Остров лебедей

13

В классе все болтают, кто с кем, только Аня и Стефан знать не знают друг друга. Когда взгляды их встречаются, Аня смотрит мимо, а то и сквозь него, будто Стефана и нет совсем или он стеклянный. «Ну и катись!» — вновь решает Стефан. Но теперь это настраивает его на грустный лад.

В класс входит фрау Майнерт, как всегда с большой черной сумкой. Маленькая, быстрая, она водружает тяжелую сумку на учительский стол. Ученики с интересом следят: справится ли она с такой тяжелой сумкой?

Рита рапортует учительнице. Отсутствующих и больных нет, весь класс, четырнадцать человек, в сборе. Да, всё еще четырнадцать, за последние дни новеньких не прибавилось. Первый высотный корпус уже весь заселён, второй достраивается, до самого лета они останутся малочисленным классом.

У Риты красивые светлые волосы. Они гладко зачесаны. Когда она рапортует, фрау Майнерт стоит руки по швам, будто старый генерал на картине. Приняв рапорт, она говорит:

— Садитесь. — Порывшись в своей сумке, она достает книжку с черным корешком и яркой обложкой. На обложке — лодка. В ней мальчишка и дяденька. Мальчишка сидит закутанный в красное одеяло.

— Вот он, — говорит фрау Майнерт. — Сальви-5! Кто из вас знает его?

Тоже вопросы задает! Давно когда-то ты эту книжку читал, может, уже целый год с тех пор прошел, разве упомнишь? Хайделинде Вайссиг, та, конечно, помнит.

— Сальви-5, — говорит она, — бедный мальчик. Он живет в Италии, Южной Италии, где почти всегда светит солнце. Это хорошо — там ведь самые бедные живут. Папа у Сальви умер. И Сальви выходил со своим шурином Николо в море. Каждую ночь. Но они все равно бедняки. И тогда Сальви-5 решает идти искать страну счастливых детей.

— Хорошо, достаточно, — говорит фрау Майнерт. — Спасибо. Очень хорошо.

Хайделинде Вайссиг, затаив дыхание, садится.

Стефан смотрит в ее сторону, но делает это, чтобы видеть Аню. Аня как будто только этого и ждет и сразу замечает, что он смотрит на нее. Но теперь, когда Стефан повернулся, она виду не подает, ни одна ресница не дрогнула. «Корова коровой!» — думает Стефан.

Фрау Майнерт говорит:

— Я прочту вам самое начало книги. — Она тут же садится за стол. Голос с первых же слов делается мягким и ласковым: — «Видишь огоньки там далеко внизу?»

Огоньки там далеко внизу — это на море.

…Ночь. Они с Николо вышли в море, лодка старая, но ведь лодка у рыбака Куланке тоже старая, а Куланке всегда говорил: «Если отдам, счастья мне не будет». Может быть, и Николо тоже так думает? Нет, он мечтает о новой лодке, поет песню о рыцаре Орландо, и Сальви, услыхав о счастье рыцаря Орландо, спрашивает Николо: «А где мне счастье найти?»

Сам-то он, Стефан, не хотел уезжать. От бабушки. От Тассо. От рыбака Куланке. Дни и ночи они проводили на реке. И весной на реке, и летом, и осенью, и зимой — вся жизнь на реке! И остров там — вокруг камыши, кустарником зарос. По утрам оттуда лебеди слышны. Нет, Стефан не хотел уезжать, хотел там остаться.

Но Сальви-5 уже ушел из своей деревушки…

— Так и началось его большое путешествие, — сказала фрау Майнерт, закрывая книгу и зажав указательный палец между страницами. — А как вы относитесь к счастью?

Класс смотрит на учительницу. Все молчат. Не знают, как ответить на такой вопрос.

— Ну как? Ничего в голову не приходит? Счастье? Что вы об этом думаете?

Лица оживают, у многих уже есть что сказать. Первым тянет руку Марио Функе:

— Мне вчера счастье подвалило: забыл ключ от квартиры, но брат был дома.

После него выступает Парис Краузе:

— Моей тетке как-то здорово повезло. Окна мыла и упала. И ничего. Счастье, значит.

— А я с ве́лика упал и не разбился! — выкрикивает Губерт Химмельбах.

Стефан даже вздрагивает — что это Губерт так кричит! Но теперь уже кричит Марио:

— Выиграть в спортлото — счастье!

Фрау Майнерт слушает, порой кивает, но правильного ответа еще никто не дал. Правильный ответ может, пожалуй, Рита знать, вон она уже встала. Движения у нее четкие, даже рассчитанные: поворот головы — и волосы золотом рассыпаются по плечам.

— Все, что вы говорите, — решительно заявляет она, обращаясь к мальчишкам, — никакого отношения к счастью не имеет, к счастью, какое пошел искать Сальви…

— А какое он пошел искать? — спрашивает Марио Функе.

— Например, когда есть человек, который тебе очень дорог. Это счастье.

Мальчишки смеются. Марио кричит:

— Это ты про любовь, что ли?

— Осел! Ты осел! — говорит Рита.

— Поаккуратней, пожалуйста, прошу вас, — делает замечание фрау Майнерт, а одна из девочек говорит:

— Бедный ослик, он-то тут при чем?

Рита оглядывается на Стефана, как бы случайно конечно, но в то же время успевает пристально посмотреть на него. Стефан чувствует, как у него горят уши и почему-то делаются очень тяжелыми. Ох уж эта Рита! С тех пор как она его поцеловала… когда ж это было: в среду, две недели назад, вечером… пахло корицей, — ну да, с того вечера с поцелуем и после ухи у Артура Рита очень пристально смотрит на него. Будто было у них что-то. Было, видите ли.

— Любовь, — говорит фрау Майнерт, обращаясь к Марио Функе, — хотя тебе это и кажется смешным, любовь и счастье тесно связаны друг с другом. Любовь вообще, так сказать. В том числе и любовь брата к сестре, и наоборот, или возьмите вашу любовь к родителям или к другу.

— Я своего папочку очень люблю, — говорит Хайделинде Вайссиг, — и очень боюсь, как бы с ним не случилось чего, когда он в рейс уходит. А когда он вдруг стоит в дверях — прилетел, значит, тогда я самая счастливая.

На этот раз никто не смеется. Летать на авиалайнере — чего ж тут смешного? Каждый день сообщают об авиакатастрофах. Нечего над Хайделиндой смеяться!

— А я считаю, что можно быть счастливым, когда нет отца, — говорит Парис Краузе.

Тихо делается в классе. Наклонив голову, фрау Майнерт спрашивает:

— Как ты это понимаешь?

— Так: когда нет папы.

— Но ведь без папы…

— У меня нет папы.

— Это я знаю, — говорит фрау Майнерт. — Я только думала, что тебе его недостает.

— Никогда, — говорит Парис Краузе. — Я только радуюсь. У меня было два разных папы. А теперь ни того, ни другого. И я рад!

— Лучше, когда есть папа, — говорит Стефан Кольбе. При этом он думает о своем отце, Германе, о годах, прожитых у бабушки. Он ведь тогда все равно как без папы жил, только по субботам и воскресеньям отец в гости приезжал. Иногда только в субботу приедет, а то и в воскресенье или совсем не приедет. Стефан очень тосковал по отцу. Вдруг вечером затоскует, и хочется ему, чтобы папа был с ним, дни считает до следующего приезда…

— Итак, счастье — это… — говорит фрау Майнерт. — Без счастья невозможно жить. Без счастья мы были бы обделены и очень бедны.

Стефан смотрит на Аню. В самый последний раз смотрит на Аню с ее модными белыми полусапожками. Очень она похожа на Тассо. Нос, волосы, подбородок… Но в остальном ничего в ней нет от Тассо. Не смотрит она на него. Стефан отворачивается и тоже больше смотреть не будет. Никогда в жизни.

Бумажка лежит на парте. Откуда? Сложена в несколько раз. Скатана. И вдруг здесь оказалась. Стефан берет бумажку, разворачивает. Круглым, крупным почерком написано:

«Хочешь, пойдем куда-нибудь? Сегодня в 16 часов. Но только если ты правда хочешь. Аня».

Смеется она, что ли? Он косится в ее сторону, и нос у него опять такой белый, как утром в лифте. Он даже пугается оттого, что Аня так спокойно смотрит на него. Глаза большие и спокойно смотрят.

Ему очень хочется спросить: куда это мы пойдем? Но он не спрашивает, и на переменках не спросил, но что он в 16 часов придет — это он Ане сразу сказал. И обрадовался, но виду не показывает, а теперь считает часы — только бы время поскорей пролетело.

Сразу после уроков он идет домой. Идет один. Торопится, даже не оглянулся — вышел ли Губерт из школы? Когда к Стефану записочка прилетела, Губерт уж очень шею тянул и выворачивал. Наверняка подглядывал.

На лифт и вверх. Квартира притихшая, уже родная. Двери все открыты. Стефан подходит к окну, смотрит на небо. Скорей бы вниз — радость предстоящей встречи не покидает его.

И вдруг видит — лист на столе.

На его рабочем столике наподобие палатки сложен большой лист: мать что-то написала! Так она ему всегда пишет, когда поздно приходит. А сегодня она написала:

«Не забудь, семнадцать часов — Сабина!»

Вот тебе и раз! Он же совсем забыл! В детсад к семнадцати. Забыл. А в шестнадцать — Аня!

Как же теперь быть?

Может, лучше всего сразу сказать Ане: мне за Сабиной в детсад надо. Получится: ай-ай-ай, я мальчик-паинька, мне за сестренкой, за Сабиночкой надо… Но кто же за ней зайдет? Губерт! Больше некому.

Четверг сегодня, половина третьего. В это время Губерт ходит на музыку. К учителю на ту сторону канала, на большую шумную улицу. Значит, скорей на мост, а оттуда к медведям — там он Губерта обязательно застанет, сразу после урока музыки он приходит туда. Он же на скрипке учится играть и сколько раз уже пробовал медведя выманить своей скрипкой, посмотреть, как он будет танцевать.

Медвежий вольер устроен под большими буками и платанами. Загородка сложена из камней. Здесь Стефан и поджидает Губерта. Медведей не видно — ни уха, ни лапы.

Проходят люди, женщины, мужчины с важными портфелями, и все идут мимо медвежьего вольера. Вот и Губерт! Он весело шагает под деревьями. Черный футляр прижал к груди, будто драгоценность оберегает.

— Эй, Стефан, ты чего тут делаешь?

— Сам видишь — ничего не делаю.

Губерт заглядывает через каменную ограду — не вышли ли медведи из своей берлоги.

— Нет, опять их не видно. А до меня — не выходили?

— Не принюхивались даже, — говорит Стефан.

— Значит, еще выйдут. Подождем?

— Ты поиграй, — предлагает Стефан. Он никак не может решиться сказать Губерту о Сабине.

— Потом поиграю, — говорит Губерт. — А то вон те люди начнут останавливаться, человек сто сразу набежит.

— А ты — шапку по кругу.

— Мог бы. Но ты лучше скажи, почему ты сегодня удрал сразу после уроков?

— Удрал? Разве?

— Может быть, куда-нибудь торопился? Может, это ты из-за письма Аниного?

— Письма Аниного?

— Разве ты не получал письма?

— Ну ты и даешь! — говорит Стефан. — Это и не письмо совсем.

— А что ж тогда?

— Никакое это не письмо. Бумажка, так просто.

— И что же было написано на бумажке — так просто?

— Про дерево, — говорит Стефан и сам удивляется.

Губерт опять спрашивает:

— Про какое дерево?

— Ну, про то, для площадки. Вон как у медведей.

Дерево, которое стоит у медведей в загоне, серое и твердое, как железо, ствол исцарапан когтями, на суку висит старая покрышка.

— А у тебя что, есть такое дерево? — спрашивает Губерт. — Или у Ани?

— Нет, еще нет. Но тут есть один человек, он знает, где достать такое дерево.

— Где? Далеко?

— Далековато. За городом. На электричке надо ехать. Как мы в бассейн ездим. Я и подумал — дай-ка сразу съезжу.

— Сегодня? Сейчас?

— Вроде бы.

— И я с тобой! — говорит Губерт, и так решительно, что Стефан ошарашен. Смотрит ему прямо в его голубые глаза.

Это Губерт с ним ехать собрался? Ишь какой хитрый! А кто ж тогда за Сабиной зайдет?

— Я поеду с тобой, — говорит Губерт. — Только скрипку домой занесу. Подождешь?

— Я-то думал, ты мне немного поможешь…

Губерт стоит, обхватив черный футляр, и Стефану хочется, чтобы он его спросил, но Губерт стоит и не спрашивает. Стефану надо подумать, как ему дальше-то быть. Он говорит:

— Кому-нибудь надо за Сабиной в детсад зайти.

— Кому-нибудь? Кому это?

— Может, ты пойдешь?

— Мы ж с тобой ехать собрались!

— Я один поеду.

— Я ж хотел с тобой!

— В следующий раз. В следующий раз поедем вместе. А то кому ж за Сабиной идти?

— А почему ты сам не пойдешь?

— Далеко ехать очень. За городом ведь.

Губерт с футляром стоит у каменной ограды, то и дело заглядывает к медведям, долго рассматривает почерневшую покрышку, висящую на толстом суку, и в конце концов говорит:

— Тогда в следующий раз — обязательно.

— Ты сыграл бы что-нибудь, — говорит Стефан. Он берет футляр из рук Губерта, а тот бережно открывает его. Внутри поблескивает желтое дерево, на нем — матовые струны.

— Понимаешь, здесь на открытом воздухе может измениться звук. И людей еще очень много. Ну ладно — сыграю.

Он прижимает инструмент подбородком, взмах смычка… Стефан смотрит на руки Губерта, на сосредоточенное лицо, удивлен, весь ожидание. Смычок опускается, и слышен первый звук: еще робкий и жиденький, словно растерялся тут, под кронами деревьев, но вот и второй — тоже жалкий, но громкий, будто кто-то кошку мучает, и Стефан задерживает дыхание, чтобы не рассмеяться.

Но люди, и женщины и мужчины с важными портфелями, останавливаются, слушают, как будто теперь у них очень много времени…

Примерно после десятой ноты Губерт разыгрался. Смычок летит, и льется песня. Песня для медведя! Такой еще никто не слыхал. Это песня для танца, песня-приманка! Ну, а медведи? Медведи спят себе в берлоге. Носа не показывают, не то что лапу.

— Может быть, завтра попробовать? — говорит Губерт, опуская смычок, а люди, и мужчины и женщины, вежливо хлопают и снова пускаются в путь со своими портфелями.

— Эх, жаль, шапки нет! — говорит Стефан. — А то мы бы тут живо марку-другую собрали.

Укладывая скрипку в футляр, Губерт говорит:

— Ладно, схожу за Сабиной. Когда это?

— Около пяти, — рад Стефан.

Рад-то он рад, но закрадывается и досада: он же обманул Губерта. Обманул, как говорится, без зазрения совести. А так с другом не поступают.

Ровно в шестнадцать приходит Аня. Она в легком голубом полупальто, и вид у нее такой, что у Стефана сердце заходится — уж очень она ему нравится!

— Ты что? — спрашивает Аня. — А я и вправду рассердилась.

— Вправду?

— Глупый ты очень был. В лифте. А когда вышли — еще глупей.

— Я не хотел.

— Не хотел разве? — говорит Аня и смотрит на него.

У Стефана такое чувство, будто ему дышать нечем. Он думает: и нос наверняка опять побелел.

— Время есть? — спрашивает Аня. — Мы до самого Пренцлауер Берг могли бы дойти.

— Туда, где ты жила? Раньше?

— Или до Александерплац.

— Как хочешь, — говорит Стефан. — На Александерплац я уже был.

Телебашня там. Много раз был.

— Да что ты говоришь? — Аня улыбается, и Стефан думает: уж не смеется ли она над ним.

Все дальше они уходят от своего дома, все дальше от Острова[2]. Не дойдя до второго большого моста, там, где шлюз, они останавливаются.

— Давай через мост! — говорит Аня, берет Стефана за руку и ведет за собой.

Внизу течет река Шпрее, вода и зеленая и совсем черная, только дальше впереди — синяя. Это от неба над каменными домами.

— Упадет кто здесь — не вылезет! — говорит Стефан. — Берега все камнем заделаны, высокие.

— А если я упаду? — спрашивает Аня. — Ты меня спасешь?

— Спасу, — говорит Стефан. — Я бы всех стал спасать.

— Меня — первой!

— Если это так уж обязательно — тебя первой.

Молча Аня разглядывает его. Глаза как щелочки между ресницами. Она отворачивается и снова смотрит на воду. Река чуть-чуть светится.

— Пошли, — говорит она.

Они идут по тихим улочкам, через небольшие площади, обсаженные деревьями, — редко когда машина проедет. Дома здесь старые, серые, с широкими воротами. Вид у них достойный. Дворы пусты, кучи битого кирпича, слепые окна…

— В Пренцлауер Берг дома такие же, только стоят вплотную друг к другу. И деревьев перед ними нет.

Стефан молчит, смотрит на дома — чужие они, совсем чужие, не хотел бы он здесь жить. На некоторых балкончики, кое-где цветы, но чаще трава всякая. Цветы на балконах позднее высадят.

— Я жила на Вихертштрассе, — говорит Аня.

— Это что-нибудь значит? Имя?

— Да. Имя. Как и у других улиц.

— Я люблю, чтобы улицы знаешь как назывались? Чтобы сразу можно было представить себе что-нибудь: например, Старая Зееловерштрассе, сразу знаешь — это старая дорога, которая когда-то вела в Зеелов.

— Это не всегда так, — говорит Аня. — У нас, на Вихертштрассе, немного подальше есть Балтийская улица. Но по ней ты до Балтийского моря не доедешь.

— Бывает и так, — соглашается Стефан, а потом спрашивает: — Ты всю свою жизнь жила в Берлине?

— Всю. И папа с мамой — тоже. И дедушка с бабушкой.

— Тогда ты настоящая берлинка.

— Настоящая. А ты кто?

— Никто. Теперь и совсем никто.

— Так не может быть. Где-то ты родился.

— Родился? Родился я почти в самом Берлине. А потом — Франкфурт-на-Одере…

— Ладно. Женишься на мне и тоже будешь берлинцем. — Аня раскидывает руки. Ждет. Волосы как у Тассо, спускаются на самый лоб. Густые-густые и желтые, как спелый овес. Стоит, улыбается и спрашивает: — Женишься?

«Ну и дает!» — думает Стефан. Глаза у него сейчас и серые и зеленые. Притих совсем. Губы чуть-чуть открыты.

— Шутишь? — спрашивает он.

— Я-то шучу?

— Больше на шутку похоже.

— Ты думаешь, что я шучу?

— Да. А ты что думаешь?

— Идем дальше, — говорит Аня. Берет его под руку, и ему волей-неволей приходится идти с ней так до следующего квартала, где он высвобождается и уже свободно шагает рядом. Три квартала, четыре перекрестка…

Постепенно улицы делаются шире, автомашин опять много, и под конец людей как на ярмарке. Будок и ларьков, правда, нет, одни большие магазины. И пока Аня и Стефан стоят и думают, в какую сторону идти, кто-то вдруг хватает их за воротник. Не больно, но держит крепко. Голосом сыщика говорит:

— Не шевелиться! Спокойно!

Надо же! В городе, прямо посреди улицы, где столько народу! Стефан рывком высвобождается — сейчас или никогда! И видит перед собой — волосы, огромную шапку волос, а уж потом новенькие джинсы и рубашку в клетку.

— Ты? — говорит Стефан.

Каноист хохочет. Аня говорит:

— Ух, как я испугалась!

— А это кто? — спрашивает каноист.

— Ты его давно знаешь? — спрашивает Аня.

— Да вроде, — отвечает Стефан. А каноисту: — Это Аня. В моем классе учится.

Каноист улыбается, но это только по глазам заметно — губы скрыты под круглой бородкой.

— Алло, Аня! — приветствует он ее.

— Алло, мистер! — отвечает Аня. — Рада нашей встрече.

Каноист отвешивает поклон.

— Радость взаимна. Идемте, приглашаю!

— Мистер приглашает нас?

— Вон туда, — говорит каноист.

Сразу у них за спиной — стена из стекла, рядом — стеклянная дверь, и за всем этим стеклом, за тюлевыми гардинами большие желтые лампы, деревья в горшках, и люди: кто сидит, а кто входит или выходит.

— Пошли, — приглашает каноист.

Стены затянуты материей, льется музыка — тихо-тихо, и щекочущие запахи. Пахнет кофе, духами, сигаретами, мороженым, печеньем, шоколадом… Видны десятка три круглых столиков, белых и красных. Над всем торжествующе возвышается бар, за ним перед зеркальной стеной бутылки. Официанты в белых фартуках. За столиком — Лариса! Нет, это не ошибка — Лариса! Она смотрит на них, глаза черные, искрятся.

Бывает же такое! — думает Стефан. Он-то вроде бы кое о чем догадывался, но сейчас все равно удивлен, а уж об Ане и говорить нечего!

— Это ж Лариса! — выкрикивает она.

— Спокойно, — говорит каноист. — И мы, трое самых красивых, тоже сядем рядом с ней.

— Лариса! — говорит Аня. — Такое совпадение: сначала встретили этого мистера, а теперь — тебя! И ты не удивлена?

Лариса, конечно, удивлена, но только наполовину — ведь то, что она сидит тут, связано с этим мистером. Но об этом может только Стефан догадываться — он же помнит самый первый день: каноист у котла и вдруг прямо в своих рваных грязных джинсах бежит на набережную канала, девушку увидел — Ларису! Но тогда дело было не совсем ясно. Стефан думал, что каноист сразу получит от ворот поворот, а теперь они сидят вместе в кафе! Бывает же!

— Садитесь. Рада вам. Пить хотите? Или лучше — мороженого?

— Лучше мороженого, — говорит Аня.

— С фруктами? — предлагает каноист.

— Со взбитыми сливками, — говорит Аня, и Стефан только диву дается — быстро она освоилась!

Он-то ничего этого не знает, сидит смущаясь за круглым столиком. Неудобно, стол маленький, руки девать некуда…

— Со взбитыми сливками, — говорит Аня. — Стефан, ты тоже? — Но он чувствует, что ей хотелось бы спросить: «А ты, ты-то знал про Ларису и этого мистера?» Аня прямо вся горит от любопытства, она ведь только сейчас узнала.

— Рассказывайте, — говорит Лариса. — Куда вы собрались? Это Гаральд увидел вас отсюда.

«Гаральд? — думает Стефан. — Значит, так его зовут. Но я его все равно буду каноистом звать. Гаральд — это что-то чужое. Да и Лариса какая-то чужая. Из-за всего тут кругом!» Но Лариса такая же, как всегда. Или не такая? На ней белый джемпер с круглым вырезом и тонюсенькая золотая цепочка с брелоком — маленьким кувшинчиком, и Стефан, задумавшись, не сводит глаз с кувшинчика.

— Нравится? — спрашивает Лариса. — Это мне брат привез. Из Каира.

— Из Каира? — каноист удивлен. — Где это?

— В Египте, — говорит Лариса, а каноист:

— Как это туда люди попадают? Я, к примеру, туда не могу попасть. А как твой брат попал?

— Он моряк.

— Моряк? Твой брат — моряк? — говорит каноист.

Стефан смотрит на кувшинчик: только сейчас понял, какая это невидаль. И горлышко у кувшинчика так странно изогнуто…

— Каир, значит, — говорит каноист. — Надо и мне тогда в моряки податься.

— Тебе? В моряки? Зачем? — говорит Лариса.

— Если я хочу в Каир — надо в моряки.

— А зачем тебе Каир?

— Не знаю. Если прикинуть…

— Ну и прикидывай, — говорит Лариса и вся вдруг делается красной. Хорошо, что как раз пломбир принесли — гора фруктов сверху со взбитыми сливками.

— Это нас немного остудит, — замечает каноист.

Лариса молча смотрит на него. Завитушки волос обрамляют лоб. Сегодня она совсем не похожа на восьми- или девятиклассницу. Она кажется взрослой и даже строгой в эту минуту. Каноист спрашивает всех разом:

— Кто это тут о Каире говорил?

— Сам и говорил. — Лариса улыбается, но только глазами, и Стефан отмечает, что каноист ей нравится.

Тем временем Аня старательно трудится над мороженым, как будто нет ничего важнее. Вот-вот волосы с ложкой проглотит. Стефан раз посмотрел на нее, два посмотрел. Он только и делает, что смотрит на нее, и порой ему кажется, что здесь в кафе с Аней сидит совсем другой мальчишка. Что бы тут было, если б Губерт увидел их здесь! И Аня, и Лариса, и мороженое со взбитыми сливками, и тепло здесь, и кофе пахнет, и музыка играет! Разве тут старые засохшие деревья ищут?

Да уж, подивился бы Губерт.

— Что это с тобой? — спрашивает каноист.

Вздрогнув, Стефан поднимает голову.

— Не вкусно? Такое мороженое «Гаваи» называется.

— Вкусно, что ты! — говорит Стефан и вдруг слышит, как он сам спрашивает: — Ты, случайно, не знаешь, где старое сухое дерево найти?

— Дерево?

— Совсем старое, сухое, понимаешь? Чтоб лазить на него. Такое, как у медведей в вольере!

— У медведей?

— Ну да. В загончике у медведей. Их зовут Нанте и Иветта. Чтоб они могли играть, им дерево поставили. Может, даже два.

— Но ты-то у нас не медведь! Зачем тебе дерево?

Аня подняла голову. Ложка застыла в руке.

— Стефан детскую площадку нарисовал, — говорит она. — Для нее ему дерево и понадобилось.

— Как это? Кто детскую площадку нарисовал?

— Стефан. Там все есть. Даже пруд. И лебеди.

— Лебеди? — удивляется каноист и, отодвинув стакан с апельсиновым соком, ложится грудью на маленький стол.

— Где же это такая детская площадка?

— Между домами-башнями. Ты разве не знаешь?

— Между нашими корпусами?

— Да.

— И пруд там и лебеди? Ну, вы и размахнулись!

— Лебеди потом, — говорит Стефан, — а вот старое дерево не знаешь где взять?

Каноист трет одну руку другой, надо подумать. Ничего он пока не понимает, и в такую детскую площадку не верит. В конце концов Лариса, недовольно взглянув на него, хватает его за палец и говорит:

— Я еще кое-что могу предложить. Для детской площадки.

Все смотрят на нее.

— Гиппопотама-бегемота! — говорит Лариса.

— Чего-чего? — спрашивает каноист.

— Деревянного, конечно, — говорит Лариса, и все видят, что она всерьез, она правда предлагает поставить на детской площадке бегемота. Деревянного.

— Мышка, — говорит каноист, и на лице у него одно удивление.

Аня фыркает прямо в остатки мороженого «Гаваи». Но Ларисе, очевидно, не понравилось, что ее «мышкой» назвали.

— Оставь-ка мышку при себе, — говорит она каноисту. — Возьму и докажу тебе — будет бегемот на детской площадке! А ты позаботься о старом дереве.

— Где ты бегемота возьмешь?

— Макулатуру и вторсырье будем сдавать и закажем скульптуру бегемота.

— Скульптуру? А поскромней вы не можете?

— Делать так делать! — говорит Лариса.

— А мне, значит, старое дерево доставать?

— Тебе — дерево.

Каноист сидит и поглаживает бороду. Вид у него значительный, надежный, и Стефан уверен, что дерево он достанет. И завтра Губерт узнает: будет дерево, будет и бегемот. Да, да, и бегемот! Вот так!

До́ма, как всегда, дверь открывает Сабина. Рывком и во всю ширь. Но как только Стефан увидел сестренку, он сразу понял — что-то случилось.

Дверь в большую комнату открыта, на кухне гремит посуда: ужин, значит, уже позади. Сабина выпаливает:

— Ты меня не забрал.

— Ну и что? — говорит Стефан. — Губерт забрал. Чего тебе еще?

— Никто меня не забрал.

— Никто? Очумела, что ли?

— Вот и никто, чтоб ты знал! Меня воспитательница домой привела.

Стефан заглядывает в большую комнату, из кухни, за тонкой перегородкой, доносится звон тарелок и чашек.

— Воспитательница, говоришь?

— Воспитательница.

— А не Губерт?

— Воспитательница, — повторяет Сабина и, выставив животик барабаном, подергивает косички — то правую, то левую.

Стефан отодвигает ее в сторону, заглядывает в большую комнату и видит сквозь стеклянную перегородку отца. Герман не оборачивается.

— Привет, — говорит Стефан.

— Здравствуй, — отвечает Герман. Говорит спокойно и все еще не оборачивается.

Тарелки и чашки вымыты, кран закрыт. Герман вытирает посудный стол. Движения легкие, быстрые. Потом вешает выжатую тряпку на кран и вытирает руки о брюки. Сусанне бы это не понравилось, думает Стефан.

Правда, думать ему долго не приходится, вдруг Герман говорит:

— Не люблю я подобные штучки! — и оглядывается через плечо, затем скорее спрашивает, чем упрекает: — Где ты был?

— Так, немного погулял.

— Немного? И где?

— Так, больше в центре.

— И за Сабиной не мог зайти?

— Трудновато было бы, — говорит Стефан.

— Трудновато, говоришь. Я этого не понимаю! И понимать не хочу! Мы же договорились, что ты зайдешь за Сабиной.

— Договорились, но…

— Какое еще «но»?

— Я же Губерта попросил.

— О чем?

— Я Губерта просил забрать Сабину.

— Губерта? Но Губерт не зашел за ней.

— Об этом я только что от тебя узнал.

— Узнал все-таки, — говорит Герман. — Ты что ж, считаешь, что Губерт тебе слуга? И должен выполнять взятые тобой обязательства. Делать за тебя то, что ты обязан делать сам?

«Чего это он? — думает Стефан. — Чего раскричался? Губерт мой друг. Хотел помочь мне. Зачем это отец про слугу говорит? И так громко? Зачем громко так?»

— Я никаких обязательств на себя не брал, — говорит Стефан. — Это мать мне передала твою просьбу. Вот и все.

— Может, мы с тобой откроем дискуссию? Тебе же давно было дано поручение. А своих поручений никому не передают, да еще без всяких на то оснований. — Герман проходит мимо Стефана, останавливается посреди комнаты, затем подходит к окну, смотрит на небо. — Если ты есть хочешь — чай еще не остыл.

Ничего Стефан не хочет, ничегошеньки! Он еще сыт мороженым. «Гаваи» называется.

— Попозже, может быть, — говорит он.