Остров Ее Величества. Маленькая Британия большого мира

Глава шестая

А теперь — в Борнмут. Я прибыл туда к вечеру, в половине шестого, под проливным дождем. Быстро сгущалась темнота, и машины со свистом проносились мимо, высвечивая фарами светящиеся дождевые капли. В Борнмуте я прожил два года и неплохо знал город, но район у вокзала сильно перестроили, появились новые улицы и конторские здания, а еще — один из тех запутанных пешеходных переходов, что заставляют вас, словно суслика, через каждые несколько шагов выныривать из-под земли, чтобы понять, где вы находитесь.

К тому времени, как добрался до Истклифа — района недорогих отелей, возведенных высоко над чернеющим морем, — я промок насквозь и сердито бормотал себе под нос. В пользу Борнмута можно сказать одно: он балует вас огромным выбором отелей. Среди множества блистательных дворцов комфорта я выбрал заведение на боковой улочке по одной-единственной причине: мне понравилась его вывеска. Крупные буквы приветливо сияли розовым неоном сквозь струи дождя. Я шагнул в дверь, отряхиваясь от воды, и сразу понял, что не ошибся с выбором. Чистенький, приятно старомодный, и за постель и завтрак, согласно объявлению на стенке, брали всего 26 фунтов. К тому же здесь царило тепло, от которого сразу запотевают стекла очков и начинает щекотать в носу. Я вылил из рукава несколько унций воды и попросил номер для одного на две ночи.

— На улице дождь? — догадалась девушка за стойкой, пока я заполнял регистрационную карточку, прерываясь, чтобы чихнуть и попытаться мокрым рукавом вытереть мокрое лицо.

— Нет, просто наш корабль затонул, и последние несколько миль пришлось добираться вплавь.

— Да? — удивилась она, и ее тон заставил меня заподозрить, что она не слишком внимательно вслушивается в мои слова. — Вы поужинаете у нас, мистер… — она взглянула на залитую водой карточку. — Мистер Брайлкрим?

Я взвесил альтернативный вариант — долгий путь под розгами дождя — и почувствовал, что не хочу выходить. К тому же усилиями ее мозгов с горошину и моих мокрых каракулей можно было надеяться, что ужин поставят в счет другому постояльцу. Я сказал, что поем здесь, получил ключ и, оставляя за собой мокрые следы, отправился на поиски номера.

Среди многих сотен других вещей, в которых Британия далеко ушла от 1973 года — а стоит на минуту задуматься, и становится ясно, что список впечатляющей длины, — мало что удалилось дальше, чем обслуживание в обычном английском отеле. Теперь к вашим услугам цветной телевизор, кофе с пакетиком умеренно вкусных печений, собственная ванная с пушистыми полотенцами, корзиночка ватных шариков радужной расцветки и набор саше и пластиковых бутылочек с шампунями, гелями для ванны и увлажняющими лосьонами. В моем номере даже имелась удобная лампочка над кроватью и две мягкие подушки. Я был вполне счастлив. Я налил полную ванну, выплеснул в нее все гели и увлажняющие кремы (не тревожьтесь за меня, при ближайшем рассмотрении состав во всех оказался одинаковый) и, пока шапка пенных пузырьков медленно поднималась к уровню трех футов над поверхностью воды, вернулся в комнату и приступил к занятию, привычно поглощающему всех одиноких путешественников: тщательно и вдумчиво разбирал рюкзак, раскладывая мокрые вещи — на батарею, чистые — на кровать с такой аккуратностью, будто собирался на первый школьный бал, дорожный будильник, часы и чтиво — на столик у кровати в безупречном порядке, лампочку над кроватью — повернуть поуютнее и приглушить; и наконец, с восторженным воплем и хорошей книжкой в руках надолго нырнул в пену такой пышности, какую увидишь, пожалуй, только в фильмах Джоан Коллинз.

Потом, в свежем наряде, окруженный колдовским ароматом роз, я ввел себя в просторный и пустой обеденный зал. Меня проводили за столик, где бумажные салфетки были сложены цветочком в винном бокале, солонка и перечница из нержавеющей стали покоились в лодочке той же стали, масло в масленке было старательно вырезано зубчатыми колесиками, а в узкогорлой вазе торчал пучок искусственных лилий. Все эти финтифлюшки сразу поведали мне, что еда будет не из лучших, зато подают здесь с отработанной пышностью. Я закрыл глаза, просчитал до четырех и не глядя протянул руку, попав прямо в корзинку с булочками, подставленную услужливым официантом. Должен сказать, мой опыт и точный расчет произвели на него впечатление и сразу дали понять, что он имеет дело с испытанным путешественником, который легко найдет дорогу в разнообразии зеленых супов-пюре, овощей, поданных со своей ложечкой каждый, и кружочков задубелой кожи, гордо поименованных «ветчинными медальонами».

Появились еще трое посетителей: довольно округлые отец и мать и совсем уж шарообразный подросток-сын. Официант предусмотрительно посадил их так, чтобы мне было удобно производить наблюдения, не вертясь и не вытягивая шею. Смотреть, как люди едят, всегда интересно, но нет ничего интереснее зрелища троицы набивающих рты толстяков. Любопытно, что даже самые жадные и прожорливые толстяки — а сидящее передо мной трио явно относилось к чемпионам по обжорству — за едой всегда имеют недовольный вид. Можно подумать, они выполняют давно наскучившую обязанность перед своим брюхом. Пока есть еда, они склоняются над ней и ложками забрасывают в себя, а в перерыве между блюдами сидят, скрестив руки на животах и озирая помещение, и ведут себя так, будто сидящие рядом им не представлены. Но подкатите к ним тележку со сластями, и все изменится. Они азартно закурлычут, и занятый ими угол комнаты сразу наполнится звуками оживленной беседы. Так было и в этот вечер. Мои сотрапезники поглощали провизию с такой скоростью, что вдвое обогнали меня и, к моему нескрываемому ужасу, сожрали последние остававшиеся на тележке профитроли и шварцвальдское печенье-гато. Я заметил, что мальчишка взял себе двойную порцию того и другого — жадный поросенок!

Мне осталось выбирать между водянистой сладкой мелочью, меренгами, которые взрываются, как праздничные хлопушки, едва к ним прикоснешься ложкой, и пудингом со сладкой масляной пропиткой, а тем временем пузатое трио прошествовало мимо моего столика, и подбородки у них блестели от шоколада. Я ответил на их вежливые сытые улыбки кременно-твердым взглядом, предупреждавшим больше со мной не шутить. Думаю, они поняли намек. На следующее утро они выбрали столик так, чтобы мне их было не видно, и дали мне солидную фору в выборе сластей.

В Борнмуте много хорошего. Прежде всего море, которое весьма пригодится, если прогнозы о глобальном потеплении оправдаются, хотя пока я нахожу в нем немного проку. И еще есть густые парки, выступающие под общим названием «Сады удовольствий». Они делят городской центр почти пополам и предоставляют желанный отдых на долгом пути покупателям, перебирающимся из одного торгового района в другой. Хотя, конечно, не будь этих парков, путь не был бы столь долгим. Такова жизнь.

На карте парки когда-то назывались «Сад удовольствий низ.» и «Сад удовольствий верх.», однако муниципалитет или иные борцы за добродетель уловили неблагоприятный намек в опасной близости «низ.» и удовольствий и добились удаления низости с городских планов, так что теперь там фигурируют «Сад высоких удовольствий» и просто «Сад удовольствий», а сторонники лексических извращений оттеснены на пляж, где могут вволю обнажаться и качаться на волнах.

Заранее познакомившись с претензией Борнмута на светский тон, я, приехав сюда в 1977 году, ожидал найти английский вариант Бад-Эмса или Баден-Бадена: наманикюренные парки, оркестры под пальмами, пижонистые отели, где служители в белых перчатках надраивают медяшки, стайки пожилых дам в норковых манто, выгуливающие крохотных собачонок, которым до смерти хочется дать пинка (сами понимаете, не из жестокости, а от простого честного желания посмотреть, высоко ли полетят). С прискорбием сообщаю, что почти ничего из перечисленного там не нашлось. Парки были хороши, но вместо сверкающих огнями казино и прекрасных курзалов в них попадались лишь маленькие эстрады, занятые сборным духовым оркестриком с оркестрантами, наряженными как автобусные кондукторы, да шарики из цветного стекла со свечками внутри, которые, надо полагать, зажигались тихими летними вечерами и тогда преображались в ярких бабочек и прочие волшебные видения, украшающие ночь здоровыми радостями. Точно не скажу, потому что сам я никогда не видел их горящими, и к тому же склонность местной молодежи срывать их с подставок и швырять друг другу под ноги забавы ради скоро привела к тому, что конструкции эти были разобраны и сняты.

Я прошелся через парк удовольствий («низ.») к информационному центру для туристов на Уэстовер-роуд, чтобы узнать, нет ли у них в запасе других развлечений — и не узнал, потому что вся информация, кроме вывешенной на доске объявлений, стала платной. Конечно, я рассмеялся им в лицо.

На первый взгляд казалось, что центр города не изменился, на самом же деле прогресс и муниципальный совет всюду делают свое дело. Крайстчерч-роуд — главная улица, проходящая через весь город — стала пешеходной зоной и украсилась любопытной конструкцией из стекла и стали, напоминающей предназначенную для гигантов автобусную остановку. Два торговых пассажа принарядились и превратились в «Макдональдс», «Уотерстоун» и «Диллон», а также пару заведений, меньше отвечающих моим персональным запросам. Однако по большей части прежнее просто исчезло. Универмаг «Бил» закрыл свой отличный книжный отдел, «Дингл» избавился от закусочных, а «Билсон» — еще один универмаг — совсем пропал. Пропал и магазин заморских товаров, и — что больше меня огорчило — изящная маленькая булочная, а с ней исчезли — увы, увы! — лучшие в мире сахарные пончики. Обнаружились и перемены к лучшему: на улице не было ни соринки, а в былые времена Крайстчерч-роуд напоминала большую открытую помойку.

За углом от исчезнувшей старой булочной, на Ричмонд-Хилл, стоял роскошный, с легким налетом арт-деко, офис «Борнмут Ивнинг Эхо», в котором я два года проработал младшим редактором в комнате, взятой прямо из романа Диккенса — неряшливые кипы газет, сумрачное освещение, два ряда сутулых спин за письменными столами, и все купается в угрюмом, мучительном молчании. Тишину нарушали только скребущие по бумаге карандаши да тихий щелчок, когда минутная стрелка стенных часов перескакивала на следующее деление. Теперь я, завидев с противоположной стороны улицы окна своей старой конторы, слегка вздрогнул.

После свадьбы мы с женой на два года вернулись в Штаты, чтобы я мог закончить колледж, так что «Эхо» оказалась не просто моей первой работой в Британии, но и первой взрослой работой, и все два года, пока служил в газете, я постоянно чувствовал себя подростком, изображающим взрослого. Этому ощущению способствовало, несомненно, то обстоятельство, что мои сослуживцы вполне годились мне в отцы — все, кроме пары мертвенных фигур на дальнем конце комнаты. Те вполне годились в отцы остальным.

Я занимал место рядом с парой добродушных и знающих людей. Звали их Джек Страйт и Алан Брук, и оба все эти два года спокойно и терпеливо объясняли мне смысл термина «sub judice»[16] и существенную разницу, которую английская юриспруденция проводит между понятиями «угнать машину» и «украсть машину».

Ради моего же блага мне по большей части доверяли редактировать лишь сообщения Гильдии горожанок и Женского института. Мы ежедневно получали от них целые пачки сообщений, все написанные будто одним и тем же беглым почерком и повествующие об одинаково занимательных событиях: «Весьма увлекательно прошла демонстрация искусства создания теней животных, проведенная мистером Артуром Смотом из Поксдауна», «Миссис Ивлин Стаббс почтила избранных гостей весьма увлекательной и забавной речью о недавно перенесенной ею операции по гистерэктомии», «Миссис Труп не смогла выступить с запланированным докладом о воспитании собак, поскольку недавно трагически пострадала от зубов своего мастифа Принца, однако миссис Сметвик удачно заполнила пробел жизнерадостным рассказом о своем опыте выступления в качестве вольнонаемной органистки на похоронах». И так лист за листом: благодарности, просьбы о финансовой поддержке, долгоиграющие рассказы об удачных распродажах старья и утренниках с кофе, подробные списки всех, кто принес свое угощение, с непременным упоминанием, как те были восхитительны. Никогда, ни до, ни после, дни мои не тянулись столь долго.

Помнится, окно можно было открыть только с помощью длинной палки. Каждое утро в начале рабочего дня один из редакторов, такой дряхлый, что едва мог удержать в пальцах карандаш, начинал скрести ногами пол в усилии отодвинуть кресло от стола и выбраться из-за него. На борьбу с креслом у него уходило около часа, и еще час — чтобы шаркающей походкой одолеть несколько футов до окна и открыть его с помощью палки. Еще час требовался, чтобы прислонить палку к стене и прошаркать на свое место. В тот миг, когда он оказывался за своим столом, сидящий напротив вскакивал, шагал к окну, захлопывал его палкой и с вызывающим видом возвращался к себе, после чего первый старикан молча, стоически начинал заново процесс отодвигания кресла. Так продолжалось каждый день зимой и летом все два года.

Я ни разу не видел их обоих за работой. Старший, понятно, и не мог работать, потому что весь день, кроме нескольких мгновений, уходил у него на путешествия к окну и обратно. Второй же просто сидел, посасывая незажженную трубку, и довольно ехидно поглядывая на меня. Каждый раз, как наши взгляды встречались, он задавал мне какой-нибудь таинственный вопрос по поводу Америки.

— Скажите, — говорил он, — правда ли, что Микки Руни, как я читал, так и не осуществил брачных отношений с Авой Гарднер? — или: — Я часто задумывался, и вы, возможно, сумеете мне ответить, почему гавайская птица нуа-нуа питается исключительно моллюсками с розовыми раковинами, хотя моллюски с белыми раковинами встречаются чаще и не менее питательны?

Я тупо смотрел на него, одурманенный сообщениями Гильдии горожанок и Женского института, и переспрашивал:

— Чего?

— Вы ведь, надо думать, слышали о птице нуа-нуа?

— Э-э, нет.

Он приподнимал бровь:

— Право? Просто удивительно! — и снова принимался посасывать трубку.

Словом, странное это было место. Редактор вел жизнь отшельника: пищу ему доставляли прямо в кабинет, откуда он редко осмеливался выйти. За все проведенное там время я видел его дважды: первый раз, когда он беседовал со мной о приеме на работу — та встреча продлилась три минуты и, кажется, сильно вывела его из равновесия, а второй — когда он открыл дверь в наше помещение (событие столь необычайное, что все мы подняли головы). Даже старец прервал свое бесконечное странствие к окну. Редактор созерцал нас, застыв в изумлении, — его явно до потери речи поразил тот факт, что за дверью располагалась целая комната, полная младших редакторов. На мгновенье мне почудилось, что он готов заговорить, однако он молча отступил назад и плотно закрыл дверь. Больше я его не видел. Спустя неделю я получил работу в Лондоне.

Еще одна перемена в Борнмуте — закрылись все маленькие кофейни. Они прежде попадались на каждом шагу: пыхтящие автоматы «эспрессо» и липкие столики. Ума не приложу, где теперь отдыхающие добывают кофе — хотя нет, знаю, в «Коста дел Соль», но за ним надо тащиться до самого Трайангл, отдаленного пункта, где отдыхают между поездками местные автобусы, и только там я сумел раздобыть скромную чашечку бодрящего напитка.

Затем, решив немного проветриться, я сел на автобус до Крайстчерча в намерении вернуться пешком. Я занял место впереди на верхней палубе желтого дабл-деккера. Есть что-то необыкновенно волнующее в поездке на верхней площадке. Глядя в высокое окно, видишь сверху макушки людей на остановках (и когда они спустя минуту входят в автобус, ты встречаешь их торжествующим взглядом, говорящим: «А я только что видел вашу макушку!»), и острые ощущения дает поворот на большой скорости, когда чувствуешь себя на грани катастрофы. Вы смотрите на мир с новой точки зрения. Все города более привлекательны при взгляде с верхней палубы двухэтажного автобуса, но Борнмут — особенно. С улицы он представляется заурядным английским городком: множество зданий, обществ, контор и типовых магазинов с одинаковыми стеклянными витринами — а оказавшись наверху, вдруг понимаешь, что попал в один из самых викторианских городов Британии. Борнмут просто не существовал до 1850 года — между Крайстчерчем и Пулом стояла всего пара ферм, — а потом буквально взорвался, разбросав волнорезы и прогулочные набережные и мили контор с фигурной кирпичной кладкой и тяжеловесных торжественных жилых домов, часто с причудливыми башенками по углам и другими затеями, открывающимися только пассажирам автобусов да мойщикам стекол.

Какая жалость, что лишь малая часть этого викторианского великолепия достигает уровня земли. Ну, конечно, если убрать все огромные витрины, чтобы первые этажи соответствовали всему зданию, мы лишились бы возможности заглядывать с улицы в каждый «Скетчли» и «Бутс» и в здание Лидского общества перманента, и какая это была бы ужасная потеря! Вообразите — пройти мимо «Скетчли» и не увидеть пластиковых мешков с костюмами на вешалках и батареи шампуней для мытья ковров, и леди за прилавком, со скуки ковыряющую скрепкой в зубах! Как безрадостна стала бы наша жизнь! Нет, о таком и подумать нельзя!

Я проехал на автобусе до конца маршрута, до большой автомобильной стоянки у нового «Сэйнсбери» на ньюфорестском конце Крайстчерча, и по переплетению пешеходных дорожек выбрался на Хайклифское шоссе. Примерно в четверти мили оттуда стоит замок Хайклиф, к которому ведет узкое ответвление дороги. Некогда в нем обитал Гордон Селфридж, богатый владелец универмагов, а теперь это просто руины.

Селфридж был достопримечательным типом, преподнесшим всем полезный урок морали. Этот американец всю жизнь трудился, создавая лучшую в Европе торговую империю, и попутно сделал из Оксфорд-стрит главный торговый проспект Лондона. Он вел суровую самоотверженную жизнь, рано ложился и трудился без устали. Пил он в основном молоко и никогда не делал глупостей. Но в 1918 году скончалась его жена, и освобождение от брачных уз ударило ему в голову. Он связался с парой венгеро-американских красоток, известных в кругах мюзик-холла как сестры-куколки, и бросился в пучину порока. С Куколкой на каждой руке он объехал все казино Европы, играя и проигрывая без счета. Он каждую ночь устраивал приемы, тратил безумные суммы на скаковых лошадей и автомобили, купил замок Хайклиф и собирался построить рядом, в Хенигстбери-Хед, поместье на 250 комнат. За десять лет он спустил 8 миллионов фунтов, выпустил из рук универмаги, потерял замок и дом в Лондоне, скаковых лошадей и «роллс-ройсы» и кончил тем, что жил один в маленькой квартирке в Патни и ездил автобусом. Умер он нищим и практически забытым 8 мая 1947 года. Зато он получил неоценимое удовольствие иметь разом двух сестер-близняшек, а это главное.

Сегодня гордая готическая скорлупа Хайклифа окружена частными коттеджами, которые выглядят рядом с замком крайне неуместно, и только на задворках здания участок спускается к морю через общественную автостоянку. Мне хотелось бы знать, как случилось, что здание пришло в такое небрежение и запустение, но окрест его мрачного величия не было ни души и на стоянке не стояло машин. По шаткой деревянной лесенке я спустился на берег. Дождь за ночь перестал, но небо все еще оставалось грозным, а пронзительный морской бриз раздувал волосы и одежду и бешено пенил волны. Я слышал только удары волн о берег. Пригнувшись навстречу ветру, я побрел по пляжу в позе человека, выталкивающего машину в гору, и миновал длинный полумесяц пляжных домиков, одинаковых, но раскрашенных в разные яркие цвета. Почти все они были закрыты на зиму, но к дальнему концу нашелся один открытый, прямо как шкатулка фокусника; на веранде сидели в садовых шезлонгах муж и жена. Оба закутались в полярную одежду и прикрыли колени пледами, а ветер избивал их, угрожая опрокинуть кресла. Мужчина пытался читать газету, но ветер то и дело оборачивал газетным листом его лицо.

Оба выглядели совершенно счастливыми — а если не счастливыми, то во всяком случае довольными, словно находились на Сейшельских островах и попивали коктейль с джином под пальмами, а не терпели крушение под жестоким английским ураганом. Они были довольны: ведь у них в собственности имелся домик на взморье — а за такими, без сомнения, выстроилась длинная очередь; вот истинный секрет их счастья, и в любой момент они могли укрыться в доме, где было чуть менее холодно. Они могли выпить чашечку кофе и даже — если бы пришло настроение покутить — съесть по шоколадному печенью. А потом могли бы провести счастливые полчаса, собирая чемоданы и запирая ставни. Что еще нужно, чтобы привести в состояние полного блаженства?

Одна из обаятельнейших черт в британцах — они понятия не имеют о собственных добродетелях, и ни в чем это не проявляется так явно, как в том, что они чувствуют себя счастливыми. Можете смеяться, но они — счастливейший народ на земле. Честно! Понаблюдайте за разговором любых двух британцев и заметьте, сколько времени пройдет, пока они улыбнутся или засмеются над какой-нибудь шуткой. Не пройдет и минуты. А я как-то делил вагонное купе в поезде Дюнкерк — Брюссель с двумя франкоязычными бизнесменами, по-видимому, старыми друзьями или коллегами. Они проговорили буквально всю дорогу, но ни разу за два часа я не заметил на их лицах и тени улыбки. На их месте можно представить немцев, швейцарцев, даже испанцев, но только не британцев.

И еще этих бриттов так легко порадовать. Это просто удивительно. Они даже предпочитают маленькие радости. Я полагаю, что именно потому они так осторожно сдабривают свои лакомства: все эти кексы к чаю, рогалики, лепешки, печенья и даже сдобу. Из всех народов мира только они видят в джеме и изюме восхитительную приправу к пудингу или печенью. Предложите им что-нибудь по-настоящему соблазнительное, скажем, коробку с печеньем или шоколадными конфетами на выбор — и они замнутся, забеспокоятся, не слишком ли это роскошно, словно любое удовольствие сверх некой очень низкой планки слегка неприлично.

— О, в сущности, нам бы не следовало, — скажут они.

— Ну, берите же, — продолжаете искушать вы.

— Ну, тогда одну маленькую, — скажут они и быстрым движением схватят самую крохотную конфетку, и вид у них такой, будто они сделали что-то ужасно отчаянное.

Подобное совершенно чуждо сознанию американца. Для американца цель жизни и непрерывное доказательство бытия — постоянно набивать полный рот разнообразных чувственных удовольствий. Им по праву рождения полагается немедленное и роскошное удовлетворение всех желаний. Слов «Вообще-то мне бы не следовало» от них с тем же успехом можно ждать, если кто-то предложит им не дышать.

Меня прежде озадачивало странное отношение британцев к удовольствиям и неутомимый стойкий оптимизм, который позволяет им применять к самым нестерпимым неудобствам избитые обороты: «Ну, для разнообразия неплохо», «Не стоит ворчать», «Могло быть и хуже», «Немного, зато дешево и сердито», «На самом-то деле было очень славно», — но со временем я освоил их способ мышления, и моя жизнь стала счастливой, как никогда. Помнится, я сидел в промокшей одежде в холодном кафе на серой набережной, и когда мне подали чай с печеньем, поймал себя на восклицании: «О, чудесно!». Тогда я понял, что процесс пошел. Вскоре самые разнообразные поступки: просьба о второй порции тостов в отеле, покупка шерстяных носков в «Маркс и Спенсер» и второй пары брюк, когда по-настоящему мне нужна была всего одна — стали представляться мне рисковыми и немного преступными. Это чрезвычайно обогатило мою жизнь.

Я обменялся улыбками со счастливой парочкой на веранде и поплелся по берегу дальше к Мадфорду. Эта деревушка стоит на песчаной полоске между морем и тростниковыми зарослями Крайстчерчской бухты, и от нее открывается красивый вид на аббатство. В былые времена Мадфорд был прибежищем контрабандистов, однако ныне там только маленькая полуразрушенная набережная с несколькими лавочками и гараж фирмы «Вольво» в окружении домов с пижонскими морскими названиями: Солтингс (Соленые), Хоув-Ту (Дрейф), Сик-овер-зе-Сайд (Тошни-за-борт).

Я прошел Мадфорд насквозь и вышел в Крайстчерч по длинной грязной улице, застроенной гаражами, пыльными магазинами и полумертвыми пабами, а оттуда через Тактон, Саутберн и Воском попал в Борнмут. Время оказало дурную услугу этим поселкам. Торговые заведения Крайстчерча и Саутберна приходили в упадок и закрывались одно за другим, а чудесный прежде паб у Тактонского моста через реку Стер пожертвовал свою прекрасную лужайку большой автостоянке. Заведение переименовали в «Ярмарку пивоваров», и оно сделалось филиалом организации пекарей. Выглядело оно ужасно, но, как ни печально, пользовалось популярностью. Кажется, только Боском немного воспрянул духом. Встарь его главная улица с первого взгляда вызывала вздох ужаса: ветер гонял по ней мусор, а по краям стояли мелкие магазинчики и отвратительно несимпатичные супермаркеты и универмаги, втиснутые за викторианские фасады. Теперь часть улицы удачно сделали пешеходной, королевский пассаж отреставрировали, заботливо сохранив стиль, и повсюду виднелась щедрая россыпь антикварных лавочек, заглядывать в которые куда интереснее, чем в прежние кожевенные салоны и центры продажи постельного белья. На дальнем магазинчике под названием «Боскомский антикварный рынок» красовалась в окне большая вывеска: «Мы покупаем все!» Предложение выглядело необыкновенно щедрым, так что я вошел внутрь, перегнулся через прилавок и рявкнул:

— И сколько даете?

Конечно, ничего такого я не сделал — было закрыто, — но очень хотелось.

От Хайклифа до Борнмута дорога дальняя, миль десять или около того, и я здорово приуныл к тому времени, как добрался до Ист-Оверклиф-драйв — последней остановки перед городом. Я прислонился к белой изгороди и постоял, любуясь видом. Ветер стих, и в бледном вечернем свете бухта Пула и море у Борнмута зачаровали меня: плавный величественный изгиб растрескавшихся утесов и широкие золотые пляжи, протянувшиеся от острова Уайт до лиловых Парбекских холмов. Впереди в сгущающихся сумерках маняще мигали огоньки Борнмута и Пула. Внизу смело и весело тянулись к морю два городских мола, а за ними моргали и подпрыгивали огни проходящих судов. Мир, или, по крайней мере, этот его уголок, выглядел добрым и спокойным, и я был бесконечно рад, что попал сюда.

Во время поездки меня нередко одолевали приступы тихой паники при мысли о том, что когда-нибудь придется покинуть этот уютный и родной островок. Вообще, предприятие было невеселое, вроде как бродить последний раз по любимому дому. Мне здесь нравилось. Хватало дружеского кивка продавца, или уютного огня в камине паба, или такого вот вида, чтобы вернуть меня к мысли, что я совершаю серьезную, безрассудную ошибку.

Так что, если бы вы в тот тихий вечер вышли прогуляться по прибрежным утесам, то могли бы увидеть американца средних лет, рассеянно бредущего по тропинкам и бормочущего, как заклинание:

— Вспомни прическу Сесил Паркинсон. Вспомни об НДС 17,5 процента. Вспомни, как субботним утром под завязку набиваешь машину мусором и гонишь на свалку, а там обнаруживаешь, что она закрыта. Вспомни о водопроводных шлангах после десяти месяцев дождей. Вспомни о странном, непоколебимом пристрастии первой программы Би-би-си к повторам «Кэгни и Лэйси»[17]Вспомни…