Осень без любви

Ожидание начала путины

С моря дует сильный, прохладный ветер. Глухо хлопает брезент палаток, высокая, зеленая осока шелестит молодо, упруго, легкие клубы пыли, завихряясь, ввинчиваясь в воздух, убегают по узкой дороге от моря за песчаный косогор. День выдался солнечный. Попрятались надоедливые комары, высокопородистые, нагловатые, какие бывают только, на Севере. Они, кажется, кусают даже сквозь ватные телогрейки.

У больших, выцветших состарившихся под дождями и солнцем палаток сидят рыбаки. С высокого берега далеко видно море, золотистые поплавки невода на синей воде, белый пароход у причала — на другой стороне залива, покуривающий капроновым дымком. Безмятежны рыбаки, молча вырезают из твердой, прочной пробки запасные поплавки на невод, а в большой палатке возятся женщины с брезентом и тоже не разговаривают — лень.

Повариха Анна, высокая, полная, с редкими волосами, сожженными перекисью водорода, с белыми ногами, на которых видны алые расчесы от укусов комаров, ходит вокруг костра, помешивает кашу и сонно поглядывает на огонь, море и свою двухместную голубую палатку. От тепла, от того, что нет комаров, ее тянет ко сну.

Бригадир рыбаков Каант — худенький, будто подсушенный, с темным обветренным до шелушения лицом, суетится у сети. Сеть капроновая, прочная, с крупными ячейками на кету, висит на кольях и посвистывает на ветру однообразно, словно жалуется на что-то. Каант связывает порванные ячейки, выпутывает мусор, изредка посматривая на другую сторону залива, где город с белыми домами, на безоблачное небо, и тяжело вздыхает. Погода стоит хорошая, ловить бы да ловить рыбу, но что поделаешь, не начался ход кеты, даже на уху пока ничего не поймаешь.

— Какомэй! — восклицает бригадир, остановив взгляд на море. — Хороший пароход, красивый!

На той стороне залива от причала отходит белоснежный лайнер, такой большой, что кажется полгорода оторвалось и уплывает в море.

Рыбаки у палатки тоже бросили работу — смотрят. С парохода доносятся обрывки веселой музыки, потом звучит басом гудок.

— Людей повезли на материк, — сказал кто-то. — Вот у кого жизнь!

«Куда люди едут, — думает Каант, — путина на носу, а они?! Нехорошо так… путину бросать…»

Бригадир достает сигареты, закуривает. Каант больше не смотрит на море, он потерял всякий интерес к пароходу, набитому людьми и музыкой. Праздности Каант не любит.

На берегу остро пахнет дымом и морем. Нет только главного запаха, запаха рыбы. «Но ничего, — утешает себя Каант, — скоро пойдет рыба. Хотя может случиться и так, как было в прошлом году: ждали-ждали большого хода кеты, а его так и не было. План не выполнили, заработок был плохой».

Недалеко от палаток, ближе к воде, у длинного высокого навеса, толкаются люди, гудит натужно бульдозер, и мужчина, высокий, с большой седой головой, в потертом сереньком костюме, бегает, машет руками — командует. Это колхозный мастер по засолке рыбы Иван Филиппович. Правление назначило его старшим на рыбалке. Сюда он приехал недавно и вот уже достал где-то чаны, и строит свой колхозный микрозасолочный цех — на случай, если рыбы будет много и ее не успеют отправить на завод.

Каант посматривает на мастера, слышит его громкий, заглушающий даже рокот измученного бульдозера голос и думает: «Если Иван Филиппович приехал и стал строить засолочный цех — будет рыба. В прошлом году его не было и рыбы не было. Он рыбу чувствует, как олень важенку во время гона».

Шумит монотонно синее море, и белые барашки волн все бегут и бегут к берегу. «Чего они бегут? Давно бежали, теперь бегут, через месяц, через год тоже будут бежать». Каант задумчиво затягивается сигаретой.

Самое памятное, самое важное, что было в жизни Каанта, связано с морем и с нелегким трудом. На море, в дни путины, нет праздников. Путина — это тяжелая работа, но путина все-таки и праздник. Потому что зимой, когда занесет рыбалку снегом, море скует льдом, а тело сбросит усталость, — заноет душа, затоскует о синем просторе, о свисте сетей на ветру, о запахе травы, рыбы. Лето, путину вновь будешь ждать, как праздника.

Каант курит и думает о своей жизни. Когда нет настоящего дела, время кажется долгим и ненужным. Всегда было так. С далекого детства, когда его, четырехлетнего мальчонку, отец впервые взял на рыбалку, до сегодняшних дней, когда уже и его пятнадцатилетний сын вместе с рыбаками смотрит беспокойно на море, ожидание всегда изводило душу.

— Смотрите-ка, Собранияк! — показывая рукой на дорогу, говорит кто-то из рыбаков.

— Откуда он взялся?

— Ну, если Собранияк, так собрание будет.

Мужики бросают работу, встают на ноги, чтобы лучше рассмотреть пешехода.

— Идет-то как быстро! — восклицают. — Будто молодой!

— Вещей нет, налегке!

— Ко времени он, — подбоченясь, говорит повариха. — Каша сварилась.

Старик скрылся в лощине и через несколько минут опять появился.

Теперь хорошо видно его одежду — потертую, старую летнюю кухлянку и лицо, темное от загара и пыли.

Старик подошел к палаткам, устало сел на траву, его обступили рыбаки.

— Етти… Пришел? — спрашивают.

— Ии… — да! — отвечает старик и улыбается, губы у него бледные и сухие: устал.

— Объясни, откуда ты взялся?! — удивляется Каант и чешет затылок.

— Оттуда, — старик показывает пальцем вверх, с неба.

Рыбаки смеются, веселый Собранияк всегда шутит. Сам старик не смеется, еще не отдышался. Не унялся гул в ногах, и из тела не улетела усталость. Морщинистое, с вдавленным носом, плоское лицо его покрыто капельками пота.

— Не верите, а я, правда, с неба. Из поселка на вертолете пограничники привезли, иду от них, тут недалеко.

— Какомэй?! — удивляются все. — Как это они тебя взяли?

— Очень просто, говорю, на собрание нужно, а они: лезь, довезем. Хорошие ребята!

— Какое же собрание будет?

— Такое! Важное! — старик снимает малахай, гладит рукой редкие, седые, спутавшиеся влажные волосы и устало добавляет: — Завтра районный начальник приедет, все узнаете.

У засолочного цеха замолкает бульдозер. Подошло время обеда. Иван Филиппович, широко размахивая руками, идет по тропинке к палаткам.

— Что нового? — поздоровавшись со стариком, сразу спрашивает он.

— Ничего, собранияк было, — говорит дед, — завтра и здесь будет. Сам представитель из района приедет.

— Как же ты его опередил?

— Он на вездеходе поедет, а я вот на вертолете. Хорошие ребята помогли.

Иван Филиппович садится у костра и грустно говорит:

— Собрания теперь можно проводить, рыба еще не идет. — Он зевает сонно, прикрывая тяжелыми веками большие, выбеленные временем глаза, снимает резиновые сапоги, надевает чистые носки и тапочки, которые принесла ему повариха Анна.

— Ну что, будем обедать? — спрашивает Иван Филиппович у рыбаков.

— Можно! — отвечают ему вразнобой мужчины и медленно, один за другим, идут к столу, врытому в землю, на котором повариха уже успела поставить глубокие пластмассовые миски.

Гречневую кашу едят молча и нехотя. Надоела всем каша, так надоела, что не смотрели бы на нее. Но что делать, рыбы пока нет.

— О чем собрание-то было? — спрашивает мастер у старика, чтобы нарушить тягостное молчание за столом.

— Новый план приняли, — отвечает тот.

— Встречный, значит?..

— Да!

— И здесь собрание по плану будет?

— Не знаю, начальник скажет.

— Ну что? Хорошо!.. План планом, а вот как рыба? Она в планах не понимает и, бывает, не идет, хоть и план высокий.

Собранияк кивает головой, мол, все он понимает, со всем согласен. На самом деле старика мало волнует: пойдет рыба или нет. Главное он сделал, предупредил, что будет собрание, а остальное пусть сами думают, на то они начальство.

Давно еще, когда только организовался в их большом стойбище колхоз, когда сам Собранияк был молодым, быстрым и ловким, приехали издалека представители и попросили его собрать людей в центре стойбища в одной большой яранге.

— Зачем? — спросил он.

— На собрание, по важному делу.

Что такое собрание он не знал, но побежал по ярангам и стал кричать:

— Все на собранияк! На собранияк!

С тех пор и прилипло к нему это новое, полюбившееся всем слово, с тех пор он занимается только тем, что созывает сельчан на собрание. Колхоз за это жалование платит и выдает спецовку — обувь.

Никто не помнит настоящего имени старика. Недавно, по случаю назначения пенсии, выдавали ему новый паспорт, он попросил председателя сельсовета, старого своего приятеля Айнакваургина, написать в графе «фамилия, имя, отчество» одно слово Собранияк, что сделал тот с большим удовольствием, потому что тоже не помнил его настоящего имени.

Каант поднялся было из-за стола, уж перекинул ногу через скамеечку, но передумал, сел назад, глаза его округлились.

— А где Кемлиль?..

— Коо, — отвечают, — не знаем.

— Опять, наверное, напился? И где он водку берет? — недовольным голосом спрашивает Каант и смотрит на всех пристально — ждет ответа.

— Где? Он же с собой ее привез, — отвечает Теюлькут, спокойный пожилой рыбак с большими желтыми зубами, постоянно озабоченный, будто потерял деньги, накопленные за всю жизнь. — Он полный рюкзак привез водки, где-то спрятал. Помните, когда плыли сюда, Кемлиль не отходил от рюкзака, как ревнивый муж от неверной жены. Я сразу заметил, что здесь что-то не то.

Теюлькут посмотрел на бригадира, прищурив свои маленькие озабоченные глаза, глотнул слюну и оттолкнул тарелку с кашей.

— Найти его нужно, — сказал мастер. — Водку тоже найти нужно.

— Постойте, я, кажись, знаю, где он отраву прячет, — вмешалась в разговор повариха, собирая со стола тарелки. — Ну и едоки, так будете есть — ветром всех посдувает и жены от вас уйдут.

— Не посдувает, и жены не уйдут, рыба пойдет, отъедимся. Ты говори, где он водку прячет?

— Где? Где? Здесь, кажись, в песчаном карьере. Я смотрю, что он туда зачастил?

Два молодых длинноволосых парня решили после обеда взять лопаты, пойти на песчаный карьер и перекопать там все, но водку найти. Каант утвердительно закивал головой, поддерживая небескорыстный энтузиазм ребят, но старик Собранияк сказал, что это глупая затея. Уж кого, кого, но Кемлиля он хорошо знает, рыба пойдет, сам пить бросит. Кемлиль работящий. А если рыба не скоро пойдет, то все равно бросит, потому что рано или поздно всю водку выпьет.

— Хоть бы кого угостил, — пробурчал раздраженно Теюлькут. — В кого такой жадный? Я отца его знал, тот последним делился.

— Вот он, голубчик, легок на помине! — повариха развела руками и засмеялась громко. — Идет, голубок, пообедать. Наработался!

Из-за палаток, как из-за кулис, вышел Кемлиль, низенький, черненький, с большим продолговатым оспенным лицом, с вывернутыми синеватыми губами. Подошел молча к столу, сел, потянул к себе миску с кашей.

— Где это ты был? — спросил строго мастер. На большом выпуклом лбу его собрались морщины, глубокие и четкие, будто подрисованные.

— Здесь, — ответил спокойно рыбак. — В траве спал. Рыба все равно не идет.

Лицо у Кемлиля было красное, вздувшееся от выпитого и укусов комаров, будто обожженное.

— И долго ты еще будешь пить? — Иван Филиппович еще сильнее сдвинул брови и ударил о стол большим задубелым кулаком.

— Нет, — вяло шевельнув губищами, ответил Кемлиль. — Два дня, два бутилька осталась.

За столом засмеялись, а мастер долго молчал, обдумывая, как поступить: махнуть рукой, пусть допивает, но каков пример другим; принять строгие меры, скажем, отослать его в поселок, жалко — мужик работящий, во время хода рыбы за двоих работать будет. Иван Филиппович кашлянул в кулак, потом сказал:

— Займи две бутылки, а я после путины отдам.

— Зачем? — спросил Кемлиль, и нижняя губа у него отвисла.

— Что, жалко?

Кемлиль проворно встал из-за стола и ушел за палатки.

Он тут же вернулся в поставил перед мастером две потных, измазанных землей бутылки.

— Вот все! — шевельнув большими губищами, сказал рыбак и уставился немигающими глазами на Ивана Филипповича.

— Иди, позови женщин, они ведь еще не ели, — попросил мастер повариху, потом повернулся к рыбакам: — Разбирайте кружки, понемногу всем хватит. У моего сына сегодня день рождения.

— Кооо! — удивились все.

Мужчины задвигались, стали брать тарелки и ложки. Кемлиль еще какое-то время сидел неподвижно, шевеля губами, обдумывал что-то, уставившись на мастера мутными глазами, потом встал, отошел от стола на несколько метров, присел и принялся ползать на четвереньках, осторожно, словно минер, прощупывая землю. Рыбаки с интересом следили за ним. Кемлиль что-то наконец нащупал, вытащил из-за пояса нож, приподнял им небольшой квадрат дерна, засунул под него руку и достал из тайника еще одну бутылку. Все ахнули. Кемлиль вернулся к столу, поставил водку, сел напротив мастера и опять стал смотреть на него.

— Спасибо! — Иван Филиппович неловко кашлянул в кулак. — За мной не станет, рассчитаемся.

— Нет!.. — Кемлиль замахал большой взлохмаченной головой. — Не надо. Мой подарок. Можно еще, но теперь все, совсем все.

— За сына твоего выпьем, даже очень выпьем, — сказал Собранияк.

Каант разлил по кружкам водку, чтобы хватило только по глотку, произнес тост:

— Иван Филиппович, пусть твой сын хорошо служит, быстрее домой возвращается, невесту находит, детей рожает и живет долго-долго, столько лет, сколько у меня волос на голове.

Мужики заулыбались, на голове Каанта была густая шевелюра, такая густая, что расчесать ее просто невозможно. Рыбаки потянулись кружками к мастеру, говоря лестное о его сыне, довольные неожиданному случаю хоть как-то отвлечься от тоскливого ожидания рунного хода кеты.

— Придет сын из армии, тогда уж отметим, как положено, — сказал Иван Филиппович. — А пока скромно нужно.

Все за столом поняли мастера. Три года назад у него погибла жена с детьми. С тех пор Иван Филиппович избегал всяких торжеств. И день рождения старшего сына он не думал отмечать, а тут все так неожиданно получилось.

Иван Филиппович встал, поманил к себе повариху, тихо сказал:

— Пойду отдохну малость, в четыре утра встал: не выспался. Ты разбуди часика через два.

— Хорошо! Хорошо!

В палатке было тихо, пахло травой и болотистой сыростью. Иван Филиппович смотрел на отливающий солнечной желтизной брезент и не мог уснуть. Двенадцатое лето он проводит на рыбалках, почти четвертую часть всей жизни. Давно подумывал уехать на «материк». Наработался, насмотрелся на Север. Сына нужно было выводить в люди. Иван Филиппович думал послать Славика после армии на учебу в институт. «Лет пяток еще поскриплю, — подумал мастер, — а там, глядишь, пенсия подойдет, а Славка на ноги встанет». С этими мыслями Иван Филиппович уснул, провалился в теплое, пахнущее морем небытие.

Повариха Анна залезла в палатку и стала толкать Иван Филипповича.

— Да проснись ты! Проснись!

Жалко ей было мастера, устал ведь, но повариха знала, если не разбудишь в указанное время, проснется и отругает.

Иван Филиппович открыл глаза, сел, повел плечами.

— Жена приснилась, — сказал спокойно и нахмурился.

— Это к перемене погоды! — Анна скрестила на животе руки и, прищурившись, не отрываясь, смотрела на мастера.

— Странный какой-то сон, вроде жена стала спрашивать, когда рыба пойдет. Надо же…

Он будто невзначай взглянул на Анну, та потупила глаза.

— Ты чего?

— Так, — ответила Анна. «Господи, какая глупая, все робею и волнуюсь при нем, как в молодости».

— Тяжко что-то на душе. — Иван Филиппович стал торопливо застегивать рубашку, потянулся за пиджаком, который лежал скомканным в головах. — Что-то неладное со мной творится. На работе отвлекаюсь, а как один — муторно! Напиться, что ли?

— Что же это с тобою, Вань? — голос Анны дрогнул.

— Черт его знает, — тихо ответил Иван Филиппович. — Может, болезнь какая?

Он оделся и вышел из палатки. Вскоре уже слышен был его беспокойный голос там, где строился засолочный цех.

Анна все сидела в палатке, скрестив на животе руки, смотрела перед собой, слушала, как стучит сердце, как хлопает на ветру брезент, и думала тревожно о своей странной и непонятной жизни.

Восемнадцатилетней девчонкой завербовалась на Север. Здесь влюбилась в молодого парня, да так и осталась подле него ни женой, ни девкой, ни бабой. Видно, так на роду было написано любить человека, быть всегда с ним рядом. Она не сетовала на то, что не была его женой, ни тогда, ни теперь. Любила — и все. Ездила за мастером по Чукотке, даже не замечая частых его перемещений по службе. И сама из-за этого чем только не занималась. Работала медсестрой в больнице, воспитателем в детском садике, сторожем в школе, заведующей гостиницей, почтальоном, завхозом, кассиром и поваром — работала везде, не гнушаясь ничем, лишь бы быть с ним. Может быть, эта ее обреченная верность, стремление быть всегда с ним породили в нем уверенность, что так все и должно быть.

Когда Иван Филиппович женился, она не горевала, была уверена, что это обстоятельство ничего в их отношениях не изменит. И действительно, ничего не изменилось. Она привычно ездила за ним всюду, привычно угождала ему во всем, и он, как в былые времена, приходил к ней.

Когда у Ивана Филипповича погибла жена с детьми, в их отношениях так ничего и не изменилось. Они были по-прежнему неразлучны, и только сегодня, вот сейчас, когда он сказал, что на душе у него в последнее время тягостно, ее охватила грустная догадка, что с ним что-то происходит, что-то такое, чего она не может понять. И она подумала, что, может, с ним это происходит давно и она просто не замечала этого, не понимала, может, потому он и нашел еще одну женщину, чтобы кто-то его понимал? «Обделенная, униженная у меня судьба, — решила она и заплакала. — Дура я бесхарактерная. Дура…»

Она знала, что ничего уже не изменит в своей жизни, слишком тяжело это сделать, и плакала взахлеб.

Вечером ветер стих и появились комары. Рыбаки в ожидании ужина сидели за столом, курили, отгоняя их дымом.

— Опять на ужин будет каша, — тоскливо говорит Теюлькут. — Когда только рыба пойдет?

— Каша — хорошая закуска, — вслух размышляет Кемлиль. — Я заметил, когда закусываешь кашей, то голова потом меньше болит.

— Проведем собранияк, — вмешивается в разговор старик, — поеду в поселок и скажу пастухам, чтобы вам оленьего мяса принесли.

— Каша и каша, умрем от каши, — Теюлькут хитро улыбается, — наша повариха жадная, никому мастера не уступает. В него молодая Тату влюбилась, женщины рассказывают, что она ночами плачет, а сказать боится. Но он не промах, еще раз женится.

— Она же совсем молодая, — сказал Кемлиль. — Он старый.

— Ну и что же? Если любовь? — возражает Теюлькут.

— Какой он старый, работает так, что молодой не угонится, — Собранияк затянулся сигаретой. — Слышите, ругает кого-то, — кивнул он в сторону, откуда доносился возбужденный голос мастера.

Под конец ужина, когда большинство людей разошлось по палаткам, бригадир Каант, приложив ладонь, к уху, сказал:

— Вездеход идет.

Все притихли, услышать ничего не услышали, но через несколько минут действительно стал слышен какой-то странный звук за холмами. Звук разрастался, полнел, в нем появились какие-то дребезжащие нотки. К рыбакам шел вездеход.

Первым встретил прибывших представителей района Собранияк. Когда из кабины машины вылез тучный, низкорослый инструктор райисполкома Масляев, старик протянул ему руку и с тихим восторгом сказал:

— А я уже здесь!

Масляев искренне удивился:

— Да ты что, волшебник? Откуда здесь взялся?

— Оттуда, — посмеиваясь, Собранияк показал на небо. — Я такой.

Вездеход обступили рыбаки, стали расспрашивать водителя о новостях в районе. Масляев подошел к Ивану Филипповичу, протянул ему короткую руку.

— Когда собрание проведем?

— Наверное, завтра, теперь уж многие отдыхают.

— Ты не тяни, — голос у Масляева был начальственно сух. — Мне еще на двух рыбалках проводить собрания. Старик давно предупредил? Поди, решил, сколько повышенных процентов взять?

— Предупредил, но ничего я не решал, рано. Рыба не идет.

— Пойдет, — Масляев хмуро глянул на мастера и подумал, что с этим перестраховщиком вечно приходится возиться. — По нашим данным в этом году будет хороший ход. В районе есть мнение, чтобы ты взял десять процентов сверх плана.

— Взять можно и двадцать, — Иван Филиппович усмехнулся. — Как выполнять! Научи. В прошлом году тоже обещали большой ход, а рыбы не было, сейчас пошумим, а потом краснеть.

— Ты не больно-то краснеешь. — Масляев махнул рукой и отвернулся.

После утомительной дороги ему не хотелось спорить с мастером, к тому же он был уверен в том, что своего добьется, что на собрании возьмут десять сверхплановых процентов. Такого еще не было, чтобы он не выполнил установки района.

— Чего мне-то краснеть? Вы настаиваете, вы и краснейте.

— Ну, это слишком длинный разговор. — Масляев покосился на Ивана Филипповича, хотел сказать что-то резкое, но передумал и уж более миролюбиво спросил:

— Где нам переночевать?

— Вон ребята палатку поставили. Может, отужинаете? Милости прошу, чем богаты, тем и рады.

— Нет, спасибо, еле на ногах стою, устал, не до еды. — Масляев повернулся и не спеша пошел к палатке, которая была недалеко от вездехода и возле которой уже разбирал вещи водитель.

Иван Филиппович, недовольный разговором и тем, что утром предстоит еще более серьезный спор, заторопился к себе в палатку. Не раздеваясь лег. От укусов комаров зудели руки, лицо. Он стал слюнявить пальцы и смачивать волдыри на лице, но зуд не проходил. «Как звери грызут, — подумал Иван Филиппович, — никакого покоя от них нет!»

Постепенно раздражение у Ивана Филипповича улеглось, и он стал думать о сыне, у которого сегодня день рождения, пытался представить его себе в военной форме таким, каким видел на присланных им недавно фотографиях, но не мог. Помнился тот маленький Славик, каким он увидел его впервые, более десяти лет назад.

В то лето он отдыхал у матери в деревне, познакомился с молодой учительницей, нелегкая судьба которой поразила его. Муж был пьяница, а тесть, свихнувшийся от жадности, изводил всякими подозрениями.

Помнится, пришел он вечером в школу, вошел в класс, за партой сидит мальчик с длинной такой шеей, с большими прозрачными ушами, с карими глазами, из которых, как и из глаз матери, сочилась печаль.

— Это мой Славик, — сказала Лиза. — Ему восемь лет, он все понимает и согласен называть тебя папой, и еще мы рады будем поехать на Чукотку.

Славик вырос, служит исправно в армии, а Лизы нет, и нет родных детей.

Гибель супруги он пережил легче, чем гибель детей. Смерть Танюши и Игоря заслонила смерть жены. Казалось, с ней могло произойти что-то, что оборвет ее жизнь. Гибель детей не вмещалась в его сознание, она выходила за рамки доступного ему понимания.

В последние годы он все больше и больше ощущал утрату жены. Как часто он вспоминал о совместной с ней жизни!

После гибели жены Иван Филиппович понял, что любил ее, любил по-настоящему, и горько было сознавать, что распознал эту любовь слишком поздно.

Иван Филиппович повернулся на бок, попытался заснуть и тут услышал, что к его палатке кто-то осторожно подходит. Незнакомец остановился у входа и стал щупать рукой брезент — проверять, застегнут вход или нет.

Мастер вначале подумал, что это Анна, но та не церемонилась бы, не таилась, на правах хозяйки залезла бы в палатку.

Иван Филиппович приподнялся — громко скрипнула доска, незнакомец торопливо стал уходить — испугался скрипа. Иван Филиппович выглянул на улицу и увидел, что в палатку, где спали женщины, прошмыгнула девушка в белой косынке.

Мастер стал гадать, кто бы это мог быть. Спать теперь совсем не хотелось.

Под утро по всему рыбацкому стану понесся отчаянный, ликующий крик:

— Рыба пошла!!!

Люди в палатках загомонили, засуетились, стали как по тревоге одеваться и выскакивать на улицу.

Иван Филиппович в резиновых сапогах на босу ногу, в ватнике вышел из палатки. На берегу уже стояло человек десять.

— Смотрите! Смотрите! Белуха! — кричал кто-то.

Посреди залива появилось стадо огромных белух.

Они выныривали из воды, громко отфыркивались, и это отфыркивание напоминало свист воздуха, вырвавшегося из огромного баллона. Белухи медленно продвигались по кругу, в центре которого находился косяк кеты. Вода там серебрилась, пенилась, и рыба очумело прыгала вверх.

— Во дают, — сказал бригадир Каант, почесав затылок, — целый косяк окружили!

— Белуха прожорливая, — Иван Филиппович вздохнул и сокрушенно покачал головой. Он стоял в толпе мужчин и женщин, смотрел на море и не видел, как к нему протиснулась Тату, молодая, полногрудая, с высокой талией, крутыми бедрами девушка. Она недавно закончила торговый техникум и приехала работать в поселок завмагом. Перед путиной, когда мужчин с бригадой женщин-засольщиц отправляли катером на рыбалку, Тату бросила работу в магазине и уехала со всеми.

Мастер повернулся к Тату, когда та легонько сдавила его руку. Глаза ее горели, и по лицу, по взгляду было ясно, что она обреченно влюблена. На голове девушки была белая косынка, и по ней Иван Филиппович понял, кто ночью подходил к его палатке. В душе мастера что-то засветилось тепло и ново, будто там загорелась кровь. Иван Филиппович тут же отдернул руку, будто испугался прикосновения девушки.

— Я лучше всех вас понимаю, потому что вы одни и я одна, у вас было горе и у меня, — зашептала Тату и опять взяла Ивана Филипповича за руку.

— Смотрите, невод полон! — закричал Каант. — Спускайте лодку, подгоняйте кунгас, будем выбирать рыбу.

На берегу задвигались, засуетились рыбаки. К мастеру подбежал старик Собранияк, он был в какой-то ватной старой фуфайке, без малахая и не обращал внимания на то, что его кусали комары.

— Как же собранияк? — выпучив глаза, запальчиво спросил он. — Как же собранияк? — Представитель тоже проснулся.

— Какое тут собрание? — отмахнулся Иван Филиппович, — видишь, какие дела. Путина началась! Вечером проведем.

Старик хохотнул пискляво и вприпрыжку, как мальчишка, побежал помогать рыбакам сталкивать в море огромную деревянную лодку-кунгас.

Мастер не уходил с берега, стоял рядом с молодой Тату и крепко сдавливал ее чувственную, горячую руку. Огонь молодости, нетерпеливая, неуемная страсть женщины передались ему, и он не мог оторваться от Тату, будто держался за оголенный провод. Потом мастер вспомнил о покойной жене, старшем сыне, отпрянул от молодой женщины и быстро, не оглядываясь, зашагал к рыбакам, то и дело вытирая шершавой, грубой ладонью липкую испарину. Тату, не задумываясь, побежала за ним следом.

Повариха Анна все время издалека наблюдала за мастером и Тату. Увидев их державшимися за руки, она все-все поняла.

Презрение к собственной уступчивости, собственной нерешительности наполнило ее. Она беззвучно отчаянно завыла и кинулась к палатке, где, уткнувшись в подушку, кусая губы до липкой солоноватой, пузырящейся крови, рыдала.

Через час Анна успокоилась, развела костер и повесила над огнем большой котел под рыбу. Потом она долго смотрела на белокаменный город за заливом, где, казалось, люди жили празднично и честно. На следующий день она уехала, не простившись с мастером.