Осень без любви

Личная жизнь

В эту весну Валентина Спиридоновна особенно остро почувствовала, как она в сущности несчастна. В погожие солнечные дни, когда все наполнялось мягкой ласковостью, когда мир дышал обновленностью и чистотой, когда на улицах небольшого городка, в котором она жила, появлялись молодые мамаши с детишками, распираемые счастьем и собственным величием, — в такие дни не могла она найти себе места, по-бабьи больно завидуя им.

Тоска по материнству, по семье, что в сущности и заставляла ее признавать себя несчастной женщиной, была неожиданной. Может, поэтому она так много в последнее время думала о своей жизни.

Судьба Валентины Спиридоновны чем-то перекликалась с судьбой ее матери, строгой, требовательной женщины. Мать не баловала ее в детстве и тем более в юности. Она требовала главного — быть чистой перед народом, перед любимым делом, как говорила она, — стержнем человеческого существования на земле. Сама мать прожила короткую хлопотную жизнь. Дочь тихого, влюбленного в свой предмет учителя гимназии, она готовила себя к нелегкому педагогическому труду. Но в годы революции попала в Красную Армию, в агитотряд, и с тех пор партийная работа стала целью и смыслом ее жизни.

В тридцать лет она встретила человека, без которого не могла прожить и часу, которому сама была необходима как воздух. Они поженились, но счастье их было коротким. Через пять лет, когда Валечке, их первому и единственному ребенку, было только три годика, муж погиб на войсковых маневрах. Тогда шло перевооружение армии. В войну мать Валентины Спиридоновны работала инструктором обкома партии. Умерла она уже после войны от сердечного приступа на одной из районных партконференций. Ей тогда было всего пятьдесят лет, а Валентине — восемнадцать, и она училась на втором курсе института.

Получив диплом инженера, Валентина попросилась на Крайний Север, где проходил передний край освоения богатств страны. Два года она проработала на прииске и потом ее избрали секретарем райкома комсомола. Валентина Спиридоновна выезжала на прииски, рудники, в геологические партии, оленеводческие бригады и, как когда-то мать ее призывала к верности Советской власти, так и она призывала к штурму трудовых рубежей, плановых задач, к культурной революции на селе, к обучению местного населения.

После комсомола Валентина Спиридоновна несколько лет работала в партийном аппарате — инструктором, заведующей отделом. И здесь она не щадила себя, работала самозабвенно, горячо, как в былые годы работала ее мать.

В тридцать восемь лет Валентина Спиридоновна не утратила любви к работе, не устала от нее, как это бывает с некоторыми людьми. Но сердце, близко принимавшее все неурядицы, сердце, работавшее долгие годы на пределе, стало сдавать. Первые боли не обеспокоили Валентину Спиридоновну, занятость не давала разобраться и выяснить причину этих болей, но потом вмешались врачи, и по их совету она перешла на более спокойную работу.

Должность заведующего архивом в общем-то ей теперь даже нравилась. Это в первые дни она не находила себе места, разгоряченно торопилась найти другое дело: мучила потребность общения с людьми. Но вот эта-то работа в архиве, требующая неторопливости и даже отрешенности от хлопот мирских, заставила ее более скрупулезно разобраться в собственной жизни.

В том, что ей не встретился в жизни человек, с которым она связала бы свою судьбу, винить было некого: круг хорошо знакомых ей людей был ограничен. К тому же, и это не секрет, партийная работа накладывает на человека особый отпечаток, предъявляет к нему особые требования. И, может быть, сдержанность ее и красота были вовсе не в ее пользу. Собственно, несколько лет назад о причинах своего одиночества она не задумывалась.

«Видно, в жизни каждой женщины, будь то министр, манекенщица или уборщица, приходит время, когда с непостижимой силой начинаешь стремиться к семье, к материнству, — размышляла Валентина Спиридоновна. — Только к одним это приходит в молодости, а к другим в более позднее время». И она уж думала, что неспроста и к ней пришло это время, что, может, и в ее жизни произойдет какое-то изменение. И хотя, как прежде, она вела замкнутый образ жизни — работа, дом, редко бывала в гостях, — предчувствие возможных перемен не покидало ее.

Предчувствие это жило в ней всю весну, все лето, осень и зиму. Но зимой оно уж не было эфемерным — оно неожиданно обрело реальность, хотя в этом Валентина Спиридоновна сама себе боялась признаться.

С Темрюковым Валентина Спиридоновна познакомилась лет восемь назад, когда еще работала инструктором в райкоме партии. Это было осенью. И та осень запомнилась ей — стояла необычно теплая погода. В октябре на Чукотке редко бывают погожие дни, а тут теплынь, безветрие, и солнце светило щедро, будто понимало, что светит последние дни перед долгой полярной ночью. Она поехала в самый отдаленный поселок района проводить отчетно-выборное собрание.

Райком предлагал вновь избрать прежнего секретаря парткома, уж лет пять избиравшегося на этот пост, но коммунисты поселка неожиданно выдвинули секретарем молодого учителя, всего года полтора проработавшего в поселке. Она выступила против этой кандидатуры, аргументируя это тем, что учитель, в силу специфики его работы, далек от совхозного производства и потому не сможет оперативно вмешиваться, оказывать влияние на дела хозяйства. Помнится, говорила она горячо, убедительно и была уверена, что коммунисты прислушаются к ее мнению, но секретарем парткома все-таки был избран учитель Темрюков.

Она уехала из поселка с каким-то неловким чувством. Ей словно было жаль, что так безрезультатно выступила, что не разобралась во взаимоотношениях людей, живших в поселке. Перед отъездом поговорила с Темрюковым, но так и не поняла, почему именно его избрали секретарем. Позже она увидела в Темрюкове те качества, за которые ценили его в поселке: не только обходительность, мягкость в обращении с людьми, но еще какое-то особое чутье, позволявшее ему распознавать состояние души человека. Люди тянулись к нему, верили ему.

Тогда, в первую встречу, между ними так и осталась отчужденность. В райкоме Валентина Спиридоновна прямо сказала, что выборы в поселке прошли неудачно, что избран случайный человек. Секретарь только усмехнулся на ее столь категорическое заявление и сказал, что, может, коммунисты и не ошиблись, им-то виднее, и что время покажет, на что способен Темрюков.

Работу в поселке Темрюков повел тонко и умно, о нем стали много говорить как о перспективном, очень способном партийном активисте и через два года взяли в райком инструктором. Валентина Спиридоновна в то время уже работала заведующей отделом пропаганды.

Уважая Темрюкова за его умение работать с людьми, Валентина Спиридоновна вела себя с ним сдержанно, корректно, с легкой напускной холодностью. Эта холодность была излишней. Все-таки Темрюков ей был чем-то и приятен. И вообще, как мужчина, он был довольно интересен — высок ростом, строен. У него большие карие глаза, высокий лоб, будто надвигающийся на все остальное лицо, а губы женственные, «бантиком».

Сотрудницы в райкоме говорили Валентине Спиридоновне, что Темрюков неравнодушен и пытается даже ухаживать за ней. Но этого-то она не замечала. Понятие «ухаживание» было для нее конкретным — он и она вместе ходят в кино, на танцы, гуляют по улице. Темрюков же был с ней всегда вежлив, как, впрочем, и с другими женщинами, в кино не приглашал и не пытался провожать с работы, хотя жили они на одной улице, недалеко друг от друга.

Может быть, спустя какое-то время между ними завязались бы более тесные отношения: ведь после неоправданной холодности людей часто начинает тянуть друг к другу, они как бы спохватываются и прежнюю холодность в отношениях пытаются загладить вниманием друг к другу. Но, проработав в райкоме года два, Темрюков уехал учиться в Москву. Четыре года она почти ничего о нем не слышала. Потом Темрюкова направили работать в один из районов области, и изредка в областной газете появлялись его статьи, по которым, собственно, она и узнала, где он работает.

Этой зимой под большим секретом старая приятельница, работающая в обкоме, сказала Валентине Спиридоновне, что Темрюкова будут рекомендовать в район на пост первого секретаря.

Отчетно-выборная партийная конференция была назначена на февраль. Валентину Спиридоновну как человека, обладающего большим опытом партийной работы, привлекли к подготовке конференции. В архиве теперь она бывала редко, находилась все время в райкоме. Работала Валентина Спиридоновна старательно, с жаром — ей приятно было окунуться в знакомую атмосферу — и не рассчитала своих сил. За несколько дней до конференции она занемогла.

Дома Валентина Спиридоновна все время думала о встрече с Темрюковым. Узнает он ее или нет? Ей еще раньше говорили, что Темрюков уже не тот, что он сильно изменился, стал решительным, волевым, строгим человеком, в нем появилось какое-то неприятное высокомерие.

Увидела Темрюкова Валентина Спиридоновна уже на конференции. В президиуме он сидел рядом с секретарем обкома и спокойно, по-хозяйски уверенно смотрел в зал. Он уже чувствовал себя главой района. И это ей не понравилось.

Внешне Темрюков мало изменился — чуть располнел, в волосах появилась легкая седина. Валентина Спиридоновна смотрела на него и думала, что к одним время бывает безжалостно и изменяет их так, что порой бывает трудно узнать, прежний облик угадывается смутно, как в плохо написанном портрете; к другим же время благосклонно: они мало меняются и внешне и внутренне. Ей импонировало последнее: она любила постоянство. Оно шло, по ее мнению, от уверенности и умения правильно жить.

В том, что Темрюков почти не изменился, она убедилась во время перерыва, когда он нашел ее среди делегатов и заговорил.

— Сколько лет, сколько зим! Я рад вас видеть! — голос у него все тот же, мягкий, ровный, только теперь в нем больше внутренней тоски. Все-таки годы дают о себе знать.

От его слов она покраснела и мысленно укорила себя за это — не девчонка же в конце концов!

— Мне сказали несколько дней назад, что вы больны.

— Так, чуть-чуть прихворнула. — Она справилась с собой, поборола волнение. Беспокойство его о ее здоровье было ей все-таки приятно.

Раздался звонок, началось заседание.

Валентина Спиридоновна сидела в зале и все время смотрела на Темрюкова. Выступающих она слушала плохо, не могла сосредоточиться, все время вспоминала, как в те теплые, солнечные осенние дни поехала в командировку, как выступала на собрании горячо, с молодой беспечной самоуверенностью, как не понравился ей при первой встрече Темрюков, как позже она изменила свое отношение к нему, и все слышала его теперешний спокойный, мягкий, приятный голос.

На майские праздники Валентину Спиридоновну пригласила в гости сотрудница архива Нина Ильинична Верева, которая совсем недавно приехала в город с мужем. Валентина Спиридоновна не любила ходить по гостям, всегда чувствовала себя в чужом доме стеснительно, неловко и согласилась прийти только потому, что сотрудница трогательно просила ее об этом.

Они сидели в небольшой комнате, точно такой, в какой жила сама Валентина Спиридоновна, пили шампанское и разговаривали о пустяках.

Супруги Веревы были милые, вежливые, интеллигентные люди, и Валентине Спиридоновне сразу пришлись по душе. Альберт Иванович, муж Нины Ильиничны, долгое время работал преподавателем в институте, у него вышел какой-то конфликт с ректором, и он уехал на Север. Помог перебраться ему сюда один человек, с которым они случайно познакомились в Крыму, где отдыхали прошлое лето. Веревы были довольны своим переездом и, с интересом расспрашивали Валентину Спиридоновну о Севере, они знали, что она живет здесь давно и многое повидала, и та охотно рассказывала обо всем.

Темрюков пришел к Веревым часов в одиннадцать, когда Валентина Спиридоновна уже собиралась уходить. Для хозяев этот приход, видно, не был неожиданностью, потому что встретили они его спокойно, без стеснения и робкого недоумения. А Валентина Спиридоновна удивилась: чего-чего, а уж встретить здесь Темрюкова она не ожидала. На стол было выставлено сухое вино, подновленная закуска.

Темрюков был уже слегка навеселе, полное лицо его раскраснелось, глаза возбужденно поблескивали, он шутил и много говорил.

Валентина Спиридоновна впервые видела его таким раскованным. Это возбуждение, пылкая разговорчивость были вполне естественны здесь. И все-таки излишняя веселость, как и излишняя свобода, с которой он держался в президиуме на районной конференции, не нравились ей. Она не любила, когда чем-то искусственным, пусть даже только внешним, заслонялось главное, данное природой, являющееся основой человека.

Они часто встречались взглядами, и она вначале смущалась. Потом стала улавливать в его взглядах особую теплоту, ей пришла в голову мысль, не она ли сама причина его теперешней возбужденности.

Она покраснела, когда подумала, что он приятен ей и что между ними что-то происходит тайное, о чем он, может, и не догадывается, а может быть, хорошо это знает и чувствует. Ведь почувствовала она это еще на конференции, когда только увидела его.

Разговор за столом шел об отношениях между людьми, о том, на какой почве они должны строиться. Альберт Иванович с особым пристрастием говорил на эту тему. В нем свежи еще были недавние распри с ректором института.

— Взаимоотношения между людьми не должны зиждиться на узкой профессиональной основе, — поблескивая горячо большими голубыми глазами, говорил он. — Они должны складываться из более высоких побуждений. Они должны складываться на основе глубокого понимания вечности жизни вообще и краткости человеческого бытия в частности. Вот теперь говорят, сколько же может человек совершенствоваться, мол, всему есть предел и некоторые, мол, уже подошли к нему, такие они умные и чистые, а я скажу, человек будет совершенствоваться до бесконечности, в этом он похож на вселенную.

— Ну, Аленька, тебя в такую даль понесло, — с мягким, по-семейному ласковым укором сказала Нина Ильинична, засмеялась снисходительно и добавила: — Вечно ты, как выпьешь, так и давай философствовать.

— Это не философия, это истина, и недавние события в моей жизни подтверждение тому. Вот хотя бы взять наши с тобой отношения, Олег Константинович, — Верев повернулся лицом к Темрюкову, улыбнулся и добавил: — Нас не профессия роднит, а взгляд на жизнь, стремление к душевной чистоте. Как мы много тогда, в Крыму, говорили на эту тему. Я все помню. Спасибо, что помог мне, вытащил из той крутоверти. Здесь, на Севере, я по-иному ощутил жизнь. — Альберт Иванович залился легким румянцем. — Когда по-иному начинаешь чувствовать, понимать жизнь, что может быть главнее этого?!

— Мы не ожидали, что под старость предстоит такая дальняя дорога и такие кардинальные перемены. — Голос у Нины Ильиничны добр и приятен, лицо ее мягкое, изнеженное, от выпитого вина раскраснелось. — Жизнь была устоявшаяся, текла по привычному руслу, и мы как-то уж по инерции все делали: ходили на работу, ели, пили, отдыхали. Тут живем чуть больше месяца, а Альберт Иванович уж и повышение по службе получил, и на работе им не нахвалятся. Как-то его начальник заходил, так по секрету мне говорил, что такого у них главного инженера еще не было, в общем, они его пока на руках носят.

Нина Ильинична посмотрела на мужа, глаза ее влажно блеснули, она взяла его за руку, усмехнулась и добавила:

— А время-то, время вон как летит, седеть давно начали.

— Ты брось ударяться в панику! В пятьдесят человек еще не стар, в пятьдесят он должен быть активным, как в тридцать. Мы еще поработаем.

Время давно перевалило за полночь. Валентина Спиридоновна собралась уходить. Хозяева ее попытались отговорить: мол, завтра выходной день, и можно отдохнуть как следует, но она настояла на своем. Темрюков вызвался ее провожать. Валентина Спиридоновна попыталась отговорить его, но он решительно оделся и пошел за ней.

По улице они шли молча, было как-то неловко: она чувствовала, что это начало каких-то новых отношений между ними и что теперь она уж не в состоянии ничего изменить. Чтобы нарушить трудное молчание, Валентина Спиридоновна стала расспрашивать Темрюкова о его семье и о том, когда она переедет сюда, в райцентр. Он ответил, что жена его работает преподавателем в школе, дочь учится в четвертом классе и что теперь нет смысла отрывать их, что после окончания учебного года они поедут отдыхать на «материк».

Стояла тихая, морозная ночь.

— Вы бы, Олег Константинович, опустили шапку, а то уши обморозите, теперь ведь холодно, — сказала Валентина Спиридоновна.

— Ничего, спасибо за заботу, мне пока жарко.

— Смотрите, безветрие, кажется тепло, а на самом деле морозно.

— Я привык к морозам, как-никак почти всю жизнь на Севере.

Они подошли к дому Валентины Спиридоновны и остановились у подъезда. Она протянула руку, стала прощаться. В слабом свете плафона, который висел над подъездом, она попыталась рассмотреть его лицо и понять, что оно выражает. Посмотрела на уши Темрюкова и ужаснулась: они были белого цвета.

— Вы все-таки обморозили уши! — воскликнула она.

Он схватил рукой снег и стал растирать правое ухо.

— Что вы делаете? Снег ведь грязный. Нужно потереть полотенцем или чем-то шерстяным.

Она взяла его под руку и повела в дом. Она жила на третьем этаже и торопливо побежала по лестнице впереди. В комнате она подала ему полотенце, и он стал оттирать уши.

— Не болит? — спросила она.

— Кажется, нет. Так, что-то немного пощипывает.

— Не хватало еще того, чтобы первый секретарь был с обмороженными ушами, — Валентина Спиридоновна засмеялась. — Такого случая я не помню. Подождите, дам одну мазь, помажете, и все будет хорошо.

— Чаем-то угостите, Валентина Спиридоновна?

— Ну конечно.

Она подошла к столу, отодвинула ящик, порылась в нем и вернулась к Темрюкову с баночкой.

— Я на какого-то идиота похож с этими блестящими ушами, — сказал Темрюков, рассматривая себя в зеркало. — Не было печали, так черти накачали.

— Я же говорила!..

— Вы, как всегда, Валентина Спиридоновна, были правы. А я нехороший, настырный, непослушный, и вот за это наказан.

В комнате, освещенной зеленоватым светом торшера, было тепло и уютно. Они сидели напротив друг друга за журнальным лакированным столиком, пили чай, спокойно вели беседу и старались не смотреть друг на друга. Ее охватила та, вполне естественная робость, которая обычно приходит к женщине, когда она остается наедине с мужчиной, и он ей нравится. Она еще боялась признаться себе, что полюбила Темрюкова, но уже понимала, что если он пожелает быть с ней более раскованным, она не решится остановить ни его, ни себя.

— Север на глазах меняется, мы его благоустраиваем, все больше под «материк» подделываем, и уходит та экзотика, за которую мы его так крепко полюбили, — Темрюков говорит тихо, с грустью, его это волновало всерьез.

— Теперь меняется и Север, и люди, которые живут здесь. По-моему, раньше не могло быть в людях такого самолюбования, которое все-таки есть в супругах Веревых. Они больше любят не Север в себе, а себя на Севере. И молодежь пошла какая-то другая. У меня две девочки работают. Они только и говорят о вещах, о том, кто с кем живет, а иное их, кажется, не интересует. Человека судят не по уму, а по квартире. Говорят: «Иванов умный парень, двухкомнатную квартиру получил».

— Мы сами во многом виноваты, возвели материальный стимул в культ, — сказал Темрюков, — Работаешь хорошо — получи рубль, танцуешь — тоже получи, ведешь себя сносно — опять рубль. Придет время — спасибо без рубля некоторые говорить не станут.

Он усмехнулся, посмотрел на нее долгим взглядом, ощущая в себе горячую и возвышенную волну чувств к ней, тех чувств, что жили в нем давно.

— Возможно, это и так, — прошептала она и неожиданно, словно почувствовав что-то, зарделась, засмущалась.

— Я и на конференции, и сегодня при тебе прямо неестественным каким-то становлюсь. — Волна в нем ширилась, росла, и он не сдерживал ее. И ему захотелось объяснить, сказать ей все о своем чувстве.

Все лето она жила им, Темрюковым, была наполнена счастьем, которое он принес ей, счастьем, о котором раньше мечтала и которое, казалось, никогда не могло прийти к ней. Она любила Темрюкова так, что сильнее уж, наверно, любить нельзя — на большее неспособно человеческое сердце. И она боялась своей любви, как боятся больные первых, еще не привычных для них болей.

В конце лета, в августе, когда через месяц должна была приехать жена Темрюкова, Валентина Спиридоновна как бы очнулась. Она представила себе, что может произойти, и ужаснулась тому, что предстоит вытерпеть ей и Темрюкову. Теперь это не выходило у нее из головы, и она будто отрезвела, стала смотреть на все иными глазами. Нет, любовь не угасла в ней, не стала меньше — наоборот, она была еще дороже и необходимее ей. Нужно было объясниться с Темрюковым, и она не стала откладывать это объяснение. Он выслушал ее спокойно и даже, как ей показалось, с какой-то бравурной легкостью.

— Тебя это не должно волновать, — сказал он. — Я уже все решил. У нас с женой и раньше не клеилась жизнь, теперь все станет на свое место. К чему лишние слова. Без тебя я просто не проживу.

Валентина Спиридоновна была на пять лет старше Темрюкова, и это ее угнетало не меньше того, как ее угнетала мысль о том, что, связав с ней судьбу, Темрюков многого должен лишиться. И она уже думала, стоит ли всего этого их любовь. Страшно было так думать, но не думать она не могла.

В эти дни у нее обострилась болезнь сердца. Врачи порекомендовали взять отпуск и поехать подлечиться.

Решение к Валентине Спиридоновне пришло быстро. Она уже знала, что у нее будет ребенок, и ради него ничем не хотела рисковать.

Темрюков был в командировке, когда Валентина Спиридоновна собрала вещи и уехала.

Поселилась Валентина Спиридоновна в Новороссийске. Купила двухкомнатную кооперативную квартиру и устроилась на работу в отдел кадров одного крупного предприятия.

Зимой родила дочку. Материнские заботы, хлопоты на время приглушили боль разлуки с любимым человеком, оттеснили тяжелую тоску по местам, где были прожиты лучшие дни жизни.

Валентина Спиридоновна ни с кем из старых друзей, что остались на Чукотке, не переписывалась, но выписывала районную и окружную газеты и потому была в курсе всех дел.

Шли годы, росла дочь, которую она назвала Наташей — именем своей матери, а тоска о Темрюкове, о Севере становилась все острее. Временами ей хотелось бросить все — юг, работу, кооперативную квартиру, плюнуть на больное сердце и уехать назад. По ночам ей снились белые чукотские сопки, алые холодные зимние закаты, старые друзья, Темрюков, и, просыпаясь, она подолгу плакала.

Как-то зимой, получив газеты с Чукотки, Валентина Спиридоновна прочитала некролог о трагической гибели Темрюкова в автомобильной катастрофе.

В больнице, после нескольких часов беспамятства, перед смертью, Валентина Спиридоновна пришла в себя и попросила привести к ней дочь. Она долго говорила ей о том, что главное в жизни — это быть верной и чистой перед своим народом, быть преданной любимому делу, но человек не должен забывать и о личном счастье, а женщина об обычных человеческих обязанностях: быть матерью, женой, любимой.

Она просила дочь о том, чтобы та выбрала достойное в жизни дело, чтобы выбрала в молодости хорошего человека и навсегда связала с ним свою судьбу.

Наташа училась в третьем классе, прочитала много книг и уже знала, что такое любовь, и считала, что в жизни это не главное. В этом она думала убедить и маму, когда та выздоровеет, а пока, чтобы не расстраивать ее, она со всем соглашалась.

В школе Наташа была председателем совета октябрят, редактором классной газеты и сейчас думала о том, как пройдет завтра слет октябрят и какой получится стенгазета.

Валентина Спиридоновна поняла, что дочь слушает ее плохо. Она не обиделась. В дочери она видела свою мать и себя.

Когда Наташа ушла, Валентина Спиридоновна стала смотреть в окно, в которое было видно небо. Голубое, легкое, оно напоминало ей небо той осени, когда впервые повстречалась с Темрюковым. Ее неотвратимо потянуло туда, на Север, в страну молодости. И это было последнее ее желание.