Осажденный город

7. СОЮЗ С ЧУЖЕЗЕМЦЕМ

Но утром, за завтраком, все было желто, и когда дочь пила дымящийся кофе из чашки, желтые цветы рассеялись по столу, и мать сидела во главе стола и была хозяйкой дома: Ана царствовала здесь.

Цветастые обои проснулись такими постарелыми… Когда Ана садилась к столу, небрежно уложенные волосы обрамлялись в розовые маргаритки, зеленые стебли, в красные разводы — но все было рыжим и бурым. Пока лежала ночная роса, выросли по комнатам развесистые деревья и встряхивали теперь ветвями в запахах мокрого парка — дым валил из чайника, покрывая копотью непроснувшийся дом.

Ана собирала крошки бисквита вокруг своей чашки и жадно совала в рот, с тупым выра-жением, как душевнобольная. Можно, пожалуй, сказать, что, сосредоточась на мелких действиях, она наслаждалась утренним покоем здания, близоруко вглядываясь в предметы, тыча пальцем в бисквит, шумно сморкаясь, умываясь долго и тщательно; позволяла она себе в жизни иногда такие слабости.

А пока что там, снаружи, уличные шумы оживали, запах конюшен разносился по первому ветру, и звуки города накладывались одни на другие, как строятся стены, — город незаметно отстраивался после ночи.

Но Лукресия почти не участвовала в утренней радости вдовы. В коротком халате, отбросившем ее в подростковый возраст, девушка сидела, забывшись, опершись локтями на стол, растрепанная, громоздкая.

И если перебрасывались фразами, то в каждой мысли явственно чувствовались притворство и мечта, а из чайника шел черный пар и чернил воздух. Но они были мать и дочь и тянулись друг к другу, как руки для пожатья; и, хотя каждая считала себя разумнее другой, пожатье так никогда и не осуществилось.

— Ты сегодня уходишь куда-нибудь, Лукресия?

— Может, да, может, нет.

— Тебе скучно, почему не займешься чем-нибудь?

— Если б это один раз заняться… — вырвалось у девушки в порыве откровенности, — а то ведь каждый день!

«Замуж ей пора», — подумала Ана, и это была правда.

— Ты должна отдохнуть и успокоиться, — сказала Ана, надеясь удержать дочь на целое утро возле себя, — ты всегда была такая, ведь я помню, если бы ты вела дневник, сама б увидела, дочка.

Дневник… говорит, словно в курсе того, что происходит на свете…

Лукресия взглянула на нее с восхищением.

Но сразу опустила глаза над своей чашкой, задумавшись над тем, что мать недосказала, догадываясь, быть может, о свадебных планах.

Дело, продвинувшееся благодаря догадливости дочери, стало теперь доступнее для обсуждения.

— Ты прогуливаешься со многими приятелями, только вот Матеуса что-то я не вижу, а, дочка?.. Правда, он намного старше тебя.

— Не из-за этого, нет… напротив… Ах, Матеус совсем из другой среды, мама! Он из другого города, образованный, во всем разбирается, газеты читает, с другими совсем людьми общается…

— …Успешно ведет дела, — сказала Ана с откровенностью.

— Это есть, — подтвердила Лукресия, — это есть…

— И поскольку я не проживу целый век…

«Какой целый век имеет она в виду? Свой? Но ведь свой век ты прожил, даже если умрешь в любую минуту…» — Лукресия Невес задумалась.

— Если б ты вышла за него, у тебя все было бы, платья, шляпки, драгоценности… Ты б могла жить широко, уехать из этой дыры… иметь свой дом, богатую обстановку… — продолжала Ана, сама испугавшись пути, на какой вступила наконец, и нервно сжимая рукой шею.

Лукресия Невес смотрела на мать с ужасом, притворным, правда, словно была слишком невинна, чтоб понимать подобные вещи, — и вдруг жестко рассмеялась, ощутив острое желание повернуть наконец спину к предместью Сан-Жералдо. Невольно она повела рукой в свободном жесте, но встретила взгляд Аны.

Наивность матери вогнала ее в краску — если она выйдет за Матеуса, как вместится Ана, такая неопытная и мечтательная, такая щепетильная, в ту роскошную жизнь, какую предстоит им вести? «Заботится, небось…»

— Ничего ты не ела… — обиженно бросила Ана, глядя на нетронутый бисквит.

Вместо ответа Лукресия встала — и вот она уже взбирается по трем цементированным ступенькам и проникает в приемную, наклонив голову под притолокой двери, хоть там и достаточно высоко, — смутно подражая, в возмещенье прошлого, привычке отца, умершего и высокого.

Едва она села с вышиваньем в руках, как дверь скрипнула и показалось наполовину лицо Аны, неясно улыбаясь, как профиль, видимый на луне…

— …и молоко не выпила…

— Я раньше выпила, — соврала дочь. Ана знала, что это не так, но всегда отмахивалась от этих мелких обманов.

— Хорошо, — ответила она… и подождала в дверях, может, Лукресия позовет.

Но та улыбнулась, ставя точку, и Ана повторила: «Хорошо, девочка», — и со вздохом закрыла дверь.

Бедная женщина ненавидела город Сан-Жералдо, и они давно бы уж уехали, если бы — говорила она с упреком — Лукресия не была такой патриоткой. Все здание полнилось запахом города, и обе они ощущали это, но Лукресия наслаждалась, Ана же болтала целый день без умолку, чтоб забыться.

Поскольку как-то раз обе всхлипнули над чужой бедой, — какая всегда возбуждала у Аны огромный интерес, при условии, что случалась не в Сан-Жералдо, — мать с тех пор всегда приходила домой с газетой в руках и заглядывала в глаза дочери: годовалый ребенок в местности Ф. проглотил сырой боб и задохся. — Бедное дитя, — завздыхала она старательно, — по крайней мере, оно-то уж не страдает больше. — Лукресия сочувственно кивала.

И вот дверь снова отворилась, прервав ее вышиванье. Она сказала с иронией:

— Персей, на сей раз…

Он возник тут же, будто подслушивал за дверью.

Вошел, беззастенчиво оглядываясь вокруг; в прекрасных его глазах было движение, но губы были сжаты, словно он берег что-то на потом. Это правда, что по утрам он обычно так красив и ловок… Но Лукресия, со своей всегдашней подозрительностью, подумала, что на сей раз это не просто, он, видно, решил изменить как-то свое поведение. Как именно, она не знала. Да и сам Персей, заметим вскользь.

— Добрый день, — сказал юноша только после того, как дверь закрылась, словно Ана не должна была слышать этот секрет.

Никто ему не ответил. Лукресия Невес смотрела на него, давая понять, что если он изменит свое обычное поведение, то немедля останется один в комнате. Но Персей-Мария, казалось, не растерялся, он выдвинул кресло и сел прямо против нее — стянув просторную комнату в единый узел.

Затем, с оскорбительным спокойствием, быстро пробежал глазами по всей фигуре Лукресии, уставился даже на ее колени, вызвав в ней прилив ярости, но притворился равнодушным и быстро оглядел уши девушки. Они торчали из темной массы волос, подобно ослиным, и, казалось, издали дерзко слышали все.

Но он не произнес ни единого слова. А она так и не смотрела на него. Персей, не смутившись, продолжал водить взглядом по комнате, задерживаясь на той или иной безделушке, словно вдруг не узнав ее и, одновременно, решив переделать, — у него были тяжелые руки мастерового и он ко всему хотел применить свое уменье. Тут он заметил, что Лукресия за ним наблюдает, и смутился наконец.

— Они принадлежат вам?.. — спросил он, указывая подбородком.

— Этой комнате.

Он взглянул на нее с удивлением и весело:

— Что за вздор! Вещи принадлежат людям!

— Этой комнате, — проворчала Лукресия Невес.

— Ну а комната кому, а, девочка?

— Дому, а дом — городу Сан-Жералдо, и не приставайте ко мне.

— Ах так! А город Сан-Жералдо?

— Город… Городу Сан-Жералдо, и оставьте меня в покое.

— Ладно, ладно! Кричать незачем.

Значит, правда: он изменил свое поведение.

— Этой комнате, я ведь сказала, — повторила она твердо, но уже немножко с опаской.

И снова он как будто остался спокоен и только поудобней устроился в кресле.

— Сегодня пойдем на прогулку.

— Пойдем кто? — недоверчиво спросила девушка.

Глаза юноши блеснули в умной усмешке:

— Кто? Ну вот! Прогулка пойдет на прогулку!

Как быстро он проник в ее мысли! Она поспешила исправить положение:

— Да я пошутила, знаете, я иногда люблю пошутить. Ну хоть что безделушки принадлежат городу Сан-Жералдо, вообразите только. Они принадлежат людям, естественно, какой вы чудак, что поверили… — и, уже уставая врать дальше, прибавила, смеясь: — но никто не знает, кому именно, дружок.

— Я знаю, — сказал Персей, чтоб сказать что-нибудь.

Заметив, однако, любопытный взгляд, какой на него бросили, он выпрямился резко, в порыве демонической веселости, и прислонился к стене, чтоб удобнее было сбежать, если придется.

— Так вот: я знаю, я!

— Бы смешны, это да!

Хоть и глубоко униженный подобными словами, юноша не изменил своей позы у стены и стоял, простерши руки, как концы креста, — только слегка вздрогнул и наклонил голову. «Я знаю», — повторил он на сей раз гневно.

— Так чьи ж они? — выдавила она из себя с усилием.

С минуту оба молчали, глядя друг на друга.

— Божьи, к примеру… — сказал Персей, разуверенный, сложив руки и уменьшившись в размерах.

Но теперь она, казалось, готова была идти в наступление, вся ощетинившись.

— И не Божьи они вовсе, а свои собственные, идиот!

— Хватит, хватит! — испугался юноша.

Они помолчали, настороженно. Он бесшумно отодвинул кресло, стараясь не обидеть ее взглядом.

Потом, когда счел, что все уж, верно, успокоилось, осторожно поднял глаза.

И с удивлением заметил, что Лукресия Невес не только не оправилась, но вся напряжена, подобно коню, остановленному на всем скаку.

Заметив, что за ней наблюдают, девушка сочла, что настал момент положить конец попытке перемен, предпринятой гостем, если только он не побежден уже. Совсем спокойная, отрешенная, она принялась рассматривать собственную руку, словно та ей не принадлежала, вертя ее так и сяк, картинно шевеля пальцами или задумчиво поглаживая ручку кресла, — старалась показать Персею, что она последователь йоги. И когда наконец добилась от него прежнего взгляда, выражающего: «Ты — просто чудо!» — сразу успокоилась, усталая.

Но теперь не хотел отступать он.

Смотрел на нее с угрозой, словно собирался наброситься.

Лукресия Невес раздражала его. Он мог бы, пожалуй, жениться на ней и поправить ее нрав, как муж битьем «учит» свою жену. Однако щепетильность побуждала его предоставить эту работу другому.

Что не помешало ему сейчас так взвинтиться, что он способен был, одним широким взмахом руки, свалить и разбить все эти грязные безделушки!

Он понял в эту минуту, как она дорожит ими, и возненавидел ее, и возненавидел их, да как еще! Он — мужчина, он не станет больше церемониться, он одним взмахом сметет с лица земли этих умниц из Сан-Жералдо, с их безделушками и капризами — и дело с концом!

Таково было жестокое намерение юноши, когда он так свирепо смотрел на нее. Лукресия, чувствуя опасность, защитно выпрямилась, и оба смотрели друг на друга с яростью, но истина незаметно воцарялась меж ними: он хмурился, она уже сникла, он был мужествен, она женственна, один был крепок, другая — хрупка, он — добродушен, она — вспыльчива. Осознав раньше него положение, в каком они оказались, девушка взглянула на гостя с вызовом. Персей отступил.

Оба посмотрели друт на друга растерянно и со вниманием.

О, да ведь он любит ее, понял Персей; она вдруг стала необходима ему, как ей необходимы ее кресла и безделушки; он нуждался в ней для того, чтоб она прояснила что-то своим присутствием… Так он почувствовал ее на одно мгновенье и покачал головой, медленно и печально.

А Лукресия сидела, как королева, и смотрела на свои ногти. Как-то раз он дотронулся до ее плеча, чтоб указать ей на что-то, и ощутил, как торчат косточки у той, которая воображает себя королевой…

Он срочно стал излагать ей план сегодняшней прогулки — в конечном счете это была цель его утреннего визита:

— Сядем на трамвай у базара, сойдем на ближайшей площади, оттуда направимся к…

Внезапно заинтересованная, она прислушивалась.

И вскоре, отвлекшись, оба снова, казалось, мыслили в одном направлении, хоть за несколько минут до этого их любовь обрушилась.

Они поняли это. Она знала, что никогда не простит. А он знал, что свершил то, что должен был свершить, чтоб продолжать свой неспешный путь, который влек его сильнее, чем любая женщина. Но ему было стыдно, что все удалось.

Они смолкли одновременно. Девушка смотрела на свои ногти, юноша — на свои сапоги.

— Сегодня утром, я еще спала, — вдруг сказала она по-детски, — когда меня что-то разбудило, но потом я задремала снова, и мне приснилось, что кто-то возвращал каждому человеку утерянный сон, знаете, чтоб люди вернули все часы, что недоспали… И меня тогда спросили, сколько мне не хватает — тысячи или двух тысяч лет сна, и я тогда сказала, что двух тысяч, и тогда мне снова закрыли глаза, и я в тот момент…

— Но кто это был? — прервал Персей-Мария, подавшись вперед в своем кресле.

— Как это кто? — нервно переспросила она. — Я ведь сказала: «что-то меня разбудило»… неясно разве? — продолжала она с жадной торопливостью, — я закрыла глаза и поворачивалась с боку на бок, пока не поняла, что сплю, — и она рассердилась, что приходится объяснять, когда он не расспрашивает, — пока не поняла, что все время спала. — Она смолкла, растерянная. — А у вас так бывает? — спросила она еще, помолчав, с какой-то ревностью, заглушаемой любопытством.

— Нет, нет, никаких снов я не вижу! — ответил он страстно, возбужденный снами Лукресии Невес.

Разочарованная, она взглянула на него, стараясь прочесть в этих ласковых глазах, на этом лице, кротком и смуглом, где то, что было от уродства, представало красотой в прогулках по Базарной Улице… Что хотела она прочесть? Возможно, никогда она не встретит другого мужчину такого пригожего, подумала она с огорчением, опустив глаза, чтоб скрыть подобную мечту.

— Если моя мать умрет, я приду жить к тебе.

— Как?!

Девушка оторвалась от своих тайных мыслей, и ей удалось взглянуть на него сквозь свое воображение:

— Мы не поженимся, но мы — как жених и невеста.

Это была правда. Он восторженно удивился. «Верно…» — пробормотал он, глядя в потолок и вытянув губы, словно хотел свистнуть.

— Как ты думаешь, мне уйти? — спросил он с несчастным видом, помолчав.

— Да, иди, — сказала она ласково.

Поскольку он не двигался с места, Лукресия Невес прибавила, с рассеянной любезностью:

— Мама порезала палец… И знаешь чем?

— Чем?.. — спросил он с недовольством.

— Бумагой… Тонкая такая бумага. Неглубокий порез… Царапина и немножко крови вышло.

— Вранье, — произнес он уверенно.

— Ты считаешь враньем все, во что не веришь, — отозвалась девушка гордо. — Она даже йодом помазала. Бумагой тоже можно порезаться, мой милый. Спроси у своего отца…

— …Я ухожу, — прервал он тревожно, протягивая ей руку.

Она засмеялась:

— Люди, как мы с тобой, не пожимают друг другу руку! — и она постаралась сдержать смех, потому что Персей стал весь красный и отдернул руку, но это ей не удалось. И пока смеялась, показывая редкие зубы, он почти выбежал из комнаты, в ужасе, наткнувшись на этажерку.

Оставшись одна так внезапно, девушка словно проглотила свой смех.

Солнце, плывя к полудню, резало лучами зеркало. С веранды доносился запах железной дороги, деревьев и угля — запах полей после вторжения неприятеля, столь характерный для города Сан-Жералдо… Она лениво поежилась, шатко путешествуя по комнате. И под конец, под шум колес, отупела и стала клевать носом.

Освобожденный ли дух слился с ветром из открытого окна, но принимая все более четкий очерк, становилась она одним из предметов комнаты: ноги упирались в пол, тело резко обретало обычные формы. Все, что было сверхъестественного, — голос, взгляд, способ существования, — кончилось; то, что еще оставалось, могло внушить ужас любому, кто б сейчас взглянул на нее. И был бы ранен холодным блеском маленького кольца на ее пальце, маленького камня, вобравшего в себя силу всех вещей в этой комнате.

Дверь отворилась, и мать пробудила ее:

— Ты звала меня…

Лукресия Невес открыла глаза, вгляделась, не видя. Много минут прошло…

— Ты здорова? — забеспокоилась Ана. — Ты что-то красная…

— Не знаю… это голод, — сказала она громко, с трудом распрямляясь.

«Голод?..» — удивленно подумала мать.

Она никогда не слышала у дочки такого голоса. «Да, — сказала себе Ана, с трудом осиливая новое свое материнство… — Это голод, — повторила она бессмысленно вслух, чтоб все слышали и судили сами, узнав, что дочь сказала своим детским, своенравным голосом, — это голод… Ах, девочка, ты выздоравливаешь, — произнесла она неуверенно, — выздоравливаешь», — повторила еще, бросившись искать молоко, растерянная, немного грустная.

Лукресия Невес улыбалась таинственно и глуповато. Она чувствовала голод, да, и царапала себе лицо ногтями; она словно вдруг попышнела; и правда — настал возраст…

С этого времени ей, наверно, нечего уж больше будет терять. Теперь уж и умереть слишком будет поздно.

Улыбаясь, похорошевшая, она взглянула на свою правую руку, на которой мечтала увидеть скоро обручальное кольцо. Обручальное, венчальное.