Осень без любви

Душевная нота Степана Мячикова

Утро выдалось тихим, солнечным. Снег, недавно выпавший на вершины сопок, поблескивал весело и светло, будто смеялся от радости. Ветра не было. В легком морозном воздухе пахло ягодой шикшой и мерзлой древесиной.

На крыльцо небольшого деревянного дома, совсем еще недавно построенного, пахнущего свежими распилами, солнце пригревало натуженно и робко, вроде боялось чего-то.

Степан Мячиков, узкогрудый, невысокого роста, с большой русой головой, стоял на крыльце, лениво прислонившись к косяку двери и смотрел вдаль, вдыхал обалделый, чистый, осенний воздух, так ощутимо втекавший внутрь, и не верил перемене, произошедшей в его жизни. Он был без шапки, в нательной без ворота мятой рубахе.

Возле крыльца крутился большой лохматый палевый пес с белыми пятнами на боках. Он подвывал, вилял хвостом, смотрел на Степана голодными ждущими глазами. Пес был худ и некрасив, и оттого Степан не хотел смотреть на него. Как-то не вязался внешний вид собаки с этим необычным солнечным и тихим утром.

Пес повизгивал и не давал наслаждаться утром. Степан ругнулся беззлобно, зашел в дом, взял со стола большой кусок хлеба, вышел опять на крыльцо и, бросив его собаке, снова стал смотреть на заснеженные вершины сопок, на открывающуюся слева от гряды, заросшую кустарником долину реки, тянувшуюся на запад к горам, которых за утренней дымкой не было видно, по которые угадывались там, у горизонта. Хорошо было смотреть на эту осеннюю свежесть земли, ни о чем не думать.

Пес не стал есть хлеб, хотя был голоден. Он только понюхал его и отвернулся, — привык к мясу и рыбе.

— Во, бешеный! Не та, видать, нота, — сказал Степан, зашел в дом и принес кусок колбасы.

Долго не решался он бросить его собаке, опасаясь, что та опять не станет есть. Потом подумал: «Продукт все-таки, чего ему пропадать?» — и бросил. Жалко было пса, который остался жить на перевалочной базе после старого хозяина. На этот раз пес с жадностью набросился на колбасу.

— То-то, голод не тетка, — сказал Степан вслух, и ему стало легче от того, что пес ест.

Степан постоял еще немного на крыльце, вдыхая морозный воздух, вглядываясь в обволакивающие щемящей непривычностью душу дали, и потом зашел в дом, прохладно было стоять в нательной рубахе.

В доме пахло древесной смолой. С далеких дней детства запах этот был приятен Степану, как запах хлеба или полыни, которые он носил в себе с тех уж наполовину забытых дней деревенской жизни.

Степан не спеша убрал со стола оставленную с вечера посуду, растопил большую новую и еще не побеленную, а только обмазанную плиту. Потом решил помыть заслеженный пол.

Мячиков и раньше любил наводить чистоту в собственном жилище. За долгие годы одинокой холостяцкой жизни эта привычка выработалась сама по себе. Теперь же чистоту в доме он наводил с особым старанием и радостью.

Вымыв полы, Степан вышел на улицу и стал осматривать сараи, расположенные метрах и десяти от дома. В первом — маленьком и низком, скорее похожем на землянку, — хранились продукты: галеты, мука, чай, сахар, масло, сухое молоко, кисель в пачках, сгущенка и еще кое-что. Другой сарай, который был шагах в двадцати от первого, построен, как и дом, совсем недавно. Стены из толстых брусьев, крепкая окованная железом дверь, маленькие обрешеченные оконца. В одной половине его хранились колхозные спецовки — кухлянки, меховые шапки, штаны, малахаи, торбаса, кукули, другая же часть была вроде маленького магазинчика. Здесь висело с десяток костюмов старого, уж лет пять назад вышедшего из моды фасона, рубашки, галстуки, три пальто с серыми будто заиндевевшими каракулевыми воротниками, кожаные шапки, поблескивающие тускло, словно солдатские каски, женские платья всех расцветок, размеров и фасонов, кофточки в горошек, туфли на высоких каблуках и кое-что из женской галантереи — чулки, носки, лифчики, пояса и прочая, как говорил, смеясь, Степан, женская упряжь.

Спецовки Мячиков должен был выдавать по ведомости, которую ему прислали из правления колхоза, или по ордерам, а костюмы и прочие вещи, хранившиеся во втором отделении сарая, продавать за деньги, так как это было имущество торговой конторы.

Осмотрев сараи и отметив про себя, какой в ближайшее время нужно сделать ремонт, Степан по широкой тропинке спустился к реке, довольно большой и быстрой. Река несла свои чистые воды на Восток, к морю, гул которого в сильный шторм, говорят, можно услышать даже здесь, на перевалочной базе, расположенной в десяти километрах от него.

На берегу валялись железные бочки, какие-то доски, подпертая в днище чурбаком лежала на боку небольшая деревянная, тщательно просмоленная лодка. Сидения в ней были поломаны, места для уключин разработаны, на дне, у борта скопился песок.

Степан внимательно осмотрел лодку и подумал, что отремонтировать ее нужно побыстрей, потому что без лодки нельзя будет ловить рыбу.

Покурив на берегу реки, Мячиков снова пошел к дому. У крыльца остановился, также пристрастно, по-хозяйски стал осматривать замусоренный двор. «Не та это нота, — думал Степан, — люди будут судить о хозяине по двору».

В доме от вымытых полов было свежо и чисто. Степан разделся у порога, прошел к столу и сел на широкую, длинную лавку. Вчера в сутолоке, беготне, связанной с приемом имущества перевалочной базы, он не успел как следует рассмотреть дом, в котором ему предстояло теперь прожить не один день. Желтые стены еще не потемнели от копоти, на гладких квадратных брусьях мутными капельками выступила смола. Окна небольшие, но света хватало. Потолок обит фанерой, и она под цвет стен желтела празднично и чисто.

Недалеко от печки стояла большая, двухспальная кровать, рядом тумбочка и стул, напротив самодельный шкаф для посуды, у двери вешалка для одежды. Степан не спеша обулся, вышел в сени и стал наводить там порядок.

За два десятка лет, прожитых на Чукотке, где только не побывал и кем только не работал Степан Мячиков. Был он на приисках и рудниках, вербовался в старательские артели по промывке золота, ходил в поле с геологами, работал грузчиком в авиапорту, плотничал, шоферил, а недавно работал даже нянечкой в колхозном детском садике по случаю повального заболевания гриппом обслуживающего персонала.

Степан был работящим, тихим и добрым человеком. Он со всеми уживался, на работе его ценили. Одно плохо — легко поддавался на уговоры, когда предлагали выпить. Сам Степан никогда не был застрельщиком в этих делах и, может быть, совсем бы не пил, если бы не дружки, которые появлялись у него, где бы он ни работал. Как правило, больше года Степан на службе нигде не задерживался. Зарабатывал за это время три-четыре выговора с последним предупреждением и увольнялся по собственному желанию.

Может быть, из-за слабости характера по отношению к спиртному, да из-за внешности (лицо у него было подпорчено огнем) Степан мотался по Северу бобылем. А с огнем получилось все так…

Призвали Степана в армию из глухой, маленькой деревеньки на Рязанщине и определили в строительную часть. Вначале он служил в Подмосковье, а потом часть их перебросили на Крайний Север. Там они строили в основном жилые дома. Как-то зимой, уж под конец службы, растапливал Степан в бочке гудрон, которым поливали крыши домов, да и забыл про осторожность, отодвинул крышку и решил заглянуть в бочку. На беду гудрон вспыхнул, и Степана обдало огнем. К счастью, в глаза не попало, да и так не сильно обгорел, спасла теплая зимняя одежда.

В госпитале ему пересадили кожу, но не совсем удачно. На правой стороне лица и шее кожа так и осталась стянутой синеватыми шрамами, будто ее кто неумело, бездушно заштопал.

После госпиталя Степана демобилизовали, но назад, в деревню на Рязанщину, он не поехал. Понравилась ему тутошняя северная жизнь, да и не хотелось показываться родным с такой физиономией. Письма матери и сестре он писал часто, а в отпуск не ездил, да и фотографий, как ни просили, под разными предлогами не высылал. Мать и сестра жиля вдвоем, отец погиб на фронте. Степан помогал им. Когда умерла мать. Мячиков на похороны не попал. В это время он работал в геологической партии шурфовщиком, а рация сломалась, и о смерти матери он узнал лишь месяц спустя.

Степан и теперь частенько помогает сестре, а она продолжает писать ему длинные письма с подробным пересказом деревенских новостей, каждый раз, видно по привычке, начиная писать так: «Мы в доме живем по-старому», хотя теперь живет без матери, одна. Сестра уже не приглашает его приехать домой, видно устала просить.

В этом колхозе Степан Мячиков работает пятый год. Вначале пошел рыбаком только на путину, а потом вступил в артель и, как говорят, осел прочно. От привычек своих и прежнего уклада жизни он не избавился. Все так же легко поддавался на уговоры выпить, но из колхоза его не гнали — Степан был мастер на все руки.

В поселке Мячиков жил в маленьком домике в конце единственной длинной улицы. Мужики протоптали к нему не тропинку, а настоящую дорогу-тракт. Кто ни возьмет бутылку, всяк идет пить к Степану, он уж не откажет и составит компанию и по щедрости душевной отдаст последнюю рубашку, чтобы угодить гостю.

Так и жил Степан: в доме шаром покати, потому что все деньги уходили на угощения дружков, — и на душе спокойно, потому что не было у него ни забот, ни волнений. Так и катила бы давно устоявшаяся жизнь Степана Мячикова, но трагический случай, который произошел с другим человеком, внезапно изменил ее.

На перевалочной базе, которая была в семидесяти километрах от поселка, покончил жизнь заведующий.

Ушел он в кусты, снял резиновый сапог, налег левым боком на заряженную двухстволку и надавил пальцем ноги на спуск. Пять дней пролежал труп в кустах (это потом медэкспертиза установила), а на шестой день прибежал в поселок голодный палевый пес покойного, и тут люди поняли, что на перевалочной базе случилась беда.

Разные слухи ходили по этому поводу. Одни говорили от одиночества, другие считали, что причина в жене, которая уехала на материк и завела там хахаля, третьи — иное. Как бы там ни было, а занять освободившуюся должность заведующего перевалочной базы желающих не было.

Вот тут-то и пришел в маленький домик на краю поселка сам председатель колхоза. Остановился у порога, огляделся. В домике чисто, стены побелены, пол вымыт, тепло и, хотя кроме стола да железной кровати ничего не было, а уютно. Понравилось это председателю. Прошел он к столу, сел на предложенный стул и сказал:

— Тут такая закавыка у нас получилась. Слышал, что заведующий перевалбазой того?.. Так вот, человека нам там держать необходимо. Оленеводческие бригады мимо базы кочуют, охотники туда за продуктами ездят и даже, бывает, геологи. О характере твоем мы знаем и вот решили предложить такую должность. Там пить нечего и не с кем, а так парень ты старательный. Ну как?

Степан с радостью согласился. Он любил охоту, рыбную ловлю, и вообще ему давно хотелось пожить в тиши на природе.

Так Степан Мячиков неожиданно для себя оказался вдали от поселка, на берегу большой рыбной реки Катакваам, в роли начальника и материально ответственного лица.

Работы по наведению порядка на новом месте предстояло много, и это Степан понял сразу, как приехал на базу на вездеходе с членами комиссии по передаче товаров.

Вчера, уж поздно вечером, после оформления соответствующих документов члены комиссии уехали назад в поселок, а Степан, утомленный пересчетом продуктов и товаров, лег спать пораньше.

Сегодня Мячиков проснулся чуть свет, долго лежал в темноте и все думал о перемене в своей жизни и, когда рассвело, когда выглянуло на востоке маленькое солнце и осторожно, будто виновато, заглянуло в дом, он поднялся и вышел почти раздетый на улицу. Взволнованный, размякший стоял он на крыльце, смотрел на осеннее, уже остывшее, погрустневшее, будто женщина, разуверившаяся в любви, солнце, ощущая в себе сладковатую, липкую радость.

Осень, короткая и холодная прошла так быстро, что ее Степан и не заметил. С раннего утра и допоздна он работал — чинил сараи, обивал толем, утеплял дом, строил угольник и ловил рыбу в реке. Рыбы нужно было много: для ездовых собак охотников, для подкормки песцу, да и так, для себя. Ловить одному было тяжело, несподручно, но Степан — сметливый мужик, наловчился. К сети он привязывал два длинных конца веревки, один закреплял на колу, прочно вбитом в берег, укладывал аккуратно в лодку сеть и греб вверх против течения. Веревка натягивалась, и сеть потихоньку сползала в воду. Когда она вся оказывалась в реке, Степан разворачивал лодку, некоторое время плыл по течению и потом греб к берегу. Рыбы в реке было так много, что в сети всегда оказывалось пятьдесят, а то и сто крупных жирных гольцов. Рыбу Степан для себя солил, а для собак квасил в земляных ямах.

В первые месяцы жизни на перевалочной базе у Степана хлопот было так много, что тосковать по людям и-выпивке не приходилось. Он даже вечерами не играл на балалайке, которую возил с собою всюду с тех давних дней, когда был призван в армию из глухой маленькой деревеньки на Рязанщине. Висела балалайка преспокойно на стене, и Степан, намаявшись на работе за день, не притрагивался к ней. Ляжет в постель, посмотрит на инструмент и тут же засыпает. Балалайка в семье Мячиковых была любимейшим инструментом. На ней играл дед Степана, его родной отец, Даже мать и старшая сестра. Бывало, в доме Мячиковых по праздникам устраивались такие концерты, что слушать игру собиралась вся деревня. Маленьким семейным оркестром руководил отец Степана — Порфирий, жилистый и крикливый мужик. Он был таким заядлым и требовательным музыкантом, что не приведи господи. Когда сам дед Прохор, родной отец Порфирия, фальшивил, тот даже кидался на него с кулаками. Всем остальным и подавно спуску не давал.

В начале ноября выпал сухой, уже не таявший на промерзлой земле снег, реку затянуло толстым льдом, дни стали короткими и яркими, а ночи длинными до одури. Все, скованное холодом, стало другим, даже звезды в ночном небе поблескивали по-особому, отражая в своем свете лютую стынь Севера.

С приходом зимы кончилась у Степана и работа. Днями он слонялся как неприкаянный по двору в поисках дела, а темными и длинными вечерами до изнеможения играл на балалайке, пел хриплым голосом выученные еще в детстве частушки и разговаривал с палевым псом, который всегда лежал у порога, сытый, одуревший от хозяйской ласки, внимания, помахивал хвостом и поскуливал, будто понимал все.

— Давай, давай, голуба, подтягивай, — кричал Степан. — В два голоса веселее.

Оленеводы и охотники пока не приезжали на перевалочную базу. У охотников только начался промысловый сезон, и они не нуждались ни в продуктах, ни в одежде. Оленеводы же со стадами оленей совсем недавно стали перекочевывать с летних пастбищ на зимние, и потому ждать их нужно было лишь к январю.

В короткие морозные дни Степан выходил на крыльцо дома, подолгу стоял, смотрел на бесконечные, безжизненные, заснеженные дали, на небо, еще хранящее в себе легкую синеву долгой полярной ночи, и вспоминал родной дом, березовую рощу за деревней, в которую бегал мальчишкой собирать летом землянику, и тоска, солоноватая, горячая, подкатывалась к горлу. В такие минуты Степану нестерпимо хотелось к людям. Хотелось увидеть их лица, улыбки, услышать их голоса. И велико для него было теперь желание посидеть за столом у открытой бутылки, поговорить о пустяках, послушать душевные рассказы о мужских мытарствах, самому рассказать о своей нелегкой, обделенной судьбе. В такие дни, стоя на крыльце дома, Степан начинал сердцем понимать и даже принимать смерть своего предшественника. «Ну нет, нас, деревенских, этим не возьмешь, — пугаясь, говорил он сам себе. — Мы народ рязанский, крепкий, работу любим, и такая нота нам ни к чему».

К великому огорчению Степана, по непонятной причине на базе не было ни одного капкана на песца. Видно, предшественник его и охотой не интересовался. Степан же не умел сидеть без дела, принялся мастерить из досок и проволоки всевозможные петли и загоны. Вначале дело у него не клеилось, песец был таким умным, что приманку съедал, а попадаться не попадался. Мячиков не расстраивался, без устали модернизировал и улучшал свои приспособления. Наконец праздник пришел и на его улицу, песец хоть изредка, но стал попадаться.

Однажды Степан поймал живого зверька, но убивать его не стал, жалко было. Рыбы на перевалочной базе было заготовлено много, и Мячиков, потехи ради, решил оставить зверька. Как-никак кроме палевого пса было теперь еще за кем ухаживать.

За день он смастерил добротную клетку и поместил туда пойманного зверька.

Два дня песец ни к чему не притрагивался. Видно, не по нутру пришлась ему неволя. Степан за эти дни извелся, жалко было, живое существо мучилось. Потом песец начал есть снег, а уж позднее и рыбу.

— Это другая нота, — заглядывая в клетку, где на фанерке лежали остатки съеденной рыбы, вслух говорил Степан. — Давно бы так. Чего стесняться, тут все свои. Теперь дело пойдет. Главное начать. У людей тоже так бывает, попервой тяжело новую жизнь начинать, а потом катится она и катится.

Пойманный зверек оказался самочкой. Теперь Мячиков думал о том, как поймать самца. «Случу их, — думал он, — к весне самочка ощенится. Щенята подрастут и тоже принесут потомство. Так ведь можно целую ферму занести. Рыбы в реке много, ни одну сотню зверьков прокормить можно. Завалю я тогда колхоз шкурками. Вот потеха-то будет! В газетах напишут про такую работу».

Ночью, когда песец начинал бегать по клетке, отчего та громко скрипела, Степан просыпался и, улыбаясь в темноте, говорил вслух:

— Давай бегай, бегай, нагуливай аппетит. Вот погоди, поймаю жениха, оно совсем другая нота будет.

Но не суждено было сбыться мечтам Степана. Самца он так и не поймал, а ближе к весне почему-то издохла самочка. Степан закопал ее в кустах, и, погоревав, потому что успел привыкнуть к зверьку, решил летом привезти на базу кроликов. Он слышал, что один любитель разводит их в райцентре.

— Кролик, он что русский мужик, везде приживается, — сказал сам себе Степан.

В конце декабря, веред самым Новым годом, на перевалочную базу заехал охотник Аляно. По возрасту он был стар, но еще крепок и подвижек.

Степан так обрадовался охотнику, что не знал, куда его и усадить… Он угощал старика чаем, разговаривал с ним о погоде, охоте, сожалел, что в этом году у Аляно плохо ловился песец и всячески старался угодить гостю… Старик, кроме пяти-десяти слов, ничего не знал по-русски, да и Степан не понимал по-чукотски, но заговаривать друг с другом им страшно нравилось. «Проговорив» весь день и всю ночь, охотник собрался уезжать. Степан принес ему со склада мороженой рыбы, сахару, спичек. Хотя все это у охотника было в избытке на охотучастке, но отказаться от подарков он не посмел. Разве можно обидеть нового друга?! Потом Степан завел Аляно в магазин и велел выбрать что-нибудь в подарок жене. Старик выбрал шерстяную кофту в горошек. Такие кофты старуха его никогда не носила и носить не будет, но кофта Аляно понравилась. Уж больно она была пестрая и мягкая.

Степан аккуратно завернул подарок в газету и, протягивая его старику, сказал:

— Пусть старуха носит на здоровье. Ей как раз к лицу будет.

Аляно ничего не понял из сказанного, но благодарно закивал головой и потом объяснил мимикой и руками, что он придет еще и непременно привезет в подарок малахай из рыжей лисицы, который сошьет жена Геутваль, потому что шапка у Степана совсем старая и некрасивая.

После отъезда Аляно долго никто не приезжал на базу. Степан скучал и томился от одиночества. Тяжкие, нехорошие мысли лезли в голову. Успокаивая себя, он думал о том, сколько таких русских мужиков, как он, разбросано по белому свету: в горах, в пустыне, в море — и все они исполняют свой долг спокойно и верно. И он наполнился той неимоверной, настырной силой, которая шла из глубины, из древности, тем упорством, которое родилось в веках, той русской верностью, которая, по его разумению, была во всех, в таких, как он, и которую нужно было нести дальше, не утрачивая и не замарывая ее.

В конце января к Степану стали наведываться оленеводы. Маршруты зимних выпасов оленьих стад проходили недалеко от перевалочной базы. Пастухи приезжали теперь за продуктами, за меховой одеждой и просто в гости.

Услышав встревоженный лай своего пса, Мячиков торопливо одевался и выбегал на улицу. Он помогал гостям распрячь оленей и заводил их в дом. Оленеводы снимали толстые меховые кухлянки, рассаживались на полу, где было прохладнее, и, блаженно почмокивая губами, пили горячий чай.

Напившись чаю, поговорив с хозяином дома о разном, пастухи «замечали» висевшую на стене балалайку и просили сыграть что-нибудь. Упрашивать Степана не приходилось. Он снимал со стены балалайку, усаживался на скамейку, прокашливался, будто собирался петь, и начинал играть. Балалайка в его руках оживала и выводила такие мелодии, такие трели, что оленеводы поражались ее голосистости. Этот небольшой треугольный ящичек с дырочкой посередине, на котором было закреплено всего три тоненьких проволочки, умилял их.

Разохотившись, Степан начинал петь, а иногда даже плясать, что пастухам особенно нравилось. Когда Мячиков уставал, он откладывал балалайку в сторону и начинал рассказывать о своей деревне, где, по его словам, любой мальчишка лучше его играл на балалайке.

— Вот летом, — поблескивая глазами, говорил Степан, — привезу я с десяток балалаек и научу вас всех играть. Оркестр создадим на удивление всему честному народу. До самой Москвы слава о нас дойдет.

Пастухи улыбались, кивали головами в знак согласия. Им нравилась мысль научиться играть на балалайках. Мячиков пытался даже пугать оленеводов тем, что учитель он строгий и спуску никому не будет давать, но пастухи все равно соглашались стать его учениками.

— Меня, бывало, отец так учил, — рассказывал Мячиков. — Заставит играть и внимательно слушает. Если я сфальшивлю, возьму не ту ноту, он так щелкнет в лоб, что иной раз шишка вскочит. Потом скажет: «Уважай, болван, ноту, она самый главный начальник в музыке».

Иногда из бригад оленеводы приезжали с сюрпризами. Где они доставали в тундре водку, понять было нельзя. Ведь на десятки километров вокруг не было жилья.

Выпив, Степан неожиданно начинал философствовать:

— У каждого человека жизнь по нотам расписана, — глубокомысленно, с великой верой в свои слова изрекал он. — Есть в жизни и «до» и «си». — «Си» Степан почему-то произносил сморщившись, шепеляво, сглатывая звук так, что получалось не «си», а «фи». — А душа-то человеческая не иначе как на «до» рассчитана. В любом из нас большой простор заложен. А мы порой не понимаем это, копошимся, копошимся, а о просторе душевном не думаем.

В такие минуты Степана охватывала неимоверная любовь к людям. Ему казалось, что все они чем-то обделены, несправедливо обижены, что-то они ищут и не находят, и ему хотелось пожалеть их святой, материнской жалостью.

— Мужики! — со слезами на глазах шептал он и от волнения ничего не мог больше говорить.

— Великий человек Степан, — говорили пастухи, — душа у него теплая. Он как настоящий пастух-чукча.

Когда оленеводы собирались уезжать, Мячикову становилось неимоверно тоскливо. И ему казалось, что больше он никогда их не увидит, что ему суждено умереть в одиночестве в эти бесконечные длинные ночи, заполненные стынью и мертвым светом луны, что и он, и его друзья-пастухи, — все умрут, так и не повидав его, Степана. Он бежал в магазин, тащил все, что попадалось под руки, и умолял пастухов взять подарки.

— Такая у меня нынче душевная нота, — говорил он, и красные, возбужденные от выпитой водки глаза его влажнели. — Мы, люди, все братья, — добавлял он и лез со всеми целоваться.

Пастухи, растроганные, брали подарки. Мячиков говорил так искренне, с таким жаром, что если бы кто-нибудь из них отказался, то у него от обиды разорвалось бы сердце.

Дома, в своих ярангах и стойбищах, пастухи не знали, что делать с подарками Степана. Привез как-то пастух Лелекай туфли на толстой подошве и высоких каблуках, надела их его жена, сделала два шага широко расставленными ногами и тут же, как малое дитя, которое совсем не умеет ходить, упала. Долго все в яранге смеялись над женщиной. Но туфли все-таки не выбросили, нашли и им применение. Оказалось, что в них очень удобно хранить нитки, иголки и всякие мелкие матерчатые лоскутки.

Раздавая людям всякие вещи со склада и из магазина, Мячиков не думал о том, что это государственное имущество и ему рано или поздно за все придется платить. Здесь, вдали от людей, он забыл о том, что известно, пожалуй, каждому ребенку. Он жил по каким-то иным, выдуманным им самим законам.

Весной оленеводы собирались перегонять стада на новые пастбища. Последний раз они приехали к Степану за продуктами.

— Буду ждать вас, — прощаясь, говорил Степан. — Если ничего не случится, так на следующий год устроим развеселую жизнь. Я киноаппаратуру привезу, книги разные, приемник, и заживем мы на культурной ноте.

В начале лета, когда тундра освободилась от снега, когда по берегам рек и на склонах сопок зазеленел низкорослый ольшаник, когда на перевалах и пригорках распустились крохотные беленькие цветки ягоды морошки, так похожие на цветок земляники, когда гуси и утки в только что свитые гнезда отложили первые яйца, на перевалочную базу к Мячикову нежданно-негаданно приехал ревизор — колхозный завхоз Широкин.

Худой, невысокого росточка, краснолицый, горбоносый, с большим, как куриное яйцо, кадыком, он походил по складу, пощелкал на счетах, написал что-то на бумаге и велел Степану расписаться. Потом посадил его на вездеход и привез в поселок.

Когда еще шла ревизия, Мячиков сердцем чуял, что все это не к добру. Так оно и вышло. В правлении завхоз обстоятельно доложил председателю о ревизии, и тот, хмуро посмотрев на Мячикова, спросил:

— Что ж ты, милый, закавыку мне такую устроил? Вроде не воровал, не пропивал, а недолет большой.

Степан виновато таращил глаза и тяжело вздыхал.

Весть о недостачах у Мячикова облетела стойбище оленеводов и избушки охотников. Через несколько дней в кабинет к председателю вошел старый, уважаемый всеми бригадир оленеводов Аканто, вытащил из-за пазухи пачку денег, ровно столько, сколько не хватало у Мячикова, и сказал:

— Мы, можно сказать, в долг все у него брали. Что нужно, он всегда давал и документов и денег не спрашивал. У Степки добрая душа. Вот пастухи возвращают деньги. Пусть Степка спокойно работает.

Аканто рассказал, какой теперь хороший порядок на перевалочной базе, как все с охотой едут туда отдохнуть, как пастухи любят начальника базы.

Аканто был заслуженным человеком, имел ордена, медали, и председатель не мог ему не поверить Он попросил бригадира сдать деньги в кассу и пообещал, что Степан Мячиков останется работать на прежнем месте.

Для острастки Степана решили как следует пропесочить на правлении колхоза. Но неожиданно на заседание пришло полпоселка, и все как один защищали Степана, говорили, что у него добрая душа, а за это нельзя человека ругать.

Счетовод Вера Кулю, молодая, пухлощекая женщина, которой поручили писать протокол заседания правления, все время смотрела на Мячикова. Во взгляде ее было что-то такое, от чего сердце у Степана тревожно, счастливо замирало. Он тоже на нее невольно посматривал и, когда их взгляды встречались, они, как дети, краснели.

Поздно вечером, после правления, не дожидаясь вездеходов, которые должны были пойти утром на перевалочную базу с продуктами, киноаппаратурой, книгами и другими товарами, Степан Мячиков налегке, пешком отправился домой.

Почти всю дорогу он бежал, и когда от усталости в груди начало покалывать и шуметь в голове, точно там вода закипала, он садился на сырую, холодную землю, отдыхал и снова бежал к дому, затерянному в безбрежных просторах тундры.

Утром, отмерив добрых семьдесят километров, Степан вдалеке отчетливо увидел реку и темную крышу своего дома, но усталость была так велика, что он в изнеможении повалился на землю.

Очнулся он оттого, что до его лица дотронулись чем-то горячим, влажным и шершавым. Он открыл глаза и увидел морду палевого пса.

Степан приподнялся, от усталости кружилась голова и покалывало в боку. До слез тронутый собачьей преданностью, Мячиков прижал к себе собаку и зашептал:

— Вот мы и встретились. А ты, дурачок, думал, что меня с работы сымут. Люди-то все понимают, в каждом человеке есть душевная нота. Видать, скоро мы с тобой будем жить не одни, а с хозяйкой. В каждом доме, друг, должна быть хозяйка. Дом от этого душевнее становится.

Степан поднялся и не спеша пошел к базе. Пес, ошалев от радости, бежал впереди, часто оглядывался назад и, поскуливая, вилял хвостом.