Остров лебедей

8

Надо идти: Стефану и Губерту. Лариса — с ними. Это на первом этаже. В самом конце школьного коридора, предпоследняя дверь направо — директор Келер их ждет.

Он сидит за столом, что-то дописывает, потом говорит:

— Пожалуйста, садитесь.

Три маленьких кресла и кушетка в белую и черную полоску. Кушетка похожа на зебру, и Губерт шепчет Ларисе:

— Ты верхом на зебру села.

Но никто не смеется, даже сам Губерт не смеется — они же у директора! Есть здесь и второй стол, длинный, и ничего на нем не стоит, — для заседаний. За ним — стенка с книгами, много-много книг, корешки все одинаковые — серо-красные.

— Извините, — говорит директор, выходит из-за стола и садится в третье полосатое креслице. Лицо с огромным носом кажется сейчас приветливым, он как бы улыбается, поглядывая на ребят.

— Итак, опять гидрант! Как мне сообщили, в этом деле произошли кое-какие изменения: не Стефан Кольбе, а Губерт Химмельбах открыл гидрант. Правильно я понял?

Ребята переглядываются, оба в нерешительности: надо ли им говорить, что́ говорить и кому первому?

— Давайте, — шепчет Лариса, — чего ждете?

Ничего они не ждут, просто тяжело повторять все, что уже сказано. Надо бы Губерту первому решиться, он же и Ларисе первым признался. С Ларисой было проще простого. Губерт открыл рот, вскинул и опустил голубые глаза, но сказать ничего не сказал.

— Как же так! — возмущается Лариса. Она как бы и себя и директора спрашивает.

Директор невозмутим, он ждет, сложив руки, большие пальцы уперлись друг в друга. С улицы доносится шум проезжающих машин…

— Неужели вы так ничего и не поняли? — спрашивает Лариса. — Почему вы молчите? Нельзя же так! Сидят молчат и думают, что Лариса все сказала. Нет, нет, еще не всё сказано! И вы ошибаетесь, если думаете — дело пустяковое. Совсем не пустяковое… — Голос ее поднимается все выше и выше, вот-вот она поднимет палец. Но палец она не поднимает. Сидит строгая, совсем чужая. — Неужели не понимаете?

Ребята все понимают. Да, да, хорошо понимают. И чего это Лариса так старается? А директор сидит и молчит?

Стефан чувствует, как под столом кто-то толкает его. Лариса! И глаза ее, обычно карие и быстрые, как у белочки, сейчас совсем темные, настойчиво требуют: ну, скажи, скажи же!

— Ничего не пустяковое. Мы понимаем, — говорит Стефан.

Директор улыбается, но только чуть-чуть. Заметив это, Лариса поднимает брови.

— Может быть, ты нам еще что-нибудь скажешь?

— Это я сам, один все придумал, — отвечает Стефан. — Все, что в понедельник в классе говорил.

— А Губерт?

— Что Губерт?

— А Губерт сам ничего не придумал?

— Нет, не придумал. Все я, — говорит Стефан. — Я сам так решил.

— Вот как? Решил, значит!

— Да, решил.

Лариса молчит, щеки порозовели. Что ж, теперь дело за Губертом. Все смотрят на него: пора бы!

— Губерт! — говорит Лариса.

— Да? — говорит Губерт и тут же замолкает, можно подумать, что он до завтрашнего утра будет молчать. Губы крепко сжаты, побледнели даже.

— Ну, скажи, Губерт, — говорит Лариса. — Ну, что я тебе сделала?

— Ничего.

— Тогда почему ты не говоришь?

— Я сказал. На сборе отряда я все сказал. — Губерт не хочет обижать Ларису, она правда ничего ему не сделала.

Долго никто ничего не говорит, и так бы и молчали, но тут директор замечает:

— Может быть, о чем-нибудь другом побеседуем? Что же мы все об одном и том же? В конце концов, дело абсолютно ясное: один из них открутил гидрант, другой стоял рядом и смотрел. В сущности сделали это оба. О чем тут еще говорить?

Лариса — вся отпор, сидит прямая, будто кукла.

— Что? Не согласны? — спрашивает директор, потирая пальцем переносицу. — Как же нам быть? — И, обращаясь к ребятам, повторяет: — Да, да, как же нам теперь быть?

Ребята молчат.

— Необходимо ведь отметить, что он сам, так сказать, добровольно признался, — говорит Лариса.

— Да, это верно. Это я принимаю, — соглашается директор.

— Это надо бы сделать перед всем классом, — говорит Лариса.

— Согласен. В качестве корректуры, так сказать, — говорит директор, глядя на Ларису. — Да, да, в качестве корректуры. И ни в коем случае не похвалы! — Он все же не сводит глаз с Ларисы. Затем, улыбнувшись, говорит: — Предполагаю, что ребята теперь могут идти. И если вы не возражаете, мы с вами еще поговорим.

Ушли ребята. Пересекли школьный двор, выбрались на улицу, дошли до моста, ведущего прямо к высотному дому. Неподалеку дядька удит рыбу. Ребята, пройдя за его спиной по набережной канала, остановились. Оба легли животом на парапет. Плюют в воду. Дядька с удочками не выдерживает:

— Всю рыбу мне распугаете! Ступайте плевать куда-нибудь подальше.

Удочек у него целых пять. Он все время переходит от одной к другой. На нем длинное пальто. Расстегнуто. Поймал он пока что немного — шесть плотвичек, средненьких, лежат в садке, поблескивают. Стефан громко пересчитывает, а дядька, остановившись, говорит:

— Мотайте отсюда! Живо! Чтоб духу вашего тут не было!

Ребята отходят шага на два-три, не ворча, не протестуя. Плевать тоже перестали. Губерт спрашивает:

— Чего она там еще будет говорить, Лариса эта?

— Говорить будет директор.

— Влетит, значит, Ларисе?

— Может, и влетит.

— А разве она у нас не все равно что учительница?

— Ну и что из этого! Директор же.

— Но…

— Директор, понимаешь! — говорит Стефан. — Лучше бы ты помалкивал там. Вот так. — И Стефан сжимает губы.

Губерт отворачивается, обиделся.

— А Лариса меня поняла, — говорит он наконец.

Никакого желания разговаривать с Губертом у Стефана нет. Подняв голову, он смотрит на противоположный берег. Старая ива свесила ветви до самой воды. Вокруг плавают водяные курочки, черненькие и толстенькие, головками кивают…

С Тассо никогда такого не бывало. С Тассо все было очень просто. Давай построим плот? Взяли да построили. Поставим сегодня верши? Пошли и поставили. Пойдем Куланке помогать? И пошли. С Тассо они дружно жили, всё делали как один. Вот если б Тассо и Губерта свести вместе?

Стефан смотрит на Губерта сбоку. Губерт по-прежнему молчит.

— Скажи, — спрашивает Стефан, — кого это ты всегда боишься?

— Кого чего?

— Кого ты всегда боишься?

— Не боюсь я.

— Нет, боишься, — настаивает Стефан. — Я сразу заметил. В первый же день, как в школу пришел.

— Вот еще выдумал, — говорит Губерт.

— Как вошел в класс — сразу увидел: ты сидел совсем не так, как этот бедовый Краузе. Ты сидел будто ангелочек какой. Паинька паинькой.

— А гидрант открутил я!

— Это точно. Я от тебя этого никак не ожидал! Марио Функе мог бы. И Парис Краузе, если его разозлить как следует. Но не ты — от тебя я такого не ожидал.

— Вот видишь.

— Чего видеть-то?

— Открутил. Не побоялся.

— Если ты правду говоришь, пойди сейчас и забери у дядьки плотву. — Взгляд в сторону рыбака. Губерт молча следит за взглядом Стефана, а он повторяет: — Если не боишься — пойдешь и заберешь плотву.

— Спятил, что ли?

— Значит, боишься. Сразу видно.

— Пойди сам да забери, — говорит Губерт. — Вот я посмотрю, боишься ты или нет.

— Ишь, хитрый какой! Мне не надо доказывать.

— А откуда ты знаешь, что это у него плотва?

— Знаю, и всё. Но это-то всё равно. Могут быть и окуньки или старые ботинки. Только надо, чтобы ты их у него забрал.

— Не пойду и не заберу, — говорит Губерт. — Мне домой пора. Бывай, я пошел.

Губерт, еще не кончив говорить, шагает прочь, а Стефан кричит ему вслед:

— Мамусичке привет!

В походке Губерта чувствуется напряженность, он идет мимо спины рыбака, и Стефан начинает что-то подозревать. Вдруг Губерт нагибается, хватает сачок и… бежать. Вон он уже на мосту. Рыбак стоит с разинутым ртом. Обернулся, говорит Стефану:

— Эй, ты! Что это за чудила?

Стефан стоит на безопасном расстоянии. Рыбаку его не достать. Во-первых, вообще, а во-вторых — пальто у него чересчур длинное.

— Ты его знаешь, чудилу этого? — спрашивает рыбак.

— Немного, — откликается Стефан.

— Пойди верни его.

— Вон того, что ли? — спрашивает Стефан.

— А ты что, еще кого-нибудь видишь?

— Он убежит, — говорит Стефан.

Но Губерт давно уже не бежит. Он стоит за мостом, на другом берегу, там, где растет старая ива: поднял сачок и дразнится.

— Он всегда так? — спрашивает рыбак. — Может, в уме повредился?

Ни слова не говоря, Стефан проходит мимо рыбака, шагает через мост и прямо к иве, где ждет Губерт.

— Видал? — говорит Губерт.

— Давай сюда.

Губерт прячет сачок за спину.

— Видал, как я его?

— Все видел. Давай сюда!

— Лучше в воду брошу.

— Нет, не бросишь. Давай сачок.

— Брошу! — говорит Губерт и замахивается, но Стефан успевает схватить его за руку, да так крепко, что Губерт вскрикивает и выпускает сачок.

— Пойду отнесу ему, — говорит Стефан.

— Ну и неси. Я ж забрал его! — Слова он сопровождает победоносной улыбкой, а Стефан стоит в нерешительности.

— Удивляешься? — говорит Губерт. — И еще будешь!

С другого берега машет рыбак. У него продолговатая, как у зайца, голова и верхние зубы выступают вперед. От этого он шепелявит.

— Ну и шуточки у вас, — говорит он Стефану, когда тот, перебежав через мост, отдает сачок с плотвой.

— Извините нас, пожалуйста, — говорит Стефан.

Рыбак, взяв сачок, дает Стефану целлофановый пакет, велит его держать. Затем вытряхивает из сачка плотвичек в пакет. Шесть серебристых рыбок, чуть отливают зеленым. Ни одной больше ладони Стефана.

— Дарю тебе, — говорит рыбак.

— Плотвичек? Вот этих?

Дядька с заячьей головой улыбается.

— Спасибо, — говорит Стефан. — Не нужны они мне.

— Мне — тоже, — говорит дядька. — Я их кошке отдаю. Но может, они твоему приятелю нужны? Может, у него кошка есть?

— У Губерта? Мамуся у него есть. А про кошку я ничего не знаю.

— Ты спроси его, — говорит рыбак, снова улыбнувшись, и принимается собирать свои удочки. — Пора на службу. — Пальто у него — служебная шинель! Может, он автобусный кондуктор? Или контролер в метро? Но может быть, и на почте работает — Стефан еще не очень в этом разбирается. Как бы там ни было, у Стефана шесть плотвичек в руках, а дядька-рыбак уходит, идет по набережной в сторону станции городской электрички. — До свиданья, — говорит он. — Я здесь частенько бываю.

Что же дальше?

Стефан стоит и рассматривает рыбок. Шесть голов и шесть хвостов. Что с ними делать? Рыбак ушел, Губерта тоже не видно. Может, их просто в воду бросить… и поплывут они вверх брюшком по течению. Грустно смотреть. Нет, не хочет этого Стефан.

Он шагает по мосту в сторону дома. Может, отец скажет, что с плотвой делать? Или вон там за забором в вагончике спросить, где строители переодеваются?

Около вагончика никого не видно, но дверца открыта и сам он покачивается. То в одну, то в другую сторону наклоняется. Должно быть, там внутри кто-то ходит. Может, каноист? Да нет, тот длинный и тощий, не весит ничего. Значит, Артур. В нем килограммов сто, вот вагончик и качается.

А где же каноист? Этот, с вороньим гнездом на голове? За вагончиком? Или в траншее стенки выравнивает?

Стефан обходит вокруг.

Сзади — кучи песка, щебенка, маленькое деревце с ободранной корой, бетонные плиты, мотки проволоки. Каноиста нет.

Вовнутрь, что ли, заглянуть?

В дверном проеме показывается Артур. Весь собой загородил. Под его тяжестью вагончик наклоняется. Как бы не опрокинулся, думает Стефан.

— Здравствуйте, — говорит он.

— Опять ты?

— Мне другого надо.

— Товарища Воронье Гнездо? Не повезло тебе. Сегодня его уже не будет. — Артур, переваливаясь, спускается на три ступеньки и стоит во весь свой могучий рост перед Стефаном, он пыхтит, живот поднимается и опускается. — На склад пошел и еще куда-то забежать хотел. Все равно — конец смены. — Артур садится на ступеньку, но эта операция довольно длительная, затем спрашивает: — Что это у тебя в пакете?

— Плотва, — отвечает Стефан, повыше поднимая пакет. Рыбки с выпученными глазами прижались к целлофану.

— Недурно, — говорит Артур. — Сам рыбачишь?

— Нет, здесь не рыбачу.

— Плотвичка ничего. Мелковата, правда, зато свеженькая.

— Могу отдать, — говорит Стефан, протягивая Артуру пакет.

— За так?

— За так.

Артур улыбается. Губы тонкие, растягиваются над подбородком, как серп месяца. Но зубов не видно. Глаза у него светлые, немного навыкате, как у ястреба в полете: все видит и из глаз не выпускает.

— Идет. Уху сварю.

— Уху?

— Точно. По-польски сварю. — Опираясь на руки, он поднимается и перебрасывает ноги и могучий торс в вагончик. Скрип, стон — может, это вагончик, а может, Артур.

В вагончике — стол, скамейка, складной стульчик, видавший лучшие времена где-нибудь на зеленой лужайке. И тумбочка, и еще настоящий кухонный шкафчик с рифленым стеклом — такой же старый, как старые дома вокруг. Справа от двери — кругленькая печурка, похожая на большую зажигалку. Тут же дрова, лучины, в ящике — брикеты и коробочка с порошком для растопки.

— У нас все есть, — говорит Артур, открывая кухонный шкафчик.

Стефан вспоминает: так пахло у бабушки из шкафа, который стоял слева от двери. Он был такой же старый и маленький.

— Здесь у нас все припасено, — повторяет Артур, принюхиваясь к своему чудо-шкафчику. — Приглашаю тебя. Только точно через час, — говорит он, топая по вагончику. Огонь в печурке погас. Артур аккуратно сгребает угольки, набрасывает на них лучину. Сразу запрыгали синие язычки.

— У бабушки на кухне плита, большая, белая. Бабушка бросит три чурбачка, и сразу огонь полыхает.

— Бабушка твоя тоже в Берлине живет?

— Нет. На Старом Одере.

— Не в Берлине, значит. А ты?

— Я — берлинец. Целую неделю уже.

— И ты думаешь, что ты уже берлинец?

— Я ж здесь живу, — говорит Стефан. — А где ты живешь — так ты и зовешься.

— Не так это просто. Я много где жил, в самых разных городах, а никто меня по ним не называет. Берлинцем, дружок, тебя кликали бы, если б твой дед берлинцем был. Дедушка, понял? Иначе — никак, — говорит он, поглядывая на Стефана.

— Значит, мне берлинцем никогда не быть? — спрашивает Стефан, рассматривая носки своих ботинок.

— Вроде бы. Разве что твои внуки. — Артур достает кастрюлю, кладет рядом большую потемневшую дощечку, наливает воду и принимается чистить рыбу: выбирает внутренности, споласкивает, режет на маленькие кусочки — ни головы, ни хвостов не выбрасывает.

— Всё вместе? — спрашивает Стефан.

— Всю, всё, глаза — они вкус придают.

— Ну, тогда я пошел, — говорит Стефан. — Мне еще кое-чего сделать надо. Через час здесь буду. Точно.