Начинаю мой рассказ со Ставрополя, в котором я провел безвыездно три года, после прибытия моего на Кавказ.
Областной Ставрополь был менее населен и далеко хуже обстроен настоящего губернского[131]. Каменные двух- или трехэтажные дома, даже на большой улице, были на счету. Мощеных или шоссированных улиц не было. Тротуары были до того узки и неровны, что нужно было быть ловким ходоком и эквилибристом, чтобы в ночное время, а в особенности после дождя, не попасть в глубокую канаву, наполненную разными нечистотами, или не помять себе бока после падения.
В областном Ставрополе не было существующего ныне длинного бульвара, обсаженного высокими тополями, акациями и липами; в то время только верхняя часть бульвара до фонтана была засажена небольшими деревцами. Бабина же роща, нынешний красивый городской сад, была не местом приятного препровождения времени, а, скорее, притоном беглых и мошенников.
На Крестовой горе не возвышалось собора, красы Ставрополя; да и на самых покатостях этой горы, тогда изрытых ямами, — откуда добывались глина и песок, — не было настоящего парка.
Огромное пространство между домом командующего, войсками и госпиталем, на котором теперь возвышаются красивые каменные казенные и частные здания, в то время было пусто, и на нем осенью и зимою не раз случалось слышать вой волков, и даже встречаться с ними или по часам блуждать по этой огромной площади в туман и метель.
Но если областной Ставрополь был по наружности хуже настоящего губернского, зато в нем было более веселого и боевого разгула; даже торговая деятельность была в нем громаднее.
Будучи средоточием гражданского и военного управления Кавказа, в нем производились подряды на сотни тысяч рублей. Он был местом склада не только военных, продовольственных и боевых запасов, но и депо для купеческих товаров, как потребляемых жителями и войсками, так и отправляемых за Кавказ.
Кроме большого штаба и разных лиц, которыми генерал Граббе любил себя всегда окружать ради почета, Ставрополь наполнялся на несколько месяцев военною молодежью лучших и богатых фамилий, приезжавшею из Петербурга за чинами и крестами, щедро на нее сыпавшимися за кратковременные экспедиции.
Много денег тратилось на прихоти и фантазии сынков и племянничков наших аристократов, а, пожалуй, наших крезов-откупщиков. Большие барыши перепадали на долю торговцев азиатским оружием, седлами, сбруей, черкесками, папахами и даже чевяками.
Каждый из приезжающих аристократов создавал себе по нескольку азиатских туалетов.
И действительно чудны были костюмы многих из них, в особенности для верховой езды. А сколько раскупалось ковров, канаусу, бурсы, гулиш-мамы и других материй, нужных и ненужных, а единственно потому только, что они были азиатские.
Но более всех извлекал для себя пользы от такого посещения Ставрополя молодежью грек Ноитаки, содержатель гостиницы, хотя не единственной, но бесспорно самой лучшей в городе.
Музыка, пение, говор, стукотня бильярдных шаров, хлопанье пробок из шампанских бутылок, чоканье бокалами и крики «ура!» внутри гостиницы; езда биржевых дрожек и других экипажей — снаружи, почти не умолкали ни днем, ни ночью.
Подчас случались и скандальчики вроде того, что понтеры набросятся на шулера-банкомета и спровадят его подобру-поздорову за двери; или, в минуты вакхического увлечения, перебьют посуду и зеркала и переломают мебель. А это и на руку содержателю гостиницы, потому что он рассчитается с виновными, не только по-русски втридорога, а по-гречески вдесятерицу.
Моя служба на Кавказе, как офицера Генерального штаба, хотя началась в штабе и хотя я вертелся в сфере главного начальства и в кругу высшей военной молодежи — но первому я никем не был зарекомендован, с последнею же я не желал сближаться.
Не успел я прибыть в Ставрополь, как на меня была возложена обязанность старшего адъютанта. Такая должность всегда неохотно занималась офицерами Генерального штаба, потому что, кроме огромных письменных занятий, она лишала возможности участвовать в военных действиях. Это назначение было для меня крайне неприятно, но скрепя сердце я предался, если не с увлечением, то с старанием, моим новым занятиям. Из этого оказывается, что делить время с молодежью за картами и в вакхических удовольствиях мне не дозволяли не только мои средства, потому что я жил одним жалованьем, но и занятия.
Горько мне было, что мои мечты и фантазии, с которыми я ехал на Кавказ, на первом шагу не осуществились и что вместо боевой жизни пришлось по-прежнему сидеть над бумагами. Но, может быть, грусть моя и не была бы столь велика, если бы ближайшие мои начальники, с которыми мне приходилось делить мои служебные занятия, были другие, более доступные и с теплой душой, лица.
Старший из них, не оставивший по себе хорошей памяти впоследствии и по гражданской администрации, был надменен, горд, ленив, нетерпелив. Кроме природной гордости флигель-адъютант Александр Семенович Траскин кичился родством, хотя отдаленным, с одним из владык мира сего. Личность его происходила от непомерной толстоты, которая в особенности для него была тяжела во время лета, нетерпеливость его в докладах доходила до отвращения. Любя вообще хорошо пожить, а в особенности поесть (но только не со своими подчиненными), на что собственные средства были недостаточны, несмотря на это, он умел проживать более, нежели получал.
Совсем другим лицом являлся его помощник и мой непосредственный начальник. Трудолюбие, долготерпение, невозмутимое хладнокровие были главными отличительными его чертами. Сколько Александр Семенович Траскин был тучен и кубикообразен, настолько Иван Иванович Норденстам был тонок, строен, высок ростом и красив собою. Сколько первый любил пожить, пожуировать и поволочиться, настолько последний был расчетлив, серьезен и равнодушен к прекрасному полу… Но чтобы не прописаться, этим ограничиваю мою сравнительную характеристику Александра Семеновича Траскина с Иваном Ивановичем Норденстамом.
Однако, говоря о штабном начальстве Кавказской линии, не могу пройти молчанием о другом помощнике Александра Семеновича, тем более, что лицо, занимавшее это место, ворочало многими сложными денежными делами. Лев Иванович К-в, сошедший лет пятнадцать тому назад с военного поприща, а теперь сошедший и в могилу, походил во многом на своего главу штабной администрации. Он был также весьма толст, любил поесть и попить, хотя не столь гастрономически и утонченно, как Александр Семенович; при том был менее расточителен и любил копить деньгу, как выражался, на черный день и накопил ее столько, что купил очень порядочное имение и выстроил двухэтажный дом.
Лев Иванович избегал знакомства со ставропольской аристократией, в особенности семейной, но не чуждался холостых обедов и попоек. Более же всего он любил купечество, с которым, обделывая на сотни тысяч подряды, порядочно на их счет грел себе руки.
Оканчивая этим очерк личностей, влиявших на дела военной администрации и бывших моими ближайшими начальниками, во время прибытия моего на Кавказ, обращаюсь к описанию важных событий, совершившихся в 1841, 1842 и 1843 годах.
Мне очень хорошо известны были события, совершавшиеся в Чечне, Дагестане, на правом фланге Кавказской линии и в Черномории, потому что реляции и распоряжения, относящиеся до этих частей Кавказа, сосредоточивались в том управлении, в котором я служил. Что же касается Черноморской береговой линии, то и о ней имелись достаточные сведения.
Восстание чеченского населения и неудачная экспедиция генерала Галафеева[132], а равно возмущения не только отдельных аулов, но целых обществ в Дагестане, показывали, что наши дела на Восточном Кавказе, где прочно властвовал Шамиль, в конце 1840 года были крайне незавидные. При таком положении, прежнее число войск оказывалось недостаточным, а потому средства Чечни и Дагестана были усилены 14-ю пехотной дивизией.
Принимая во внимание это усиление Чечни и Дагестана, на 1841 год было составлено предположение для производства решительных наступательных действий. Две массы войск, сосредоточенных у Темир-Хан-Шуры и Внезапной, одновременно открыли военные действия.
Корпусный командир, генерал от инфантерии Головин, двинул от Темир-Хан-Шуры к Черкею, многолюдному и богатому аулу, игравшему во всех событиях Дагестана важную роль, и приступил к постройке Евгениевского укрепления, названного так по его имени. Генерал-адъютант Граббе, с другой массой войск, открыл действия в Аухе и Салатавии.
Пока наши войска действовали таким образом в продолжении лета, в горах было спокойно. С окончанием же Ауховской экспедиции и с отъездом корпусного командира в Тифлис, начались волнения в Дагестане. Кибит-Магома успел подговорить к восстанию жителей Андалаля. После долгих колебаний и жестоких настояний Шамиля, окончившихся избиением многих влиятельных лиц, восстала Андия и Гумбет. Если бы не энергические действия генерала Клюки фон Клугенау, то, может быть, и Авария к концу года не осталась бы за нами.
Чечня находилась в полном восстании. Только староюртовцы и брагунцы остались нам верны; все же прочие чеченские аулы, жившие между Тереком и Сунжею, ушли за эту последнюю реку. Огромные партии чеченцев тревожили не только кумыков и гарнизоны наших передовых укреплений, но и наши казачьи поселения на Тереке. Не в лучшем положении находились дела на правом фланге Кавказской линии и в Черномории. Общества черкесского и абазинского происхождения, хотя не могли действовать столь единодушно, как чеченцы и дагестанцы, потому что у них не было властителя, подобного Шамилю, несмотря на это, они сильно и часто беспокоили наши казачьи поселения.
На правом фланге более всех доставалось нашим станицам, по Кубани расположенным, от махошев, егерукаев, темиргоев, башильбаев, беглых кабардинцев, и в особенности от бесленеев, предводительствуемых их лихим князем Айтек-Каноковым.
Черномория часто тревожилась от набегов бжедухов и шапсугов. Но более нежели в печальном положении находилась Черноморская береговая линия, управляемая генералом Раевским, мечтателем, либералом, фразером как на словах, так и на бумаге, и не терпевшим подчинения.
Гарнизоны укреплений, расположенных по берегу моря у впадения реки: Пшады, Вулана, Джубы, Туапсе, Псесуапе, Шахе и Соче, умирали от цинги и лихорадок и гибли от пуль и шашек. Укрепления Лазаревское, Веньяминовское, Михайловское и Николаевское подверглись штурму горцев и были ими взяты; причем гарнизон Михайловского укрепления, во избежание позорного плена, взорвал себя на воздух вместе с ворвавшимся в него неприятелем. Экспедиция между Сочей и Адлером была неудачна и стоила нам больших потерь.
Крейсирование наших судов у неприязненных нам берегов не могло быть успешно, потому что суда, из опасения крушения, скорее должны были держаться открытого моря, нежели берегов. По этой причине сношения черкесов с турками, а равно торговля людьми и провоз контрабанды по-прежнему продолжались.
1842 год собственно в Дагестане начался весьма благоприятно для нас. Удачные и энергические действия снова назначенного туда командующим войсками генерала Фези были столь успешны, что к апрелю весь Дагестан был усмирен и влияние Шамиля подавлено. Но, с отозванием генерала Фези, по интригам, в Тифлис, спокойствие в горах нарушилось.
В мае вспыхнуло несколько месяцев тлевшее восстание в Казикумухском ханстве, до того нам преданном и покорном. Геройское сопротивление под Ричой трехсот наших храбрецов дало возможность разбросанным нашим войскам сосредоточиться, а разбитие полковником князем Аргутинским-Долгоруковым[133] сначала скопищ Ягьи-Хаджи и под Шуарклю в пяти верстах от Кумуха, а потом и самого Шамиля под Колюли, восстановили спокойствие в Казикумухе и вообще в южном Дагестане.
Одновременно с таким успешным ходом дела в южном Дагестане совершилась кровавая катастрофа в Ичкеринском лесу с нашим отрядом, долженствовавшим, согласно общим предположениям, действовать наступательно на Дарго и далее в Андию и Гумбет, на соединение с войсками Дагестана.
Начальствование над этим отрядом возложено было на генерал-адъютанта Граббе, человека с большой энергией, рыцарской храбрости, решительного и предприимчивого, но, как оказалось на самом деле, мало знакомого с местностью, на которой ему пришлось действовать, и пренебрегшего тем неприятелем, с которым ему пришлось иметь дело.
Эту непродолжительную, но кровавую и возвеличившую славу нашего противника экспедицию очертим с некоторою подробностью.
Сосредоточенные под укреплением Герзель-аул двенадцать батальонов, двадцать четыре орудия и три с половиною сотни казаков 30-го мая двинулись вверх по левому берегу Аксая, с огромным обозом, нагруженным продовольствием и боевыми запасами, донельзя замедлившим и стеснявшим движение отряда, в особенности того времени, когда пошел дождь, и бывшим одной из главных причин нашего поражения.
Весть о вторжении русских быстро распространилась в горах, и на помощь ичкеринцам, храбро сопротивлявшимся, под начальством своего наиба Шуаиба-муллы в продолжении первых двух дней, прибыли жители большой Чечни, ауховцы, андийцы и гумбетовцы, — и 1 июня, когда пройдено было не более двадцати верст от Герзель-аула, отряд был окружен густыми толпами неприятеля.
Со всех сторон кипел бой; в особенности он был упорен и кровопролитен в авангарде и в правом прикрытии, где кабардинцам пришлось брать многие завалы; один же из них, устроенный на урочище Кажалык, был завален нашими и неприятельскими трупами. Потеря с нашей стороны была огромна: она простиралась до шестисот человек убитых и раненых. Сверх того, сильно пострадала артиллерия в материальном отношении; а под орудиями много было перебито лошадей. Между тем до Дарго едва была пройдена половина пути, а местность становилась все гористее и пересеченнее. Чего стоил бы один переход через крутой и глубокий овраг перед Шуани?
Гордость и самолюбие Граббе были сильно задеты и потрясены. Долго колебался и много перестрадал он в ночь с 1-го на 2-е июня, чтобы решиться на отступление. Наконец необходимость и благоразумие взяли вверх.
2 июня отряд предпринял обратное движение посреди страшного боя, кипевшего со всех сторон, особенно же кровопролитного и упорного в арьергарде, где и в этот день, как и в предыдущий, был героем Лабынцев[134], с Кабардинским полком, которым он командовал до 1840 года. Неприятель, пользуясь общим замешательством, успел было захватить шесть орудий; но подполковник Траскин (командир батальона) со своими кабардинцами отбил их обратно и пал, пораженный несколькими пулями.
Этот день был самый ужасный: дорога загромождалась трупами людей, лошадей и изломанными повозками; неприятель наседал с неистовством; все части расстроились от потери своих начальников. Решено было стянуть войска в боевой порядок и ждать приближения ночи, когда неприятель по обыкновению расходился на ночлег по ближайшим аулам и хуторам.
Как только смерклось, отряд, побросав все тяжести, в глубокой тишине начал продолжать отступление. С наступлением дня, хотя бой возобновился, но он уже не был так упорен и кровожаден, как накануне.
4 июня отряд, совершенно расстроенный и деморализованный, начиная со своего главного начальника, с потерею 490 убитых и 1300 раненых, расположился уныло под стенами Герзель-аула, из которого он выступил торжественно и победоносно пять дней тому назад.
Все горы торжествовали столь огромное и небывалое до того в летописях Кавказа поражение. Шамиль, забыв неудачи свои в Казикумухе, из которого он только что прибыл в Дарго, снова очнулся и стал набирать скопища, с намерением напасть на Аварию.
Но и Граббе, желая озарить свою славу, помраченную Ичкеринским лесом, а также побуждаемый военным министром князем Чернышевым, объезжавшим в то время Кавказ, предпринял наступательное движение из Темир-Хан-Шуры на Андийское Койсу к Игали и Тлоху.
Отряд состоял из одиннадцати батальонов, двадцати трех орудий и трех сотен казаков и милиции, исключительно принадлежащих Дагестану. Однако и эта экспедиция была мало успешна и ограничилась взятием и истреблением мятежного аула Игали, стойко защищаемого мюридами, присланными Шамилем на помощь жителям, и разработкой дороги в Аварию.
Таким образом, несмотря на огромные средства, главная цель экспедиции 1842 года не только не была достигнута и не содействовала к поколебанию могущества Шамиля, а напротив усилила его влияние, поселив в горцах глубокую доверенность к его уму и счастью. Потери неприятеля далеко уступали нашим в числительности, даже не исключая Казикумуха, где главная масса убитых состояла из жителей этого ханства, которых Шамиль не имел причины беречь.
Милиционер грузинской дружины. Рис. Т. Горшельта.
С 1842 года неприятель имел полную возможность оценить затруднения, встречаемые нами при действиях в Чечне и Дагестане, между тем как ему представлялось беспрепятственно тревожить нас со всех сторон. До тех пор в горах еще сохранилась уверенность в непобедимости русских. Неудача же 1842 года, к несчастью, поколебала и это убеждение. Дерзость неприятеля возросла до того, что он снова стал мечтать об изгнании нас с Кавказа, подобно тому, как это было в лучшие времена Кази-муллы.
Наши дела не улучшились против прошлогоднего и на западном Кавказе. Закубанцы сделались как будто бы еще предприимчивее. Они начали нападать смелее и безнаказаннее на станицы и укрепления. Так подверглись нападению станицы Васюринская, Татаринская и Темнолесская. Было покушение на Абин, и даже Екатеринодар был однажды в опасности. Тревоги и хищничества по Кубани были почти повсеместные и ежедневные. Впрочем, в этом году сделан был положительный шаг вперед; началось устройство и заселение Лабинской линии. Первыми станциями были Засовская, Владимирская и Лабинская.
На Черноморской береговой линии, хотя наши укрепления не подвергались нападению неприятеля, но гарнизоны по-прежнему были заперты в своих укреплениях и по-прежнему страдали и умирали от болезней, преимущественно же от цинги и лихорадок.
1843 год начинаю с рассмотрения перемен, происшедших с главными лицами в управлении.
Охотник Кабардинского полка. Рис. Т. Горшельта.
Место корпусного командира Головина заступил генерал-адъютант Нейдгардт, бывший генерал-квартирмейстер. Бесспорно, он был человек очень образованный, умный, честный и благородный, но не годился для управления Кавказом по мелочному педантизму и незнанию того края, куда он назначался главою. Даже дикая природа Кавказа на него производила неприятное впечатление.
Е. А. Головин по монашеским наклонностям скорей был способен управлять митрополией, нежели быть правителем такого обширного и разнообразного края, как Кавказ. А. И. Нейдгардт привык более управлять войсками в лагерях, на парадах и маневрах; притом был стар и физически немощен. Он настолько был благоразумен и умен, что, сознаваясь в своей неспособности и слабости, отказывался от назначения на Кавказ; но воля царя превысила его нежелание.
Командующим войсками на Кавказской линии и в Черномории, вместо генерал-адъютанта Граббе, стал генерал-лейтенант Гурко, начавший службу колонновожатым и поступивший на Кавказ из начальников дивизии гвардейского корпуса. Владимир Осипович считался весьма образованным, начитанным и сведущим генералом, но мало знакомым с неприятелем и страною, где ему пришлось действовать. Будучи от природы нерешителен, он часто действовал непростительно осторожно, не только как военачальник, но и как администратор.
Владимир Осипович обладал многими достойными качествами как человек. Он был безгранично добр, приветлив, ласков и обходителен; никогда не раздражался и не выходил из себя; говорил всегда плавно и с расстановкой, и не терял хладнокровия в самые опасные и критические минуты.
Вместе с переменой корпусного командира и командующего войсками на Кавказской линии произошли изменения и штабного начальства. Александр Семенович Т. был назначен в Тифлис начальником корпусного штаба, которым до того был Павел Евстафьевич Коцебу, а Иван Иванович Н. заступил его место в Ставрополе.
Рассказ о военных событиях 1843 года начинаю не с Чечни или Дагестана, как я до сего времени делал, а с правого фланга Кавказской линии.
Действия на этом фланге открыл генерал Гурко наступлением отряда, собранного на левой стороне Кубани против станицы Невинномыской и состоявшего из шести батальонов, двенадцати орудий и восьми сотен, вверх по Большому Зеленчуку.
При слиянии двух небольших речек Бежгона и Кефара, из которых составляется Большой Зеленчук, заложено было укрепление Надежинское, с тою целью, чтобы заставить гнездившихся в окрестных аулах башильбаев и беглых кабардинцев принести покорность или удалиться за Уруп и Лабу. Одновременно с построением укрепления Надежинского другими небольшими отрядами возводились посты Шелоховский и Подольский на Лабе и устраивались станицы Вознесенская и Урупская.
Все это совершалось с частыми перестрелками, и было несколько жарких дел, стоивших нам значительной потери. Особенно замечательны были дела на Теченях как по огромности скопища закубанцев, так и по упорству, с которым они дрались.
Кроме этих сосредоточенных действий между верховьями Большого Зеленчука и Большой Лабы, на всем прочем закубанском пространстве, за исключением тревог от появления небольших партий, не случилось ничего заслуживающего внимания.
Восточный Кавказ, где Шамиль до августа хотя не предпринимал ничего решительного, нельзя сказать, чтобы был покоен от частых тревог, производимых в особенности чеченцами. Разъезжая значительными партиями вокруг наших передовых укреплений: Грозной, Назрана, Заканюрта, Умаханюрта, Герзель-аула и Внезапной, чеченцы нападали на скот, выгоняемый на пастьбу, на косцов и на фуражиров, на колонны, посылаемые в лес за дровами и конвоирующие проезжающих и транспорты, или так называемые оказии. Зачастую тревожили своих единоверцев кумыков, брагунцев, староюртовцев не столько ради добычи, сколько в наказание за преданность их к нам и из желания восстановить их против нас и заставить удалиться за Сунжу. Переплывали даже за Терек, где не только хищнически нападали на проезжающих и захватывали в плен казачек, но и делали нападения на станицы, хотя, правда, не всегда успешные. Так, их нападению подверглись Парабочева, Николаевская слободка и станица Калиновская.
В конце августа, после обычных молитв за успех предприятия, Шамиль выехал из Дарго в салатавское селение Далым, куда стягивались конные и пешие чеченцы и жители других сопредельных с ними обществ. Такие же сборы производились и в Дагестане. Общая численность всех скопищ должна была простираться свыше 10 тысяч конных и пеших.
Пока продолжались сборы, Шамиль распускал слухи о назначении далымовских скопищ для действия против Кумыкской плоскости и Кизляра; сборы же Дагестана предназначал против Шамхальства и Казикумуха. Но такие слухи были фальшивы. Настоящий же план Шамиля заключался в нечаянном нападении на Унцукуль[135], который он собирался наказать за выдачу в прошлом году его мюридов и вообще за преданность нам.
28 августа Шамиль со всеми скопищами Чечни и Дагестана был уже под Унцукулем, а на четвертые сутки этот преданный нам аул, включавший свыше восьмисот дворов, после отчаянной и храброй защиты, был во власти Шамиля и обращен в груду пепла и развалин.
Но торжество имама заключалось не в одном взятии Унцукуля, а в совершенном истреблении семи рот мингрельских и апшеронских, как шедших на выручку этого аула под начальством подполковника Веселицкого, так и составлявших гарнизон самого аула, а также в овладении четырьмя полевыми орудиями и одной мортиркой. Правда, это приобретение слишком дорого обошлось неприятелю.
За взятием Унцукуля в продолжение двенадцати дней следуют для нас ряд неудач, а для Шамиля — ряд побед. Он быстро занимает селение Харачи, малодушно оставленное майором Косовичем, тут же разбивает на голову Апшеронский батальон под начальством майора Зайцева, высланный из Цатаныха генералом Клугенау и безостановочно овладевает Моксокской башней и Балаканским укреплением. Вслед затем берет Цатаных, Ахальчи и Гоцатль, гарнизоны которых, состоящие из трех рот, или пали в бою, храбро защищая вверенные им пункты, или попались в плен.
С овладением Балаканами и Гоцатлем командующий войсками Клюки фон Клугенау, действовавший до сего времени крайне разъединенно, неблагоразумно и нерешительно, оказывается отрезанным от Темир-Хан-Шуры и вообще от шамхальских владений.
Запершись с четырьма батальонами и десятью орудиями в Хунзахе, главном и единственном ауле, оставшемся в наших руках от всей Аварии, перешедшей на сторону Шамиля, генерал Клугенау решается ждать обещанной ему помощи не столько с Кавказской линии, сколько из Южного Дагестана, откуда спешил князь Аргутинский-Долгоруков с Самурским отрядом, величина которого состояла из пяти батальонов, десяти орудий и двух тысяч милиции.
Разбив Кибит-Магому у селения Руджа и Хаджи-Мурада на Гоцатлинских высотах, князь Аргутинский 14 сентября вступает в Аварию, соединяется с Клугенау и встречается с Шамилем у Тануса, но не успевает поразить его, потому что имам уклоняется от боя и оставляет опустошенную им Аварию.
30 сентября, после неудачного покушения овладеть Андреевой, храбро защищаемой горстью кабардинцев, под начальством полковника Козловского[136], Шамиль распускает свои скопища, но, как увидим, ненадолго.
Несмотря на такие быстрые успехи неприятеля, со стороны главного тифлисского начальства не было предпринято никаких энергических мер, а напротив, исходящие оттуда распоряжения были крайне нерешительны. Вместо того, чтобы если не самому корпусному командиру прибыть в Дагестан, то послать туда полновластное лицо, знакомое с краем, был назначен вовсе не знающий Дагестана генерал Гурко. Вместо того, чтобы двинуть туда как наипоспешнее все свободные войска и строго предписать не раздроблять их, посланные туда с Кавказской линии пехота и казаки двигались до того медленно, что прибыли в Темир-Хан-Шуру в то время, когда Шамиль снова открыл военные действия.
Генерал Гурко, по прибытии в Дагестан, первоначально намерен был действовать более сосредоточенно и не разбрасывал войска по разным пунктам небольшими частями. Поэтому предположено было оставить Хунзах со всею опустошенною Аварией. Но генерал Клугенау, а в особенности руководивший им Генерального штаба подполковник Пассек настаивали на противном и убедили нерешительного и мало знакомого с краем генерала Гурко отступиться от благоразумного своего плана. Владимир Осипович тем более должен был согласиться на это, что и из Тифлиса от генерал-адъютанта Нейдгардта предписывалось не оставлять Аварию до весны будущего года, когда прибытие новых войск позволит перейти в Дагестане к решительным действиям.
Такие распоряжения повели к тому, что через два месяца мы должны были не только бросить Аварию, но едва не потеряли всего Прикаспийского края.
В последних числах октября, когда Шамиль снова открыл наступательные действия против Дагестана, наши войска были расположены там таким образом: в Хунзахе, под начальством подполковника Пассека четыре с половиною батальона и шесть горных орудий; в Гергебиле и Балаканах — по одному батальону; в Зырянах, Ирганае и Бурундук-Кале — один батальон; остальные затем войска были сосредоточены у Темир-Хан-Шуры и расположены по Сулакской линии.
Обозрим новый ряд побед неприятеля и новый ряд наших неудач.
30 октября Шамиль с огромным скопищем окружает слабо укрепленный Гергебиль и после двенадцатидневной, мужественной и храброй защиты его тремя ротами Тифлисского полка берет этот аул, в виду наших войск, пришедших по Аймякинскому ущелью из Темир-Хан-Шуры. С овладением Гергебилем Шамиль приобретает возможность действовать одновременно в Аварии, Даргинском округе и далее в южном Дагестане, Мехтулинском ханстве и Шамхальских владениях. Опустошенная Авария не могла его интересовать, а иметь дело с сильным хунзахским гарнизоном не входило в настоящий его план. Южный Дагестан был далек, тогда как Мехтула и Шамхальство находились перед глазами, на них-то Шамиль и низвергается со всеми своими полчищами.
В первых числах ноября все прибрежье Каспийского моря было в полном восстании и наводнилось скопищами всего Дагестана и мюридами, главные массы которых находились в Больших Казанищах, Муселим-ауле, Кафыр-Кумыке и других ближайших к Темир-Хан-Шуре шамхальских аулах.
Таким образом, Темир-Хан-Шура — средоточие управления Дагестаном и в которой находился главный резерв, будучи окружена неприятельскими скопищами, очутилась в блокадном состоянии.
В таком же положении находились и все другие пункты и укрепления, занятые нашими войсками. Хунзахский отряд с 17 ноября, когда подполковник Пассек, после долгого упорства наконец принужден был покинуть Аварию, не имея продовольствия, был окружен неприятелем и находился в безвыходном положении в Зырянах. Евгеньевскому укреплению грозила опасность не только из-за Сулака от черкеевцев, но и от скопищ Шамиля. Слабо укрепленное и вооруженное Низовое укрепление, дважды атакованное неприятелем, если и устояло, то обязано непоколебимому мужеству и храбрости гарнизона. Сообщение с Казиюртом и вообще с Сулакской линией тоже было прервано.
В таком печальном положении находился Прикаспийский край до половины декабря, когда начальник лесного фланга Кавказской линии, генерал-майор Фрейтаг, явился спасителем.
Сначала освобождает от неминуемой гибели Низовое укрепление, а после боя под Казанищами с Шамилем рассееваются и полчища имама и тем освобождается Темир-Хан-Шура от тесной блокады. С этого же времени явилась возможность спасения отряда подполковника Пассека, запертого в Зырянах и погибавшего не только от вражеских пуль или ядер, но от болезней и голода, для чего была двинута часть войск из Темир-Хан-Шуры. И 17 декабря остатки хунзахского отряда были спасены; Авария же, стоившая нам стольких усилий и жертв, была оставлена и уже не занималась до окончательного покорения восточного Кавказа.
В заключение этой главы скажу, что на восточном Кавказе к концу 1843 года мы владели только: Дербентским и Самурским округами, Мехтулинским ханством, Шамхальством, Кумыкскою плоскостью и пространством между Сунжею и Тереком. Но и эти владения наши были весьма ненадежны, потому что жители утратили веру в наше могущество и не могли быть уверены в нашей защите от неприятеля, часто спускавшегося с гор и нападавшего на скот и аулы. В строгом смысле мы владели только теми пунктами, где находились наши войска и укрепления.
В таком положении находился восточный Кавказ, когда с открытием на нем военных действий в 1844 году, мне пришлось в них лично участвовать и к описанию которых я и приступаю.
Наконец, после долгих нетерпеливых ожиданий выпало и на мою долю воевать. А в то время эта честь доставалась в моих чинах не так легко, потому что претендентов и в штаб-офицерских чинах было много, и немало было интриг.
Сборы мои были непродолжительны, а снаряжение несложно; не то, что петербургских аристократов. Два вьючных сундука, составлявшие с прибавлением складной рамы и походной кровати, заключали в себе форменную одежду, несколько перемен белья, туалетный несессер, да еще несколько необходимых походных вещиц. Если к этому прибавить погребец с чайным прибором и складным самоваром, да ковер с подушкой, то в этом и состояло все мое походное имущество, долженствовавшее перевозиться на одной вьючной лошади, которая, вместе с верховой была заблаговременно отправлена в Червленную.
Эта старая станица Гребенского казачьего полка была назначена сборным пунктом Чеченского отряда, вверенного начальству генерала Гурко, у которого начальником штаба был Иван Иванович Норденстам. В эту же станицу должен был прибыть из Тифлиса корпусный командир, генерал-адъютант Нейдгардт, со своим походным штабом, начальником которого был генерал-майор Бутурлин, а обер-квартирмейстером генерал-майор Герасимов. В начале апреля и я отправился из Ставрополя в Червленную.
Путь от Ставрополя до Екатеринограда пролегал по почтовому тракту на Георгиевск; от Екатеринодара же до Червленной шел по левому берегу Терека.
В то время этот путь, несмотря на то, что был охраняем частыми постами и пикетами, занимаемыми местными казаками, не мог считаться безопасным. Только те из проезжающих могли быть вполне уверены, что они не попадутся в руки хищников и избегнут плена, которые до сумерек останавливались на ночлег и не выезжали со станций рано утром, в особенности во время тумана, или которых сопровождал конвой, хотя самый незначительный. На взимание же конвоя имели право только те из проезжающих, которым выдавались открытые листы.
Что действительно этот путь был весьма опасен, приведу в доказательство факты. За несколько недель до моего приезда, на Базовой балке, что в сорока верстах от Ставрополя, был захвачен в плен адъютант корпусного командира Глебов; а возле Сухопадинской станции, что почти в таком же расстоянии от Георгиевска, был изрублен майор, ехавший на почтовых. Жители Моздока еще не опомнились от погрома, нанесенного Ахверды-Магомой. Следы разрушения и пожара были видны над каждым домом станицы Стодеревской и слободке Николаевской. Сверх того, хищнические происшествия, заключающиеся в угоне скота, плене казачек, на Тереке, между Екатериноградской и Червленной, были почти ежедневны.
Такое тревожное состояние того пути, по которому мне пришлось проезжать, не было исключительное только в 1844 году; оно продолжалось и после того еще несколько лет.
Этот путь интересовал меня не только по мерам предосторожности, принятым для его охранения от хищнических нападений, но и по самому быту живших на нем казаков.
Станицы Кавказского линейного казачьего войска того времени не были похожи на станицы более известного нам Донского войска. На Дону каждая станица уподоблялась русскому селу: также широко раскинута; нет вала или плетневой ограды вокруг станицы; скот и лошади пасутся свободно; нет стеснений в обработке полей, кошении сена и в других сельских занятиях.
Кавказские же казаки, в особенности жившие на Тереке и Кубани, во всем были стеснены. Станицы их, по преимуществу четырехугольные, окружены или высоким земляным валом, или плетнем с колючкой, за который и днем не всегда и не везде безопасно отходить, ночью же не смей и носа показать за ворота; да и караульные не пустят. Усадьбы небольшие, а потому дворы тесные и всегда наполненные разной скотиной, а следовательно, всегда нечистые. Улицы узкие и до того грязные, что местами не высыхают даже среди самого жаркого лета. Нет садов и огородов, их не позволяют иметь тоже тесные усадьбы.
Только станичная площадь, на которой возвышается храм Божий, дает некоторый простор. Здесь на площади вы найдете несколько большей величины и более красивые дома, в которых сосредоточивается станичное, а иногда полковое и даже бригадное правление. Тут же находятся дома самих правителей, пастырей и более или менее зажиточных казаков. На этой же площади найдете несколько лавок с ситцем, кумачом, бязью, азиатскими седлами, уздечками, папахами, черкесками; тут же лавки с бакалейными и москотильными товарами, а возле — другая лавка с нефтью, дегтем, салом, канатами и веревками. Неизбежною принадлежностью такой площади и винный погребок с кислым кизлярским, бурдючным кахетинским, жгучей мадерой или хересом, а также с разными сортами горьких и подслащенных водок.
Выезжаете за станицу и, куда ни обернетесь, везде вы видите или сторожевые посты с возвышающимися вышками, или пикеты, занятые вооруженными казаками. Пасется или скотина, или табун лошадей, и вооруженные казаки их сторожат. Идет ли кавказский казак пахать, собирать хлеб, косить сено, и он должен быть всегда вооружен, потому что не только должен оберегать себя от хищников во время сельских работ, но и скакать на место тревоги, которые в то время бывали зачастую.
В таком же положении была и станица Червленная, куда я прибыл в апреле и должен был с другими чинами Главного и Чеченского походных штабов прожить около месяца, пока начались военные действия. Это происходило не столько от бушевания Терека, вода в котором была действительно велика, сколько от неимения сухарного продовольствия. Правда, к этому примешивалась и нерешительность корпусного командира. А потому, прежде чем приступать к описанию военных действий, опишу червленских и вообще гребенских казаков, замечательных во многих отношениях.
Гребенские казаки ведут свой род от той вольницы (а может быть, и других вольниц, ранее того появившихся на Волге), которая под начальством Заруцкого, во времена самозванцев, скиталась по разным местам и, будучи окончательно разбита под Астраханью, нашла спасение за Тереком в горах, и куда впоследствии уходили все недовольные и преследуемые нашим правительством старообрядцы.
По преданиям, сохранившимся между гребенскими казаками, они жили по горам в окрестностях нынешней деревни Андреевой, а равно по Качалыковскому хребту; гребенскими же казаками называются потому, что жили «по гребням гор».
Во время похода Петра Великого за Тереком[137] гребенцы, вместе с другими войсками, участвовали в военных действиях в нынешнем Прикаспийском крае и вместе с астраханскими казаками охраняли укрепления, построенные нами за Тереком и на Сулаке. Известно также, что значительное число гребенских казаков отправилось с князем Бековичем-Черкасским в Хиву, откуда и не вернулись, как погибшие там.
До 1740 года сведения о гребенских казаках весьма неточны и основаны более на изустных преданиях, только с этого времени они делаются постоянными жителями меж мест, где и в настоящее время находятся их богатые станицы.
По заключении в том же году мира с персидским шахом Надиром, по которому все наши укрепления, бывшие за Тереком, были брошены, и с заложением Кизляра, когда астраханские казаки были поселены, кроме этой крепости в станциях Каргалинской, Дубовской и Бороздинской, гребенские казаки заняли выше по Тереку пять укрепленных городков: Червленской, Щедринской, Курдюковской, Старо-Гладковской и Ново-Гладковской.
Несмотря на давность своего поселения на Тереке, несмотря на то, что между их станицами находились помещичьи поселения (Хастатова и Калустова) и станицы, составленные из грузин, отставных солдат и переселенцев из внутренних губерний, как Шелкозаводская и Николаевская, гребенцы резко сохранили свои нравы, обычаи и образ жизни и резко отличаются от прочих казаков, заселяющих Кавказскую линию.
Причиною этому было, с одной стороны, близкое соседство их с кумыками и чеченцами в то время, когда они жили за Тереком, а с другой стороны, — их строго соблюдаемая старообрядческая вера.
Живя между кумыками и чеченцами, они большею частью находились во враждебных отношениях с ними. Друг на друга делали набеги, отбивали скот и лошадей, захватывали пленниц, которых и делали своими женами или наложницами.
Поэтому неудивительно, что гребенцы многое переняли от своих враждебных соседей не только в одежде, образе жизни и обычаях, но и в поступи, походке, посадке на коне; даже в облике лица есть немало азиатского. До сих пор[138] между гребенцами сравнительно более говорящих по-кумыкски и чеченски, нежели в других казачьих полках.
Одна вера осталась ненарушимою и неизменною, как в то время, когда гребенцы жили за Тереком, так и по переходе их на левый берег этой реки. Как тогда, так и теперь, они остаются в самом строгом и закоснелом старообрядчестве, несмотря на то, что не раз претерпевали жестокие преследования, в особенности до сороковых годов настоящего столетия.
Гребенцы не могли иметь своих раскольничьих попов, строить молельни и открыто в них молиться, так что станицы Червленная, Щедринская, Курдюковская и Старо-Гладковская резко отличались от прочих казачьих станиц тем, что на площадях не возвышалось Божьих храмов, а только где-нибудь в углу станицы, над домом такой же наружности, как и все прочие дома, возвышался крест. Это-то и была молельня гребенцов, где старый уставщик или расстрига-поп исполнял их требы. Независимо от этого было несколько скитов между садами, в которых укрывались старики и старухи, куда тоже собирались для моления и которые тщательно охранялись казаками.
Теперь нет стеснения в отправлении обрядов веры, и даже храмы воздвигаются на площадях, а это тем более необходимо, что и в старых гребенских станицах сделаны приселения из внутренних губерний, не принадлежащих к расколу. Однако гребенец-старообрядец по-прежнему таких храмов не посещает, а держится тайного богослужения.
Гребенские казаки хотя не соблюдают внешней чистоты, потому что улицы и площади их так же грязны, как и в прочих станицах, дворы содержатся неопрятно, а дома по наружному виду некрасивы; но зато в избах чисто и опрятно. Полы, столы и скамьи «банятся», то есть моются, если не ежедневно, то непременно по субботам и перед каждым праздником. Если не все стены, то тот угол, где стоят образа и лежат старообрядческие книги, обклеены разноцветными бумажками. На нарах, в другой комнате, лежит в порядке несколько перин, подушек, одеял, полостей и даже ковров; тут же лежит седло и сбруя и развешано оружие, если казак не на службе, что весьма редко случалось.
В избе воздух чистый и никогда не бывает накурено, потому что гребенец, как старообрядец, не терпит табаку. Не раз приходилось слышать брань и ругательство казачек со своими постояльцами за курение табаку в их избах.
Но зато гребенец, несмотря, что старообрядец, любит свое родимое кисленькое, но крепкое винцо, чихирем называемое. В урожайный год винограда «чупрака», особый деревянный сосуд с узким горлышком, в котором обыкновенно подается чихирь, не сходит со стола в свободное от службы время.
Любили также «чихирнуть» и казачки в отсутствие своих мужей, что в описываемое время бывало очень часто. Они любили также побаить и посплетничать как между собою, так и со своими «побочинами», или любовниками, а потому не отказывались от пирушки или сходки.
От таких пирушек или сходок не отказывались и девушки; но только они не чихиряли, а ели пряники и другие сласти, щелкали орехи и грызли с особенной быстротой и искусством, но только не с грацией, семечки подсолнечников, арбузов и дынь. Истребление семечек в огромном количестве составляло их любимое и никогда не прекращавшееся занятие.
Так проводили гребенские казачки осенние и зимние вечера. Весною же и летом во время тяжелых работ в садах, не существовало других удовольствий, как праздничных вечерних хороводов, которые существовали у гребенцев и в то время, когда жили за Тереком; а это доказывает, что кроме веры у них сохранились и некоторые русские обычаи.
Для хороводов обыкновенно избирались ближайшие к станице лужайки, на которые собиралось молодое и старое обоего пола население, разряженное в лучшие и красивые наряды. Особенно привлекательно было смотреть на девушек и молодых замужних казачек. Сколько было разноцветных из разных материй, в том числе и атласных, обшитых галунами, бешметов. Сколько было грудей, обвешенных в несколько рядов разноцветными бусами и ожерельями из золотых и серебряных монет.
Не было недостатка и в красавицах, как, например, дочь Арнаутова, станичного начальника Червленной; Фролова, сестра полкового адъютанта; Федюшкина, жена урядника.
Не было недостатка и в красивых малолетках, наряженных в тонкие разноцветные черкески, ноговицы и чевяки и затянутых ремнями, на которых висели в богатой оправе кинжалы.
Были тут же и стоящие поодаль от хоровода с длинными седыми бородами старики и покрытые платками старухи, по обыкновению составлявшие отдельную группу от своих мужей-стариков.
Не видно было только казаков между двадцати- и сорокалетним возрастом, потому что такие казаки находились на действительной службе. Они или занимали посты на Тереке, или находились в станичных резервах на случаи тревоги, или были откомандированы в разные отряды.
Но жены не слишком печалились отсутствием своих мужей, потому что мало-мальски смазливая казачка имела побочина, которого в особенности легко было приобрести жительнице станицы Червленной, где каждый из молодых аристократов-богачей, приезжавших из Петербурга в экспедиции, считал своею обязанностью побывать в Червленной и поволочиться за казачками.
Гребенской казак не укорял жену за побочина, если он было до того тароват, что на долю мужа перепадала щербатая копейка, а тем более, если на его приношения заводился новый конь или шилась красивая черкеска. Напротив, скорее сыпались упреки на жену, если она не имела такого тароватого побочина: значит, она некрасива или неловка, что не умела захватить в свои руки такого человека, которым воспользовалась ее соседка. Случалось, что побочины были и у девиц, и родители не только смотрели сквозь пальцы, но и нимало не беспокоились этим; был бы до того человек достаточный, чтобы можно было извлечь для дочки и для себя хорошую поживу.
Но если гребенские казачки увлекались любовными интрижками, а казаки до некоторой степени терпели этот грех, то нельзя сказать, чтобы они были порочны в других отношениях. Так, например, кража и воровство не существовали между гребенцами. Хотя они молодецки чихиряли в своих избах, но никогда не случалось видеть валяющихся от опьянения казаков по улицам, а тем более буйствующих и дерущихся между собою.
О лихом наездничестве, молодечестве и храбрости гребенских казаков нечего и говорить; это они доказали бесчисленными примерами. Сколько было случаев, где десятки защищались против сотен неприятеля.
Гребенцы статны, ловки, красивы лицом. Их окладистые бороды и наряд придают им много красоты и стройности. То же самое можно сказать и о червленских казачках, молва о красоте которых хотя преувеличена, но все-таки они грациозны, ловки и кокетливы как от природы, так и по опытности, приобретенной от частых любовных интриг. Как не увлечься гребенской казачкой, хотя она была бы и некрасива, когда она, стоя на стремени своего мужа или брата и обхватив его одной рукой и держа в другой стакан или чупурку, наполненную чихирем, мчится во весь карьер и пьет сама и поит вином того, с кем скачет. Как не восхищаться высокой девушкой, стройно затянутой в бешмет, водящей хоровод или грациозно танцующей русскую или лезгинку.
Останавливая на этом мой обзор гребенских казаков и казачек с нравственной, наружной и увеселительной стороны, перехожу к их трудовой жизни и средствам их существования.
Земля, на которой поселены гребенцы, за исключением леса и камыша, растущих широкой полосой по берегу Терека, преимущественно песчана, а в некоторых местах до того сыпуча, что образует подвижные бугры, пересыпающиеся с одного места на другое во время часто и сильно дующих ветров. Само собой разумеется, что на такой почве земледелие не могло процветать, а тем более при лени и отвращении самих казаков от сельских занятий.
К тому же в период моего первого знакомства с гребенскими казаками присоединялись к этому опасность от неприятеля и неимение рабочих рук. Неприятель не дозволял свободно заниматься сельскими работами; он же отнимал рабочие средства у казаков, потому что молодое и сильное население находилось на службе.
Тот же неприятель не дозволял развиваться птицеводству и скотоводству, несмотря на обширность и приволье пастбищных мест. В то время зажиточные казаки не могли содержать более пары волов и лошади, потому что выгонять на пастьбу нельзя было, а заготовлять сено не имелось возможности. По этой причине в то время потеря лошади или вола считалась разорением для казака.
С умиротворением восточного Кавказа скотоводство начало быстро развиваться в Гребенском полку, и не только на станичных выгонах, но и в степи начали разгуливать огромные стада овец, рогатого скота и косяки лошадей. Правда, кочующие по Куме ногайцы и туркмены немало препятствовали свободному скотоводству и против них необходимо было принимать меры предосторожности. Эти кочующие инородцы в отношении конокрадства и воровства нисколько не уступают хищническим наклонностям горцев.
Что же касается земледелия, то поля, засеваемые пшеницей, просом и кукурузой, окружают только станицы Николаевскую и Шелкозаводскую; видно также хлебопашество, где живут новые поселенцы. Гребенцы же старообрядцы остаются по-прежнему равнодушны к хлебопашеству, по бесплодию той земли, на которой они поселены. Но мне кажется, что гребенцы не занимались бы охотно земледелием и в том случае, если бы их земля была и более производительною. Впрочем, встречающиеся зачастую бахчи или баштаны, на которых растет, кроме арбузов, дынь, тыкв, подсолнечников, капуста, бураки, картофель, бобы и другие огородные овощи, свидетельствуют, что и гребенцы-старообрядцы умеют обращаться с сохой.
Да и к чему гребенцам проливать пот, мозолить руки и мучить скотину над сохой, когда они получили в наследство от своих отцов и дедов более приятный и менее тяжелый труд — это их сады, раскинутые по берегу Терека и состоящие кроме разных фруктовых деревьев из виноградников.
На этих садах сосредотачивается вся забота и любовь казаков; для них забываются все другие сельские занятия. Да и как не любить казакам эти сады, которые их не только поят родным «чихирем», но и обогащают, тогда как обрабатывание садов не стоит им труда, потому что этим занимаются с любовью их жены и дочери, чтобы покушать сладенького винограда, а подчас, пожалуй, и чихирнуть.
Обработка садов — нелегкое дело. С раннею весною наполняются сады казачками и малолетками и не покидаются ими до глубокой осени. На казачках и малолетках лежит расчистка виноградных лоз от земли, постановка «таркал»[139], расчистка оросительных каналов, поливка и очистка лоз от сорных трав, собирание винограда, относ его в дома, давление и приготовление из него вина и наконец обрезывание и закапывание винограда в землю. Сами же хозяева-казаки обязаны нарубить в кордонном лесу и привезти оттуда таркал для садов и хворосту для огорожи, а также вырыть новую оросительную канаву.
Такие работы вообще нелегки, а до покорения восточного Кавказа они тем более должны были считаться тяжелыми, потому что не производились свободно и произвольно по причине опасности от хищников, укрывающихся как в растущем по Тереку лесу, так и в самых садах.
Линейные казаки. Рис. Т. Горшельта.
В сороковых годах гребенские казачки выходили из станиц в сады не иначе, как одновременно с мужчинами и после тщательного осмотра, не скрываются ли где хищники, возвращались же в станицы перед закатом солнца; а в туманные дни и вовсе не посещали своих садов. Однако, несмотря и на такие предосторожности, бывали случаи похищения запоздалых или отделившихся от толпы казачек.
Виноградные лозы взращивались в Гребенском полку без всякой системы. Ни казаку, ни казачке не приходило на мысль сортировать виноград по тонкости его кожи, сладости и вкусу сока, а тем более рассаживать его по лозам происхождения, как то делалось, например, в кизлярских садах, где умели различать рейнские от бордоских или бургонских лоз. Гребенцы же не имели никакого понятия о таком подразделении, а вели свое садоводство на том же основании, как управлялись с ним их отцы и деды.
Гребенские казаки добивались одного, чтобы их виноградные сады давали поболее любимого ими чихиря, хотя подчас весьма кислого и не всегда приятного на вкус. Только гребенские казачки ухаживали с особенным тщанием за сладким и тонкокожим виноградом, которым они сами лакомились и угощали своих побочинов и соседок. Гребенские казаки и казачки не менее своих садов, поящих их чихирем, любят Терек, кормящий их «лопушинкой». Так называют они сомину, ловимую ими в огромном количестве, которой они с наслаждением питаются в разных видах, в продолжение нескольких месяцев, употребляя ее свежею, соленою, вяленою и копченою.
Тихо и медленно катит Терек свои воды с октября по апрель, но зато быстр и бешен бывает он весной и летом. С верхних его частей несутся огромные камни и деревья, в низовьях производит он прорвы и наводнения. В этом отношении Терек в особенности опасен ниже впадения в него Сунжи. С левой стороны разрушая дамбы и плотины, стоящие большого труда и денег, и прокладывая новые пути, он затопляет сады и жилища кизлярцев, с правой же стороны, разливаясь на несколько верст по Кумыкской плоскости, прекращает сообщение по ней.
В такой период своего разлития и разрушения Терек, как и все другие реки, впадающие в моря, начинает наполняться разной рыбой. Одна ищет свободнее подышать в теплой и пресной воде; другая же не только подышать, но и бросить икру.
С этого времени начинается лов красной рыбы и даже осетров, который и продолжается во все лето. В этот же период ловится в огромном количестве шамая, в особенности столь вкусная и прославленная кизлярская шамая.
Но гребенцев не интересует этот летний лов рыбы. Осетров и другой красной рыбы доходит до пределов их полка немного, а потому если красная рыба и ловится ими, то для начальства или на продажу, а не для собственного их употребления. Вкусная же и жирная шамая ограничивается пределами Кизлярского полка.
Для гребенских же казаков важен лов сомов, как главный продукт их кормления, которым и заключу мой рассказ о них.
Лов сомов совершается один раз с наступлением морозов, когда Терек начинает замерзать, что и бывает большей частью в декабре. В это время года сомы становятся особенно жирными, а это ожирение происходит оттого, что сомы, как бесчешуйная рыба, более подверженная ощущению холода, за некоторое время до наступления зимы, углубившись в иловатые берега или скрывшись в ямах, остаются там в бездействии и усыплении. Притом в это время года ожиревшие и полусонные сомы с меньшею опасностью убиваются. Ловить же эту хищную рыбу летом, во время хода ее из Каспия в Терек, воспрещается между прочим и во избежание ропота отдаленных от моря станиц, предоставляя свободу самим сомам отыскивать зимовые квартиры и отдавать себя на жертву как низовым, так и верховым станицам, не по велению людскому, по собственному произволу.
Не касаясь описания способа лова сомов, я здесь скажу только, что, одновременно с багрением этой в изобилии ловимой рыбы взрослыми казаками, все женское население, а равно старики и малолетки, разложив на берегу огромные костры и греясь около них, ожидают добычи, извлекаемой из холодных вод Терека.
По окончании лова, продолжающегося по обыкновению не более суток, тут же на берегу, где складываются в кучи мертвые сомы, часто замечательной величины, производится дележ. И к чести казаков нужно сказать, что на долю бедных и сирот отделяется сравнительно большая часть лопушины.
Такой дележ вокруг пылающих костров, сопровождаемый плясками, песнями и чихиряньем в продолжении холодной, ясной ночи, бывает весьма оживлен и картинен. Но в сороковых и даже пятидесятых годах случалось, что сигнальный выстрел или колокольный звон нарушал этот веселый разгул, и тогда берег Терека мгновенно пустел. Казачки с детьми и стариками спешили укрыться в станице; казаки же бежали и скакали на место тревоги.
На другой день наловленная и разделенная рыба развозится по домам, где для казачек наступает живая деятельность в стряпне, солении и копчении любимой ими лопушины.
И в такое время станичный воздух, и без того не всегда чистый и здоровый, становится удушливым, как пропитанный зловонным соминым жиром. Таким запахом заражаются не только улицы и избы, но пропитывается платье, а с пищею всасывается в кровь казаков и казачек. И признаюсь, что в период питания соминой самые смазливые казачки отталкивают от себя и теряют свою привлекательность.
Апрель был на исходе, следовательно, мое пребывание и штаба Чеченского отряда в Червленной продолжалось более двух недель, а о военных действиях не было и помину. Даже прибытие в Червленную корпусного командира генерал-адъютанта Нейдгардта со своим походным штабом не изменило и не ускорило распоряжений.
По-прежнему продолжались приготовляться сухари тем отрядом, который был собран на правом берегу Терека у Амир-Аджиюрта, еще в начале апреля. По-прежнему бесновался Терек, пугая кизлярских жителей своими «прорвами» и до крайности затрудняя сообщение с Грозной и с Кумыкской плоскостью, и в обыкновенную воду медленное, как производившееся на паромах.
Теперь же, в полую воду, эти переправы совершались с нескончаемыми остановками: то происходили беспрестанные повреждения паромов от налетевших на них «карчей»; то сами паромы заносило далеко в сторону от пристани; то самую пристань сносило или портило. Целые сотни рабочих, расположенных по обоим берегам Терека, только и занимались перетаскиванием паромов, посредством канатов, к пристаням. Два же несчастных случая было и таких, что паромы были опрокинуты карчами, и только немногие из находившихся на них были спасены через сохранение присутствия духа и самоотвержение других, умевших хорошо плавать.
Наступило 1 мая. День был прекрасный — истинно майский. Все были довольны этим днем, прошедшим для всех весело, в особенности для молодых червленских казачек. Они имели случай не только показаться во всей красе своих нарядов, но насладиться вдоволь разными сластями, попеть и походить хороводами, в присутствии штабной молодежи.
Этот же день и для меня был приятен, потому что я узнал о моем назначении состоять при четырех батальонах Люблинского и Замосцского полков, двух сотнях Моздокских и Гребенских казаков и восьми орудиях, долженствующих 4 мая выступить в Грозную, для участвования в военных действиях в Малой Чечне под начальством генерала Фрейтага.
На меня была возложена переправа отряда через Терек, с тем, чтобы таковая была окончена непременно к вечеру 3 мая. Когда я прибыл утром на переправу к Николаевской слободке, то было переправлено на правую сторону Терека более двух батальонов, следовательно, об успешности переправы нечего было беспокоиться; только не случилось бы какого-либо несчастья. Но все кончилось благополучно, и к четырем часам переправа была окончена. Много помогли молодцы казаки, которые не только переправили своих лошадей вплавь, но и работали с полным усердием и знанием дела на паромах.
Путь от Николаевской переправы до Грозной, существующий со времени построения этой крепости, с 1840 года — восстания Чечни — считался весьма опасным. На этом тридцативерстном пространстве беспрестанно рыскали партии чеченцев, а по временам появлялись они и в значительном числе, нападая на пассажиров и транспорты, или так называемые оказии.
Для таких нечаянных нападений чеченцы преимущественно избирали или Сунженский хребет, изрезанный глубокими балками, подъем на который начинался на девятой версте от Терека и где находились Староюртовский аул и Горячеводское укрепление, или залегали за обрывистыми берегами Сунжи и Нефтянки, топкой речонки, отстоящей от Грозной на седьмой версте.
Если такие осады были опасны для оказий, в прикрытие которых, как бы велики они ни были, не могло быть назначаемо более двух рот и орудия, то немыслимо было думать о них отряду, состоящему более чем из 3 тысяч штыков и сабель. Несмотря на это, отряд совершил переход через Сунженский хребет и переправу через Нефтянку в боевом порядке, что было сделано для приучения солдат, как ходить в виду чеченцев, с которыми они в первый раз встречались.
Впечатление, произведенное на меня Грозною — этим передовым оплотом против чеченцев, — было весьма «негрозное». Мое воображение представляло эту крепость окруженною высоким валом, глубоким рвом и вооруженною десятками орудий большого калибра. На самом же деле я не встретил ни того, ни другого.
Крепость, построенная в 1818 году Алексеем Петровичем Ермоловым в выдающемся к Ханкале изгибе Сунжи, состояла из цитадели и форштадта.
Первая занимала квадратную плоскость, сторона которой не превышала 150 шагов, обнесенную осыпавшимся и обвалившимся валом и заросшим травою рвом, не исправлявшимися со времени своего создания, через которые пролегало несколько пешеходных тропок. Два чугунных орудия без платформ и на ветхих крепостных лафетах, обращенных дулом к Ханкале, возвещали сигнальными выстрелами о появлении неприятеля. Внутри цитадели, кроме двух пороховых погребов — хранилища боевых зарядов и патронов и караульного дома, тянулись три длинных деревянных строения, занятых разными должностными лицами и их канцеляриями. Все эти постройки были так же ветхи, как и самый вал.
Форштат, обращенный на север к Тереку, состоит: из дома начальника левого фланга, возвышающегося возле землянки, в которой генерал Ермолов жил во время постройки крепости, вновь строящегося госпиталя, нескольких ветхих казарм, множества небольших мазанок, принадлежавших разночинцам, отдельного поселения из женатых солдат и грязной еврейской слободки. Этот форштадт охранялся ничтожной профили валом со рвом и оборонялся тремя чугунными орудиями. Если к этому прибавить деревянный мост на Сунже на сваях, против цитадели, охраняемый небольшим люнетом, да сад с огородами и ротными дворами Куринского полка, то вот полный абрис тогдашней Грозной.
Несмотря на такое жалкое состояние обороны и вооружения Грозной, она в глазах чеченцев вполне соответствовала своему названию и никому, начиная от начальника и до последнего солдата, не приходило на мысль, чтобы неприятель осмелился покуситься на овладение этой крепостью; а потому не было заботы, да и не было свободных рук, на исправление ее верков. По той же причине не было надобности и усиливать ее вооружение.
Несмотря на ветхий и невзрачный наружный вид Грозной, в ней жилось весело и даже подчас очень весело, потому что все принадлежало к одной военной семье, управляемой всеми любимым и уважаемым своим начальником, которым в то время был генерал майор Роберт Карлович Фрейтаг.
Главными отличительными чертами характера этого доблестного генерала были: простота в приеме и образе жизни, честность и бескорыстие в поступках, справедливость к подчиненным, спокойствие и невозмутимость в минуты опасности, как в обыкновенной, так и в боевой жизни.
Роберт Карлович успел в короткое время изучить своего неприятеля и ту местность, на которой ему пришлось с ним сражаться. Он дал некоторые тактические правила, как строить и водить войска через чеченские леса, и не было способнее куринцев проходить лесные трущобы и дебри, и этому они научились от Роберта Карловича, когда он был их полковым командиром. Никто как Фрейтаг указал на пользу и важность «зимних экспедиций» в Чечне, заключающихся преимущественно в вырубке просек и проложении сообщений.
Для полноты очерка характера и способностей генерала Фрейтага нужно добавить, что хотя он был не словоохотлив, но выражался всегда ясно и правильным языком, в особенности его приказания были точны во время боя, в котором он знал и помнил расположение каждой части, как старый офицер Генерального штаба. Но сколь Роберт Карлович правильно и точно выражался, столь же логично и ясно излагал свои мысли и на бумаге.
А при таких качествах и способностях нельзя было не пользоваться общим уважением и любовью. Душевно радуюсь и благодарю судьбу, что под начальством такого достойного генерала мне пришлось начать и потом еще несколько раз продолжать мою практическую боевую школу.
Поводом к экспедиции, к описанию которой я приступаю, были жители Малой Чечни, недовольные строгими нововведениями и постановлениями Шамиля и заявившие готовность принести нам покорность при первом появлении наших войск, против которых не будет сделано ни одного выстрела. Так по крайней мере уверяли те из малочеченцев, которые несколько вечеров сряду приходили в Червленную для переговоров. И такие заявления в покорности малочеченцев до того убедили неопытного корпусного командира и его приближенных, что не могли разуверить его все положительные и ясные доказательства генерала Фрейтага в невозможности существования этой покорности в целой массе населения, такого легковерного и не терпящего подчиненности народа, как чеченцы.
Не ограничиваясь этим, генерал Фрейтаг старался доказать, что и время года было неудобно для экспедиции. На Кавказе начало лета всегда обильно дождями, от которых самые незначительные ручьи превращаются в трудно преодолимые препятствия. Чечня же, изрытая речками и ручьями, в особенности была опасна в этом отношении.
Чеченские леса были уже покрыты листом, что делало их непомерно густыми и скрывало от нас неприятеля, умевшего с особенным искусством действовать в своих лесах и наносить из скрытых засад огромный вред меткими выстрелами. Тогда как мы, пробираясь, так сказать, ощупью через густой орешник, не могли отвечать неприятелю тем же. Случалось зачастую, что цепи в упор натыкались на винтовки чеченцев. При том значительный перевес был на стороне последних в целкости и дальности выстрелов.
Чеченцы, как и другие горцы, охотнее дрались летом, нежели зимою, что естественно происходило от легкой их одежды, а в особенности обуви, состоящей из одних только «чевяк».
По этим причинам принято было избегать в Чечне не только продолжительных экспедиций, но и кратковременных набегов летом, а производить их в то время, когда на деревьях не было листа. В Дагестане же, где нет таких огромных и сплошных лесов, как в Чечне, кроме других не менее важных причин принято было производить наступательные действия в горы не иначе, как летом.
Для описываемой экспедиции в Малой Чечне назначались два отряда. Начальник Владикавказского военного округа, полковник Нестеров с пятью батальонами, десятью орудиями и шестью сотнями казаков и милиции должен был действовать со стороны Назрана.
Генерал Фрейтаг с другим, почти такой же величины, отрядом должен был наступать от Грозной. Пунктом соединения этих двух отрядов назначалась река Гехи, как центральная черта и на которой находились самые богатые и многочисленные аулы.
6 мая с рассветом началось движение из Грозной по мосту на правую сторону Сунжи трех батальонов куринцев, четырех батальонов замосцев и люблинцев, двенадцати орудий, в том числе четырех конных, и двух сотен моздокцев и гребенцев, которые, по мере перехода через мост, становились на места, определенные им по диспозиции, накануне отданной.
С восходом солнца все упомянутые войска двигались в боевом порядке по открытой и ровной местности и даже по торной дороге, но только не от чеченских арб, а от наших повозок, ездивших в Ханкале по нескольку раз в месяц, — разумеется, под сильным прикрытием — за строевым лесом и дровами, почти всегда добываемыми с боя.
Под Ханкале разумелось ущелье, находящееся между двумя довольно высокими, продолговатыми и поросшими строевым лесом горами. Левая из этих гор (по направлению из Грозной) составляла отвесный берег над Аргуном между аулами Бердыкель и Большой Чечень; правая же своими западными отлогостями доходила до реки Гойты, впадающей в Сунжу между Грозной и Алдами.
Через это ущелье пролегала дорога в глубь Чечни, известная нам еще с 1806 года, когда командующий войсками на Кавказской линии, генерал Булгаков, встретился с главною массою чеченского населения и после значительной потери принужден был возвратиться обратно. Тут же в 1818 году генерал Ермолов имел кровавый бой с огромным сборищем чеченцев, которые перекопали дно ущелья рвом и засели за высоким валом. Но Алексей Петрович, овладев этим окопом и расположившись со своей ставкой на кургане, называемом и по настоящее время Ермоловским, не двинулся до тех пор вперед, пока не вырубил дремучий лес и тем не сделал свободный проход в Чечню на будущее время.
Еще в 1844 году видны были остатки рва и вала, видно было направление канавы, проведенной из Аргуна, с остатками от сакель находившихся здесь двух аулов. Заметны были пни вырубленных Ермоловым огромных деревьев, заросших частым и мелким орешником, перемешанным с кизилом, боярышником и кислицей, столь любимой фазанами. И много было в то время этой красивой птицы, с быстротою молнии перелетавшей с одного куста на другой и озарявшей вас своими яркими перьями.
Выйдя из Ханкале и пройдя несколько верст целиком по обширной поляне, поросшей густой травой, перемешанной с кустами терна, отряд вступил в Гойтинский лес, называвшийся так по имени бывшего здесь аула и ничтожной речки, но теперь сильно разлившейся от беспрестанно шедших дождей.
Переход через этот хотя не широкий (с небольшим верста), но густой лес, известный нам тоже со времени Ермолова, был совершен сверх ожидания с незначительной перестрелкой. Несколько десятков выстрелов, произведенных невидимым неприятелем, оказавшихся безвредными, были знаменательны для меня собственно потому, что это были первые просвистевшие над головой и по сторонам пули.
Во время дальнейшего движения отряда к Мартану и ночлега на этой реке, у того места, где спустя три года построено было Урус-Мартанское укрепление, тоже не случилось ничего особенного. Только отдельные всадники, разъезжавшие вне выстрела между перелесками, как при движении от Гойты к Мартану, так и при расположении на ночлег, криками и выстрелами возвещали о нашем неожиданном для них появлении. И действительно, как увидим, чеченцы не ждали наших войск с этой стороны.
7 мая отряд выступил далее. Переход предстоял небольшой; между Мартаном и Гехи считалось не больше пятнадцати верст. Дорога была ровная, и только переправы через Рошну и два Шавдана[140] несколько замедлили движение. За исключением небольших рощиц и кустарника лес был от дороги вне выстрела, а потому беспрепятственно могли следовать и боковые прикрытия.
К полудню мы расположились, в ожидании прибытия полковника Нестерова с отрядом, на левой стороне Гехи. Видимый неприятель, исключительно конный и разъезжавший вне выстрела, по-прежнему был незначителен. Как будто бы пожар и мор прошел по Чечне, тем более, что по пройденной нами дороге часто встречались остатки прежних аулов.
И действительно до 1840 года здесь по обе стороны дороги находились многолюдные аулы Гойта, Мартан, Рошна; даже на том месте, где был расположен наш бивуак, существовал огромный аул Гехи. Остатки сакель и фруктовых садов служили тому доказательством. С восстанием же Чечни, из страха наказания, жители этих мест или удалились в Черные горы[141], или расселились хуторами по лесным трущобам.
9 мая с раннего утра начала слышаться отдаленная канонада, которая к полудню все учащалась и делалась слышнее. Понятно становилось, что отряд полковника Нестерова имел дело с главной массой населения, которое, как оказалось, начало собираться на Ассу 7-го числа, когда войска, стянутые из Владикавказского округа к Назрану, выступили из этого укрепления. Этим объяснилось также, почему против нашего отряда почти не было неприятеля.
Чтобы подать помощь шедшим к нам на соединение войскам, а в случае надобности и выручить из беды, сделано было распоряжение: двум с половиною батальонам с четырьмя орудиями и двумя сотнями казаков остаться на позиции, для прикрытия вагенбурга, а четырем батальонам с восьмью орудиями двинуться на Валерик. Войска, назначенные для этого движения, должны были выступить в 2 часа, если к этому времени не будет получено особого известия от полковника Нестерова, с нетерпением ожидаемого генералом Фрейтагом.
Недалеко был Валерик, или Вейрик, воспетый нашим поэтом Лермонтовым, после кровопролитной битвы на нем в 1841 году отряда генерала Галафеева с чеченцами; от него до Гехи считалось не более пяти верст, но труден был доступ к нему. Оба берега этой, хотя не широкой, но глубокой и текущей в крутых берегах речки поросли густым дремучим лесом. Притом же лес, находящийся по правую сторону Валерика, или между этой речкой и Гехи, был чрезвычайно густ и простирался почти на две версты, а до его вековых чинар и дуба ни разу не прикасался наш топор.
В два часа войска, назначенные для движения на Валерик, выступили с занимаемой ими позиции и не успели пройти и половину расстояния, как, по приказанию генерала Фрейтага, были приостановлены. Но не прошло и нескольких минут, как получено было новое приказание спешить бегом к Гехинскому лесу, отстоящему не далее полуверсты.
Такие распоряжения изумили куринцев, не привыкших получать от своего бывшего хладнокровного и спокойного командира столь разноречивых приказаний.
— Таким манером, что-нибудь случилось нехорошее в отряде у Нестерова, — проговорил настоящий командир Куринского полка, полковник Витторт, отдав приказание двигаться.
— Видно, не ладно у навагинцев, — пронеслось по рядам куринцев, спешивших бегом к Гехинскому лесу.
И действительно было не ладно в рядах навагинцев, тем более, что кровавая катастрофа, которую след за сим расскажу, случилась совершенно неожиданно и для Нестерова, въехавшего почти одновременно с Фрейтагом на высокий курган, находившийся у входа в Гехинский лес, и на вопрос Роберта Карловича: «Все ли хорошо?» — отвечавшего:
— Слава Богу, все благополучно. От самой Ассы не давали покоя, и, несмотря на то, что я имел дело со всей Малой Чечней, потеря небольшая.
— Значит, нет надобности в моих куринцах? — спросил Фрейтаг. — Остановить колонну! — добавил он.
Но не прошло и минуты, как от прискакавшего урядника Владикавказского полка получено было печальное известие, поразившее всех нас: «что неприятель, прорвав правую цепь, ворвался в обоз и тем разделил одну часть от другой».
С быстротою, свойственной куринцам, подбежали они к Гехинскому лесу, построились в боевой порядок и двинулись вперед.
Не успели мы проехать по чаще несколько десятков шагов, как начали появляться голые, изуродованные, обезображенные трупы. Поразительна были эта картина при том безмолвии, которое сохранялось неприятелем. Его как будто не было в лесу, и как бы невидимая сила глумилась над убитыми.
Но затишье обратилось в страшную бурю перед загородившими дорогу двумя ограбленными и изломанными повозками, убитыми лошадьми и обезображенными трупами людей. Раздался оглушительный залп из ружей и вслед за тем пронзительный гик.
Хотя от такой неожиданной встречи с неприятелем более тридцати человек убитых и раненых выбыло из строя, но это нимало не остановило куринцев. Заработал в их руках острый штык, и дальнейший путь проложен был уже по трупам чеченцев.
Тавлинец (Дагестан). Рис. Т. Горшельта.
Куринцам нужно было спешить на Валерикскую поляну. Каждый из них сознавал, что малейшее промедление могло дать новое торжество неприятелю. Им предстояло выручить малочисленный арьергард отряда полковника Нестерова, состоящий из семи рот виленцев и литовцев, при четырех конных орудиях, и находящийся под начальством Генерального штаба подполковника барона Вревского.
Не имея ни патронов, ни артиллерийских зарядов, а между тем обязанный защищать огромный обоз, этот арьергард был окружен неприятелем, в несколько раз его превосходящим и грозящим ему своими обнаженными шашками.
Появление куринцев на поляне огласилось радостными криками виленцев и литовцев и смешалось с ругательствами и проклятиями чеченцев.
Не легко было обратное движение через Гехинский лес в виду такого многочисленного неприятеля, ободренного притом нашим поражением.
За боковые прикрытия, расположенные неподвижно во всю широту леса по обеим сторонам дороги, нечего было опасаться; они были настолько сильны, что нельзя было предполагать, чтобы неприятель мог прорвать их; при том войска имели время ознакомиться с лесом и занять в нем удобные места. Но зато все неприятельские силы могли обрушиться на арьергард; а потому два батальона куринцев, при четырех конных орудиях, были оставлены прикрывать отступление.
Урядник Гребенского полка. Рис. Г. Гагарина (из собрания Государственного Русского музея).
В пять часов двинулся через лес обоз с виленцами и литовцами, а через час началось общее движение арьергарда и боковых прикрытий.
Отступление куринцев от опушки было сигналом для неприятельского наступления. Сотни пеших чеченцев с неистовым гиком и с шашками наголо бросились по дорогам, а также на углы арьергарда и боковых прикрытий; но штыки и картечь из четырех орудий удержали этот первый напор.
Не успели куринцы отойти перекатом еще несколько десятков шагов, как раздался новый оглушительный гик. Но и этот повторенный неприятельский натиск был столь же неудачен, как и первый. Много пало чеченцев от картечи и штыков.
Этим окончился рукопашный бой, но продолжалась перестрелка до самого выхода из леса, столь дорого нам стоившего. Более трехсот убитых и раненых выбыло из строя.
Следующий день был преимущественно употреблен на погребение убитых и успокоение раненых, которых оказалось у куринцев более шестидесяти человек. Между последними были подполковник Костырко и майор Ляшенко. Кроме того, нужно было сделать фуражировку для накопления травы под сильным прикрытием и иметь постоянно готовые части для охранения нашего расположения, потому что с раннего утра конные чеченцы разъезжали толпами вокруг нашего бивуака, а пеший неприятель, пользуясь частыми перелесками, подкрадывался и тревожил нас своими выстрелами.
Для наказания малочеченцев 13, 14 и 15 мая посылались отдельные колонны вверх и вниз по Гехи, а также на Рошну, для истребления аулов и хуторов. Такие действия предполагалось производить до 20 мая, по которое число и имелось для отряда продовольствие.
Но это предположение внезапно изменилось по причине сведений, полученных через лазутчиков, о поспешном следовании Шамиля на помощь малочеченцам. При этом и погода не благоприятствовала нам. От шедшего в продолжение двух дней проливного дождя речки выступили из берегов и значительно затрудняли движения войск, в особенности по лесным трущобам. Поэтому, согласно сделанному в ночь с 15 на 16 мая распоряжению, отряд выступил с рассветом в Грозную.
До Гойтинского леса мы следовали беспрепятственно и безостановочно, за исключением переправ через Шавдан, Рошну и Мартан; да и неприятеля почти вовсе не было видно. Это предвещало, что он готовится к решительной встрече с нами в Гойтинском лесу и подтверждало сведения, доставленные через лазутчиков, — об устройстве им огромных завалов с правой стороны дороги. По этой причине в правое прикрытие, устроенное кроме цепи в две линии под начальством полковника Витгорта, были назначены половина пехоты и шесть горных орудий.
На куринцев, составлявших с цепью первую боевую линию, возлагалось, проникнув по возможности далее в глубь леса, обойти завалы и, овладев ими, оставаться неподвижно в лесу до тех пор, пока обоз с кавалерией не переправится через Гойту и не пройдет лес. Замосцы и люблинцы, составляя вторую линию, должны были подкреплять куринцев. Виленцы и литовцы составили левое прикрытие, а навагинцы с четырьмя орудиями образовали арьергард.
Так распределены были войска генералом Фрейтагом, и такое их распределение увенчалось бы совершенным поражением неприятеля без особенной потери для нас, если бы во время исполнения не было сделано уклонение, по-видимому, самое ничтожное. Впрочем, сама природа была в этом случае некоторой помехой.
Ошибка состояла в том, что передовые куринцы правого прикрытия, при переправе через разлившуюся Гойту безнамеренно приняв влево, дали неправильное направление первой линии, так что она вместо того, чтобы обойти неприятельские завалы, очутилась перед ними. Для исправления этой ошибки нужно было в виду завалов повернуть под прямым углом направо и пробиться вперед штыками через толпы чеченцев. Хотя это быстро и молодецки было исполнено, но не легко было овладеть обойденными с фланга и тыла завалами, с отчаянием защищаемыми неприятелем. Три раза переходили они от куринцев к чеченцам. Был момент, когда за колеса двух горных единорогов хватались чеченцы. Но подоспела помощь со второй линии. Люблинцы, направленные самим Фрейтагом с фронта на завалы, порешили это кровавое дело.
Много пало храбрых в этой рукопашной схватке. Два офицера было убито и пять ранено; в числе последних находился и полковник Витторт, раненный пулею в грудь. Тут же и мне оцарапала пуля кисть правой руки; царапина, не обратившая тогда никакого внимания, как зажившая после нескольких примочек, но заставляющая теперь себя вспоминать. В настоящее время я часто чувствую до такой степени сильную жгучую боль и сведение пальцев правой руки, в особенности когда пишу, что карандаш или перо выпадают или выводят не буквы, а каракули.
После этого, хотя переправа обоза через Гойту и проход через лес войск продолжались более часу, но неприятель не сделал ничего решительного, а ограничился одной неумолкаемой перестрелкой.
В четыре часа того же 16 мая оба отряда, утомленные сорокаверстным переходом и трехчасовым упорным боем, прибыли в Грозную, привезя с собою 65 убитых, кроме погребенных на Гехи и более 500 раненых. Но, благодаря благоразумным распоряжениям достойного Роберта Карловича, мы избегали еще несравненно больших потерь, а может быть, и совершенного поражения.
В то время, когда мы оставили Гойтинский лес, Шамиль с трехтысячным ополчением и четырьмя орудиями, задержанный у Дачу-Борзоя разлившимся Аргуном, находился от нас в двадцати верстах. Следовательно, замедлись наше отступление из Малой Чечни не только сутками, а несколькими часами, то нам пришлось бы сражаться в Гойтинском лесу и с Шамилем или и того хуже — пробиваться через занятое им Ханкальское ущелье.
Передневав в Грозной, каковой отдых был необходим, войска, прибывшие из Владикавказского округа, направились туда по Сунже, я же с войсками, прибывшими с Терека, отправился в Червленную, куда и прибыл в тот же день.
Много поучительного приобрел я в этой кратковременной и бесцельной экспедиции; в особенности два правила, относящиеся до боковых прикрытий и арьергарда, во время прохождения с боем через лес, запечатлелись в моей памяти.
Не будет лишним, если я в следующей главе несколько распространюсь как о самих чеченцах, так равно и о способе ведения нами войны в их лесах. Это тем более я считаю необходимым и полезным сделать, что записки мои до 1853 года по преимуществу будут касаться Чечни. Да и после того я несколько раз буду обращаться к Чечне же.
О происхождении и названии чеченцев вот какая существует легенда[142]:
В горах, не в дальнем расстоянии от настоящего Веденя, жил богатырь Нохчэ, у которого было двенадцать сыновей, таких же крепких и сильных, как он сам.
Когда Нохчэ дожил до глубокой старости, то его потомство, состоящее из внуков и правнуков, оказалось столь великим, что, во избежание распрей и неудовольствий, он дал совет своим сыновьям расселиться по горам и не ближе, как на день пути один от другого. При этом заповедал им не спускаться с гор и беречь свои леса, потому что в тех и других заключалось их согласие и спокойствие.
Разделившись на двенадцать отдельных семей, сыновья Нохчэ, места своего водворения назвали по своим именам, и с того времени образовались общества, известные нам и поныне: Ичкери, Аух, Чабирли, Шубути, Шато, Дзумсо, Кисти, Цори, Галаш, Галгай, Джерах и Ингуш.
Таким образом, расселившиеся по горам на юго-запад и восток, потомки Нохчэ долго жили в горах спокойно и в довольствии. Но встречая недостаток в земле, в прошлом столетии начали занимать изобильное пажитями, полями и водою плоское пространство между так называемыми Черными горами, Качалыковским хребтом и Сунжею.
Когда же, по мере приближения потомков Нохчэ к Тереку, они сделались известны своими хищничествами и разбоями, то кизлярские и моздокские армяне дали им прозвище «чачен», что на их языке значит головорез, разбойник. Мы же перекрестили потомков Нохчэ в чеченцев, назвав все затерекское пространство Чечнею; узнав же о существовании аула Большого Чеченя, находившегося на Аргуне, по ту сторону Ханкальского ущелья, и принимая аул Алды за Малый Чечень, разделили Чечню рекою Аргуном на Большую и Малую.
Такое предположение, хотя основанное на предании и рассказах стариков, заслуживает, однако, вероятия, тем более, что и настоящие жители не называют себя чеченцами и как бы стыдятся этого имени. Они называют себя или по имени своего родоначальника Нохчэ, или по имени его сыновей.
— Мы, Нохчэ, мы народ Божий, — отвечали мне всегда с некоторым озлоблением старики, когда в разговоре с ними приходилось их называть чеченцами.
Да и молодое поколение недолюбливает, когда их называют чеченцами. Они назовут себя или по имени того общества, к которому принадлежат, или по имени того аула, в котором живут. Именовать же себя Нохчэ они перестали.
Нет сомнения, что чеченцы составляли самобытный народ. Лучшим этому доказательством служит их язык, содержащий много шипящих и гортанных слов, который резко отличается от языков прочих обитателей Кавказа. Не только письмен, но и азбуки чеченского языка не существует[143].
Все образование чеченца заключается в изустном затвердении текстов корана, однако и таких людей между чеченцами немного, даже муллы не твердо знают Коран и толкуют его тексты вкривь и вкось; чаще же всего по своему усмотрению или в свою пользу. Таких же ученых, которые знали бы письмена татарского, а тем более арабского языка, между чеченцами не было во время моего знакомства с ними.
Да и могли ли быть такие люди в таком народе, который по недавности не мог укрепиться в мусульманстве, начавшем распространяться между чеченцами только в конце прошлого столетия, с появлением между ними Шейх-Мансура. До того же времени они пребывали в безверии, хотя и считали себя народом Божиим.
Чеченцы не любят нововведений, а придерживаются старины. Так, Шамиль, несмотря на свое старание, не мог укоренить в них строгих понятий о шариате, как учении, основанном на Коране, потому что они и до сего времени придерживаются «адата, закона, основанного на нравах и обычаях».
В образе внутреннего управления между чеченцами существует тот же порядок, как они управлялись при своих праотцах.
Как тогда, так и теперь, у них не существовало никаких сословных подразделений. Не было ни князей, ни старшин или почетных людей, пользующихся особыми правами и преимуществами или облеченных властью. Между чеченцами все были равны. Даже между родителями и детьми не сохранялось должной покорности и почтения. Не было должного уважения даже и к умной и опытной старости.
Но при таком равноправии были между чеченцами такие несчастные существа, с которыми обращались они хуже скотов, — это были «лай» или пленники, собственность и жизнь которых была в полном безграничном распоряжении того чеченца, в руки которого попадался пленник при захвате или поступал во владение после продажи.
Лая держали в смрадной яме на цепи и подвергали страшнейшим истязаниям и тяжелейшим работам, не обращая внимания, был ли то христианин или мусульманин. Одно только спасало лая от предстоящих страшных мучений, если он мог дать за себя требуемый выкуп или жениться на чеченке. Последнее случалось крайне редко, а из-за первого, то есть выкупа, претерпевались пленником еще большие страдания, если его владелец узнавал, что он имеет возможность дать за себя хороший выкуп. Тогда негоциациям не было конца, и зачастую случалось, что пленник, не выдерживая мучений и страданий, умирал.
С пленницами, даже христианками, чеченцы обходились человеколюбивее и сострадательнее. Они по преимуществу делались наложницами своих хозяев, а иногда их женами, в том, однако, случае, если соглашались быть магометанками. Разительным примером служит сам Шамиль, у которого любимой женой, между другими, была Улуханова, дочь моздокского армянина, взятая в плен Ахверды-Магомою в 1842 году.
Вообще нужно сказать, что у чеченцев женский пол пользуется несравненно большей свободой, нежели у их соседей. Не только девушки, но и замужние женщины не прятались, не закрывались покрывалами и не стыдились присутствия мужчин. Несмотря на свою леность и праздность, мужчины старались по возможности делить с ними свой труд и ни в каком случае не считали их своими рабынями, как это делалось у их соседей.
У чеченцев по закону допускалось многоженство, но оно не было общепринятым. Если же были случаи многоженства, то это было скорее исключением. То предположение, что многоженству препятствовала бедность или неимение средств содержать по нескольку жен, отчасти справедливо.
Чеченцев, как своих врагов, мы старались всеми мерами унижать и даже их достоинства обращать в недостатки. Мы их считали народом до крайности непостоянным, легковерным, коварным и вероломным потому, что они не хотели исполнять наших требований, не сообразных с их понятиями, нравами, обычаями и образом жизни. Мы их так порочили потому только, что они не хотели плясать по нашей дудке, звуки которой были для них слишком жестки и оглушительны.
Чеченцы обвинялись нами в легковерии и непостоянстве за то, что они отрекались от своих обещаний и даже изменяли нам. Да были ли ясно истолкованы наши требования и были ли поняты ими сак следовало? В свою очередь, не имели ли права чеченцы обвинять нас за то, что мы, русские, сами были нарушителями заключаемых с ними условий.
Чеченцы укорялись нами в коварстве и вероломстве, доходивших до измены. Но имели ли мы право укорять целый народ за такие действия, о которых мы трактовали не со всем чеченским населением, а с десятком чеченцев, не бывших ни представителями, ни депутатами. Обратимся, например, к описанной мною майской экспедиции. В Червленную приезжают несколько чеченцев, положим даже самых влиятельных, и уверяют, что если наши войска явятся в Малой Чечне, то все население, недовольное Шамилем, покорится нам. Мы идем туда, но вместо покорности малочеченское население встречает нас вооруженной рукой. Имеем ли право укорять весь чеченский народ за это? Ведь мы вели переговоры не со всем народом, а только с избранными. Почему знать, может быть, эти избранные действовали так из своих личных выгод и поступили вероломно против своих же.
По дикости своего характера и их страсти к удальству и наездничеству чеченцы склонны к хищничеству и воровству. Да и с каким искусством и терпеливостью совершали они эти свои хищничества, каким лишениям и опасностям подвергались они в них!
Чтобы пробраться на хищничество небольшой пешей партии, нужно было первоначально проследовать с правого берега Терека за отправлением кордонной службы; а чтобы высмотреть, где кладутся секреты и когда производятся разъезды, требовались не одни сутки. Чтобы приготовиться к переправе через Терек по месту, заблаговременно избранному и где нет сильного течения, нужно засветло раздеться и, уложив одежду, чуреки, пистолет, кинжал, и патроны в бурдюки[144], а также приладив к ним шашку и ружье, дожидаться нагишом под пронзительным ветром или дождем наступления мрака, потому что, для того, чтобы не быть замеченным и не слышно было бы плеска воды, избирались темные и притом ветреные или дождливые ночи.
Опасная переправа кончается. Хищники достигают левого берега Терека, но бдительный секрет открыл их. Раздались выстрелы, и по тревоге казаки спешат с соседних постов к месту переправы хищников. Нужно искать спасения в обратном плавании под пулями казаков. Счастье, если ни одна из них не заденет, а то смерть неминучая, так и пойдешь ко дну.
Но, положим, хищники совершили переправу благополучно и незамеченные никем скрылись в чащу леса, которым покрыт левый берег Терека. В нем они безопасны, но в лесу нет добычи, за которой они пришли. Вот они в продолжение дня высматривают из леса, как сычи из своих нор, нет ли отделившейся от стада скотины или пасущейся отдельно лошади, или нельзя ли заарканить одиночного путника.
К вечеру они становятся смелее, так что, имея впереди ночь, они подползают к почтовой дороге, с целью захватить проезжающего. Но на беду нет никакой добычи. Не возвращаться же назад с пустыми руками, после перенесенных опасностей.
Таким образом, укрываясь днем в лесу и питаясь чуреками, а иногда ягодами и кореньями, выходят снова к вечеру на ловлю проезжающих, что и повторяется до тех пор, пока это несчастье не постигнет кого-либо из них. После этого хищники как можно скорей спешат переправиться через Терек.
Таким образом, занимались хищничеством в наших пределах бойгуши-чеченцы, то есть — бедняки, у которых не было не только верховой лошади, но и вола, чтобы вспахать землю для проса и кукурузы. Конные же чеченцы отличались еще большею смелостью, предприимчивостью и удальством.
Пешие партии по обыкновению ограничивались хищничествами не в дальнем расстоянии от Терека, тогда как конные удалялись от этой реки на сто и более верст, если им удавалось только прокрасться незамеченными через кордон.
Так, в октябре 1850 года конная партия в пятнадцать человек, переправившись через Терек между Червленною и Щедриным и на Куме разграбив ставку калмыцкого султана, с огромной добычей возвратилась в свои пределы через Кизлярский полк, сделав в несколько суток более четырехсот верст. Около того же времени другая партия ограбила почту и сожгла станцию на астраханском тракте.
Но случалось, что и конные партии претерпевали поражение и даже совершенно истреблялись. Так, в 1851 году в нескольких верстах от Щедрина была окружена казаками партия в восемь человек и вся истреблена; причем и с нашей стороны была немалая потеря, потому что чеченцы в таких случаях не умирали даром.
Несмотря на такую страсть чеченцев к хищничеству в наших пределах, к чести их нужно сказать, что воровства не существует между ними. Кража не только у своего одноаульца, но и соплеменника, почиталась позорною. Если же чеченец совершал такое воровство, то он или делался «абреком»[145] и, скитаясь по лесам, не давал пощады ни своим, ни чужим, или переходил к нам. По этой причине все первоначальные чеченские поселения у наших крепостей состояли по преимуществу из воров или таких людей, которые спасались от преследования за проступки, противные адату и обычаям. Были между ними и такие чеченцы, которые спасались от «канлы», или кровомщения, за убийство и вообще за пролитие крови, иногда доходившее до того, что не только родственники убитого и раненого, но целые аулы дрались между собою и мстили за пролитую кровью. Даже строгие меры и постановления Шамиля не могли искоренить канлы.
Несмотря на такой, по-видимому, вредный состав чеченских поселений в наших пределах, из них извлекалась та польза, что мы имели в среде их хороших лазутчиков и проводников. Впрочем, лазутчиков и проводников можно было всегда находить не только между «мирными чеченцами», то есть жившими возле наших укреплений, но и среди неприятеля, охотно посещавшего наши укрепления.
Сначала некоторые из чеченских смельчаков решались на это посещение из любопытства, чтобы посмотреть на наши укрепления, и, разведав, что у нас делается, передать своим собратьям в преувеличенном и искаженном виде о виденном и слышанном ими. А что чеченцы крайне любопытны и большие охотники до новостей и небывалых выдумок, — как вообще всякий неразвитый и дикий народ, — в том не может быть сомнения. После того начали являться чеченцы к нам в большом числе, из недоверия, чтобы проверить рассказы своих собратьев, явившихся к нам первыми.
Наконец, посещения чеченцев увеличились и участились, когда узнали, что русские не только их ласково принимают и угощают, но и дают им деньги.
Увлекаясь такими корыстными видами, они дошли или, правильнее сказать, мы, соблазняя их деньгами, довели этих детей природы до того, что под опасением смерти они доставляли самые положительные сведения о намерениях своих собратьев и были самыми надежными проводниками для наших отрядов, при нападении не только на соседние аулы, но и на те из них, в которых жили их друзья и даже близкие родственники.
Может быть, они и не сознавали того, что в таких их действиях скрывалось столь страшное преступление, как измена. Да и кто мог карать их в то время, когда не было никакой власти, когда каждый чеченец действовал самостоятельно. Когда же явился карателем Шамиль, тогда было поздно исправлять их, несмотря на то, что они подвергались за измену самым страшным казням и истязаниям, ради алчности к нашим деньгам.
Вот, по моему мнению, главные характеристические черты того народа, с которым мы, войдя в столкновение, кроме других и по географическим причинам, принуждены были вести почти столетнюю кровопролитную борьбу.
Много было употреблено усилий, много было пролито крови с обеих сторон, пока вместе с Дагестаном совершилось падение Чечни, в 1859 году. Причины столь продолжительной борьбы заключались не только в свойствах чеченцев, с которыми я по возможности ознакомил читателя, но в характере той местности, на которой они обитали, а равно в средствах и способе ведения нами войны.
Хотя наше знакомство с чеченцами начинается с того времени, когда начала устраиваться и заселяться Кавказская линия кизлярскими, гребенскими и моздокскими казаками, но земля, на которой они обитали до назначения на Кавказ генерала Ермолова, была terra incognita.
До 1806 года, по крайней мере сколько мне известно из письменных документов, если и происходили встречи и столкновения с чеченцами, то они ограничивались отражением их от наших пределов и преследование далее Сунжи не простиралось. В этом году генерал Булгаков в первый раз переправился за Сунжу, но после упорного сопротивления, оказанного чеченцами в Ханкале, должен был вернуться назад.
Но с 1818 года Чечня перестает быть terra incognita. Заняв с боя Ханкале и пройдя с одной стороны до Гехи, а с другой до Басса и прорубив просеки через Гойтинский и Шалинский леса, генерал Ермолов навел на чеченцев такой страх, что они, выдав ему аманатов, принесли полную покорность и дали зарок не беспокоить нас своими хищничествами. А чтобы держать в большем страхе и повиновении чеченцев, были заложены: на Сунже — Грозная, Страшный Окоп и впоследствии Умаханюрт; на Аксае — Герзель-аул; на Акташе — Внезапная. Сверх того, были построены укрепления: на сообщении Грозной с Тереком — Горячеводское, а на сообщении Внезапной и Герзель-аула с Тереком же — Таш-Кичу и Амир-Аджиюрт.
Чеченцы, устрашенные действиями Алексея Петровича по страсти своей к хищничеству и по безначалию, после трех лет спокойствия, с большим увлечением начали нападать и беспокоить наши поселения на Тереке. В 1825 году, подстрекаемые известным своим джигитом Бий-Булатом, оказали неповиновение, окончившееся убийством в Герзель-ауле генералов Лисаневича и Грекова. Увлекаемые же фанатизмом и успехами Кази-муллы в Дагестане, они вышли из всякого повиновения и их неистовства дошли до крайних пределов.
Нужны были самые энергические, решительные и настойчивые меры и действия. Таким деятелем и карателем неугомонных чеченцев является генерал Вельяминов, действия которого заключаются в беспощадном истреблении аулов, преимущественно Большой Чечни, а также в проложении дорог и просек по разным направлениям. Такие действия снова привели чеченцев к повиновению, которое с некоторыми вспышками и колебаниями сохранилось до 1840 года.
Возбужденные к восстанию Шамилем, чеченцы оставили свои прежние большие аулы, сгруппированные на проложенных Ермоловым и Вельяминовым дорогах и просеках, и расселились хуторами по горам и лесным трущобам.
С этого времени и начинается с ними самая тяжелая для нас борьба, стоившая больших усилий и огромных потерь, и вот по каким причинам.
До 1840 года у чеченцев не было единства в действиях, потому что не было власти и главы. До этого времени не было понятия о единстве действий против нас. Если один из аулов подвергался нападению наших войск, то другие ближайшие мало думали о подании помощи; да и не знали, что делается у их соседей, пока не постигала и их та же участь. Шамиль обязал наибов охранять свои наибства от нечаянного нападения постоянными караулами, подавать друг другу помощь и непременно выставлять то число пеших или конных чеченцев, которое от них требовалось. В крайних же случаях они должны были поголовно ополчаться против врага.
До 1840 года за чеченцами, жившими большими аулами, на указанных открытых и известных нам местах, легко было нам наблюдать, а в случае надобности и подвергать их наказаниям. Теперь же, с расселением их по горам и лесам небольшими аулами и хуторами, доступ к ним сделался для нас несравненно труднее, потому что мы не только должны были преодолевать большие естественные препятствия, но и действовать в местности, нам вовсе незнакомой. Если же при этом взять во внимание то искусство, с которым чеченцы умели обороняться и нападать на нас в лесах, да к этому добавить дальность и меткость их выстрелов, то не будет поразительно, что борьба наша с ними была столь продолжительна и стоила нам таких огромных потерь.
Наши действия против чеченцев заключались или в кратковременных набегах небольшим числом войск, или в продолжительных экспедициях самостоятельными отрядами. Первые имели целью нападение и разорение отдельных аулов, угон скота, уничтожение посевов и сожжение сена. Скрытность и быстрота в исполнении были главными условиями в таких действиях, потому что преждевременное открытие нас неприятелем, а также малейшее промедление увеличивало нашу потерю. Выступления войск из укреплений для таких набегов производились всегда ночью и с таким расчетом, чтобы предмета действия достигать на рассвете. По совершении же предприятия следовало думать о скорейшем отступлении через густой лес и топкие речки, на которых неприятель, задерживая нас, мог более наносить вреда.
Экспедиции самостоятельными отрядами производились с целью или прорубки просек и проложения дорог, или для истребления хуторов и аулов на значительном пространстве. Такие экспедиции производились по преимуществу зимою, и вот по каким причинам.
В лесу, когда на деревьях нет листьев, как бы он ни был густ, каждое движение виднее и заметнее, чего в особенности нужно было стараться достигнуть при действии с чеченцами в лесной войне, столь искусно умеющими укрываться за завалами и действовать из-за них. По легкости одежды и в особенности обуви, состоящей из чевяк, сшитых без подошвы из козлиной кожи и надеваемых на босую ногу, чеченцы не могли переносить долго холода, а тем более стоять продолжительное время в снегу. Впрочем, если бы были устранены недостатки, происходящие от неимения теплой одежды и обуви, то и в таком случае чеченцы не могли быть продолжительное время в сборе по неимению продовольствия; тогда как для нашего солдата недостатка в продовольствии не могло быть, потому что начальство рационально заботилось об обеспечении отряда провиантом и фуражом, а на время экспедиций назначалось улучшенное довольствие, заключающееся в прибавочном отпуске мясной порции и лишней чарке вина. Что же касается мороза, иногда доходившего до 25 градусов, и большого снега, то русскому человеку не привыкать-стать. При том по изобилию в лесу такие огромные костры пылали, что любо-дорого было посмотреть на такую прекрасную даровую иллюминацию, а тем более — греться на ней.
Все наши движения в виду неприятеля совершались по общепринятому правилу продолговатым четырехугольником, длина которого зависела от величины обоза и других обстоятельств. По бокам этого четырехугольника располагались войска, которые и двигались в одну определенную сторону, смотря по тому, производилось ли наступление или отступление.
Если отряд наступал, то войска, идущие впереди, составляли авангард, двигающийся же позади — арьергард; при отступлении же получали обратное наименование. Войска же, двигающиеся на известном расстоянии вправо и влево от авангарда и арьергарда, назывались «боковыми прикрытиями». Разница первых от последних заключалась в строе их; авангард и арьергард двигались фронтом, боковые же прикрытия следовали всегда рядами и только тогда поворачивались направо и налево, когда останавливались для боя с неприятелем или по другим причинам.
Стройность движения такого четырехугольника состояла в том, чтобы боковые прикрытия не отделялись от авангарда и арьергарда, не разрывались между собою, дабы не могло образоваться пустое пространство, через которое неприятель мог бы войти беспрепятственно в четырехугольник, внутри которого следовали: кавалерия, обоз, больные, раненые и все то, что не составляло, в известный момент движения, прямую боевую силу колонны. Сверх того, боковые прикрытия должны были находиться на таком расстоянии от дороги, по которой следовал обоз и вообще главная колонна, чтобы таковая не могла быть обеспокоена неприятельскими выстрелами.
Из этого оказывается, что на боковых прикрытиях лежала самая трудная и опасная обязанность, в особенности в том случае, когда приходилось следовать густым лесом, занятым неприятелем, и притом если через этот лес протекала топкая речка, через которую нужно было переправляться отряду. Неприятель, занимая такие места и устраивая завалы, дрался на них с ожесточением. А потому, двигаясь через такие леса, требовалось немало соображений и искусства от начальника отряда, чтобы провести свои войска с наименьшею потерею, и вот какие соблюдались при этом правила.
Если лес, сообразуясь с численностью войск, мог быть занят боковыми прикрытиями одновременно во всю его ширину, то по расположении таких прикрытий неподвижно, начиналось движение кавалерии и обоза, которые и выстраивались на другой стороне леса, позади авангарда. По мере же прохождения через лес кавалерии и обоза, стягивались к авангарду и боковые прикрытия, а вместе с тем совершал свое движение и арьергард. Если же боковые прикрытия, сообразуясь с численностью войск отряда и величиною самого леса или по другим причинам, не могли занять леса во всю его широту, то в таком случае кавалерия и обоз стягивались к авангарду на избранную позицию внутри леса, а вместе с тем смыкались к той же позиции боковые прикрытия и арьергард. По мере же сближения между собою всех частей отряда, делалось новое распоряжение к наступлению авангарда и боковых прикрытий, что и повторялось до тех пор, пока отряд не выходил совершенно из леса. Такие правила соблюдались для сохранения стройности и непрерывности движения боковых прикрытий.
Неменьшим трудностям и опасностям подвергался и арьергард, при продолжительном отступлении лесом, от наседающего на него неприятеля. В таком случае требовалось от него неменьшей стройности, осторожности и неразрывности в действии, как и от боковых прикрытий, — и самым лучшим строем было отступление пехоты «перекатными цепями» с непрерывным огнем артиллерии. Отступление перекатами производилось в таком порядке: шагах в тридцати от первой линии располагалась скрыто вторая линия, пехота которой встречала неприятеля сначала залпами, а потом штыками, если же были орудия, то и картечью, в то время, когда первая линия отбегала за нее. Чем чаще и неожиданнее производились такие встречи, тем сильнее она действовала на нравственное состояние неприятеля и отбивала у него охоту на преследование.
Что касается авангарда, то действия его становились серьезными только в таком случае, если на пути следования встречались завалы, а и того хуже — топкие речки и канавы с испорченными на них переправами.
Для овладения завалами употреблялись обыкновенно обходы. Устранение же препятствий на топких ручьях и канавах заключалось в поспешном устройстве мостов, для чего полезно было возить с собою готовые складные мосты.
Для лучшего изъяснения и уразумения наших действий остается очертить действия чеченцев против нас в трех главных случаях: 1) при защите их во время нападения наших небольших отрядов на их жилища и скот, при уничтожении засеянных полей и сожжении сена; 2) при истреблении их аулов самостоятельными отрядами и 3) во время прорубки просек и проложения путей внутри их лесов и главного их населения.
Самое ожесточенное сопротивление оказывали чеченцы при защите своих жилищ, в том случае, если семейство и имущество находились в опасности. Это доказывалось большими потерями в наших войсках при нападении на их аулы. Происходило же это от того, что мы должны были действовать на местности труднодоступной и малоизвестной.
Чеченцы, захваченные врасплох, если не успевали спасти свое семейство и имущество, запершись в своих саклях и поражая нас метким огнем через окна, погибали под развалинами своих жилищ. Если же они успевали спасти свои семейства и имущества, то, оставляя свои жилища на наш произвол, начинали ожесточенное преследование при нашем отступлении, и тут-то они показывали полное искусство в лесной войне.
Нужно было удивляться той изумительной быстроте, с которой они окружали отступающий отряд. То преградят путь отступления на топкой речке или канаве; то ударят на арьергард на такой же затруднительной переправе; то бросятся с гиком в шашки на боковое прикрытие. А между тем меткие их выстрелы поражают то здесь, то там. Боже упаси, если при этом произойдет малейшее замешательство или оплошность от нераспорядительности начальника, тогда мгновенно увеличится число раненых и убитых. С изумительной быстротой собирались чеченцы по крикам и выстрелам пастухов и караульщиков при угоне их скота, уничтожении полей и стогов сена, а во время преследования дрались с неменьшим ожесточением и искусством.
Здесь кстати заметить, что чеченцы с большою сметливостью и искусством вредили нам, если они действовали врассыпную и по собственному побуждению и увлечению. Действуя в массах и под предводительством своих наибов, а тем более Шамиля, как это бывало при проложении просек и дорог, а также при истреблении аулов самостоятельными отрядами, в чеченцах не только не видно было искусства, ловкости и энтузиазма, но они становились трусами. Иначе и не могло быть; ведь они не привыкли стесняться чем-нибудь и повиноваться приказаниям других; а тут их ставили в строй при орудиях и угрожали смертью в случае потери таковых, или в том же строе вели их в лес и, поставив в засаду, приказывали стоять тихо до тех пор, пока не будет дан сигнал.
— Зачем наибы строят нас, как русских, и запрещают нам драться, когда мы желаем. Мы лучше их знаем, где и как с ними драться, — шептались между собою с явным неудовольствием чеченцы, находясь в засаде. — Зачем имам заставляет беречь эти проклятые русские орудия и зачем за потерю их будет «секим башка»? Мы — джигиты и привыкли сражаться с русскими лицом к лицу, а не быть от них за версту и более, — говорили между собою, горячась, конные чеченцы, охраняя артиллерию.
— У нас не будет более джигитов, — прибавляли со вздохом старые чеченцы.
И они были совершенно правы, потому что боязнь из-за потери орудий сделала их до того робкими, что, завидя издали нашу кавалерию, немедленно снимались с позиции, даже защищенной естественными препятствиями.
Для полноты очерка действий чеченцев остается сказать о тех решительных моментах, когда они бросались на наши войска в шашки. Это они делали всегда неожиданно для нас, преимущественно производя такой удар в лесу из-за завалов или во время разрыва и замешательства в боковых прикрытиях и арьергарде.
Этот удар совершался с неимоверной быстротой и с неистовым гиком, в котором звучала самая смерть. Но, несмотря на ловкость и искусство, с которым вообще чеченцы умели владеть холодным оружием, несмотря на остроту лезвия шашки, соединенной с другими ее достоинствами, редко когда они торжествовали в рукопашном бою.
Это происходило как оттого, что штык, насаженный на ружье, был более длинным оружием, нежели шашка, так и по той причине, что каждый из наших приземистых егерей, не говоря уже о рослых мушкатерах и могучих гренадерах, был физически сильнее каждого чеченца; а потому случалось, что приклад и даже кулак повергал чеченца наземь замертво.
— О, урус крепкий человек, большой рука у него, — говорили чеченцы, поднимая вверх сжатый свой кулак.
— О, урус умеет баран и лошадь корабчить (захватывать) и шалтай-балтай делать (говорить), — прибавляли они, покачивая головой и причмокивая.
По возвращении из Грозной мне пришлось опять скучать от безделья около десяти дней в Червленной и притом слушать брань моей новой, морщинистой хозяйки.
— Переведись твое коренье, чертово зелье, — ворчала она, когда я по вечерам, куря трубку или сигару, выходил из избы, чтобы посидеть на крыльце или завалине.
Однажды я спросил у нее нарочно, что значат эти слова и к кому они относятся.
— Тебя, нехристь, потому так величаю, что куришь эту поганую траву, — отвечала она, со злобой указывая на трубку.
— А если я перестану курить, то полюбишь меня, хозяюшка, — отвечал я полушутя.
— Отойди, варвар, а не то ударю, — отвечала она, подняв кулак и грозно сверкая глазами.
Вишь, злючка какая, подумал я, и с тех пор для меня было особенным удовольствием сердить ее, и я нарочно выкуривал лишнюю трубку или сигару в ее присутствии. Ведь, припомни, читатель, что это происходило в мои молодые лета и притом в минуты мучительного безделья и скуки.
Иногда отправлялся я один или с товарищами в сады побалагурить и пошалить с молодыми казачками, усердно там работавшими над виноградниками, и чтобы посмотреть на Терек, который по-прежнему не унимался и бушевал. Такие прогулки предпринимались обыкновенно под вечер, когда спадал жар, доходивший до 25 градусов. Проводить же время в садах в жаркий день не составляло удовольствия, потому что не было тенистых деревьев; виноград же только что начинал виться по таркалам. В станице и того было хуже — страшная духота и зловоние от испарений, поднимающихся из вечно грязных переулков.
По этим причинам большую часть дня приходилось проводить, переваливаясь с боку на бок на своей походной кровати, в костюме гоголевского Ивана Ивановича, и молить Бога о том, чтобы поскорей оставить Червленную. Наконец наступило это время.
В последних числах мая генерал-адъютант Нейдгардт с генералом Гурко переехали в Щедрин, а за ними перебрались туда же штабы главный и чеченского отряда, а с ними переехал и я двадцативерстное расстояние на почтовых казачьих лошадях.
В станице Щедринской, ничем не отличавшейся от Червленной, мы пробыли около недели. Об этой новой остановке рассуждали различно. Меньшинство, состоящее из более умеренных или, правильнее сказать, политичных чинов штаба, свалило вину на Петербург, замедлявший некоторыми окончательными ответами и разрешениями. Но большинство этому не верило, положительно приписывая такую медленность нерешительности корпусного командира, вовсе незнакомого с образом ведения здешней войны и которого, видимо, смущала грандиозная кавказская природа.
Пребывание мое в Щедрине разнообразилось служебными поездками, между прочим и в отряд, расположенный на правом берегу Терека у Амир-Аджиюрта и состоящий из десяти батальонов навагинцев, тенгинцев, замосцев и любинцев, двадцати пеших, конных и горных орудий и шести сотен казаков.
Все эти войска состояли под временным начальством генерала Полтинина, который во время командования своего Навагинским полком обратил на себя внимание как своими оригинальными выходками, так храбростью и ранами. Про него рассказывалось много анекдотов вроде таких, что кто-то из великих мира сего спросил у него: «Сколько он раз ранен?» и он, не запинаясь, отвечал: «Семь раз ранен и контужен, но ни разу не сконфужен».
Навагинский полк, которым довольно долго командовал Полтинин, не слыл на Кавказе за боевой полк единственно по той причине, что он имел несчастье чаще подвергаться неудачам, сравнительно с другими полками. Сам же Николай Петрович не слыл за распорядительного генерала, и ему в первый раз пришлось заведовать отдельным отрядом. Но и это временное командование обошлось для него не вполне удачно, как можно убедиться из следующего происшествия, доказывающего молодчество и удальство чеченцев.
Как уже известно, на правом берегу Терека у Амир-Аджиюрта, с начала апреля, для приготовления сухарей, сосредоточены были пять батальонов навагинцев и тенгинцев. Эти войска при восьми орудиях, будучи расположены лагерем в одну линию тылом к Тереку, имели на правом фланге прилегающий к Умаханюрту лес, связывающийся с лесом, растущим по Качкалыковскому хребту и Сунже.
Чеченцы, беспрепятственно следившие из этого леса (оставленного с нашей стороны без наблюдения) за нашими действиями, нападают на артиллерийских и подъемных лошадей, пасшихся впереди лагеря в то время, когда отряд, приготовляясь к инспекторскому смотру, чистил ружья и амуницию. Это нападение, исполненное несколькими сотнями джигитов, было столь неожиданно, что когда генерал Полтинин со своими навагинцами собрался в погоню за неприятелем, то на месте пастьбы, кроме нескольких изрубленных и израненных ездовых, не осталось ни одной лошади. Только отдаленный, движущийся по направлению к Качкалыковскому хребту, столб пыли указывал на чеченцев, быстро скакавших за лошадьми, запуганными выстрелами и гиканьем.
Но как в нашем мире всему есть конец, то наступил конец и нашему пребыванию на Тереке. 10 июня, переправившись рано утром у Амир-Аджиюрта на пароме через эту, по-прежнему бушевавшую, реку, мы двинулись с отрядом на Таш-Кичу.
Переход был невелик — в восемнадцать только верст, но войска расположились на ночлег у Таш-Кичу, этого небольшого укрепления, построенного Ермоловым, с сумерками. Такая медленность в движении произошла от слишком большого и неуместного методизма. Требовалось, чтобы при переходе через мосты и гати отряд стягивался, а так как на Кумыкской плоскости бездна канав, проведенных для орошения полей, то и приходилось авангарду беспрестанно останавливаться. Притом много было возни при расположении отряда на ночлег. Приказано было расположить его правильным четырехугольником, тогда как не было для этого места. Такие педантические распоряжения были совершенно бесполезны и до крайности утомительны для войск, тем более, что был очень жаркий день.
Переход от Таш-Кичу до Внезапной в двадцать пять верст совершен был еще с большими предосторожностями, как будто бы мы двигались в виду неприятеля, тогда как о нем не было и слуху; притом на Кумыкской плоскости жили преданные нам кумыки.
Сколько было хлопот для меня и других офицеров генерального штаба, чтобы обеспечить переправы на Яман-су и Ярык-су, а также следование отряда через лесистое пространство между Аман-су и Акташем и по крутому спуску к этой реке. Платье мое было изорвано в нескольких местах, лошадь моя искалечена колючкой или дерезой. Сильно пострадали от этого, в изобилии растущего кустарника обувь и платье нижних чинов, следовавших в боковых прикрытиях.
Немало хлопот было и при расстановке лагеря на правом берегу Акташа, возле деревни Андреевой.
— Нужно расположить войска как можно правильнее и притом сообразно с местностью. Ведь здесь будет дневка, а может быть, простоим суток двое и более. Вероятно, Александр Иванович, осматривая окрестности, заедет и в лагерь. Нужно, чтобы в нем все было в порядке.
Так рассуждало начальство штабов главного и чеченского отрядов, окруженное офицерами Генерального штаба. Между тем войска с нетерпением ожидали указания тех мест, на которых, расположившись, могли бы приступить к разбитию своих палаток и варению пищи. «Вот, подумаешь, настало какое тяжелое время.
Идешь по своей земле и думаешь, что по неприятельской, так цепи строго держи. Вот сколько времени пришли, не расставляют лагерей; кажись, можно было бы и палатки разбить, и кашицу сварить. А тут ранец сильно жмет — не то что наши мягкие мешки».
Так рассуждали между собою старые кавказские усачи, стоя опершись на ружья, в ожидании, когда мы, офицеры Генерального штаба, укажем им места для ночлега. И совестно было подъезжать к этим усачам-кавалерам, понимая и сочувствия их правому неудовольствию, происходящему от неуместного педантизма.
Пользуясь двухдневным отдыхом, я с некоторыми из моих штабных товарищей, в сопровождении достаточного эскорта, осмотрел окрестности Внезапной. Ездил на Чумлы, где был расположен Кази-мулла в 1831 году, во время восемнадцатидневной блокады старой Внезапной. Осматривал место прежней ермоловской крепости, прославленной мужественной защитой ее во время этой блокады. Был на Воровской балке, где происходил кровавый бой скопищ Кази-муллы с батальоном 40-го егерского полка, ведомым полковником Шуйским на спасение Внезапной. И тогда же у меня явилось желание собрать подробности о геройских подвигах и самоотвержении защитников этой крепости. И, к полной радости моей, я достиг этого, собрав сведения не столько из архивных и письменных документов, сколько из рассказов современников и участников.
Читатель не осудит меня, если я обращусь к прошлому времени, не касающемуся в прямом смысле моих записок. Надеюсь, что это отступление не будет для него безынтересно.
Кази-мулла, уроженец Гимры, первый имам и проповедник в горах Дагестана мюридизма и газавата или войны против гяуров, после неудач, встреченных им под Дербентом и Бурной, с полчищами свыше 10 тысяч конных и пеших тавлинцев, шамхальцев и только что восставших против нас кумыков, 7 июня 1831 года, приступает к блокаде Внезапной.
Эта крепость, построенная генералом Ермоловым в 1819 году, находилась на нагорном левом берегу Акташа, в полуверсте от самого русла этой реки, и, как большая часть укреплений на Кавказ, имела четырехугольную фигуру, обнесенную земляным валом, обложенным колючкою и рвом, слабых профилей.
Из крепости вилась, по крутому берегу Акташа, дорога к блокгаузу, обеспечивающему воду. Далее эта дорога вела через реку в деревню Андреево, находящуюся на противоположном берегу.
Гарнизон Внезапной в день начала блокады состоял из четырех рот[146], и численность его не превышала 650 штыков. Воинским начальником был подполковник Ковалев.
Кроме этих войск, нескольких офицерских и солдатских жен, а также маркитантов, других жителей не было. Все живущее во Внезапной помещалось в турлучных строениях и землянках. Вооружение крепости состояло из одиннадцати разной величины и конструкции пушек и единорогов.
Вот окрестности ермоловской Внезапной. С фасада, обращенного к Акташу, открывалось широкое ложе этой реки, пробегающей несколькими протоками по белеющим камням известкового свойства. За Акташем, прямо против крепости, пестрелась со своими земляными крышами, белыми трубами и такими же турлучными стенами, деревня Андреево, растянутая более чем на версту. Далее зеленелись Дылымские высоты, получившие это название от аула, позади их находящегося. Направо от фаса, обращенного к Акташу, виднелось живописное ущелье этой реки, поросшее лиственным лесом, с белеющимися саклями Ауховского аула Акташ-ауха. Налево та же река с обрывистыми лесистыми своими берегами, а вдали дымящиеся аулы: Темир-аул, Костек и Султан-Янгиюрт. К северному фасу примыкал лес и густой кустарник, состоящий, преимущественно из колючего терна, боярышника и кизила.
Сообщение Внезапной с Терекской линией производилось по той же дороге, по которой следовали мы в 1844 году, а именно: из Амир-Аджиюрта на Аксай-Баташюрт и Хасавюрт.
Первым делом Кази-муллы, по прибытии к Внезапной со своими огромными полчищами, было отрезать гарнизон этой крепости от Акташа и лишить его всякой помощи с Терека. Для достижения этого были назначены две трети всего бывшего с ним ополчения. На остальную же треть было возложено, под защитою леса и кустов, постоянно тревожить гарнизон крепости.
С занятием блокгауза и дороги, ведущей к нему, а также с устройством завалов в Воровской балке, находящейся на дороге из Внезапной в Хасавюрт, Кази-мулла был вполне убежден, что крепость принадлежит ему.
Хотя с занятием блокгауза и дороги, ведущей к Акташу, гарнизон действительно был отрезан от воды в первый же день блокады; но он обманулся во втором своем предположении, несмотря на то, что и в этом случае расчет его был верен, судя по малочисленности войск, находившихся в то время на левом фланге. Кази-мулла позабыл главное — что он имел дело с русскими войсками.
Однако же верно то, что в описываемый период левый фланг был весьма слаб войсками. Кроме внезапненского гарнизона находились: две роты — в Таш-Кичу, одна, — в Амир-Аджи юрте, один батальон — в Червленной, одна рота — в укреплении Горячеводском и полтора батальона — в Грозной. Кавалерия кроме моздокских, гребенских и семейно-кизлярских казаков, едва могущих содержать кордон по Тереку, — другой не было. Подвижная артиллерия состояла только из десяти орудий.
Ослабить Таш-Кичу нельзя было, потому что на гарнизоне этого укрепления держалась верность сильно колеблющихся аксаевцев. Грозненский гарнизон также не мог быть уменьшен, по той причине, что чеченцы разъезжали сильными партиями в виду крепости. Следовательно, только и можно было двинуть на выручку блокированной Внезапной батальон 40-го егерского полка, расположенный в станице Червленной.
1 июня — на четвертый день блокады Внезапной — этот батальон в составе с небольшим семисот штыков, при четырех орудиях, выступил из Червленной под начальством своего командира, полковника Шумского.
В Таш-Кичу были узнаны все подробности о действиях и распоряжениях неприятеля. Положение было крайне затруднительное. Горсть русских должна была преодолеть сильного неприятеля и устроенные им препятствия.
Полковник Шумский перед выступления из Таш-Кичу обратился к своему батальону со следующими словами: «Братцы! Сегодня нам предстоит много дела. Кроме частых завалов, устроенных по дороге во Внезапную, мы должны пробиться через неприятеля, несравненно нас сильнейшего. Нас немного, но зато с нами четыре пушки. На квартирах за невычищенный штык вас наказывали; сегодня же чем более штыков будет обагрено кровью неприятеля, тем радостнее будет для меня, тем будет славнее для вас. Умрем, но победим!»
Громкое, радостное «ура!» было ответом на слова храброго и любимого начальника.
— Итак, с Богом и с молитвой вперед, братцы. Нас ждут товарищи, уже не пившие трое суток.
И батальон в четыре часа утра 12 июня выступил из Таш-Кичу, будя своими песнями аксаевских жителей, испуганно выглядывавших из окон своих сакель и изумленно провожавших наших героев, столь весело шедших на явную смерть.
Чистое, ясное, безоблачное небо предвещало знойный день. Переход предстоял не менее 25 верст.
До Хасавюрта неприятеля не было видно. С переправой же через Ярык-су у этого аула густые толпы неприятельской кавалерии показались в виду колонны и, смело джигитуя, открыли по ней ружейный огонь; но наши храбрецы в безмолвии двигались вперед. Им нельзя было терять свои заряды по одиночным всадникам.
Таким образом провожал конный неприятель наших воинов до Воровской балки, так сказать, наводненной пешими его толпами. Сотни винтовок, ярко освещаемых лучами полуденного солнца, высовывались из-за канав, которыми в несколько рядов перерезан был спуск в балку. Ряды папах пестрелись в боковых завалах, устроенных на подошве балки. За каждым кустом, на каждом дереве скрывались и сидели по нескольку человек.
Так была укреплена и занята неприятелем Воровская балка, когда подошел к ней полковник Шумский со своим батальоном, встреченным убийственным залпом из ружей. Ответом на это был батальонный огонь пехоты и картечные выстрелы из четырех орудий. Неприятель не выдержал этого огня и начал поспешно оставлять передние канавы и боковые завалы.
Пользуясь этим замешательством, полковник Шумский двинул вперед две роты. После кровавой рукопашной схватки неприятель был выбит из задних канав и, поражаемый картечью, отступил к прочим своим толпам, двигавшимся по южной вершине балки. Это были тавлинцы, ведомые на бой известным своею храбростью в горах Оздемиром.
Мигом были сделаны переезды через канавы, и уже наши две роты с двумя орудиями переходили подошву балки, как были встречены тавлинцами, с гиком бросившимися на них с длинными кинжалами. Картечь хотя поколебала, но не остановила тавлинцев. Засверкали штыки в руках егерей, и они ринулись в толпу неприятеля.
Минутами должно было считать этот кровавый бой. Уже много пало бездыханных тавлинских трупов, уже много не досчитывалось и в наших рядах. Здесь пал геройски после пятой раны, закаленный в боях штабс-капитан Смирнов. Тут же был убит юный царский слуга, прапорщик Танской. Еще трудно было определить, на чьей стороне будет перевес. Наконец егеря, подавляемые силою, начали отступать. Неприятель уже обегал наши орудия, как в этот решительный момент ударившие во фланг шестьдесят егерей, поведенные самим полковником Шумским, изменили ход дела: тавлинцы дрогнули и обратили тыл, оставя на месте боя груды тел убитых своих товарищей.
Единовременно с этим не менее упорный бой вели и другие две роты с неприятельскими толпами, скрыто пробравшимися по подошве балки и ударившими во фланг. Передние завалы, обагренные кровью и заваленные трупами убитых, уже в третий раз были заняты храбрыми егерями. Заметно уменьшились их ряды. Любимый их ротный командир, капитан Кирьяков, был убит. Взводный командир, подпоручик Толпыга, был тяжело ранен, но не оставлял своего места. Его же примеру следовали и все раненые егеря. Никто из них и не думал оставлять товарищей в столь опасные минуты.
Неприятель снова загикал. Новый удар шашек и штыков и новые жертвы обагрили землю своею кровью. Но этот удар был последний. Неприятель отступил, поражаемый картечью. А это дало возможность Шуйскому ударить на тавлинцев, с остатками этих двух рот, и тем довершить бой в нашу пользу.
Потеря наша в этом кровавом деле состояла: кроме поименованных офицеров, из 87 убитых нижних чинов; раненых же было более 200 человек, в том числе четыре офицера. Потеря неприятеля превышала нашу более чем в четыре раза.
Теперь обратимся к тому, что происходило во Внезапной в то время, когда храбрый батальон 40-го егерского полка дрался с неприятелем в Воровской балке.
Осажденные, убедясь по первым выстрелам об идущей к ним помощи и пользуясь отсутствием большей половины неприятеля, произвели вылазку к Акташу за водой, в которой уже третий день имелся совершенный недостаток. В этот раз действия гарнизона были успешнее, чем в две прежние вылазки. Две роты не только успели пробиться к Акташу и набрать воды, но и возвратились обратно без особенной потери.
Сделав это, другие две роты были двинуты из крепости к Воровской балке. На третьей версте произошло соединение, и в три часа пополудни полковник Шуйский со своим батальоном вступил в крепость.
Велика была радость войск, как составлявших гарнизон, так и пришедших на помощь. Товарищеским обниманиям и горячим рассказам о совершенных подвигах, по-видимому, не было конца. Господствовавшее в продолжении трех суток безмолвие, нарушаемое только выстрелами, заменилось всеобщим говором и суетливой деятельностью.
Однако недолго продолжалось это радостное увлечение. Гости, томимые жаждою от похода, двухчасового кровопролитного боя и июньского зноя, попросили воды. Им отдана вся имеющаяся в крепости вода, но ее оказалось недостаточно. Нужно было опять драться, и вода снова была добыта без больших жертв.
16 июня опять оказался совершенный недостаток в воде. Несколько раз делались ночные вылазки к Акташу, но сильный и бдительный неприятель не допускал наших войск до этой реки.
19 июня перед рассветом полковник Шумский сам выступил с пятью ротами к Акташу, но после жаркого боя, стоившего и нам и неприятелю огромной потери, вода добыта была в самом ограниченном количестве.
Знойный жар, простиравшийся на солнце до 35 градусов, увеличивал отчаянное положение гарнизона. Хотя бы прохладный ветерок подул и освежил спертый и зараженный воздух крепости. Хотя бы тучка набежала и оросила запекшиеся уста храбрых воинов.
Наконец, 21-го числа, на великую радость осажденных, подул западный ветер, сначала легкий, а потом порывистый. Набежали тучи, и небо разразилось сильным нежданным и вместе с тем столь ожидаемым дождем. Вся крепость огласилась криками неизъяснимой радости, и все в ней ожило и засуетилось. Дождь, ливмя шедший более часа, дал возможность гарнизону не только освежиться и утолить жажду, но и запастись водою суток на двое.
Между тем, Кази-мулла, недовольный отказом на дважды сделанное предложение о сдаче крепости, на которое ему отвечалось пальбой из орудий, а также желая прекратить ропот и неудовольствия, возникшие в его стане, решился взять Внезапную штурмом.
22 июня, перед рассветом, часовые услышали шорох ползущих и идущих людей. Ружейные выстрелы, соединенные с криками, мгновенно поставили на ноги бдительный гарнизон. Несмотря на всю поспешность, с которой осажденные заняли определенные им места, несмотря на сильный картечный и ружейный огонь, неприятель со всех сторон успел окружить крепость густыми массами, и уже передовые толпы были во рву и на валу. Штык и шашка опять пошли в дело. Но недолго продолжался бой. Опрокинутый неприятель не решался повторить штурм, и восходящее солнце озарилось кровавой картиной. Много жертв осветилось его лучами.
Нападение горцев на фуражиров. Рис. М. Зичи.
Несмотря на такую неудачу и усилившийся ропот, Кази-мулла продолжал упорствовать и убеждать себя, что Внезапная не устоит и покорится. Но он не знал, что были сделаны все приготовления к взрыву крепости и что во время штурма к пороховому погребу был приставлен унтер-офицер с зажженным фитилем, чтобы поджечь пятьдесят пудов пороха в ту минуту, когда неприятель овладеет крепостью.
Однако Провидению не угодно было подвергать дальнейшему томлению и испытанию храбрых защитников. 24 июня Кази-мулла получил известие, что командующий в то время войсками на Кавказской линии генерал Эммануэль спешит с отрядом к осажденной крепости и что уже находится в Таш-Кичу. По этому случаю, он снял ночью блокаду Внезапной и отступил к Акташ-ауху, где и имел дело с вновь прибывшими войсками.
В продолжение восемнадцатидневной славной защиты ермоловской Внезапной вся потеря наша состояла: из 158 убитых, более 400 раненых: и до 100 человек, умерших от болезней и лишений.
Мир праху вашему, переселившиеся в царство небесное. Честь и слава храбрым воинам, оставшимся в живых!
Вылазка за водой. Рис. М. Зичи.
Если не ошибаюсь, то в конце того же 1831 года ермоловская Внезапная была перенесена на то самое место, где она находилась в 1844 году, когда я с нею познакомился, и где и по настоящее время находится.
Прежняя Внезапная возвышалась над Андреевой, грозно следила за всеми действиями вероломных ее жителей и в случае измены могла подвергнуть эту большую деревню бомбардированию и разрушению.
Такое возвышенное положение старой Внезапной, удалявшее ее более чем на полверсты от воды, ставило гарнизон этой крепости в такое же отчаянное положение, в котором он находился во время описанной блокады Кази-муллою. Притом то же возвышенное положение препятствовало ей обстреливать ущелье Акташа.
Между тем настоящая Внезапная, будучи построена над обрывистым правым берегом Акташа, но имея воду от себя только в нескольких саженях, не могла встречать в ней недостатка. Сверх того, она могла с удобством обстреливать как верхнюю часть ущелья, обращенного к Ауху, так в случае надобности действовать против Андреевой, от которой она отстояла сажен на полтораста.
Что же касается фигуры, величины и вооружения, то новая Внезапная не отличалась от прежней. Только небольшой красивенький форштат, а также более деятельная и веселая жизнь в новой крепости доказывали, что в составе ее гарнизона произошла перемена. И такая перемена совершилась с нею с того времени, когда она сделалась штаб-квартирой Кабардинского полка. А этот боевой полк был переведен из Кабарды на Кумыкскую плоскость в конце 1842 года.
Однако как бы весело ни жил внезапненский гарнизон, а такого веселья и многолюдства он не слыхал и не ведал, как со времени прибытия в крепость чеченского отряда во главе с корпусным командиром генерал-адъютантом Нейдгардтом, окруженным многочисленным штабом и конвоем. Число одних генералов, князей, графов, адъютантов и других штабных чинов равнялось комплектной роте.
Да и сами кабардинцы не видели себя в таком сборе. Ведь кроме двух рот все на лицо. Вот лагерь между крепостью и Андреевой тех трех с половиною батальонов кабардинцев, которые поступили в состав чеченского отряда.
Любо-дорого было смотреть на закаленных в походах и трудах кавказской боевой жизни усачей-кабардинцев, когда они, выстроенные впереди своих палаток, приветствовала громким «ура!» подъехавшего к ним корпусного командира. Даже задумчивое и озабоченное лицо Александра Ивановича просветлело от их молодецкого вида и приветствия, и как будто бы он в то время думал: «С такими молодцами и в горах не пропадешь».
Тут же находились бывший и настоящий командиры Кабардинского полка: генерал-майор Лабынцов и полковник Козловский, не замечательные по своей наружности, не обращавшие на себя внимания ни по воспитанию и образованию, но зато приобретшие известность за свою мужественную неустрашимость и опытность в Кавказской войне. И тот и другой много пережили опасностей и всегда с честью выводили из них своих кабардинцев, за что нижние чины если не любили, то уважали своих храбрых командиров.
Глава оказывается довольно длинною, а только мимоходом упомянуто о деревне Андреево, вокруг которой не я один, а целый отряд, вертится третьи сутки; о кумыках же, землю которых мы попираем седьмые сутки, и того менее сказано.
Между прочим, как видно из заглавия этой главы, я имел в виду сказать что-нибудь об этом народе, не касаясь отдельно ни Андреево, ни других аулов, к чему теперь и приступаю.
Сколько известно, кумыки с шамхальцами одного начала и судя по языку — татарского происхождения.
По историческим фактам мне неизвестно, была ли заселена первоначально Кумыкская плоскость или шамхальские владения. По преданиям же оказывается, что Кумыкская плоскость, т. е. почти квадратное пространство, ограниченное Каспийским морем, Сулаком, Качкалыковским хребтом и Тереком, поступила в удел «чанки» или побочного сына одного из шамхальских владетелей.
Как бы то ни было, но кумыки делаются нам известными в царствование Алексея Михайловича, со времен похода русских в Дагестан под начальством воевод Бутурлина и Хворостинина. Со времен же Петра Великого кумыкские князья ищут нашего покровительства и даже считаются нашими подданными. Доказательством этого служит отказ Петра I на требования андреевских князей на право владения землею в окрестностях деревни Андреево, выраженный в следующей резолюции: «Не могу согласиться, понеже та земля исстари принадлежит гребенским казакам».
Кумыки, сколько известно, отличались миролюбивыми наклонностями, и, если бы не соседство столь воинственно хищнического народа, как чеченцы, то тишина и спокойствие не нарушались бы между ними.
Их любимым занятием было земледелие, чему в особенности способствовала и та местность, на которой они поселились, как богатая и изобильная водою. Сулак, Акташ, Ярык-су, Яман-су и Аксай до такой степени обильны водою, что канавы, проводимые из них, вполне достаточны для орошения их полей, обрабатываемых под «чалтык» или сорочинское пшено, просо, кукурузу, пшеницу и марену. Достаточно было и покосных мест для прокормления лошадей, рогатого скота и овец. Не было недостатка и в лесе, окружающем Кумыкскую плоскость с юго-запада и севера.
Кумыки по миролюбивому своему характеру не выражали своего явного неудовольствия и тогда, когда начали их стеснять в поземельной собственности: с одной стороны чеченцы, селившиеся по Качалыковскому хребту, с другой стороны мы, русские — строившие наши крепости и поселения. Кумыки продолжали миролюбиво заниматься обработкой своих полей, не обращая особенного внимания на треволнения, происходившие в горах при Кази-мулле и Шамиле, и только по необходимости покорялись сильнейшему, как это случилось с ними в 1831 году, при появлении на Кумыкской плоскости Кази-муллы.
Кумыки управлялись тремя княжескими фамилиями: Хасаевыми из кабардинского рода (по женскому колену) Бековичей, Казаналиповыми и Хамзиными. Из них первые жили в Аксае, вторые — в Андреево, а последние — в Костеке. Эти три аула по местожительству в них князей считались первостепенными и многолюдными.
За князьями следовали «узденя», жившие в одних с ними аулах или отдельно, как, например, Темировы, по имени которых и то место, в котором они жили, называлось Темир-аулом.
За узденями следовал самый многочисленный класс «свободного кумыкского народа», обязанный за право владения землею, исключительно принадлежащею князьям, отбывать разного рода повинности или платить десятинную подать. На этих основаниях существовали Баташюрт и Энгельюрт, заселенные одними чеченцами.
Если не ошибаюсь, то и узденя обязаны были некоторою повинностью: так, например, сопутствовать князьям в их поездках, в известных случаях посылать баранов.
У кумыкских князей и узденей имелся класс рабов обоего пола, называвшихся «кулами». Они состояли, как и у чеченцев лаи, из пленных, захваченных в былое время и переходивших из рода в род.
На кулах хотя лежала самая тяжелая домашняя работа и хотя они составляли неотъемлемую принадлежность владельца, но все-таки жизнь их была не в пример легче прозябания чеченского лая. Это происходило от более доброго и человеколюбивого направления характера кумыков.
Кумыки — строгие мусульмане, чтут Коран и исполняют с точностью в нем предписанное. Не только эфенди и муллы, но князья и узденя знают изустно Коран и читают если не по-арабски, то по-татарски. Между ними много хаджей, то есть ходивших на поклонение гробу Магомета.
Под Салатавией разумелось и разумеется гористое пространство между Сулаком, от Чирюрта до Ашильты, хребтами Мичикаль и Соук-Булак, отделяющими ее от Андии и Гумбета, и отрогом, отходящим у верховьев Акташа от Андийского хребта, и сначала составляющего правый берег этой реки, а потом круто упирающегося в Сулак между Чирюртом и Миатлы.
Салатавия получила свое название от горы Салатау, которою оканчивается хребет Соук-Булак над Сулаком между Миатлами и Евгеньевским.
Население Салатавии принадлежит к лезгинскому племени, которых мы, русские, называем так же, как и прочих жителей Дагестана, «тавлинцами», переиначенные нами из «таули» значит «горец», как и называют сами себя лезгины и их соседи.
Салатавия сделалась нам более известна с 1839 года, когда генерал Граббе, выступив с чеченским отрядом из Внезапной, двинулся в Гумбет и далее в Ахульго через аулы: Болтугай, Зурамакент, Инчхэ, Кастала, Хубары и Бортунай. Спустя 2 года этим же путем двигался генерал Головин, повернув от Бортуная на Гертме и Черкей. Спустя еще 3 года по этим опустошенным местам пришлось действовать и нашему отряду.
Только разница была в предшествовавших и наших действиях. Те были грозны и быстры, когда как наши — медленны и методичны.
Чеченский отряд, выступив 10 июня из Внезапной в составе 15½ батальонов, 24 орудий и 6 сотен казаков, следовало до Чипчака на расстоянии шестнадцати верст в пределах Кумыкской плоскости.
Спустившись с Чипчака к Сулаку по крутому спуску и пройдя еще несколько верст по левому берегу этой реки, отряд расположился лагерем у разоренного аула Болтугая, и нужно добавить, скоро и без всяких мудрствований со стороны начальства, от которого зависело это расположение. Впрочем, нечего было и мудрствовать, потому что равное место, занятое лагерем, примыкало с левой стороны к Сулаку, а спереди и справа было окружено на дальний ружейный выстрел отвесными скалами, изредка поросшими лесом.
Правда, и здесь предполагалось перемещать некоторые части, уже разбившие палатки только потому, что недоставало места в фасах четырехугольника одному или двум батальонам, бывшим в арьергарде. Однако, к счастью, это уладилось безропотно со стороны войск тем, что предложено было поместить эти части внутри лагеря, в виде резерва и прикрытия Главной квартиры на случай тревоги.
Следующий ночлег, согласно маршруту, составленному в Внезапной, назначен был в Зурамакент, отстоящий от Болтугая не далее 6 верст.
Имея в виду столь недалекий переход, решено было ареопагом, состоящим из председателя, корпусного командира, и членов — Гурко, Бутурлина, Герасимова и непосредственного моего начальника, Ивана Ивановича Норденстама, — сделав утром фуражировку, выступить в 3 часа пополудни. Но ареопаг упустил из виду, что в горах самое непредвиденное и ничтожное обстоятельство может сильно замедлить движение. Так случилось и в настоящий случай.
Кроме крутого подъема в полуверсте от Болтугая на высокую гору и такого же спуска к Зурамакенту, а равно неумения артиллерийских и подъемных лошадей, принадлежащих войскам пятого пехотного корпуса, ходить по горам, — завыл ветер, набежали густые облака, и небо разразилось страшным ливнем и грозой.
Вот в каком положении находился отряд, когда вскоре после разразившейся грозы наступила непроницаемая темнота. Вся кавалерия, пять батальонов и десять орудий окружали палатки главного и чеченского штабов, имея впереди себя на лесистых высотах караулы. Шесть батальонов, восемь орудий и обоз, растянутые от Болтугая до Зурамакента, остались там, где их застигла темнота, потому что продолжать следование по узкой, проложенной извилинами над страшной пропастью, дороге и еще более испорченной проливным дождем было совершенно невозможно. Притом нельзя было удостоверяться, в каком состоянии находился мост, переброшенный над расщелиной на вершине горы. Остальные затем четыре с половиною батальона и шесть орудий, составлявшие арьергард, оставались на позиции у Болтугая.
Такое разобщенное положение отряда до того встревожило и озадачило нашего корпусного командира, что он не раздевался и не ложился целую ночь. Ему вообразилось, что не только салатавцы, но даже Шамиль сделает на нас с рассветом нападение. То и дело посылались разные лица поверять передовые посты, расположенные на трудно доступных высотах, что по темноте нелегко было исполнять.
В таком же напряженном состоянии провели ночь и войска, находящиеся в Зурамакенте. Кавалерия не разнуздывала, а артиллерия не распрягала своих лошадей; пехота дремала с ружьями в руках; даже не все вьючные лошади были облегчены от своей тяжелой ноши, а тем более расседланы.
Не только рассвет, но и тихий восход яркого солнца не успокоил нервного расстройства Александра Ивановича… Старик, заложа руки назад, молча продолжал ходить взад и вперед возле своей палатки, по временам с беспокойством, то оглядывая окрестные лесистые высоты, то вперяя свой тревожный взгляд в вершину горы, по которой двигались наши войска, казавшиеся Гулливеровыми пигмеями.
Только к полудню окончилось, и притом без особенных приключений, сосредоточение всего отряда на Зурамакентской поляне, а как оно стоило больших беспокойств и треволнений для начальства и требовало отдыха и успокоения, то дальнейшее наступление было отложено до следующего дня.
Дневка на Зурамакентской поляне, где до 1839 года находился небольшой аул, известный своими садами, в особенности же превосходными виноградниками, была великолепная. Палатки нашего штаба были разбиты под обремененными плодами яблонями и грушами или развесистыми грецкими орешниками. Вода и лес под боком, только вода в Сулаке немного мутна, да по глубине и быстроте течения этой реки она неудобна для купания. Правда, был недостаток в траве, потому что кругом отвесные скалы, лишенные всякой растительности, или горы, покрытые каштаном, чинаром, дубом, ясенью, кленом, кизилом и боярышником.
Впереди нашей позиции, между лесистыми горами, просвечивалось ущелье, по которому вилась, журча по камням, небольшая речка и проходила дорога в глубь Салатавии. С башни, построенной на правом берегу Сулака и называемой Миатлинской, по имени бывшего тут аула, это ущелье наблюдалось небольшим гарнизоном и обстреливалось орудием, вместе с тем извещающим своими выстрелами и о появлении неприятеля.
На другой день, с рассветом, наш отряд выступил далее по этому ущелью. Мне приказано было находиться при генерале Лабынцеве, начальству которого поручено было правое прикрытие, состоящее из двух батальонов кабардинцев и двух батальонов замосцев, при четырех горных орудиях.
Эти войска, ведомые опытным генералом, и притом по местности, знакомой с 1839 года, занимая с быстротой одну высоту после другой и тесня перед собой неприятеля, достигли наконец самого возвышенного гребня. Двигаясь вдоль этого гребня, не только можно было видеть действия нашего отряда, но с удобством следить за неприятелем и наказать его за покушение преградить нам путь.
Однако, к сожалению, неприятель этого не сделал, а ограничился одной только жаркой перестрелкой, продолжавшейся во все время следования нашего по горам на протяжении восьми-десяти верст, несмотря на то, что в двух местах им были устроены завалы, нами уничтоженные. Ничего особенного не случилось и в прочих частях отряда.
К полудню отряд расположился лагерем, при слиянии небольших речек Ax-су и Татлы-су, на обширной и живописной поляне. Мы были окружены лесистыми, но менее высокими и более отлогими горами, сравнительно с Зурамакентскими.
Фруктовые деревья, виноградники и ямы, заросшие высоким бурьяном, где были сакли, заявляли о существовании на этом месте жилья, — и притом давно оставленного. И действительно, до 1839 года здесь находились не в дальнем расстоянии один от другого аулы Кастала и Инчхэ.
Наоборот, множество балаганов, а равно большие пространства только что скошенной и вытоптанной травы доказывали пребывание, и притом недавнее, огромного числа людей и лошадей. Это был стан Шамиля, оставленный накануне нашего прихода.
После беспокойного ночлега, по причине частых тревог, деланных с разных сторон неприятелем, отряд выступил далее.
Частые завалы доказывали о намерении Шамиля сопротивляться, однако все ограничилось живой перестрелкой, как во время следования к Хубарам, так и занятия высот, на которых находился этот разоренный в 1840 году аул.
На живописных Хубарских высотах, обильных травой, лесом, ключевой водой, и с которых виднелись Аух и Кумыкская плоскость, множество балаганов и большое пространство скошенной травы доказывали и здесь недавнее пребывание неприятеля. И действительно, Шамиль со своими скопищами оставил Хубарские высоты почти одновременно с приходом туда нашего отряда и на этот раз ненадолго скрылся от нас.
Не успели мы пройти от Хубар и четырех верст, как осязательно почувствовали присутствие Шамиля: несколько ядер и гранат, пролетевших и разорвавшихся над нашими головами, были ясным тому доказательством. Встревожился корпусной командир, засуетился весь ареопаг, а с ним и весь штаб; оживились войска, утомленные методически скучным походом.
— Ну, слава Богу, что ты, Шамиль Иванович, опомнился, а то без тебя нам скучненько и тяжеленько было идти, — говорили кабардинцы, покручивая усы и осматривая ружья, хотя, правда, плохие кремневые, но острые штыками.
С громкими песнями, бубнами и плясунами прошел отряд под выстрелами неприятеля и в виду его расположился лагерем.
Шамиль с пятью орудиями и ополчением, простиравшимся свыше 6 тысяч конных и пеших тавлинцев, занял позицию за лесистым, чрезвычайно глубоким и крутым оврагом, по дну которого журчала речка Теренгул, передавшая и ему свое название.
Несмотря на такое труднодоступное препятствие, левая сторона Теренгульского оврага была увенчана больших размеров бруствером, из-за амбразур которого выглядывало пять орудий.
Этот окоп устроили пленные или добровольно находившиеся у неприятеля поляки, под руководством начальника артиллерии и казначея Шамиля Ягьи-Хаджи, слывшего в горах за искусного инженера.
Из стана Шамиля путь отступления лежал через Бортунай на Суук-Булак в Гумбет — через перевал Кырк, и в Андию — через Мичикале. Этот путь, известный с 1839 года, считался весьма трудным, но был возможен для перехода легкой артиллерии. Можно было отступить в Андию и через аул Гуне. Следовательно, с занятием Бортуная и Гуне нашими войсками, посланными в обход ночью, неприятель, будучи отрезан от Гумбета и Андии, или должен был пробиваться с огромными для себя потерями, или, бросив свою артиллерию, рассеяться по горам и лесам. Но если бы мы не успели отрезать Шамилю пути отступления, то, занимая фланговую позицию, могли бы нанести ему огромные потери действием нашей артиллерии, а кавалерией — настойчиво его преследовать.
Такой план был возможен, потому что он был приведен в исполнение, но только несвоевременно и нерешительно. Вот если бы шесть батальонов, вся кавалерия и восемь орудий, выступившие из лагеря под начальством генерала Клюки фон Клугенау с рассветом, были двинуты в обход на Бортунай ночью, то Шамилю не так легко было бы отступить за Соук-Булак.
А такое предположение имелось в виду, потому что сделаны были все распоряжения к выступлению обходной колонны в полночь. Инициатива этого, кажется, принадлежала генералу Лидерсу, и она была вполне достойна его боевых способностей. Кто же из ареопагитов подал противную мысль, положительно не знаю.
Прежде чем приступлю к описанию маневров следующего дня, употребленных нами к выжитию Шамиля из его крепкой Теренгульской позиции, упомяну о прибытии в наш отряд командира 5-го пехотного корпуса.
Одновременно с нашим выступлением из Амир-Аджиюрта предложено было генералу Лидерсу, находившемуся в Темир-Хан-Шуре, озаботиться восстановлением переправы через Сулак у Евгеньевского укрепления. Это нелегко было исполнить как по естественным препятствиям, так в виду большого и воинственного Черкеевского аула; а потому, не желая подвергать ответственности кого-либо из подчиненных, Александр Николаевич принял на себя исполнение этой трудной операции, тем более, что ему безотлагательно было нужно переговорить с генералом Нейдгардом.
Несмотря на огромные затруднения, противопоставленные природой и неприятелем, переправа была совершена через Сулак у Ашильты, что ниже Черкея в пяти верстах, с весьма незначительной потерей нескольких храбрых, погибших от пуль и утонувших в Сулакской пучине.
По совершении этой переправы, для отважного Александра Николаевича уже не считалось опасным проехать двадцативерстное расстояние, разделявшее его от генерала Нейдгарда, что он и исполнил с двумя батальонами, четырьмя орудиями и наличной кавалерией. Но Александр Иванович счел такой поступок своего собрата крайне неблагоразумным, и по этому случаю будто бы между тезками был крупный разговор. Ареопагиты же, желая и в этом случае подделаться под своего председателя, когда речь заходила о Лидерсе, всегда с саркастической улыбкой уподобляли его или неистовому Роланду, или бесстрашному Баярду.
Что же касается большинства, то явный перевес был на стороне Александра Николаевича. Даже солдатики, стоявшие толпою, вот как об нем рассуждали в то время, когда он, подъехав к ставке Александра Ивановича, слезал с лошади.
— Кто этот генерал? — спрашивали кавказцы.
— Это наш корпусный, генерал Лидриц, — отвечали люблинцы и замосцы.
— Молодец же ваш корпусный, жаль только, что он не наш, — отвечали на это кабардинцы и куринцы, отделяясь из толпы.
Но оставим и мы в покое Александра Николаевича, а последуем за дальнейшими действиями чеченского отряда.
Согласно диспозиции, отданной около полуночи, в десять часов утра 16 июня войска Чеченского отряда действовали против неприятеля, поспешно отступавшего с Теренгульской позиции на Соук-Булак, на двух, хотя видимых, но отдельных пунктах.
На Теренгуле, возле лагеря, одновременно с тем, как четырнадцать орудий, преимущественно батарейных, посылали вдогонку свои выстрелы одиночным всадникам и громили неприятельские укрепления, шесть батальонов с четырьмя горными орудиями поднимались на противоположную крутую покатость оврага. Спешили они туда в поте лица, не с тем, чтобы помериться с неприятелем, а для того, чтобы разве взглянуть на оставленные им укрепления.
На другом пункте, удаленном верст на шесть от лагеря, такое же число батальонов спешило в гору, довольно пологую, но длинную, в надежде если не отрезать неприятелю путь отступления на Соук-Булак, то ударить ему во фланг. Но Шамиль, отправив орудия вперед и повернув свое ополчение вправо, предупредил и здесь нашу пехоту. Кавалерия же, предводительствуемая генералом Безобразовым[147] и состоящая из казаков и милиционеров, не видя позади себя пехоты, действовала крайне нерешительно, ограничась несколькими выстрелами из казачьих конно-артиллерийских орудий.
Таким образом кончилась встреча наших войск с Шамилем на Бортунайских высотах.
Вникая со всею подробностью в сущность описанных мною действий, нужно сказать, что неуспех наш произошел не от одной только неизъяснимой нерешительности главного начальства. Допустим, что нерешительность была причиной отмены выступления обходной колонны к Соук-Булаку ночью; но в таком случае, зачем мы так неизъяснимо медленно действовали днем?
Не упоминая о колонне генерала Клюки фон Клугенау, действовавшей, как мы видели, медленно и нерешительно, обратимся к главной массе отряда. С 7 часов начинают выдвигаться войска из лагеря к Теренгульскому оврагу, в 8 часов артиллерия открывает канонаду из четырнадцати орудий, и только в 8 ч. 30 мин. колонна, назначенная для перехода через овраг, начинает в него спускаться. Неужели целью такой медлительности было то, чтобы, заняв неприятеля с фронта, дать возможность обходной колонне совершить незаметнее свое назначение? Если это действительно было так, то мы крайне ошиблись, считая до такой степени глупым нашего противника.
По отступлении Шамиля за Соук-Булак, командир отдельного Кавказского корпуса предполагал, что он — победитель своего противника — отправился с большим эскортом в Темир-Хан-Шуру, в сопровождении генерала Лидерса и огромного штаба. Чеченский же отряд расположился лагерем в нескольких верстах от Теренгула, на высотах Ибрагим-Дада, на которых и простоял в бездействии две недели.
Только один раз нарушились обиходные занятия войск этого отряда, состоящие в посылке на фуражировки и за дровами, движением особой колонны к Зубуту — небольшому аулу, находящемуся на Сулаке против нашего лагеря. Лазутчики дали знать, что Салатавский наиб вознамерился переселить жителей этого аула в горы. Но это дерзкое намерение в виду нашего отряда не состоялось и ограничилось незначительной перестрелкой, причем с нашей стороны два-три человека были ранены.
Что касается служебных моих занятий, совместно с другими офицерами Генерального штаба, то они преимущественно состояли в ежедневной поверке денных пикетов, расставленных по горам, и ночных секретов, располагаемых вокруг лагеря. Не знаю почему, но вероятно, под обаянием прошлого, все думалось о Шамиле, о котором, после ухода его за Соук-Булака, не было ни слуху ни духу.
С высот Ибрагим-Дада Чеченский отряд двинулся через разоренный еще в 1841 году аул Гертме к Черкею.
Более шести верст мы следовали все год гору, и хотя по обеим сторонам дороги во множестве засеянные поля доказывали близкое и большое население, но впереди себя кроме бело-желтых, песчано-известковых гор ничего не видели. Вот вошли в ущелье, обставленное такими же горами, составляющими левый берег Сулака; кажется, и самая эта река должна быть недалеко, а жилья все не видно. Только начались расположенные террасами по правую сторону сады.
Взгляните, какие великолепные виноградники и сколько фруктовых деревьев с рдеющими на них черешнями, абрикосами и несозрелыми персиками, грушами и яблоками!
Посмотрите на эти развесистые вековые ореховые и каштановые деревья. И где же все это взращено? На террасах, устроенных в бесплодной скале, где и былинка не росла до того времени, пока не коснулась к ней рука человеческая и не оживила ее водопроводами.
Вот ручей и фонтан жизни прекрасных черкеевских садов. А вот скученные, сложенные из камня и лепящиеся одно над другим жилья создателей фонтана и садов.
Из прежних жильцов остались только тощие собаки и кошки, да скрывающиеся в норах и между камнями тарантулы, скорпионы и фаланги, людей же нет. Они скрываются вместе с волками и шакалами по окрестным горам и лесам. На место же людей-создателей явились люди-разрушители. За что же постигло созидателей такое страшное несчастье?
Черкеевцы наказываются так жестоко за свое вероломство и непостоянство, неоднократно выраженные в нарушении своего слова и обещаний. Их политика была двойственна с того времени, когда по военным обстоятельствам мы заставили их признавать нашу власть и покоряться нам.
Так, при Кази-мулле черкеевцы восстают против нас; но, устрашенные смертью своего первого имама, а в особенности после построения в 1834 году Темир-Хан-Шуры, снова являются покорными, какими они остаются, по крайней мере по наружности, до 1840 года.
В этом году черкеевцы делаются уже явными нашими врагами, потому что не только силой противодействуют пройти генералу Клюки фон Клугенау через свой аул с транспортом военных запасов в Салатавию, в главный отряд, но и овладевают двумя орудиями, которые только тогда с покорностью возвращаются, когда сила грозит разрушением их аула.
Не проходит и года, как новое неповиновение черкеевцев заставляет генерала Головина двинуться на Сулак и построить против непокорного аула укрепление, названное по его имени — Евгеньевским. Однако и это не помогает и не заставляет опомниться черкеевцев.
В 1843 году, при общем восстании Дагестана, возбужденного Шамилем, черкеевцы разрушают мост на Сулаке, несмотря на то, что на их обязанности лежало охранение этой единственной и важной переправы, и тем подвергают себя новой и справедливой опале. Это-то и было причиной истребления их богатого и населенного аула, начавшегося бомбардированием из орудий Евгеньевского укрепления и окончившегося разрушением сакель и истреблением садов в 1844 году частью войск Чеченского отряда.
Такая двойственность черкеевцев и вероломство в их действиях происходили сколько от демократического их образа укрепления, столько же от неясного понимания нашей силы и большой веры в недоступность их аула.
У черкеевцев, как и у других горцев, не было единства в идеях и действиях, потому что не было главы власти, которая обуздывала бы своеволие; а такое единство по многолюдству их аула было им в особенности необходимо.
По этой причине все восстания черкеевцев, как затеваемые буйной молодежью, были случайные, противные желаниям большинства, к которому принадлежало благоразумие и старость.
— Зачем идут к нам русские? Кто их просил, вероятно, не наши старики? Покажем им, что мы их не боимся, а напротив, заставим нас бояться!
Так кричала черкеевская молодежь, открыв убийственный огонь по двум батальонам апшеронцев, вступавших в 1840 году в их аул, тем более, что о таком движении наших войск через Черкей были предварены его жители. Следствием такого вероломного поступка черкеевской молодежи было поспешное и беспорядочное отступление за Сулак апшеронцев с значительною потерею в людях и оставлением в ауле двух орудий. Но старики черкеевские, не обрадованные, а напротив, устрашенные таким неожиданным трофеем, поспешили явиться с повинной и орудиями в отряд к генералу Граббе на Хубарские высоты.
Постоянные подстрекательства Шамиля к явному восстанию против нас усиливали несогласия и неурядицы между черкеевцами. Еще в 1842 году, когда дошла до них весть о претерпенном нами поражении в лесах Ичкерии, черкеевская молодежь зашумела пуще прежнего.
— Уничтожим мост и разрушим башню на Сулаке, а аул окружим завалами, и тогда русские не пожалуют к нам вторично. Если же они придут к нам, то и мы их побьем, как везде их бьет наш благословенный имам!
Так бушевала черкеевская молодежь, и много труда и усилий стоило старикам, чтобы унять ее на этот раз. Но после успехов Шамиля в 1843 году в Аварии черкеевцы привели в исполнение то, что они хотели сделать после поражения нашего в Ичкерии. Мост на Сулаке уничтожен. Три башни, как находившиеся у моста, так и на противоположном конце аула, разрушены; слабому же гарнизону дана свобода отступить в укрепление Евгеньевское.
С уничтожением моста на Сулаке доступ к Черкею со стороны Темир-Хан-Шуры сделался совершенно невозможен, потому что бродов на этой реке не существует, а переправляться вплавь нельзя по отвесным берегам и быстроте ее течения, в особенности на том месте, где находился разрушенный мост. Здесь Сулак со страшным ревом прорывается между высокими плитняковыми скалами, удаленными одна от другой самое большее на три сажени.
Из этого оказывается, что расчет черкеевцев с этой стороны был верен. Притом командующему войсками в Северном Дагестане было не до Черкея; его занимали более важные события. Дело шло о сохранении Аварии. Да и самая Темир-Хан-Шура находилась в опасности.
Но черкеевцы не обратили внимания на более близкую опасность: на ядра и гранаты укрепления Евгеньевского, которые ни днем, ни ночью не давали им покоя, производя разрушения в их жилье.
О наказании же в будущем со стороны Гертме, которое их постигло почти через год, они в то время не думали потому, что после поражений, понесенных нами в последние годы, считали власть нашу совершенно уничтоженною. Впрочем, так думали не одни черкеевцы, а все горцы.