Осень без любви

Приезжие

С того момента, когда мы трое прошли с рюкзаками по довольно узкому трапу на судно, когда плыли более суток в верховья, и там, у самого прекрасного в мире озера, у которого мы жили, меня не покидало ощущение встречи с необычным — иной, неведомой доселе мне, а может, и всему человечеству радостью, даже с иным отсчетом времени, иным пониманием прожитого.

Предчувствие не обмануло меня, правда, все в жизни выглядело несколько иначе, но об этом потом.

— Я уж думал, что вы не придете, — здороваясь с каждым из нас троих по-свойски, сказал круглолицый, голубоглазый, лет сорока, уж с легкой сединой на висках капитан. — Нас на целый час позже загрузили. Ничего, в дороге наверстаем. Не привыкать…

Мы не успели сбросить с плеч рюкзаки и сесть, как в каюту заглянул парнишка в большой форменной фуражке с «крабом», с широким мягким лицом.

— Отходим, кэп? — кивнув нам, весело спросил он у хозяина каюты.

— Да, отходим… Скажи Лукьянычу, пусть не торопится.

Двигатели работали давно, их легкое мурлыкание было слышно даже нам, теперь же они загудели мощнее; судно дернулось слегка и затряслось сначала тихо, а потом все сильнее, и стало будто подстреленное морское животное валиться набок. Потом последовал толчок, уж не в бок, а вперед, за ним следующий, менее ощутимый, двигатели загудели на всю мощь, басовито, ровно и будто недовольно.

Мы сидели в маленькой каюте капитана на узком диване и с любопытством осматривались.

— Германец, — равнодушно сказал капитан, отвечая на наш вопрос, где построено судно. — Доживает свой век.

В открытые иллюминаторы слышно, как, рассекаемая носом, отваливается от бортов вода, шипя, пенясь, укатывается в сторону. Можно представить, как она натыкается на встречные волны, храпит, дыбится и где-то, уж далеко, позади нашего судна, затихает. Ночи на Чукотке в сентябре бывают необыкновенно темными. Я посмотрел в иллюминатор на острые точки береговых огней, на огни невидимых в этой гибельной темноте силуэтов встречных судов, и страх перед непроглядным мраком закрался в душу. Огни не радовали, не манили и не увлекали, как привлекают и увлекают они путников.

Темнота, темнота!.. Я представил себя в ледяной воде, в этом кромешном мраке, один на один со смертью, и ужас охватил меня, как охватывает он человека перед лицом глупой, случайной смерти. Я не выдержал и отвернулся от иллюминатора, но волосатая рука мрака долго еще сдавливала душу, и я думал о тех, кто все-таки погиб в этом море, кто бился за жизнь во мраке, и о моряках теперь я думал с уважением.

Мои спутники, Виктор и Саша, курили, перебрасывались ничего не значащими фразами с капитаном, и на лицах их застыло легкое, туманное ожидание чего-то, и этим они походили на мальчишек, ждущих подарка на новогодней елке.

— Чайку, а? — спросил капитан, тут же вышел и вскоре вернулся.

Он поставил пузатый, блестящий до ломоты в глазах никелированный чайник — символ великого порядка на судне, — полез в стол за кружками и достал… бутылку «Старки».

— А? — капитан лукаво посмотрел на нас, еще готовый спрятать бутылку. — Через три часа станем, темноту переждем. Пока идем по огням бакенов, дальше их не будет, придется ждать рассвета.

Мы потянулись к своим рюкзакам, набитым снедью и запасными вещами. Спутав причалы, мы часа три просидели в ожидании судна — были чертовски голодны.

Скованность, да вовсе и не скованность, вернее, излишнее возбуждение, которое охватило нас и которым мы наполнялись медленно, исподволь, еще ожидая судно, и которое мы всячески старались не выказывать, держало в рамках скромных гостей.

Мало-помалу каюта наполнилась смехом, веселым разговором, стала вроде более уютнее и желаннее нам. Обремененные в разной степени служебными обязанностями, нагруженные, как корабли под самую ватерлинию, повседневными хлопотами, мы разом освободились от всего и чувствовали себя детьми, резвящимися на зеленой лужайке в теплый солнечный весенний день. Хорошо все бросать и уезжать на природу, превращаться в ее раба, слугу и любовника!

По мере уменьшения «Старки» мы становились разговорчивее, шумнее, остроумнее. Крепкий, душистый чай облагораживал нашу трапезу.

— Брошу все, — весело горячился капитан, — и поеду только с вами. Надоело, устал! К концу навигации всегда устаешь, а в этом году в реках мало воды — одни нервы, а не работа. Вы счастливчики…

Саша стал читать стихи своей юности, когда он служил матросом на крейсере, когда хмельно, отчаянно был влюблен в море, небо, землю, девушек — саму жизнь. И стихи, своею чистотой, юношеской непосредственностью, законченностью похожие на свежее, спелое, румяное яблоко, стихи, пахнущие морем и навеянные им, вливались в нас хмелем. Мы видели синее Черное море, дышали его свежестью, плыли под белыми облаками парусов, боролись со штормом, несли вахту, верили самозабвенно девушкам, оставшимся на берегу, как верят капитаны в свою команду, а летчики в свое мужество.

А наша маленькая железная скорлупка пересекала залив Онемей, огромный, как сама жизнь, и пустынный, как космос. Нет звезд на небе, давно не видно береговых огней — мы в чреве густого мрака.

Гудят двигатели, лихорадочно дрожит корпус, бьют, ощутимо сотрясая судно, волны — штормит.

— Все-таки есть на земле верные женщины! Есть! — горячился капитан, и в глазах его была не вера, а тяжелая, как сон уставшего человека, тоска. — Для нас, моряков, важно, чтобы были. У одного тут… Короче, она с другим, а он, дурачок, с собой покончил.

— Все мы в чем-то повинны, а они в том, что нас становится меньше. У каждого такое было! — Он влажно дышит мне в лицо, и я вижу в глазах его прошлые и будущие муки. — Было ж такое?

Я помню чудное мгновенье…

Без веры нам хана. Мы — люди, глубоко верующие в них.

— Есть, есть!.. — не утешал, а будто с амвона православного храма провозглашал Саша и читал, читал стихи, загораясь сам и воспламеняя нас, и мы уж были полны самой кристальной чистоты мужской верой и верностью.

Потом капитан ушел в рубку, вскоре смолк двигатель, судно остановилось. Заскрежетала цепь, бесшумно вошел в воду якорь и, намертво вцепившись в дно, наконец-то связал нас с землей.

Вернулся капитан, спокойный, деловой, и мы стали укладываться спать. Судно легко покачивалось на волне, мы тотчас, будто младенцы в зыбке, заснули. И сон наш был крепок, здоров и невинен. А ночь черным вороном кружилась над суденышком — крохотным зернышком в пустыне.

Утром, когда солнце, топясь, плавясь легким теплом, залило светом всю каюту, мы проснулись, ахнув, кинулись к иллюминаторам. Стояла сказочная тишина, вода пухла от серебристого свечения.

— Ну, денек, а? Вот денек!

— Что, махнем на палубу?

Судно теперь шло по реке, могучей, спокойной, по-русски величественной и древней, как сама Земля. Берега пологи. На порыжевших, залитых солнцем склонах золотился листвой ольшаник, кое-где пламенела алым огнем кустистая заполярная береза, а на песчаных мысах, глубоко вдававшихся в реку, и в расщелинах, неглубоких береговых складках ярко и празднично зеленел кедровый стланик. Дальше тундра была ровной, однотонной и, кажется, безжизненной. У горизонта, где яркая рыжина обрывается, встают сине-белые горы (там уж выпал первый снег), и белые вершины потрясают величавостью и недоступностью.

Небо голубое и бесконечно чистое, каким оно всегда бывает только здесь, на Крайнем Севере, ранней осенью, когда по утрам приходят легкие заморозки — оно влечет к себе, будто ты его частица, и жизнь без его чистоты не имеет смысла.

— Посмотрите вон на тот холмик, — подавая бинокль, говорит Виктор. — Там, несколько лет назад, раскопан древний могильник, найден череп человека, жившего на этих берегах три тысячи лет назад. Пока самая древняя находка на северо-востоке.

— Я видел в нашем музее реконструированную голову этого человека. Где-то в этих местах через реку переправлялись стада диких оленей, и древние люди на утлых долбленках били животных копьями в воде.

— Это чуть выше, мы будем проходить, и я покажу, — поправил меня Виктор. Он взял бинокль и стал сосредоточенно рассматривать реку. — Мне довелось писать очерк об ученом, занимавшемся раскопками древних становищ по реке.

— Времени-то сколько прошло! — вступает в разговор Саша. — Прошлое я еще могу представить, но будущее…

— Они тоже не могли представить, как изменится жизнь на земле, — говорю я, как бы оправдывая Сашу.

Не в оправдании вовсе дело, и это мы знаем. Во времени всегда страшно блуждать.

В каюте нас ожидал чай. Мы пили его, обжигая губы, наполняясь теплом и бодростью, той душевной бодростью, которая владела нашими сердцами прежде и которая на мгновение покинула нас. Саша вновь стал читать стихи, вперемежку со своими, стихи всех великих и малых поэтов — стихи прекрасные и необходимые, как воздух. Он читал долго, не в силах унять нахлынувшего вдохновения. У Саши была феноменальная память.

День пролетел стремительно. Солнце, описав полукруг, коснулось земли и стало медленно истекать алой зарницей. Похолодало. С севера потянул упругий, еще не очень сильный ветер. Река покрылась мелкой рябью. На востоке мутно засветилась первая звезда.

Капитан вошел в каюту.

— Подходим, — спокойно и тихо сказал он и улыбнулся чему-то.

Мы взяли рюкзаки и цепочкой потянулись по узкому коридору к белевшей двери, как десантники к открытому люку.

Судно тихо ткнулось в берег, моряки спустили узкий трап.

— Счастливо, ребята! — капитан стал прощаться с нами, рука у него была холодная и сильная. — За вами зайдет «Космонавт Гагарин». Заря — кровь, к хорошей погоде, везет, только воды маловато…

Мы постояли немного на берегу, подождали, пока судно отчалит, развернется и, разрезая легкую рябь, закручивая и взбалтывая воду, скроется за поворотом реки. Потом мы пошли к домикам, приютившимся на косе. Откуда-то появились здоровые лохматые псы и мирно, вроде бы с пониманием, стали смотреть на нас.

Мы прошли по шаткому мосту, проложенному через ручей, и оказались у крайних домов. На крыльцо одного вышла пожилая, с широким лицом чукчанка. Она была в брюках, заправленных в резиновые сапоги, старом мужском свитере, без головного убора. Женщина посмотрела на нас настороженно и явно недружелюбно.

— Еттык! — поздоровался Виктор.

Женщина, ничего не ответив, проворно юркнула в дверь, будто кто-то из нас собирался запустить в нее камнем. Мы молча переглянулись.

Гостиница — небольшая комната с черной от копоти печью посредине — была открыта. Три железных односпальных кровати, на которых были только ватные матрасы с какими-то желтыми пятнами, стояли вдоль стен. На столе громоздились консервные банки и пустые бутылки. Предшественники наши весело проводили время.

Ни закопченные стены, ни мусор, ни запах давно не топленного жилья не огорчили нас. Мы еще были наполнены хмельной красотой реки и заката, в нас по-прежнему жило ощущение грядущих встреч с необычным.

— Все сейчас уладим, — сказал Виктор, который неоднократно был в этом поселке. — Позову заведующую и…

Он ушел, а мы с Сашей принялись колдовать у печи.

Вскоре пришла хозяйка гостиницы с двумя пацанами, облаченными в меховые комбинезоны — калгэкэр. Она усадила ребят на высокие табуретки у двери и стала убирать комнату.

Мы угостили детей конфетами, печеньем. Они стали весело хрумкать, поглядывая на нас темными бусинками любопытных глаз.

Печь разгорелась быстро, наполнив комнату сладковатым, сырым теплом. Убрав комнату, ушла с детишками хозяйка, мы почувствовали какую-то непонятную настороженность и в ее разговоре с нами. Что это они все? Потом мы пили чай и говорили об этом, но не пришли ни к какому выводу и легли спать.

Долго не могли заснуть. О чем только не говорили! О буддизме и любви с первого взгляда, о древнем Вавилоне и античастицах, о инках и трагически разбившемся в ля Бурже самолете, о найденном на Колыме мамонтенке. Нас было не унять. Мы говорили так серьезно и горячо, будто от нашего разговора могло что-то измениться в этом мире. Мы почему-то чувствовали себя причастными к большим и малым делам всех эпох и континентов. А за печью, в ворохе бумаги, безмятежно шуршали прусаки, и полная луна, повисшая у самого окна, залила комнату холодным, равнодушным светом.

Утром проснулись рано. Солнце уже взошло, но было еще невысоко.

— Нужно искать лодку, — сказал Виктор. — Сегодня воскресенье, и многие поедут на рыбалку.

Он пошел к знакомому рыбаку, а я решил посмотреть лодочный причал.

Утро было удивительным. Легкая изморозь, серебрясь в лучах солнца, лежала на траве и крышах домов. Воздух был так чист, что в груди покалывало. Небо на удивление безоблачно и белесо. Тихо, так тихо, что чудится невероятное, будто слышишь, как лучи солнца касаются земли.

Я прошел через всю косу и остановился у самой воды. В тихой заводи будто дремали на якоре с десяток разноцветных «Крымов», «Казанок».

Метрах в пятидесяти от стоянки лодок на воде были видны золотистые поплавки сетки, а на берегу лежали длинные, метров по двенадцать, шесты, которыми заталкивают сети в воду. Казалось, что это удавы ползут к воде. Когда я проходил мимо кустов, то услышал старческий женский голос, обращенный ко мне.

— Еттик!

Я повернулся и увидел старуху, которая сидела у куста на корточках. Рядом с ней был лохматый старый пес. У него гноились глаза, он смотрел на меня как на знакомого.

— Здравствуй! — ответил я.

— Приезжий? — спросила старуха.

— Озеро решили посмотреть.

— У меня горе, приезжий. Такое горе! Дед мой умер. Он там, — хрипло сказала старуха и махнула рукой в сторону плоского холма, видневшегося за изгибом озера, где было поселковое кладбище. — Там он теперь лежит.

Уронив голову на грудь, старуха неожиданно заголосила. Я не знал, что делать, что говорить. Молчал, чувствуя, как гулко, до боли в висках, забилось сердце.

Старуха перестала плакать, глянула на меня влажными глазами и по-свойски предложила:

— Давай сетку проверим.

Я ничего не ответил.

Старуха поднялась и заковыляла к воде. Она была в старой выцветшей камлейке и в болотных резиновых сапогах. Низкорослая, кривоногая, она при ходьбе сильно покачивалась из стороны в сторону. Так ходят все чукотские женщины. Ходьба по кочкастой тундре выработала эту необычную походку.

Я помог старухе вытащить сеть, но в ней не было рыбы. Старуха не огорчилась, она просто сказала, что ей жаль, что она не смогла угостить меня свежей рыбой.

Я виновато и глупо ухмыльнулся. Потом старуха опять заплакала.

— Зачем я живу, зачем? — запричитала она. — Молодые были вместе, старые были вместе, а теперь я одна. Приезжий, приезжий!..

Я вспомнил о словах капитана и подумал о том, что и мужчины повинны в том, что на свете меньше становится женщин.

Мы пошли к домам, и старуха дорогой то плакала, то затихала. Черный пес равнодушно плелся следом.

Возле крайнего дома, где стояли вешала с рядами розовой сохнущей рыбы, старуха остановилась.

— Приезжий, я принесу вам вечером рыбы. Я хочу, чтобы вам хорошо было у нас.

Она говорила спокойно, но искренне. Почему те две женщины были недоверчивы к нам?

Я пошел к гостинице. Пес, проследовав за мной метров тридцать, остановился и лениво пошел назад, помахивая хвостам, всем своим видом давая понять, что он исполнил долг вежливости, проводил.

Ребята ждали, меня. Они стояли одетые на крыльце и говорили о чем-то с молодым плечистым парнем, который, как потом выяснилось, согласился везти нас на лодке своего брата.

— Ты чего такой, будто с поминок? — спросил Саша.

Я рассказал про старуху.

— Старик ее в прошлом году помер. Она ко всем так пристает, — пояснил спокойно парень.

Это «пристает» запало в меня, кажется, навсегда.

Потом мы пошли на причал. Юра (так звали нашего нового спутника) не торопясь установил в лодке бачки с бензином, усадил нас, завел моторы, и, высоко задрав нос, «Прогресс» стремительно полетел по зеркалу воды, оставляя после себя две белые косы. Два мотора, словно дорвавшись до работы, захлебывались от восторга.

Я словно растворился во времени, не стал ощущать ни его, ни себя, будто превратился в неотъемлемую часть этого хрустящего свежестью утра.

В детстве я представлял себя то жеребенком, то цветком, то веткой большого дерева. Позже, когда мне исполнилось лет десять, я даже написал об этом стихи:

Потом мне надоело представлять себя частью природы, увлекло другое: стал допытываться у всех, каким буду, когда состарюсь. Взрослым не было дела до моих вопросов. «Поживешь, состаришься и все узнаешь», — отвечали они. Но мне не терпелось. Я вырезал из старой шубы бороду и усы, наклеил их и стал рассматривать себя в зеркало. Странное существо с большими карими, полными удивления глазами, с маленьким носиком, утыканным веснушками, с оттопыренными ушами, с длинной курчавой черной бородой и закрученными, как у гусара, усами отражалось в нем.

Тогда я был удовлетворен увиденным, «старичок» мне понравился.

К чему теперь душа тянется, рвется, что она ищет в себе, в людях, в окружающем мире?

Лодка наша причалила в очень красивом месте, у скалы, торчащей из воды и издали похожей на парус.

Мы собрали хворост, развели костер, вскипятили чай. Говорили, спорили, и было нам хорошо.

Потом я решил походить по берегу, здесь попадались обсидианы, кварциты.

Галька под ногами была очень крупной, и идти по ней трудно: подворачивались ноги.

По-прежнему было солнечно и тихо. За озером рыжела тундра, у горизонта виднелись сине-белые вершины гор.

Несколько лет назад я отдыхал в Крыму. Как-то ночью вышел на балкон и ахнул. Море светилось под луной, небо, усыпанное звездами, было седым и до боли недосягаемым. Я часа два простоял, ошарашенный красотой и покоем ночи. Тогда мне подумалось, что миллионы людей, от древних киммерийцев и тавров, пришедших в Крым тысячи лет назад, до наших дней, восхищались красотой ночного моря и неба.

Много ль людей видело красоту этих чукотских мест? Миллионы, тысячи? Нет, пожалуй, только сотни, а может, и того меньше. От этой мысли мне сейчас было приятно. И понять истоки этой радости я не хотел.

Пройдя с километр, я повернул назад.

У костра шел оживленный разговор.

— Я хорошо его знаю. Это шабашник первой гильдии, — горячился Виктор. — Он не жил на Севере, а деньгу заколачивал. В месяц по три раза летал с Чукотки в Москву, в Сочи, в Ригу — дефициты выуживал. У этого отпетого снабженца кругом знакомые были. Потом климатическую болезнь подцепил. Тогда о ней доктора понятия еще не имели. Теперь где-то на юге живет, филателией занимается: бизнес — марки втридорога перепродает. Книгу пишет о Севере. Кому нужна его книга? Что он может сказать о Севере?

— Ты о ком? — спросил я, хотя знал, о ком говорят.

— Да об этом, — Виктор назвал имя, — ты его тоже хорошо знал.

— Его уже нет в живых.

— Как нет?

— Летом, месяца три назад, умер.

— Я не знал. Конечно, о покойнике нехорошо плохо говорить, но, мягко выражаясь, он был хитрым и нечистоплотным человеком. Знал, конечно, много. Я читал его очерки в газетах — интересно. А так…

Виктор снял очки, протер их платочком, посмотрел и остался недоволен, опять подышал на стекла, тщательно протер и накинул очки на переносицу, где был красноватый отпечаток.

— Он все превращал в деньги: свой ум, книги, марки, знакомства. В литературе он был кокоткой — все время заигрывал с читателем. Я не люблю литераторов-эквилибристов-жонглеров, кто играет со словами и сюжетом, забыв о своей и читательской душе.

— Он как-то зашел ко мне в гости и увидел в туалете газету со своим очерком. Черт ее знает, как она туда попала! С тех пор я враг для него. Многолетней дружбы будто и не было. — Саша как-то обидчиво, по-детски шмыгнул носом.

— Хорошо, что есть враги! — воскликнул Виктор. — Без них жизнь вовсе бы заплесневела. Нужно искусственно их выращивать, чтобы поддерживать нужное напряжение. Недавно я заспорил с одним журналистом, который доказывал, что такие жесткие виды спорта, как самбо, бокс, борьба, хоккей не нужны человеку и в будущем он от них откажется. Дудки, от зрелищ человечество никогда не откажется! Я бы придумал более жесткие состязания, скажем, стрельба друг в друга из лука или бой деревянными мечами. Убить не убьют, а мужество будет вырабатываться.

— Тут не мужеством пахнет, — заметил Саша, — а злостью.

— Злые люди больше любят жизнь. А ты чего молчишь? — неожиданно накинулся на меня Виктор. — Присматриваешься, приглядываешься?.. Мудреца из себя корчишь? Жизнь познаешь?

— Какого мудреца? Иди ты к черту! — не утерпел я. — Проповедуешь какую-то хреновину, а я должен тебя поддерживать…

— Очумел, да?

Даже сквозь очки было видно, что глаза у Виктора покраснели от возбуждения.

Чтобы избежать ссоры, я молча взял рюкзак и пошел за шишками стланика. Идти пришлось недалеко. Стланик рос по всему берегу озера. Поднявшись по распадку, я наткнулся на плотную зеленую стену.

Урожай кедровника в этом году был необычно богатым. Крупные, еще зеленоватые, смолистые шишки по четыре-пять штук в «бутоне» висели на каждой, даже самой маленькой веточке.

Я быстро наполнил свой довольно объемистый рюкзак.

Пропахший хвоей, с темными пятнами смолы на руках и одежде, я спустился к воде и направился к костру. Ребята все еще о чем-то горячо спорили, и я это понял по их возбужденным голосам.

— Текучка и проклятая обыденка засосали, — горячо говорил Виктор. — Было бы время, я бы… В голове столько замыслов! Не поверишь, но во мне умер настоящий писатель.

Года два назад я зашел к Виктору на работу и увидел его в окружении нескольких девушек — практиканток из университета. Зачарованно смотрели будущие журналистки на метра, рассказывающего сюжет своей ненаписанной повести. И тогда он говорил, что текучка и обыденка убили в нем писателя. Теперь он добавляет прилагательное настоящего.

Почему несостоявшиеся личности всегда ругают обстоятельства, а не себя?

— Где ты был? — спросил Саша. — Мы с Юрой хотели тебе помочь, но не нашли.

— Здесь, недалеко — в левом распадке.

— Мы до него, видимо, не дошли.

Виктор стал возиться с костром. На меня он почему-то старался не смотреть. Я догадывался почему. Видимо, в мое отсутствие он сказал пару «ласковых слов» и в адрес моей персоны.

Я давно знал Виктора, но всегда относился к нему с прохладцей, как и он ко мне. Мы не враждовали, но и не дружили.

Я знаю, что легенда Виктора о загубленном таланте кое-кому нравилась. Как ни странно, она нравилась и некоторым начальникам, и они тянули Виктора по служебной лестнице: пытались компенсировать одно другим. Виктор это знал и даже тонко этим пользовался. Может, действительно повседневная суета поглощала всю его творческую энергию, но меня просто бесило, когда он в собственном безделии винил не самого себя, а кого-то.

С годами во мне укрепилась вера, что вся эта болтология с загубленным талантом нужна Виктору для того, чтобы быть отличимым от других. Может, это была элементарная спекуляция на душевности людей?

Юра сначала тоже возился у костра, а когда отошел к лодке, Саша зашептал мне:

— Помнишь, ты рассказывал о чукотской учительнице, которая после университета боялась появляться в тех местах, где, по преданию, якобы обитали злые духи? Я ведь тогда тебе не поверил, думал, что сочинил. Юра только что расспрашивал про загробный мир. Он верит в него и говорит, мол, чуть-чуть не ушел туда, когда его обидели. Представляешь?!

Я все представлял, но теперь уж мне не верилось, что Юра, наш спутник, молодой парень, года три назад закончивший десятилетку, мог верить в загробный мир. Недоверие мое, как выяснилось позже, оправдалось. Я не исключал возможности, что кто-то из молодых чукчей глубоко верует в загробную жизнь, но с Юрой было другое, я просто чувствовал здесь что-то неладное.

День опять пролетел так стремительно и незаметно для меня, что, увидев закат, я поразился. Стало быстро, заметно темнеть. Озеро, подернутое еще розовой рябью, казалось сумрачным и настороженным.

Мы стали собираться в обратный путь. Возясь у лодки, я посмотрел на горизонт и увидел длинную, отчетливо выделяющуюся полосу земли. Она была синей и над ней повис темно-алый жгут облака.

— Что это? — спросил я у Юры.

— Остров.

— Остров? Почему мы его днем не видели?

— Видели, только он был плохо заметен.

— Как же называется?

— Без названия. Там брусники растет много: земля от нее красная.

— Как брусника по-чукотски? — спросил Саша.

— Вэривыгьын.

— Тогда назовем его остров Вэривыгьилир — остров Брусничный.

— Вот мы и выполнили свою «великую миссию», — сказал я… — Дать название целому острову, разве этого мало?

Солнце зашло за горизонт, вода в озере стала темной. На небе появились первые звезды.

На лодке мы отошли километра на три от берега, когда полетела шпонка у одного из моторов. Юра долго возился с ней, сделал; мы прошли еще с километр, шпонка опять полетела. Мотор не заводился долго, мы шли на одном, потом и он заглох.

Все было проверено: свечи, поступление горючего, но моторы молчали.

Стало совсем темно, лодку сильно качало и захлестывало водой. Но страшно почему-то не было, хотя мы понимали, что наша поездка может окончиться трагически.

Потом один из моторов все-таки завелся, и лодка медленно поползла в кромешной тьме. В озере плавали пустые железные бочки, топляки — наткнешься и неминуемо…

Через пару часов мы пришли в поселок. На берегу копошились люди, готовили лодки, чтобы разыскивать нас.

Старший брат Юры — хозяин лодки — стал ругаться. Оказывается, наш моторист был электриком в поселке и без него не могли завести двигатель на электростанции: задерживалось кино — единственное развлечение в поселке.

Мы извинились, объяснили, что вины нашей нет, что техника любого может подвести. Люди успокоились, все-таки хорошо, что мы вернулись. Тут еще выяснилось, что нашу группу приняли за комиссию, которая должна была прибыть в поселок, чтобы решить вопрос о переводе его на новое место. Многие не хотели уезжать из родных мест.

— Он на начальника похож, — показывая на Сашу, смеясь, говорила хозяйка гостиницы, которая тоже пришла на берег со своими ребятишками. — И этот на начальника похож — в очках…

Потом в гостинице мы долго пили чай и говорили. Теперь нас занимали спокойные истории и спокойные мысли.

В двенадцать часов ночи потух свет, пришел Юра. Он опять стал говорить о религии, очень уж страшно, видно, пытался разжалобить нас. Потом попросил выпить, но у нас, к сожалению, ничего не было, и он ушел обиженный. Мне стало ясно ради чего он вел разговоры о загробном мире. Я долго не мог заснуть, на душе было тревожно. Откуда берутся эта тревога и боль, откуда берется стыд перед самим собой? Пожалуй, я был счастлив весь этот день, а теперь стыдился самого себя, своего недавнего покоя и радости. Уж больно беспечна и тиха моя жизнь. Я хочу многое в ней изменить. Что ждет нас в будущем? Чтобы видеть себя в грядущем, нужно знать себя в настоящем.

В то крымское лето я по-сумасшедшему влюбился.

В полдень, когда жара достигла апогея, когда на пляже людей уж не было, я собрался уходить — решил последний раз нырнуть с волнореза. Девушку я не видел, она сидела в тени массивного щита, увешанного спасательными кругами и призывами быть осторожными на воде. Когда я проходил мимо, незнакомка попросила помочь ей подняться. Руки у нее были мягкие, но очень сильные. И сама она была довольно крупной, большеголовой, смуглолицей. Кофта и джинсы так плотно облегали ее тело, что были видны все самые соблазнительные ложбинки.

Проклятая мода, с ума можно сойти!

Я задержал ее руку. Она засмеялась и сказала:

— Бросьте вы глупить.

И я пошел за ней, будто загипнотизированный, болтал черт знает что, забыв про свою одежду, жару и все остальное. Она слушала меня с неудовольствием, я видел это, но остановиться не мог. Я, наверное, пошел бы за ней по городу в плавках, но у выхода с пляжа она напомнила о моем внешнем виде. Я полетел за брюками, натыкаясь на людей, проклиная свою провинциальную болтливость, — был совершенно уверен, что девушка уйдет, кто ж станет ждать такого охламона.

…Мы зашли в маленькое, душное кафе. Сначала ели мороженое с вареньем и без, потом пили холодное шампанское, но остыть от дневной жары не могли, а во мне определенно можно было плавить чугун — что твоя мартеновская печь! — во мне полыхал огонь вина, страсти, неуемной словоохотливости. Потом мы толкались в магазинах, и один какой-то «Шурик» с ликом Иисуса Христа в латаных джинсах предложил нам пластинку.

— О, король рок-н-ролла Элвис Пресли? — ахнула моя спутница, и глаза ее засветились.

Она была страшно довольна моим подарком, хотя ее отношение ко мне так и не изменилось.

Вечером мы попали в ресторан. Теперь пили уж коньяк. И я понял, что она хочет напиться. И еще я понял, что, несмотря на ее внешне холодное отношение ко мне, я ей нравлюсь.

Я был влюблен в нее, влюблен отчаянно и говорил об этом всю дорогу, пока мы шли к ее дому, петляя по узким улочкам. Я был счастлив и хмелен.

Вначале она не позволяла даже дотронуться до себя, потом стена благоразумия, незримо возведенная ею, была сломана. И тут меня будто окатили ледяной водой. Она заплакала и стала говорить, что это у нее совсем недавно, что она совершенно здорова, что врачи говорят, скоро все пройдет — нужен небольшой курс лечения, что она сейчас самая несчастная.

Позже я читал о гирсутизме — чрезмерном оволосении женщин, но тогда я ничего не знал об этом, да если бы и знал, то мало бы что изменилось. Она виделась мне совершенно иной.

Пошел дождь. За посеревшими окнами слышен его приглушенный шум, напоминающий шелест листвы. Саша с Виктором, блаженно посапывая, спали.

Как подумаешь: люди выходят в космос, постигают иные миры, а мы… Шелестим, как тараканы. А жизнь уходит. Жуть берет, но сила привычки побеждает.

Я засыпаю, и снится мне Крым, синее, бесконечное море, солнце в голубом небе, синевато-бурая гора Ай-Петри и девушка, бегущая краем моря с развевающимися волосами, с золотистым от загара телом.

Утром просыпаюсь раньше всех, осторожно одеваюсь и выхожу на улицу. Пасмурно, сыро, но дождь уже не идет.

По хрустящей, поблескивающей от влаги гальке я прошел через тихий поселочек к озеру и не спеша побрел по берегу в сторону кладбища.

Густые, тяжелые тучи висели так низко, что прикрывали крутые берега озера. По тропинке я прошел небольшую ложбину, заросшую довольно высоким ольшаником, причудливо изогнутые ветви которого не казались мне уродливыми, я понимал, как тяжело им в этом суровом мире.

Тропинка привела меня к крутому берегу. Идти по желтой глинистой почве было тяжело — скользили ноги. На склонах рос уж не ольшаник, а стланик — мощный, пахучий, бледно зеленевший в густых тучах.

Я шел очень медленно, выбирая место посуше. Тучи были так густы, что, войдя в них, мной овладело такое ощущение, будто я шел не по земле.

Это мне напоминало один сон. Года два назад мне привиделось, будто я заблудился в лесу, потом вышел к какому-то озеру, пошел по мелководью и выбрел на остров. Все потонуло в белом тумане. Передо мной вдруг выросли три старца в белых длинных одеяниях. Они были очень похожи друг на друга, будто братья, и в то же время их ни за что не спутаешь.

Они стали расспрашивать меня о жизни, о ее цели и смысле. Я говорил, что думал и чувствовал, говорил, что живу так, как велят обстоятельства, что они сильнее меня, что из-за них я не вижу своего будущего, что хотел бы жить так, как будут жить те, кто придет через пятьдесят или сто лет.

Старцы, поучая меня, говорили о верности долгу, об ответственности перед людьми, о терпении, об умении ценить простые человеческие радости.

Я рассказал о своем сне одному знакомому журналисту. И он долго издевался над моими банальными рассуждениями о смысле жизни. А я не видел в этом ничего смешного, ведь меня все волновало всерьез, и мне неважно было, что мысли избиты и банальны — я их сам родил.

Тропинка свернула вниз. Вскоре я опять оказался в лощине. Кладбище еще не было видно, но я чувствовал его близость, как боязливый человек опасность-.

Я прошел лощину и свернул в сторону. Теперь шел у самой кромки воды внимательно рассматривая многочисленные мелкие и крупные камни. Здесь, по уверению друзей, попадались уникальные обсидианы. Мне все-таки попался один величиной с человечью голову. Он был серо-стального цвета, овальный и шершавый. Захотелось увидеть обсидиан изнутри. Я стал отбивать наиболее заостренный конец овала. После нескольких ударов обсидиан, словно лопнув изнутри, рассыпался на несколько мелких частей. Я был поражен тихим светом вулканического стекла, пролежавшего сотни лет в земле, — это было застывшее тепло.

Все тот же Крым, Алупкинский дворец, напыщенно красивый, его просторные залы, пропахшие мастикой и пылью промелькнувших веков, людская сутолока и этот дух праздного, сытого любопытства.

…Надо ж было так случиться, что в этой людской гуще, через год, я встретил ее. Я сразу узнал Риту, и меня охватило страстное желание вновь быть с ней.

— Мне очень жарко, но я не представляю, как можно пройти к морю, — даже не поздоровавшись со мной, сказала она.

И мы пошли к морю. И когда она сбросила одежду и не торопясь вошла в воду, я был поражен чистотой и стройностью ее тела.

Она наслаждалась тем, что поразила меня, но не была счастлива, как не был счастлив и я. Мы купались, болтали о пустяках, но между нами стояло прошлое лето. Потом она ушла от меня. Просто взяла и ушла. Она не ненавидела меня, а, пожалуй, даже наоборот, но ушла потому, что мстила.

Вначале было обидно, что она ушла, а потом пришло другое. Я не спал ночами, думал о Рите. Я разыскал квартиру хозяйки, где мы встречались в прошлое лето, и узнал адрес Риты. Я решил поехать к ней, иначе не мог.

Вместе мы прожили недолго: два года. Тогда мы жизнь понимали по-разному.

Нас рано начинают учить жить по-настоящему, и мы порой слишком поздно понимаем необходимость этой учебы. Рита была верным и очень чистым человеком. В школе требовательного познания жизни она занималась в десятом классе, а я только в пятом, и училась она на пятерки, а я тянулся на тройках.

Теперь у меня другая семья…

Я подошел к двум песчаным буграм, утыканным невысокими толстыми памятничками. Я стал ходить от могилы к могиле, рассматривая у ограды надписи.

Кладбище было старым. Я нашел несколько крестов, черных от времени, с датами гибели казаков-первопроходцев почти двухсотлетней давности. Эта дорога вдоль берега озера была последней их дорогой.

На свежей могиле я увидел фотографию покойницы, поразившую меня схожестью с родной тетей — сестрой моей матери.

Мне было лет девять, когда она померла. Помню, она лежала в гробу, в бумажных цветах, большеносая, строгая, какою была в жизни, и будто всех осуждала за то, что они живы. Тетка была мнительным и недоверчивым человеком. В нашем доме она верховодила и нас, детей, часто наказывала.

— Баловаться ты любишь, — говорила она, налегая на «а», — люби и ремня получать.

Тетка сильно любила цветы. Рассаженные по горшочкам, баночкам, ящичкам, резиновым мячам, разрезанным надвое, они стояли на полках, полу, подоконниках, висели на стенах и даже на потолке. Комнаты в нашем доме напоминали корзину, набитую зеленью. Тетка ревностно, никому не доверяя, ухаживала за цветами.

Когда она умерла, то цветы стали на глазах хиреть, увядать. Месяца через три их не стало. Мать была в ужасе. Она пыталась развести новые цветы, брала ростки у соседей, но они не принимались.

Старухи посоветовали матери взять ростки в другой деревне, где цветы не знали покойную. Мать привезла целую корзину отростков, но и они не принялись.

Мать глубоко уверовала, что все это не к добру, что в дом неизбежно придет большая беда. Больше всего она боялась за нас, детей. Она почему-то думала, что мы сгорим в доме.

Через год мы переехали в другую деревню, но цветы по-прежнему не росли в нашем доме.

Прошло столько времени, в моем доме растут цветы, правда, не так их много, но когда гибнет какой-то из них, отжив, как и человек, свой век, я невольно жду что-то с тревогой, как когда-то ждала покойная мать пожара. С тех пор мне становится не по себе, когда в чьем-то доме нет цветов.

Я прошел все кладбище, но могилы старика-рыбака, мужа старухи, не нашел. Свежих могил было много и трудно определить, в какой лежит он. Мне казалось, что увидев его могилу, фотографию, я что-то открою для себя, что-то мне откроется в постижении живших и живущих на земле, в постижении себя.

Когда я вернулся в гостиницу, за столом сидел гость — крупный лысый мужчина в легкой на искусственном меху куртке. — Когда он в разговоре откидывал борта куртки, то на свитере были видны два ромбика — «поплавка».

— Приходила твоя старуха, принесла рыбы. Слышишь, как гольцы трепыхаются в ведре? — сказал Саша.

Гость говорил о проблеме, волновавшей не только жителей этого селения, но и нас.

— Отделение дорого стоит, хлопотно содержать его. Уголь сюда завези, продукты — тоже. Мы давно думаем перенести его на центральную усадьбу, но старики сопротивляются, правда, и некоторые молодые… Конечно, можно их понять — родина, но это все пустые эмоции, и их экономика никогда не учитывает. Людям вообще-то здесь делать нечего. Все приходит в ветхость из-за упрямства стариков.

— Нам рассказывали, что здесь много рыбы и зимой, и летом, — сказал я.

— Какая там рыба — пустяк! Вот поэтому-то мы тут и яслей не строим — ничего пока не строим. Ну да вам-то что? Отдыхайте. Места здесь красивые.

Гость, а это был директор совхоза, отказался от чая, сославшись на занятость, стал собираться.

— Идем на барже в верховья реки, на просчет оленей. Зашли сюда за людьми, — пояснил он.

Казалось, причина перенесения поселка была понятна и весома, но что-то тут не вязалось. Ведь и Юра, тот, что возил нас по озеру, и его брат, заведующий отделением, говорили, что рыбы здесь ловят много круглый год, заготавливают порядком ценной кетовой икры и что этот поселочек незаменим как перевалбаза для оленеводов, о чем невольно сказал сам директор, приплывший сюда за людьми, что, построив здесь коптильню, можно круглый год изготавливать балык и тешу. Копченая рыба оправдала бы с лихвой все затраты.

Нужно было во всем тщательно разобраться.

— Что произошло? Что, а? Почему он смотрел на нас, как на быков, которых нельзя дразнить красной тряпкой? — горячился после ухода директора Виктор. — Он прямо лизал нас взглядом, будто боялся, что мы развенчаем его. Он же прикрывает свою бездеятельность разговорами о переносе отделения.

— Начальник-то мужик гонористый. Видели, как он свои «поплавки» выпячивал? — сказал Саша.

— Перед временем мы все равны. И если рассматривать с этих позиций, то он мыльный пузырь. Лучше бы он головой думал и дело делал, а не демонстрировал свои «поплавки». — У Виктора появилась на лице испарина.

— Еще нужно учитывать, что этот поселок — очаг национальной культуры.

Я стал говорить о стариках, кладбище.

Тогда мы еще не знали, что несколько дней назад райисполкомом было принято решение отделение не переносить, а развивать здесь рыболовство. Экспедиция ихтиологов, работавшая на озере летом, определила в нем огромные рыбные запасы. Директор наверняка знал о принятом решении.

На улице шумел ветер, он бился в окно, как будто пытался ворваться внутрь дома. Саша смотрел на видимый клочок озера, и взгляд его был таков, как будто он только что понял границы своих возможностей.

Виктор сосредоточенно курил.

Вечером за нами пришел теплоход. Ветер к этому времени стих, волн на реке не было. Мы долго стояли на палубе, смотрели на уплывающие домики, на Юру, который стоял на берегу в окружении собак, и нам было грустно.

Теплоход шел по течению быстро. Мимо проплывали пологие берега, глядя на которые думалось, что сотни лет назад на них паслись стада мамонтов, кочевали племена древних людей.

Нас разделяли тысячелетия. Как страницы огромной книги, минувшие века шелестели во юге.

Я знал, что в жизни будет еще много встреч с людьми и местами, может, более красивыми, чем это озеро, но и эти дни не забудутся. Наша жизнь состоит из встреч, и если повезет, то они повторяются и бывают неслучайными.

Я уверен в том, что нужно быть счастливым, если с кем-то хочется вновь встретиться, нужно быть счастливым вдвойне, если кому-то хочется встретиться со мной.

В воде отражалась заря. Я посмотрел на кровавое пятно и вспомнил почему-то о старухе.