Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира

Глава шестнадцатая

Я провел в Линкольне приятный вечер, странствуя по древним крутым улочкам до и после ужина, восхищаясь приземистой темной мощью собора и двумя готическими башенками и с нетерпением ожидая утра, чтобы полюбоваться на него при свете. Я люблю Линкольн — отчасти за то, что он хорош и неплохо сохранился, но больше — за его удаленность. Г. В. Мортон в «Поисках Англии» сравнивает его с горой Сен-Мишель на суше, возвышающейся над огромным морем линкольнширских равнин, и он совершенно прав. Если взглянуть на карту, Линкольн совсем рядом с Ноттингемом и Шеффилдом, но кажется далеким от всего и совершенно забытым. Мне это очень по душе.

Как раз во время моей поездки в «Индепендент» появилось сообщение о затяжном диспуте между деканом Линкольнского собора и его казначеем. Как видно, шесть лет назад казначей вместе с женой, дочерью и другом семьи вывез хранившуюся в соборе копию Великой хартии вольностей в Австралию для шестимесячной выставки с целью сбора средств. Если верить «Индепендент», австралийские посетители выставки за полгода пожертвовали всего 938 фунтов: либо австралийцы — большие скупердяи, либо милый добрый «Индепендент» не слишком строго придерживается фактов. Так или иначе, выставка бесспорно оказалась разорительной. Она обошлась в 500 000 фунтов — довольно солидная сумма, надо сказать, на четырех человек — и кусок пергамента. Большую часть расходов великодушно покрыло правительство Австралии, и все же собор потерял 56 000 фунтов. Скандал начался, когда декан изложил эту историю в прессе, вызвав возмущение капитула собора: епископ Линкольнский провел следствие и приказал капитулу смириться, капитул смириться отказался, и все основательно перессорились. Ссора затянулась на шесть лет.

Так что на следующее утро, вступая под прекрасные гулкие своды собора, я лелеял надежду, что увижу летающие в воздухе сборники гимнов и неприличное, но захватывающее зрелище дерущихся в трансепте клириков, но был разочарован царившим там покоем. С другой стороны, замечательно, что толпы туристов так мало беспокоят столь грандиозное церковное учреждение. Если вспомнить орды, стекающиеся в Солсбери, Йорк, Кентербери, Бат и другие прославленные соборные города Англии, относительная безвестность Линкольна представляется чудом. Едва ли есть другое строение равного архитектурного величия, менее известное посторонним — разве что Дарем.

Весь неф был заставлен рядами металлических стульев с мягкими сиденьями. Этого я никогда не мог понять. Почему бы не поставить в этих соборах деревянные скамьи для молящихся? Сколько я повидал в Англии соборов, и во всех — те же шаткие ряды складных стульев. Зачем? Или стулья убирают на время местных танцулек? Как бы то ни было, стулья выглядят дешевкой и не сочетаются с окружающим великолепием устремленных ввысь сводов, витражей и готического кружева отделки. Иной раз просто сердце разрывается оттого, что уродился в век, когда все переводят на деньги. Впрочем, должен сказать, что вторжение современности помогает оценить искусство средневековых каменщиков, стекольщиков и резчиков по дереву и их безупречное владение материалом.

Я охотно остался бы там подольше, но меня ожидало неотложное свидание. К полудню я должен был попасть в Брэдфорд, чтобы увидеть самое волнующее, на мой взгляд, зрелище в мире. Видите ли, в первую субботу каждого месяца «Пикчервилл Синема», филиал большого и популярного музея фотографии, фильмов и чего-то еще, показывает оригинальную, неурезанную версию «Это Синерама»! Нигде в мире теперь не увидишь больше этого дивного шедевра зари кинематографа, а нынче была как раз первая суббота месяца.

Рассказать не могу, как я ждал этого дня. Я всю дорогу трепетал в страхе не попасть на донкастерский поезд, потом боялся опоздать на пересадку в Лидсе, но в конечном счете попал в Брэдфорд с большим запасом времени — почти за три часа до начала. За всю поездку я впервые увидел такой заброшенный городок. Нигде мне не попадались такие пустые магазины, с мутными или залепленными рваными афишами поп-концертов витринами — причем концерты должны были состояться в более оживленных местах, вроде Хаддерсфилда или Падсли, — и нигде задания не были так увешаны ленточками с надписью «Сдается». По меньшей мере каждый третий магазин в центре города не работал, а остальные, очевидно, тоже дышали на ладан. Вскоре после моего приезда объявил о своем закрытии главный городской универмаг «Рэкхем». Если здесь и теплилась жизнь, она шла за закрытыми дверями в безликом современном бараке под названием «Центр Арндейл» (и с чего бы, между прочим, все торговые центры шестидесятых годов называются «Арндейл»?). Но большая часть Брэдфорда явственно и непоправимо клонилась к упадку.

Когда-то здесь было одно из величайших собраний викторианской архитектуры, но теперь вы едва ли об этом догадаетесь. Замечательные здания сносили десятками, чтобы расширить улицы или построить прямоугольное конторское здание с крашеными фанерными вставками под каждым окном. Благонамеренные, но неразумные планировщики мало что оставили от города. На улицах с плотным движением появились пешеходные переходы, которые приходится преодолевать в два приема: первый — чтобы попасть на островок посередине и там дожидаться, пока вам и другим прохожим дадут четыре секунды для спринта на другую сторону. Самое простое дело становится утомительным, особенно если вам нужно перейти перекресток наискосок. Тогда смены сигнала светофора приходится дожидаться четыре раза, после чего вы оказываетесь в тридцати ярдах от исходного пункта. Хуже того, на всяких трассах с гордыми названиями Холлинг (Дворцовая) или Принсез (Княжеская) несчастных пешеходов загоняют в угрюмые и бесцветные подземелья с круговыми туннелями, открытыми небу, но вечно сумрачными, да притом с такой неудачной сточной системой, что один человек, как мне рассказывали, утонул там во время сильного ливня.

Вам уже привычно мое брюзжание по поводу безумств градостроителей, однако же как-то раз в руки мне попала книга из библиотеки Скиптона, озаглавленная «Брэдфорд — очертания завтрашнего дня» или что-то в этом роде. Издана книга в конце пятидесятых или в начале шестидесятых, и в ней полно черно-белых архитектурных набросков сияющих пешеходных зон, изобилующих довольными жизнью и уверенными в себе фигурками из палочек, и конторских зданий, точь-в-точь как те, что сейчас нависали надо мной; и я вдруг с поразительной ясностью понял, чего здесь пытались достичь. Я хочу сказать, люди искренне верили, что строят новый мир — Британию, в которой мрачные закопченные здания и узкие улочки прошлого исчезнут, сменившись солнечными площадями, светлыми офисами, библиотеками, школами и больницами, связанными между собой яркими и светлыми подземными переходами, где пешеходам не будет угрожать уличное движение. Все выглядело чистенько, ярко и весело. Были даже нарисованы женщины с тележками для покупок, остановившиеся поболтать в кругу открытого перехода. А вместо того мы получили город пустых и облезлых конторских зданий, ужасающие дороги, сточные канавы вместо тротуаров и экономический упадок. Возможно, упадка все равно было не избежать, но нам хотя бы остались разрушающиеся старые дома вместо разрушающихся новостроек.

Теперь городские власти в порыве столь же смешном, сколь и трогательном стремятся выжать все возможное из скудных остатков старины. В небольшом квартале узких улочек на склоне, достаточно удаленном от городского центра, чтобы туда не добрались бульдозеры, еще стоят три дюжины больших и солидных складских зданий, построенных в основном между 1860 и 1874 годами в неоклассическом стиле; они больше походят на банки, чем на хранилища шерсти. Весь этот район называется Маленькой Германией. Когда-то в городе было множество подобных районов — весь центр Брэдфорда до пятидесятых годов состоял в основном из складов, ткацких фабрик, банков и контор, порожденных исключительно торговлей шерстью. Но потом — бог весть, почему — весь этот бизнес лопнул. Думаю, обычная история: излишняя уверенность в себе, недостаток инвестиций, затем паника и спад. Так или иначе, ткацкие фабрики закрылись, окна контор погасли, шумный некогда шерстяной рынок канул в лету, и никто теперь не догадается, что Брэдфорд знавал времена величия.

Из всех процветавших прежде шерстодельных районов города — Бермондси, Чипсайд, Манор-роу, Санбридж-роуд — выжили лишь несколько темных зданий Маленькой Германии, и вся эта многообещающая округа, как видно, лишилась будущего. Когда я был в городе, две трети зданий были закрыты лесами, а на остальных висели объявления «Сдается». Отремонтированные дома выглядели нарядными и хорошо отделанными, но им предстояло разделить блестящую пустоту других реставрируемых зданий.

Как было бы хорошо, раздумывал я, реши правительство эвакуировать Милтон Кейнс и переведи все его страховые компании вкупе с прочими фирмами в какой-нибудь Брэдфорд, чтобы вернуть жизнь настоящим городам. Тогда Милтон Кейнс мог бы стать тем, чем является сейчас Маленькая Германия — пустым районом, по которому можно гулять и которым хочется любоваться. Но конечно же, этому не бывать. Очевидно, правительство никогда не издаст подобного распоряжения, и даже сила свободного рынка его не сподвигнет, потому что компаниям нужны большие современные здания с просторными стоянками, а жить в Брэдфорде никто не захочет, и кого можно в том винить? И даже если каким-то чудом найдут съемщиков для этого удивительного пережитка старины, он останется всего лишь крошечным анклавом в сердце умирающего города.

Однако и Брэдфорд не лишен очарования. Театр «Альгамбра», построенный в 1914 году в пышном мавританском стиле с минаретами и башенками, недавно искусно и щедро отреставрирован и остается самым удивительным местом (за исключением, может быть, «Хэкни Эмпайр»), где можно посмотреть пантомиму. (Кстати, я положительно без ума от пантомимы. Через несколько недель я вернулся, чтобы посмотреть «Аладдина». Было ли смешно? Я намочил свое кресло.) Музей фильмов, фотографии, стереокино и чего-то еще (не упомню точного названия) внес желанную искорку жизни в уголок города, которому прежде по части развлечений приходилось довольствоваться самым жалким в мире крытым катком. Есть там и несколько хороших пабов. В один из них — «Герб Мэнвилла» — я зашел, чтобы выпить пинту пива и съесть порцию рагу под соусом чили. «Мэнвилл» славен в Брэдфорде как место, где сиживал когда-то Йоркширский Потрошитель, а должен бы славиться своим чили, поистине выдающимся.

Потом, чтобы убить оставшийся час, я прошелся к музею телевидения, фотографии и т. д. Он привел меня в восхищение, отчасти потому, что вход бесплатный, а главное — потому, что весьма благоразумно размещать подобные заведения в провинции. Я посмотрел несколько галерей и подивился на толпы народа, готового расстаться с крупной суммой, чтобы посмотреть двухчасовое панорамное шоу. Я видывал эти панорамные фильмы и не нахожу в них ничего привлекательного. Признаю, экран велик и качество воспроизведения поразительно, зато фильмы всегда так неправдоподобно скучны своими торжественными тяжеловесными комментариями о достижениях человечества в одном и судьбоносной необходимости совершить другое — как раз шоу, на которое ломилась толпа, называлась «Судьба космоса», — а ведь каждому дураку ясно, что всем на самом деле хочется покататься на «русских горках» и испытать маленькое, выворачивающее желудок наизнанку бомбометание с пикирующего бомбардировщика.

Заправилы корпорации «Синерама» сорок лет назад понимали это как нельзя лучше и сделали центром рекламной кампании головокружительное катание на «русских горках». В первый и последний раз я видел «Это Синерама» в 1956 году, когда мы всей семьей ездили в Чикаго. Фильм шел в открытом прокате с 1952 года, но его крутили снова и снова, потому что в больших городах он пользовался популярностью, а в провинции вроде Айовы посмотреть его было невозможно. Правда, уже когда я его смотрел, зрительский зал заполняли в основном селяне с соломинками в зубах. Воспоминания у меня остались самые смутные — летом 1956 года мне исполнилось четыре, — но восторженные, и теперь я с нетерпением ждал новой встречи.

В нетерпении я поспешил покинуть музей всего на свете, связанного с целлулоидом, и стоял перед дверью «Пикчервилл Синема», расположенного напротив, за полчаса до начала. Пятнадцать минут я торчал под ледяными каплями, дожидаясь, пока начнут пускать внутрь. Я купил билет, потребовав место посреди зала (с широким проходом впереди, чтобы было куда блевать), и занял свое место. Зал был изумительный, с плюшевыми сиденьями и большими изогнутым экраном, затянутым бархатным занавесом. Несколько минут казалось, что мне предстоит смотреть фильм в одиночестве, но понемногу народ стал прибывать, и к началу сеанса свободных мест почти не осталось.

Ровно в два в зале погас свет, занавес приоткрылся футов на пятнадцать — на малую долю полной ширины, — и приоткрывшийся кусочек экрана наполнился титрами и вводным текстом Лоуэлла Томаса (этого Дэвида Аттенборо пятидесятых годов, внешне больше напоминавшего Джорджа Оруэлла), сидящего в явно поддельном кабинете, наполненном сувенирами путешественника, которые должны подготовить нас к тому, что нам предстояло увидеть. Теперь прошу вас представить исторический контекст. «Синерама» была отчаянной попыткой кинематографа противостоять наступлению телевидения, которое в 1950-х годах грозило полностью вытеснить Голливуд. Так что эта вступительная часть, снятая в черно-белом изображении и показанная на квадратике в форме телеэкрана, явно намекала, какого сорта картины показывают нынче людям. После краткого, но не лишенного интереса обзора истории киноискусства Томас попросил нас усесться поудобнее и насладиться величайшим зрелищем, какое доселе видел мир. Затем он исчез, из всех колонок полилась оркестровая музыка, занавес пошел в стороны, открывая необъятный изгиб экрана, и мир вдруг стал цветным, и мы помчались по «русским горкам» на Лонг-Айленде. Как же это было здорово!

Я парил в небесах. Эффект присутствия оказался много лучше, чем можно было ожидать при такой простой и древней проекционной аппаратуре. Словно в самом деле катаешься на «русских горках», только с одной несравнимой разницей — это были «русские горки» 1951 года, взлетающие высоко над парком, полным старых «студебеккеров» и «де сото», над толпой в брюках клеш и мешковатых рубашках. Не кино, а путешествие во времени.

Я вправду так думаю. Волшебство трех измерений, стереофонический звук и искрящаяся четкость изображения словно по волшебству перенесли нас на сорок лет назад. Для меня это было особенным чудом, ведь в 1951 году, когда снимался фильм, я еще лежал, свернувшись в животе матери и набирал вес со скоростью, которой после рождения достиг только на тридцать шестом году жизни, да и то пришлось для этого бросить курить. Я видел мир, в котором собирался родиться, — и каким же он был радостным и полным надежд!

Думаю, это были самые счастливые три часа в моей жизни. Мы прошли по всему миру, ведь «Это Синерама» — не кинокартина в обычном смысле слова, а фильм-путешествие с замыслом показать все чудеса мира. Мы скользили в гондолах по Венеции, любовались набережной, полной людей в цветных широких рубашках и брюках клеш, слушали венский хор мальчиков перед дворцом Шенбрунн, видели смену караула в Эдинбургском замке, послушали длинный отрывок из «Аиды» в «Ла Скала» (это было скучновато) и закончили долгим авиаперелетом через всю Америку. Мы промчались над Ниагарским водопадом — я побывал там прошлым летом, но как же не похожа картинка на забитый туристами кошмар с лесами обзорных вышек и международными отелями! Этот Ниагарский водопад предстал на фоне деревьев, низких зданий и свободных автостоянок. Мы побывали в Сайпресс-Гарденс и Калифорнии, пролетели низко над колыхающимися нивами центральных штатов и с волнением приземлились в аэропорту города Канзас. Мы летели, чуть не задевая вершины Скалистых гор, нырнули в бездну Большого каньона, пролетели грозными изломанными ущельями национального парка Зион, и наш самолет круто ложился на крыло, огибая опасные выступы утесов, а Лоуэлл Томас объявлял, что подобного кинотрюка никто еще не выполнял, — и все под хлынувшее из стереофонических колонок «Боже, храни Америку» в исполнении мормонского хора, начавшееся с приглушенной мелодии и взвившееся до крещендо, во все горло призывавшее «задать трепку фрицам». Слезы восторга и гордости стояли у меня в глазах, и я с трудом сдерживался, чтобы не вскочить ногами на сиденье и не крикнуть: «Леди и джентльмены, это моя страна!»

А потом все закончилось, и мы, шаркая, выходили в бесцветные мокрые сумерки Брэдфорда — можете мне поверить, это было потрясение для организма. Я встал перед бронзовым памятником Дж. Б. Пристли (развевающиеся фалды придавали ему странный вид, будто он усиленно пускал газы), глазел на безликий запустелый город и думал: «Да, я готов отправиться домой».

— Но сперва, — продолжил я свою мысль вслух, — попробую еще разок карри.