, и на них ведет нас генерал! Но, подойдя ближе, мы различили красные воротники: это были апшеронцы, вышедшие раньше нас из ax-кентского лагеря и расположившиеся биваком за природными каменными завалами. Нас разместили на площадке, выше апшеронцев, а немного спустя к нам подошли наши вьюки; однако разбивать палатки запретили. По обыкновению, с наступлением вечера дневной жар сменился очень холодною ночью, а дров не было совсем вследствие безлесья. Роты покупали хворост по баснословным ценам: за охапку хвороста, уложенного в виде вьюка на ишаках, платили от 1 руб. 20 коп. до 1 руб. 60 коп.

29 июля, среда.

С каждым нашим шагом в глубь Аварии разные горские общества друг за другом отпадали от своего имама и с видимой охотой присылали своих представителей для принесения покорности русскому Государю. Казалось, что роль Шамиля сыграна в Дагестане, что настал конец его владычеству и ему ничего не оставалось, как покориться или бежать за пределы Кавказа, в Турцию или Персию. Но покориться он, видимо, не хотел, и об отступлении его у нас ходило несколько слухов. По одним, он бежал за пределы Кавказа, а по другим, позднейшим и наиболее достоверным, отступил к Гунибдагу, привез туда свое семейство и теперь ведет деятельную работу по обороне своего местопребывания. Население уже стало выражать ему свои враждебные чувства. Когда он проезжал через куядинское общество, жители встретили его с оружием в руках, побили его стражу, отняли тридцать две лошади, одну меру серебра и много другого имущества. Часть приближенных Шамиля, напуганная такою неожиданною встречею, разбежалась в леса, и лишь немногие проследовали с ним к Гунибу. На своем пути он пытался еще со своею шайкою нападать и грабить аулы. Так, вчера вечером к нам на бивак прибежали лазутчики и рассказали барону Врангелю, что Шамиль напал на Хунзах, разоряет аул и берет все, что попало. Врангель назначил генералу-майору Ракусу с летучим отрядом идти к Хунзаху и, буде возможно, «поймать» Шамиля. В состав летучего отряда вошли 18-й стрелковый батальон, наш сводный и 2-й Дагестанского полка.

На рассвете мы выступили с бивака и, как говорили солдаты, идем «ловить» Шамиля. С горы спустились той же дорогой, по которой шли и вчера. Не доходя аула Ахатлю, повернули вправо и пошли по долине; миновали аул Лабада, с опрятными, хорошими саклями; здесь, у аула, было небольшое озеро с чистой, прозрачной водой и с водопадом высотою около 2 сажень. В 2-х верстах за этим озером нас остановили у небольшой речки, на берегу которой росла по пояс трава. Лошадей сейчас же пустили пастись, а мы залегли в этой траве и тем хоть сколько-нибудь укрылись от немилосердно палящих лучей солнца. Некоторые офицеры соблазнились речкой и пошли купаться, а я, размочив в воде несколько сухарей, закусил ими. Заиграли «по возам», и мы тронулись. К полудню показался Хунзах. Представьте себе аул, самый обыкновенный, разве немножко побольше, притом состоящий исключительно из развалин, между которыми кое-где виднелись уцелевшие сакли, — это столица аварского ханства. В числе пострадавших зданий были замки аварского хана и знаменитого Хаджи-Мурата. Семейство последнего живет и поныне в Хунзахе, занимаясь хлебопашеством. Жители походили на нищих — оборванные, несчастные; женщины, по обыкновению, прятались от нас, а дети, совершенно нагие, бегали кругом саклей и выглядывали из-за углов. К северу от аула нам показали место, где до 1843 года была наша крепость, от которой теперь остались еле заметные следы в виде небольших окопов. Там же виднелись огромнейшие памятники умершим старшинам и лежали груды камней. Хунзахцы встретили нас очень радушно, выражая неподдельную радость по поводу нашего прибытия, так как этим спасались кое-какие остатки от грабительства Шамиля, который только что убрался отсюда, узнав о нашем приближении. По краям дороги обращали особенное внимание огромные плиты, на плоской стороне которых было высечено бесчисленное множество ружей, кинжалов, голов и ног человеческих, а на одной из них даже была вырезана медаль. Сзади памятников воткнуты были в землю шесты, вышиною от 4-х до 5-ти сажень, наверху которых висело множество белых и красных тряпок наподобие флагов. От одного из жителей мы узнали, что здесь похоронены наибы, убитые русскими в салатавском походе^[358] 1857 года близ Дылыма. При этом он объяснил, что флаги из тряпок означают могилы джигитов, а изображения на плитах указывают, сколько каждый из них убил «урусов» и какое приобрел от убитых оружие. Потом я увидел еще множество таких же памятников, разбросанных в разных местах аула. Пройдя аул и овраг, лежащий за ним, мы стали подыматься на каменистую гору. Дорога была отвратительная; всюду валялись огромные камни, как будто нарочно сброшенные с вершины рукой гиганта, чтобы загромоздить путь. Уже и солнце зашло и луна показалась на горизонте, а авангард наш и не думает останавливаться. Дойдя до разоренной сторожевой башни, мы стали спускаться вниз к речке Аварское Койсу. Но что это была за дорога! С одной стороны высочайшие скалы, а с другой — такой обрыв, что посмотреть страшно; в некоторых местах она до того суживалась, что насилу мог пройти вьюк; местами же обращалась в настоящую каменную лестницу со ступенями. Для вьюков это было мучение; они через каждые 5 минут останавливались, а за ними и мы, что очень утомляло людей. Наш авангард давно уже был внизу и при лунном свете ясно различал разбитые палатки. Но что это? Там послышался крик «ура», потом поднялся страшный шум, суматоха. Мы подумали, что на лагерь напали мюриды, но странно — огни горят спокойно. Что такое? Так и не узнали. Тронулись дальше. Идем, идем, без конца идем; вот уже и рассвело, а мы все идем и идем.

30 июля, четверг.

Со вчерашнего утра идем. Уже стало светло совсем, а мы еще спускаемся; день настал, а мы все идем, но уже не по камням, а по песку. Духота страшная, к потному телу пристает пыль, живот от голоду подводит, а мы все идем да идем. Наконец спустились к реке. Лошадей развьючили и расположились биваком; я взял у маркитанта осетинского сыру и, закусивши им с сухарями, расположился отдохнуть, как вдруг слышу горнисты играют генерал-марш. Что за причина? Только что пришли — и опять идти, отдохнувши всего полчаса! Солдаты уже засуетились, приготовляясь идти, как в это время большая партия чисто одетых мюридов приблизилась к биваку и спросила, где генерал. Из любопытства я пошел к палатке генерала Ракусы, которую собирались уже снимать, и ждал что будет. Подъехав к генеральской палатке, они остановились; несколько удальцов, быстро соскочив с коней, разостлали бурку и с подобострастием сняли с лошади почтенного старца лет шестидесяти. Одетый в черкеску темно-синего сукна, он имел большую красную бороду и повязку на голове с длинным концом сзади, который отличал его от всех остальных мюридов. Он сел на бурке, поджавши под себя ноги, и послал доложить о себе начальнику. Генерал Ракуса, не желая уронить своего достоинства, приказал просить старца к себе в палатку. Несколько человек сейчас же взялись за бурку и на ней с особенной осторожностью и любовью перенесли почетного гостя в палатку. Тут Ракуса поздоровался с ним, усадил его в своем походном стуле и, угощая чаем, вел разговор через переводчика. Генерал прекрасно знал туземный язык, но церемония с переводчиком была необходима, так как в глазах восточных народов она придает переговаривающемуся лицу особенную важность. Этот старец был Кибит-Магома, ученик и зять Шамиля, проживавший в неприступном ауле Тилитль. Считаясь в Дагестане высокою духовною особой и пользуясь любовью и привязанностью народа, Кибит-Магома был хотя и строгим, но справедливым начальником и не стеснялся иногда сносить буйные головы правоверным, если они этого заслуживали. Находясь в подчинении у Шамиля, он часто, если по обстоятельствам дела требовалось, не только не слушал Шамиля, но шел вразрез с его требованиями. Шамиль долго точил на него зубы, наконец не вытерпел и засадил в яму, где Магома и просидел несколько лет. Теперь, когда Шамилю пришлось круто и горцы потеряли к нему всякий страх, они выпустили из ямы Кибит-Магому. Последний в отместку Шамилю склонил горцев отложиться от него и принести покорность русскому правительству. Это обстоятельство было очень важно для нас: только благодаря ему нам так легко далось взятие и ахкентских высот, где мы не потеряли ни одного солдата, и дальнейшее движение в глубь нагорного Дагестана. Кибит-Магома по окончании переговоров вышел из палатки и, прощаясь очень величественно с генералом, просил выдать ему свидетельство на повиновение себе Аварии. Свидетельство было дано, но когда прочитали его, Кибит-Магома заметил, что лучше было бы вместо выражения «повиновались» написать: за ослушание он, Магома, имеет право резать им уши и головы. Ракуса засмеялся и приказал написать другое. Кибит-Магома удовлетворился и, посаженный своими приближенными на лошадь, торжественно уехал. С места отдыха мы потянулись вдоль левого берега Аварского Койсу; наш батальон шел в авангарде. Пройдя около 2 верст, приблизились к небольшому аулу Голотль. Здесь дорога переходила на правый берег реки через висячий мост, устроенный на тонких перекладинах. По обеим сторонам его, на обоих берегах, были выстроены высокие башни, сквозь которые проходили ворота. Через эти-то ворота нам и надлежало пройти, чтобы перебраться на ту сторону. Мост под нами так качался, что мы ожидали каждую минуту, что он провалится, особенно когда переходила артиллерия. Пронесся слух, будто жители устраивают засаду и нам будет плохо; во всяком случае, когда авангард, пройдя мост, остановился, приказано быть готовым к перестрелке. Мы ждали, пока весь отряд с вьюками перешел на правый берег реки, но все было спокойно; видно, горцы окончательно решили покориться: даже в такую удобную для них минуту нападения не было. К вечеру мы добрались до подошвы тилитлинской горы и остановились у реки. Начиная от перехода через висячий мост нас стал мочить проливной дождь, и чем дальше, тем сильнее, иногда с градом, так что, придя на ночлег, мы до ниточки промокли. Вьюки с палатками еще не прибыли, а тут, по обыкновению, с вечера наступил холод, от которого зуб на зуб не попадал. Наконец-то, когда уже совсем стемнело, явились вьюки, нам разбили палатки и мы стали греться чаем. Сегодня 6 лошадей с вьюками слетели в пропасть, в том числе лошадь моего товарища, прапорщика Бегановского, который так и остался без вещей.

1 августа, суббота.

Вот уже второй день стоим лагерем под горою Тилитль. Дни стоят ясные, мы просушиваемся сами и сушим свое имущество. В ротах раздаются песни, идет чистка ружей и смазка высушенных сапог. Общий вид бивака опять мало чем отличался от лагеря в мирное время — таков уж русский солдат: дай ты ему только немного отдохнуть и обогреться, и он воспрянет духом, точно раньше ничего и не было. А сколько пришлось перенести невзгод и лишений — один только Бог ведает! Сегодня приехал к нам командир Дагестанского конно-иррегулярного полка полковник князь Чавчавадзе с частью своего полка, а за ним ротмистр Ибрагим-хан Мехтулинский со вновь набранною аварскою милицией, в которой бросалось в глаза бесчисленное множество разноцветных значков. Вечером было отдано приказание с рассветом выступать.

2 августа, воскресенье.

Утро было очень холодное; за ночь пошел дождь и шел до утра. Наш батальон был назначен в арьергард. Под дождем и без палаток мы ждали, пока собрались два других батальона со всеми вьюками и прошли мимо нас. Наконец и мы тронулись. Стоял густой и сырой туман, так что в двух шагах не было видно ничего, и мы подвигались довольно медленно, хотя дорога была и недурная. К 9-ти или 10-ти часам утра поднявшийся ветерок разогнал тучи, а выглянувшее солнце, рассеяв туман, открыло нам впереди лежащую местность. К неописанной нашей радости мы увидали, что авангард остановился и разбивает палатки. Вскоре и мы, присоединившись к нему и разбив в свою очередь палатки, расположились биваком.

Против нас на правом берегу Аварского Койсу возвышалась как-то отдельно огромная гора, основание которой упиралось в скалистые, почти отвесные бока, отчего, казалось, она стояла на каменном пьедестале; на верхней площадке горы виднелся аул. Это был Гуниб с аулом того же имени, куда, по известиям, скрылся Шамиль. По сведениям, полученным от беглых солдат и лазутчиков, стремившихся наперебой услужить русскому генералу, Шамиль подрывал гору в том месте, где она была доступна, возводил завалы, устраивал стенки и другие препятствия на всех тропинках, приказал натаскать к обрывам кучи камней, чтобы сбрасывать их на нас, если мы все-таки полезем. Для большего воодушевления он приказывал своим женам и невесткам носить камни, что те и делали с необыкновенным рвением. Вокруг подошвы гунибской горы разбросано было множество небольших хуторов, каждый в 10 саклей или около того; все эти аулы вместе составляли так называемое куядинское общество, т. е. подгорных жителей.

Перед вечером я ходил с командой от всех рот за хворостом и фуражом; мы спустились в балку, где был хворост и хорошая трава, и очень утомились, взбираясь обратно на гору. Вечером, закусив с удовольствием солдатских щей и каши, я лег в палатке на разостланном ковре и заснул как убитый.

3 августа, понедельник.

Проснулся довольно поздно. Денщик доложил, что рота наша уже ушла на пикет, а меня ротный командир не приказал будить, чтобы я отдохнул после вчерашней фуражировки. День был великолепный. На небе ни облачка, а воздух такой свежий и чистый, что не хочется заходить в палатку. Я взял свой походный альбом и, сев на камень возле палатки, начал рисовать гору Гунибдаг, о которой теперь повсюду так много говорили. После обеда лег отдохнуть, но скоро проснулся от шума и громкого говора солдат. Множество горцев, пеших и конных, толпилось возле палатки генерала Ракусы. Я спросил одного из солдат, но толку от него не добился: не то горцы привели беглых и пленных, не то принесли имущество, отбитое у Шамиля. В это время толпа стала расходиться и часть ее направилась в нашу сторону: к нам вели двадцать пять беглых и пленных солдат, которых приказано разобрать поротно и впредь до особого распоряжения продовольствовать в ротах. В нашу роту были назначены пять мужчин и одна женщина. Мужчины были в азиатских платьях, с бритыми головами, с отрощенными бородами и ничем не отличались от горцев. Я обласкал одного из них, напоил чаем и, расспросив, узнал от него следующее. «Нас много в горах, и беглых и пленных. Большая часть нашей братьи поженилась на татарках, имеет детей и хозяйство, и нас ничем не отличали от коренных жителей аулов; многие, для виду, приняли даже магометанскую веру — таких еще больше любили старшины и наибы. Нам там было очень хорошо; но крещеному народу не жизнь между татарским сбродом — все тянуло к своим, а выйти от них нельзя; пуще же всего нас пугали гауптвахта и ссылка за побег. Вот недавно отдан по аулам приказ генерала, чтобы все беглые и пленные выходили из гор, что им Государь все прощает. Обрадовалась наша братья, и некоторые поторопились, побросали и жен, и все добро и пошли в лагерь; но татары переловили их на дороге и всех поубивали. Узнали мы это, присмирели и бросили свою думку задушевную: боязно стало, что поймают и убьют. Но вот наш старшина, желая верно прислужиться генералу, собрал всех нас, с женами и добром, которое мы могли взять с собою, и привел сегодня к генералу. Теперь, слава Богу, мы спокойны, что будем живы, пока Господь Бог терпит грехи наши; там же у этих нехристей всяк час надейся быть убитым. Здешние татары стали такими продувными, что и самого Шамиля не боятся. Вот намедни, кажись числа 30 или 31 июля, он проезжал через наш аул на эту гору Гунибдаг, со всем своим семейством. Жители про то узнали и засели в лесу у дороги. Как только проехал Шамиль со своим семейством и конвоем, они бросились на его казну, что ехала позади, и разграбили все дочиста. Лошадей отняли более тридцати; одних мешков с золотом и серебром забрали более восьми. Все промеж собой разделили, и один только мешок да чемодан с бумагами притащили вместе с нами к генералу. Но он, говорят, не принял этой казны, а отослал к Кибит-Магоме. С Шамилем уехали на гору не более 300 или 400 мюридов; в числе их было несколько беглых солдат. Про гору эту говорят жители, что она неприступна со всех сторон, что только и есть одна дорожка с противоположной от нас стороны, но ее сильно укрепили каменными стенками в несколько рядов и поставили против этой дорожки большое чугунное орудие; все же другие орудия, что были у Шамиля, сложены в ауле Инхте, неподалеку от Хунзаха». Мой гость, оказавшийся пленным казаком Терского казачьего войска, сообщил также, что его взяли в плен в садах на Тереке, что он в плену уже лет шесть и что дома, на Тереке, его ждет не дождется молодая жена; она несколько раз посылала ему записки, и ежели теперь его отпустят без следствия, то он, как стрела, полетит в родную станицу. Между пленными выделялся стройный мужчина с огромной бородой и болезненным лицом: это урядник того же войска, взятый в плен в каком-то деле, где он упал с лошади и, изнемогая от ран, остался незамеченным в густых кустах. Все пленные одеты были крайне бедно и походили на толпу нищих. Наши солдатики приняли их очень радушно, долго расспрашивали их и угощали.

4 августа, вторник.

Вечером, готовясь уже лечь спать, получил приказание идти в секрет. Нечего делать — оделся потеплее и отправился на указанное место, отстоящее версты на две от бивака, ближе к Гунибдагу. Ночь, сначала довольно темная, вдруг осветилась полным месяцем, когда умчались куда-то тучи. С Гуниба произвели один за другим три выстрела, вероятно по нас, но все обошлось благополучно. Шагах в 300–400 от нас, еще ближе к Гунибу, почти всю ночь раздавались горские песни. Кто там пел — неизвестно; только на всякий случай я приказал своему секрету быть настороже и стрелять при приближении к нам людей; но певцы, как видно, оставались на одном месте.

6 августа, четверг.

Сегодня Преображение Господне, но мы вспомнили о нем только вечером, так как нашему брату праздник, когда нечего делать, а сегодня порядочно устали, ходя на фуражировку и за дровами. После раннего обеда нас вызвали на линейку для встречи командующего войсками. Он приехал с большою свитою и, поздоровавшись с нами, благодарил от имени главнокомандующего за молодецкую службу. В свите, сопровождавшей барона Врангеля по фронту, я заметил нашего доброго полковника Радецкого и дежурного штаб-офицера подполковника Девеля; у обоих на груди красовались новенькие Георгиевские кресты с наскоро привязанными ленточками; эти кресты Врангель привез от главнокомандующего и собственноручно приколол к их груди. Вечером пришли два батальона Апшеронского полка и расположились около нас, по другую сторону дороги. Дождь мочил их в дороге часа четыре, и они, промокшие до костей, сидели теперь в грязи, ожидая прихода вьюков с палатками.

7 августа, пятница.

После обеда отправился в 1-й батальон Апшеронского полка, который вчера подошел к нашему лагерю; там много у меня было знакомых офицеров, и я зашел в палатку к Святополк-Мирскому. Привели пленных солдат. Один из них поражал своею памятью. Он был 10 лет в плену у горцев и за это время не забыл всех своих бывших начальников; адъютанта Бачинского узнал сразу, назвал его даже по имени и отчеству, сказал, в какой он был роте юнкером, и припоминал много подробностей. Сегодня, собрав беглых и пленных солдат, под прикрытием 80 стрелков, ходили осматривать местоположение Гунибдага, но скоро возвратились обратно, потому что, несмотря на вечер, горцы нас заметили, открыли стрельбу и начали сбрасывать камни.

8 августа, суббота.

Часа в 4 после обеда прибыли к нам из лезгинского отряда три батальона гренадерской дивизии и расположились лагерем около 2-го батальона Дагестанского полка. Они говорили, что и сам главнокомандующий скоро приедет к нам. За гренадерами пришел ишачий транспорт, под командой моего товарища по роте прапорщика Ростомбекова. Ишаков было бесчисленное множество, и надо было удивляться силе и выносливости этого маленького животного, которое, не обращая внимания ни на какую дорогу, свободно несло на своей спине по два холщовых мешка с 6 пудами сухарей. Являясь сегодня как дежурный командиру батальона майору Балашевичу, я узнал, что в Шуру скоро идет оказия под командою майора Витганта за продуктами для отряда, а также для отвода туда беглых и пленных солдат, число которых, увеличиваясь ежедневно, достигло теперь почтенной цифры 200 человек. Предполагалось гору Гунибдаг обложить со всех сторон и стоять тут до тех пор, пока Шамиль не сдастся или пока не возьмут ее штурмом. Ходили слухи, что главнокомандующий сделал уже распоряжение о заготовлении для войск калмыцких палаток, так как на этих высотах палатки не годились в осеннее, а тем более в зимнее время.

9 августа, воскресенье.

В три часа пополудни наш сводно-стрелковый и 2-й батальоны Дагестанского полка, под командой полкового командира, выступили из лагеря. Нам приказано было переменить позицию и стать ближе к горе Гунибдаг. Подойдя к подошве ее, мы повернули налево, спустились в огромный овраг, прошли его и расположились лагерем. Жители встретили нас очень радушно, вынесли офицерам фрукты, хвалили русских, а Шамиля ругали самыми скверными словами. По дороге, близ аулов, росло очень много орехов и айвы. Первые отличались огромными размерами и множеством еще незрелых плодов; айва же, с широкими темно-зелеными, точно навощенными листьями, была обременена оранжевыми фруктами, вес которых доходил до 2,5 фунтов. Площадка, на которой мы расположились лагерем, была так мала и так завалена каменьями, что не находилось места разбить офицерские палатки. Горцы, заметив наше приближение к Гунибу, начали нас беспокоить выстрелами, вследствие чего от нашего батальона выслали унтер-офицерский пикет, а после пробития зари заложили секрет из 40 человек. Мюриды оставили нас в покое.

10 августа, понедельник.

В шесть часов утра 4-я и 5-я роты (стрелков) Дагестанского полка выступили из лагеря для рекогносцировки окрестностей Гунибдага. Пройдя не более полуверсты, мы стали спускаться в глубокий овраг. Тропинка, ведущая на дно, пролегала по очень крутому берегу и была так узка, что с трудом можно было утвердить ногу; подъем из оврага был еще хуже. Люди страшно растянулись. Собравшись наконец около пикета на горе, мы стали ожидать приезда командира полка. Пикет состоял из 10 милиционеров, под командою прапорщика Фезиллы; он занимал вершину камня, с площадкою около 4,5 аршин в поперечнике. Вот показался и наш полковник. 4-ю роту он оставил около пикета, а мы пошли вдоль горы на север. Сверху посыпались на нас пули, но, к счастью, никого даже не задело. Заметив неудачную стрельбу, мюриды стали бросать огромные камни, которые, падая со страшной высоты, разбивались вдребезги и производили необыкновенный шум и треск. Но мы, как заколдованные, невредимо подвигались вперед, не обращая внимания на неприятеля. Один мюрид, видя, что нас ничто не пронимает, спустился на среднюю террасу горы и начал по нас стрелять. Командир приказал назначить пять лучших стрелков из каждой роты и снять этого храбреца. Солдаты с радостью выскочили и засели за камень; раздались выстрелы. Бедняге, должно быть, круто пришлось: ни разу уже не выстрелил. Мы вышли на площадку, где нас укрыли за камнями, а полковник Радецкий с милиционерами, под сильным огнем, поехал осматривать местность, чтобы выбрать место для общего лагеря и определить, откуда удобнее атаковать гору. Что атаковать будем — в этом никто не сомневался; ждали только приезда главнокомандующего. Что касается нас, то мы, как ни присматривались к горе, не видели на ней ни одной тропинки, о которых слышали; везде виднелись отвесные скалы, спускавшиеся в виде террас одна под другой. Милиционеры начали разговаривать на горском языке с мюридами, сидевшими на горе. Забавно было слушать их разговоры на таком огромном расстоянии. Прежде изо всей силы кричали протяжно: «О! о! Ма!!-ма!» По этому сигналу на горе мюриды утихают и прислушиваются, а милиционеры кричат во все горло, плавно и разделяя каждое слово по слогам. Когда наш кончит кричать, с горы ему отвечают таким же способом. Наш милиционер советовал им образумиться и сдаться, потому что русских так много, что их гору разберут по кускам, и тогда мюридам несдобровать. Они отвечали, что ежели еще сто таких отрядов придет, то и те не возьмут Гуниба, потому что на эту гору ведет только одна тропа, против которой поставь хоть бабу с ружьем, и та не пустит никого; а так как на этой тропе не баба стоит, а три каменные стены, охраняемые самыми отчаянными мюридами, то никто влезть туда и не думал. На горе, вероятно, были и беглые солдаты, потому что оттуда очень часто кричали нам по-русски: «Зачем вы пришли сюда? Места вам мало, что ли?» — и все это пересыпалось самыми отборными словами. Тем временем полковник Радецкий, осмотрев местность, вернулся к нам и послал нас к пикету, где оставалась 4-я рота. С горы ожесточенно стреляли, но, благодаря Богу, только одного стрелка контузило в бок. Пуля щелкнула о ребро так отчетливо, что мы услыхали звук. С него сняли патронташ, взяли ружье, и он до лагеря дошел сам. День был страшно жаркий, и мы порядком изнурились. В лагере застали почти всех наших офицеров с биноклями в руках. Они все смотрели на Гунибдаг, тщетно отыскивая на ней какую-нибудь тропинку, по которой можно бы было взобраться на вершину.

Сегодня отдано приказание — четырем ротам нашего батальона, в том числе и нашей, завтра передвинуться на место, выбранное нынче полковником Радецким.

11 августа, вторник.

В два часа пополудни мы выступили на новую позицию. 1-ю роту выслали вперед с шанцевым инструментом расчищать новую тропинку, которая шла ниже вчерашней и в некоторых местах была гораздо хуже. Мы находились в арьергарде; впереди нашей роты выступал старик Балашевич, сзади него шел Асеев, за ним я. Шли, шли и пришли наконец к такому месту, что, как говорится, ни тпру ни ну; кое-как, почти ползком, кряхтя и держась за скалу, пролез наш батальонер и чуть не упал; потом полз Асев. Шутя, я крикнул ему: «Смотрите, упадете, поручик!» за что получил выговор от перепуганного Балашевича: «Что вы делаете? Ведь вы можете испугать и погубить человека!» Я засмеялся и проворно пробрался через пропасть, к немалому восторгу Балашевича, спросившего даже, где я учился гимнастике. Наши вьюки пошли левее, по расчищенной дороге, так как путь, по которому мы шли, был для них непроходим. Наконец-то пришли на место. Здесь предполагалось стоять до сдачи Шамиля или до штурма, следовательно, надо было устроиться получше. Офицеры тотчас приказали своим денщикам сложить из дерна койки и столики, на которых сначала появлялись подсвечники, разбитые зеркальца и гребешки, а потом стали примащивать самовары, подавать обед и ужин. Перед разбивкой лагеря был выслан к стороне горы Гуниб пикет, по которому мюриды сверху открыли огонь, но как только наши молодцы ответили с пикета, стрельба у них замолкла. Палатка моя пришлась против огромной Чемодан-горы, или Тилитльтау. У подошвы ее толпились второстепенные горы, а от них всюду виднелись только поля, засеянные хлебами. Дни стоят все время отличные. Воздух чистый и свежий, иногда немного прохладный; только ночи холодные, хоть укрывайся шубой.

12 августа, среда.

Устроились на биваки и теперь отдыхаем до выяснения обстоятельств. Время проводим довольно мирно и тихо, в ожидании чего-то, что должно случиться. Выстрелы с горы раздаются очень редко, верно, Шамиль берег свои патроны; пускали одни только камни. Особенно много летало их сегодня вечером, во время ужина; на пути они ударялись в нижние террасы и, разбиваясь со страшным шумом, рикошетами разлетались в разные стороны. Ночь была тихая и теплая, и мы долго сидели, разговаривая, около палаток.

13 августа, четверг.

Скука страшная, а делать положительно нечего. В 8 часов приехал в лагерь помощник начальника дивизии генерал-майор Манюкин; нас вызвали перед палатками, но он, объехав 1-ю роту, приказал всех распустить. После обеда горцы выгнали на гору пастись свою скотину; нам отлично было видно снизу. 17-я рота, не долго думая, подвинулась ближе к горе, дала залп и убила несколько штук рогатого скота, который скатился к нам с горы. Завтра идти в секрет с 30-ю стрелками.

14 августа, пятница.

К вечеру погода, как на зло, переменилась: ясный и теплый день сменился очень холодною ночью, пошел дождь, молнии поминутно прорезывали тучи, а надо было собираться в секрет. Поужинавши, надел пальто, башлык поверх папахи и пошел собирать людей. Вместо молодцов стрелков, к которым я привык, назначили мне стариков гренадеров, с огромными баками; намучился я с ними сегодня порядочно! Дождь не переставал, размачивая землю и обращая ее в жидкую грязь. Подыматься на гору было просто несчастьем: темно, тропинки не видать, а скользко так, что я в одном месте чуть не полетел в кручу и только благодаря расторопности шедшего сзади меня унтер-офицера остался в живых. Придя на место, я вправо и влево послал секреты, по 5 человек, а сам с главным секретом расположился за камнями. На Гунибе только один мюрид-фанатик завывал свою священную песню: «Ля иль-ага иль Аллах…», но и он, бросив на нас несколько камней, умолк. Водворилась полнейшая тишина, только и слышно было, как ночная птица где-то кричала своим зловещим криком. Мой секрет тоже утих и начал понемногу похрапывать. Беда быть в секрете с солдатами не своей роты: что я ни делал с ними — и будил пинками, и ставил на часы возле камней — ничто не помогало; только отвернешься — а они уже захрапели! Наконец вывели меня из терпения и я приказал всем сидеть, не смея ложиться до рассвета. Перед рассветом, вероятно, мулла прокричал наверху; этот звук, как эхо, раздался во всех концах горы и там замолк. Скоро на нас опять полетело несколько камней; один из них, должно быть, был очень большой, так как летел со страшным шумом и, разбившись о выступ скалы, как брызгами сыпнул кругом осколками, причем некоторые из них долетели даже до нас, не ранив, однако, никого. Потом все опять затихло.

15 августа, суббота.

Ходят слухи, что с Шамилем ведутся переговоры о сдаче, а сегодня говорили, что он уже сдался, но мы этому не поверили. К нам каждый день приезжает гонец с приказанием: то начинать военные действия, то приостанавливать их. Эти приказания привозились к нам из главного лагеря, следовательно, попадали по назначению не раньше как на другой день, и то ночью, а потому и выходило большею частью, что мы стреляли по неприятелю, когда надо было молчать, и, наоборот, молчали, когда нужно было стрелять.

19 августа, среда.

17 августа пришел к нам 18-й стрелковый батальон; переночевав, он двинулся дальше и расположился лагерем за хребтом севернее нас, тоже у подошвы Гунибдага. Утром потребовали в главный штаб нашего командира полка; вместе с тем получено приказание не стрелять по жителям Гуниба, так как с Шамилем ведутся переговоры.

21 августа, пятница.

Вчера опять был в секрете. Ночь была светлая, лунная. Вероятно, в виду переговоров, мюриды даже камней не бросали с гор и только часовые, перекликаясь, нарушали тишину ночи. Служба идет крайне однообразно. Прапорщики и подпоручики ходят по очереди в секрет, а ротные командиры дежурят по батальону и ходят с командами за фуражом и дровами. Кутежи с песенниками уже выходили из моды, и все жили очень расчетливо. По утрам мы собираемся на середину батальона и слушаем предложения старых офицеров относительно штурма Гуниба. Капитан К. послал даже в штаб свой проект, приложив вместо плана нарисованный мною вид Гуниба. Другой капитан И., человек решительный, известный всем своею храбростью, был похладнокровнее, не так смело грозил Шамилю, и хотя в былое время всюду напрашивался в охотники, но теперь, смотря на отвесные скалы, только качал головой и приговаривал: «Навряд ли возьмем с этой стороны — что-то не видно туда дороги». Но К. горячился, доказывал, что возможно, что ему бы только разрешили, и он со своею ротою возьмет; надо только выждать густого да сухого тумана и, прикрываясь им, нечаянно выйти на гору. Эти разговоры обыкновенно прерывались капитаном М., который, выходя из своей палатки и расправляя черные длинные бакенбарды, приговаривал: «А что, господа, пока еще не взяли Шамиля, не сыграем ли пульку?» И капитаны, оставив в покое Шамиля, садились за зеленый стол; за ними отправлялись прапорщики и резались в преферанс где-нибудь на полу, на ковре, причем бывали и такие случаи, что били козырных тузов, а играющий часто оставался без всех, и только после игры соображал, что у него козырной туз не взял.

22 августа, суббота.

После пробития вечерней зари была получена бумага следующего содержания: «По случаю прекращения переговоров предписывается с получением сего открыть против Гуниба неприязненные действия». Это означало — не пускать ни одного мюрида показываться на горе или спускаться на террасы, как это они делали, чтобы удобнее было видеть и стрелять по нас. Секреты ушли, и мы были опять настороже.

24 августа, понедельник.

Ширванцы заняли сады и хуторок со стороны Кара-Койсу и подвинулись к завалам, а мы все еще стоим в бездействии. Говорят, что после долгих переговоров о сдаче Шамиль, настроенный, верно, своими сподвижниками, прислал к Барятинскому довольно дерзкое письмо, в котором говорил, что он мира не требует, но под известными условиями просит свободного пропуска; если это сделают — хорошо, а нет, так он надеется на Бога, который сильнее всех, и что у него «сабля наострена и рука готова». Поэтому-то главнокомандующий и решил продолжать действия, о чем и было нам сообщено 22 августа.

25 августа, вторник.

Утром, по обыкновению, мы вышли из палаток посмотреть, что делается на горе. Некоторые вооружались подзорной трубой, но ничего не замечали. Все обстояло благополучно. Часу в десятом, проходя мимо палатки командира полка, я заметил, что около нее стояли переводчики и должностные, и все они не отрывали глаз от горы. Я присоединился к ним и, всмотревшись хорошенько, увидал массу солдат, двигавшихся по террасе. Вдруг раздался сигнал: «Левому флангу наступление», а немного спустя прибежал с пикета солдат и, еле переводя дыхание от усталости, передал, что какой-то офицер кричит, просит идти к нему на помощь в гору. Командир полка приказал тотчас же играть «к столу, бегом». Раздался сигнал, и не прошло пяти минут, как все роты, покончив наскоро с обедом, уже строились на линейке. Все, до последнего солдата, горели нетерпением броситься скорее туда, где может быть уже шла последняя борьба. Полковой командир приказал мне передать командиру 1-й роты, чтобы он выслал вперед 20 человек с шанцевым инструментом расчищать дорогу в гору. За нами дотянулась 5-я стрелковая рота, потом 1-я стрелковая, 4-я стрелковая, 1-я и 17-я нумерные роты. Командир полка, батальонный командир и несколько опытных ротных командиров поехали по обходной тропе верхом; остальные офицеры шли при своих ротах. На площадке, где обыкновенно ночью лежал секрет, а днем находился пикет, они присоединились к нам и, оставив лошадей, пошли с нами пешком. Отсюда уже ясно были видны наши войска, тянувшиеся по террасам. С трудом мы стали подниматься в гору, но желание поспеть вовремя на подмогу своим и еще большее желание покончить скорее с имамом придавали всем бодрости; несмотря на трудность дороги, мы шли довольно скоро и отставших было очень мало. Немало бодрости придавала нам и двойная опасность: первая и главная — это камни, падавшие из-под ног идущих впереди нас солдат, отчего два или три были ранены; вторая, хотя и не такая грозная, потому, что от нее можно было защититься, — это горцы, рыскавшие у подошвы горы. Между ними было несколько женщин, которые страшно рыдали, рвали на себе волосы, ругали нас и бегали взад и вперед как помешанные. Видя, что мы идем без всякого сопротивления на гору, она полагали, что уже все близкие их погибли. Тропинка на первой террасе была еще сносная, хотя и очень узкая; но когда мы взошли на вторую террасу и повернули направо, она до того сузилась, что в некоторых местах трудно было на ней утвердить ногу. Кроме того, она, как нарочно, усеяна была круглыми камешками, на которых поминутно скользили ноги. Приходилось также перепрыгивать через водомоины, довольно широкие, а как взглянешь вниз и увидишь бездонную пропасть, — в глазах мутится и голова идет кругом. Прыгая через одну из них, я чуть не оборвался вниз: едва я успел поставить на землю одну ногу, как бежавшая за мною собачка Асева прыгнула мне между ног; я отшатнулся назад, но прыгнувший предо мною солдат схватил меня за рукав. На этой же тропинке нам попались четыре каменных завала, которые мы разорили до основания. Двигаясь дальше и втянувшись как бы в щель самой горы, мы вдруг очутились на ровной площадке. Прямо перед нами расширялось ущелье с небольшими хуторами, а правее возвышались каменистые горы. Около этих хуторов уже хлопотали наши солдаты, делая ревизию всему, что осталось: кто выносил кувшины с молоком и сыром, кто медные котлы, а кто ружья и кинжалы, снятые с убитых мюридов. Наши охотники тоже бросились туда и начали загонять рогатый скот и лошадей. С этой площадки роты, выстроившись, пошли с командиром полка далее, вглубь, к самому аулу Гуниб, в котором, как говорили, заперся Шамиль, а нашу 5-ю стрелковую роту оставили при спуске на тропу, по которой мы поднялись, с приказанием не пропускать никого без записки ни туда, ни обратно. Поднимаясь на гору, мы утомились порядком и теперь с удовольствием расположились на отдых, хотя и хотелось пробраться ближе к аулу. Мусульманские всадники с арканами скакали по разным направлениям и ловили лошадей, которых тут же продавали офицерам от 5 до 10 рублей за штуку. Меня очень соблазняло купить лошадь, но товарищи отговаривали, уверяя, что потом прикажут этих лошадей возвратить жителям. Я стоял со взводом отдельно от ротного командира, вместе с несколькими мусульманскими всадниками. От нечего делать я разговорился с ними, любуясь изумительной ловкостью, с которою товарищи их ловили лошадей. Вдруг один из них вскочил, выхватил из чехла винтовку, отбежал несколько шагов вправо и, приложившись, выстрелил. Из пещеры также раздался выстрел; пуля просвистела мимо наших ушей, но благополучно миновала. Всадник подбежал еще ближе к пещере, выстрелил из пистолета, вытащил труп мюрида, обобрал платье и оружие и, возвратившись ко мне, стал спокойно продолжать разговор, будто исполнил службу. Через час или полтора прискакал всадник с запискою, в которой было сказано: «Оставить небольшой пост с унтер-офицером при спуске, а с ротою идти к батальону, стоящему у стен аула Гуниб». Обрадованные, мы в одну минуту собрали роту и потянулись ущельем, по указанию того же всадника. Дорогой он сообщил, что Шамиль не хочет сдаваться и что сейчас пойдут на штурм аула. Все прибавили шагу. Глядя на гору снизу вверх, можно было думать, что Гунибдаг наверху имеет не более 2–3 квадратных верст, но вот, мы идем да идем по балкам и оврагам, а аула все нет и нет. Направо и налево горят хутора и скирды хлеба; в саклях суетятся солдаты и вытаскивают добычу, состоящую большею частью из сыра и молока, а мы все идем, не видя Гуниба. Наконец, с вершины невысокого холма нашим глазам открылся небольшой, но крепкий аул, окруженный войсками. Тут были гренадерская и 21-я пехотная дивизия, стрелки 18-го и 21-го стрелковых батальонов и линейный батальон. Артиллерия расположилась на позициях в нескольких местах. Около дороги из аула к Кара-Койсу виднелся березовый лес, в котором, говорили, была довольно жаркая схватка мюридов с ширванцами. Мюриды уже не стреляли, ожидая, чем кончатся переговоры поехавшего в аул полковника Лазарева с Шамилем. С нашего места можно было явственно видеть зверские лица мюридов, вооруженных с головы до ног, в белых папахах и черкесках. Они прохаживались взад и вперед по кривым улицам аула, враждебно поглядывая на нас. Пока шли переговоры, мы, стоя в батальонных колоннах, вызвали вперед песенников; страшный шум поднялся в отряде. Пользуясь близким расположением нашего батальона к аулу, несколько офицеров, в том числе и я, отделились, влезли на одну из крайних саклей и стали рассматривать внутренность Гуниба. На улицах, кроме вооруженных мюридов, никого не было видно. Женщины и дети заперлись в саклях, вероятно, ожидая смерти. Недолго пришлось рассматривать эти картины: за нами послало начальство и, сделав нам выговор, пригрозило арестовать на будущее время за отлучку. Мы, конечно, поторопились вернуться в свои роты. Приехал наконец адъютант главнокомандующего и передал полковому командиру приказание его сиятельства: «Если переговоры полковника Лазарева не увенчаются успехом — аул начнут бомбардировать; по четвертому выстрелу из орудия войска с криком „ура“ должны броситься на аул и постараться взять Шамиля живым; тому, кто живым захватит Шамиля, назначена награда в 10 000 рублей». Саклю, в которой жил Шамиль, нам указал тот же адъютант; она была гораздо выше остальных и походила скорее на мечеть, чем на жилое помещение. Но вот и солнце клонится к западу, озаряя верхушки гор своим багряным светом; голод и жажда начинают мучить, а мы все стоим перед аулом и поем песни. Составились кружки; повсюду только и разговору, что о штурме, и у всякого в голове вертится одна мысль: как бы это поймать Шамиля и вместе с отличием получить такой капитал. Об опасности никто не помышлял, точно ее и не было вовсе.

Вот на противоположном от нас конце аула что-то засуетились… Все устремили туда взоры и наконец увидели полковника Лазарева, знакомого своею огромною фигурой, выходящего из аула с толпою горцев. «Вот он, вот он» — раздается по всем рядам, и каждой внимательнее всматривается в эту толпу, желая хорошенько рассмотреть в ней Шамиля. Сделав от аула несколько десятков шагов, имам остановился, и толпа, окружавшая его, как испуганное стадо баранов столпилась возле него. Мы думали, что он струсил и собирается бежать обратно, и у всех явилось желание броситься на него, схватить и не пускать из рук. Но что за диво?! Еще Шамиль не в наших руках, а нам подана команда: «Кругом, шагом марш». Мы недоумевали, но скоро нам объяснили ошибку. Шамиль, выйдя из аула, увидел с правой стороны дороги, по которой ему предстояло идти, весь мусульманский полк, состоявший почти без исключения из злейших его врагов; опасаясь быть изрубленным в куски, он убедительно просил отвести этот полк куда-нибудь подальше. Полку скомандовали «кругом»; батальонные же командиры, не зная, в чем дело, и полагая, что эта команда относится до всех, один за другим скомандовали кругом; команда дошла и до нас. Когда Шамиль отошел от аула на такое расстояние, с которого бегство становилось невозможным, весь отряд, как один человек, словно сговорившись, грянул «ура!», неумолкавшее несколько минут, «ура» без приказания и от чистого сердца. Шамиль, бледный и взволнованный, прошел через батальоны и направился к главнокомандующему верхом на лошади, которую подвели ему за аулом. Его сопровождало до 50 мюридов — остатки некогда многочисленных его скопищ. Шагах в 25–30 от главнокомандующего он слез с коня и подошел к князю Барятинскому. «Ура» утихло, и мы ясно расслышали возглас главнокомандующего: «Шамиль!»… Пленник остановился. Потом Барятинский сказал ему несколько слов, которые мы не расслышали, повернулся и направился в свою ставку, куда немного погодя был отправлен и Шамиль, под наблюдением конвоя. Я отпросился у батальонного командира посмотреть на выходивших из аула мюридов и семейство Шамиля, побежал к выходу, но семейство Шамиля уже удалилось и только жители выходили из аула. Горцы позажиточнее выносили и вывозили на арбах имущество, а победнее навьючивали ослов и жен, стараясь спасти, что можно.

К вечеру все войска разошлись по своим местам; только апшеронцы и дагестанцы остались на Гунибе. Апшеронцы были в карауле у сакли Шамиля, а дагестанцы оцепили аул и никого туда не пропускали. Пошатавшись до вечера по аулу, я закусил сыру с хлебом и начал думать об отдыхе. Погода портилась: поднялся сильный ветер, нагнал тучи и пошел мелкий, но частый дождик. Я продрог, а укрыться было решительно нечем. Спасибо одному унтер-офицеру, который принес несколько снопов ячменя, разостлал на земле, посоветовал мне лечь и сверху насыпал на меня два раструшенных снопа. Мне действительно стало тепло — и я уснул спокойно.

26 августа, среда.

Встал с рассветом и долго не мог отделаться от колосьев, которые забрались и за шею, и под рубаху, и в волоса. Полукафтан был весь в грязи, а уж на что был похож белый чехол на шапке — просто и сказать не могу. Между тем меня назначили дежурным и надо было в таком виде являться начальству. Но какова была моя радость, когда я увидел свое начальство нисколько не в лучшем виде — та же грязь и те же колосья повсюду. Вскоре получилось приказание идти всем на Турчидаг, где был штаб главнокомандующего. Слабых солдат с добычею, взятою на Гунибе, отправили в лагерь, а мы тронулись в противоположную сторону. Сначала от Гуниба дорога была прекрасная, между березовыми рощами, но дальше с каждым шагом становилась все хуже и хуже. Параллельно дороге бежал ручей чистой воды, пить страшно хотелось, а нельзя: кругом ручья и даже в нем лежало несколько убитых мюридов. Солнце поднялось и жгло немилосердно; трупы несчастных уже заметно раздуло и они начинали издавать неприятный запах. Разложению их много способствовало еще и то, что удальцы милиционеры успели поснимать с них платье и они лежали почти голые. Прошли огромный завал, на котором, против дороги, поставлено было чугунное орудие на деревянном лафете с деревянными же сплошными колесами. Из этого-то орудия Шамиль Иванович угощал наших ширванцев гранатами и картечью, которые и теперь были разбросаны всюду около орудия. Орудие было не заряжено, но запах пороховой гари показывал, что оно недавно еще было в действии. Правее орудия, в завалах, были сделаны гигантские ворота со стенками шириною в сажень. Они были завалены бревнами и открыты ширванцами уже после взятия Гуниба. По дороге ниже первого завала валялось много убитых мюридов. Они остались на тех местах, где происходили схватки их с ширванцами. Один из трупов, раздутый, с потрескавшейся кожей, был обожжен. Это беглый солдат, вероятно артиллерист, который стрелял по ширванцам, когда те шли в гору; найдя его при орудии, ширванцы избили его прикладами до полусмерти, зажгли на нем платье, и он обгорел совершенно. Несчастный получил награду по заслугам! Прошли еще один завал, гораздо больше первого, тоже с воротами и тоже покрытый трупами мюридов, и начали спускаться по тропинке, которая становилась все круче и труднее. Тяжело было идти, а нас все еще торопили, чтобы поспеть к общему сбору войск, где, как передавали, будет благодарственное молебствие в присутствии главнокомандующего. Наконец, к 4-м часам пополудни, показался Турчидаг. Здесь нам дали около часу отдохнуть, а потом довели на площадь для слушания молебна. Перестроившись в батальонную колонну, мы заняли место между апшеронцами и самурцами. Парадом командовал генерал-майор Ракуса, который уже был в анненской ленте, полученной им за переправу на Сугратле. Гренадеры и самурцы оказались одетыми в полную парадную форму, в чистых белых чехлах и офицеры в перчатках, а мы, несчастные дагестанцы и апшеронцы, походили на оборванцев, все в грязи, кто в грязном чехле, а кто и вовсе без него; у апшеронцев 60 охотников были в лаптях и поршнях. Но зато смотрели мы настоящими орлами: ведь дагестанцы взяли переправу, следовательно, проложили дорогу в Аварию, а апшеронцы первые взяли Гуниб, стало быть, и Шамиля — чего же больше? Все-таки злые гренадеры прозвали нас зуавами. «Смирно!» — зазвучал голос нашего храброго генерала Ракусы, и все мы бросились по местам. Барятинский подъехал верхом прямо к походной церкви и остановился, не слезая с лошади. Нам скомандовали «на молитву», офицеры подвинулись к алтарю и молебен начался. Барятинский, в обыкновенной форме, сидел верхом на прекрасном жеребце; на ногах вместо сапог бархатные башмаки, волосы на голове взъерошены, а в левой половине бак вырван клочок волос. Он сидел неподвижно, задумавшись, и все время смотрел на священника. Вот молебен кончился, священник провозгласил многолетие Государю Императору, начался салют из орудий; Барятинский, не слезая с лошади, подъехал и приложился к кресту.

«Смирно! Слушай, на кра-ул!» — опять раздается команда генерала Ракусы. Барятинский начал объезжать войска и благодарил отдельно каждый батальон за взятие Шамиля. После объезда прошли мимо главнокомандующего два раза церемониальным маршем, и громкое «ура» эхом разносилось по окрестным горам. Но вот опять выстроились в первоначальном порядке; Барятинский еще раз благодарил нас, обещая всех наградить, и в конце произнес: «За ваши труды, братцы, дарю вам пока десять тысяч рублей». Крики «ура» еще раз потрясли воздух, и мы стали расходиться по своим бивакам.

Сегодня был отдан приказ по кавказской армии: «Шамиль взят; поздравляю кавказскую армию. Главнокомандующий генерал-адъютант князь Барятинский». Этим событием закончилось покорение восточного Кавказа. Мы возвратились в свои зимние квартиры, но уже не по неприятельской, а по нашей собственной земле.