Осколком оборванная жизнь

1

Шел 1944 год.

На фронте и в тылу все с волнением слушали сводки Совинформбюро, сообщавшие о переходе в наступление Ленинградского и Волховского фронтов, об освобождении ими Новгорода, Луги, Старой Руссы, Пскова, радовались успехам Украинских фронтов. А мы, работники полевого управления Западного фронта, особенно «минчане»[1], досадовали, что о нашем Западном фронте ни слова, будто его и не было вовсе, хотя у нас то на одном, то на другом участке шли оборонительные бои. В этих боях основательно измотались, устали и войска, и командование фронтом. Хотелось дать отдых войскам, пополнить их и скорее двинуться вперед — освобождать родную Белоруссию.

«Но когда? Когда?» — с нетерпением спрашивали мы друг друга.

И вот ясным апрельским утром появилась первая «весенняя ласточка»: наш фронт переименовывался в 3-й Белорусский.

Слово «Белорусский» необыкновенно обрадовало нас. Мы ловили каждое сообщение, ожидая назначения нового командования. Кто же будет командовать нашим фронтом? Хотелось, чтобы его возглавил заслуженный, с большим боевым опытом и славой полководец, который в своем лице воплотил бы боевые традиции прошлого, героику настоящего, несокрушимый дух советского воина.

Наконец пронесся слух: едет новый командующий. Я заторопился к члену Военного совета фронта генерал-лейтенанту Василию Емельяновичу Макарову, полагая, что он-то уж наверное знает.

Из-за стены глухо доносился голос Макарова, он говорил по телефону:

— Все готово? Хорошо. Встречайте. Как только появится, звоните!

Тут же майор И. Б. Вигушин пригласил всех в кабинет.

— Выкладывайте наиболее срочное. А то вот-вот новый командующий приедет, — сказал Макаров.

— А кто? — разом спросили мы.

— Генерал-полковник Черняховский.

— Черняховский?

— Да, командующий 60-й армией. — Увидев сомнение на наших лицах, Василий Емельянович поспешил нас успокоить: — Я говорил с Генштабом, мне сообщили, что это боевой генерал. Его армия отличилась и под Воронежем, и при взятии Курска, на Курской дуге, и при форсировании Днепра…

Нахлынули мысли. «Черняховский? Какой это Черняховский? — напрягал я память. — Неужели тот подполковник Черняховский, который в тридцать девятом и сороковом годах командовал в Западном особом военном округе легкотанковым полком в Гомеле? Не может быть. Тот совсем молодой». — И я стал перебирать в памяти все то, что помнил из сводок Совинформбюро. Однажды сообщалось: части полковника Черняховского показали примеры беззаветной храбрости и героизма при защите Новгорода. Слышал о его успехах на Воронежском фронте: «В одном бою части генерал-майора Черняховского уничтожили 48 танков, в другом — 52». Тогда казалось, что это наш Черняховский. Но смущало общевойсковое звание: ведь он был танкистом. Зимой сорок третьего, после взятия Курска, прочитал в официальной сводке, что «в освобождении Воронежа и Курска отличились части генерал-лейтенанта Черняховского…» «Генерал-лейтенант? Значит, командарм». И тогда мы решили, что это не наш, вероятно однофамилец, а Иван Данилович где-то там, на севере, воюет, поскольку он со своей 28-й танковой дивизией в 1941 году отходил из-под Шяуляя на северо-восток.

Несколько позже дошел слух, что при форсировании Днепра проявили героизм и мужество войска генерала Черняховского. Я сомневался: он ли?

Приглушенно зазвонил телефонный звонок.

— Уже здесь? — удивился Макаров. — Иду… Командующий приехал, — объяснил он.

Я вспомнил мартовскую ночь сорокового года в Гомеле, когда расставался на вокзале с подполковником Черняховским. В Гомель я приезжал подбирать кандидатов на должности командиров полков во вновь формируемые танковые и мотострелковые дивизии. Отправился в полк, который во время последней инспекторской проверки вышел на первое место, за что его командиру майору И. Д. Черняховскому было досрочно присвоено звание «подполковник». Я повнимательнее присмотрелся и к самому командиру полка. Он произвел на меня хорошее впечатление командирской собранностью, остротой мысли, широким военным и политическим кругозором, большой заботой о людях и стремлением воспитывать у них высокие моральные и боевые качества. Невольно припомнилось выступление Черняховского (в то время он командовал тем же отдельным легкотанковым полком) на совещании партийного актива. Я тоже присутствовал там. Это было летом 1939 года. Выступление Ивана Даниловича запомнилось мне. Чувствовалось, что комполка серьезно относится к политической подготовке воинов.

— Вся наша партийная и политическая пропаганда должна быть пронизана решениями Восемнадцатого съезда партии. Международное положение таково, что заставляет нас, боевые друзья, быть начеку, — Иван Данилович гулко опустил ладонь на трибуну. — Особое внимание, товарищи, надо обратить на воспитание у воинов высокого чувства патриотизма, ответственности за выполнение своего воинского долга перед народом, Родиной, партией…

Не раз бывал я в полку Черняховского. Видел, что он не просто отдает дань партийно-политической работе, а с удовольствием активно участвует в ней. Я знал, что комсомольскую закалку он получил еще в юношеские годы: в пятнадцать лет — активный комсомолец, в шестнадцать — секретарь комсомольской организации. На восемнадцатом году по путевке комсомола идет учиться в Одесскую пехотную школу, а через год его переводят в Киевскую артиллерийскую школу. Там комсомолец Иван Черняховский в 1928 году вступает в Коммунистическую партию. Окончив артиллерийскую школу, Иван Данилович получает назначение в артиллерийский полк в Белую Церковь командиром учебного взвода. Да, у него неплохая военная биография: до 1931 года артиллерист, в 1936 году с отличием оканчивает командный факультет Академии механизации и моторизации. С 1938 года командует танковым полком. Полк на хорошем счету в округе. «Если дать Черняховскому возможность попрактиковаться в должности заместителя командира танковой дивизии, — рассуждал тогда я, — то из него получится прекрасный и перспективный командир дивизии».

Прощаясь со мной, Черняховский убедительно просил никого из полка не брать. Видел, как он расстроился, когда я ему сказал, что этого обещать не могу. А три месяца спустя — это уже было в Минске, в отделе кадров округа, — я сильно огорчил его, сообщив распоряжение об откомандировании на должности командиров танковых полков двух самых лучших командиров батальонов.

— Это, товарищ полковник, моя опора в боевой подготовке полка, — со вздохом произнес Черняховский.

Между прочим, я решил исподволь выяснить, как он отнесется к назначению его на должность замком-дива. Начал с того, что рассказал ему о формировании новых танковых и механизированных частей и соединений и о том, как трудно с подбором командных кадров. Он был человек умный и, конечно, понял, к чему этот разговор. Попутно спросил его:

— Как семья? Анастасия Григорьевна?

— Семья здорова. Дочь перешла в четвертый класс, а сын еще под стол пешком ходит, Анастасия Григорьевна, известное дело, с ребятами. У хозяйки всегда забот полон рот. — Он улыбнулся и поинтересовался: — Куда же предстоит назначение?

— Сейчас, Иван Данилович, ничего сказать не могу, — ответил я. — А как вы смотрите, если вас назначат заместителем командира танковой дивизии?

Иван Данилович ответил не сразу. Помрачневшее лицо выдало его. Я понимал, как тяжело ему будет расставаться с полком. Но сказать, что Военный совет, назначая его замкомдивом, одновременно представляет наркому кандидатом на должность командира танковой дивизии, не мог.

На том мы и расстались. А через месяц я вручил ему предписание направиться в Литву на должность заместителя командира 2-й танковой дивизии.

Прощаясь, Иван Данилович не без сожаления промолвил:

— Полк жаль. Если бы вы знали, сколько в него вложено сил и труда! А люди там, товарищ Алексеев, золото…

И вот командующий фронтом прибыл.

Около полудня пропищал зуммер телефона. Послышался незнакомый голос:

— Генерал Алексеев? Вас приглашает командующий.

Слово «приглашает» в нашей фронтовой обстановке звучало необычно.

КП фронта находился недалеко от деревни Не-тяжи, в лесу, и минут через пятнадцать я уже был там. Домик командующего, построенный поздней осенью саперами, тонул в чаще еще не одевшегося после зимы леса. Я вошел в приемную, залитую ярким светом весеннего солнца. Меня встретил подполковник А. И. Комаров — порученец командующего. Он попросил немного подождать. Наконец от командующего вышел с тоненькой папкой в руках один из ветеранов Западного фронта, «минчанин» майор А. П. Куропаткин, и подполковник Комаров пригласил меня в комнату командующего.

Не успел я перешагнуть порог, как из-за стола поднялся и пошел навстречу статный, с густой шевелюрой генерал-полковник Черняховский.

— Здравствуйте, товарищ Алексеев, — пожал он мне руку. — Давненько мы с вами не встречались.

— Четыре года, товарищ командующий, — ответил я.

— Да, четыре года… — протянул Иван Данилович и предложил сесть у стола. Сам сел напротив меня, На его груди сверкали Звезда Героя, три ордена Красного Знамени, два ордена Суворова, ордена Кутузова и Богдана Хмельницкого. — Как здоровье?

— Благодарю, всяко бывает, — ответил я.

И вдруг он неожиданно сказал такое, что тронуло меня до глубины души:

— В то время, еще до войны, когда последний раз был у вас в Минске, слышал, что вы написали роман. Откровенно говоря, меня тогда удивило, как это вы при такой громадной загрузке работой еще успеваете писать. И теперь пишете?

— Теперь? Теперь редко, лишь во время затишья.

— Ночами?

— Другого-то времени нет…

— Да, — протянул Иван Данилович, — другого времени нет. — Он в такт слов тихо постукивал подушечками пальцев по столу и смотрел на меня глазами, полными сочувствия. — Молодец вы, Николай Иванович… Но война требует от нас отдачи всех сил и до конца. Поэтому скажу — щадите себя. — И добавил: — Ночью обязательно спите.

Заботливо относился Иван Данилович ко всем, но особенно к своим товарищам по работе. Я был очевидцем, как он наставлял врача штабной санчасти Совлукова Сергея Петровича, который лечил его самого: — Сегодня генерал Иголкин мне не понравился. Спрашиваю: «Вам нездоровится?» Отвечает: «Никак нет». — «Ночь не спали?» — «Нет, спал». По-моему, Сергей Петрович, у него со здоровьем плохо, а он скрывает… Конечно, понятно, ведь он начальник оперативного управления фронта. Фронта! Работы много, и он определенно сидит ночами. Посмотрите его, пожалуйста, и доложите мне, чем можно ему помочь.

Непринужденная беседа длилась с полчаса. Затем Иван Данилович пригласил меня к длинному покатому столу у окна, на котором лежала широко разложенная карта оперативной обстановки.

— С командармами, их начальниками штабов и командирами корпусов меня обстоятельно познакомили член Военного совета фронта Макаров и начальник штаба фронта Покровский. А от вас хочу узнать о командирах дивизий и полков. — Иван Данилович положил на карту блокнот. — Если не возражаете, то начнем с правого фланга. — Он опустил карандаш на красный кружок, обозначавший 251-ю стрелковую дивизию. — Биографические данные как можно короче, подробнее морально-боевые качества и особенности характера… А то, не зная людей, поначалу и дров наломать можно.

Мне понравилась такая постановка вопроса. Я начал свой доклад с командира дивизии генерал-майора А. А. Вольхина. Рассказал, что за неудачные бои в районе Рославля в июле 1941 года он был снят с должности, понижен в звании и направлен на наш фронт.

— Мы его поставили на полк, позже назначили замкомдивом, а затем и командиром дивизии. Вслед за этим добились и восстановления ему прежнего генеральского звания.

— Как он теперь? — поинтересовался командующий.

— Травма не прошла бесследно, отразилась на здоровье, да немного и на характере. Хороший, боевой командир…

Так мы перебирали дивизию за дивизией, полк за полком. Командующий записывал в блокнот особенности характера каждого командира. Когда я закончил, Черняховский доверительно сказал:

— К середине июня надо укомплектовать все дивизии, да и резерв офицеров накопить, с таким расчетом, чтобы хватило на целый месяц наступательной операции, вплоть до Минска, а то и дальше. — Затем, поднявшись, продолжал: — Здесь неподалеку служит мой брат, подполковник Черняховский Александр Данилович, — он назвал полевую почту брата. — Разыщите его, пожалуйста.

На том мы и расстались. Я возвращался к себе в приподнятом настроении. И радостно повторял про себя слова, сказанные командующим: «Вплоть до Минска, а то и дальше».