Остров лебедей

10

Снова воскресенье. Они уже три недели как приехали в Берлин. А вчера пришла открытка. От Тассо. На ней в маленьких квадратиках церковь, большой новый дом. Детвора играет. Старинное здание и надпись: «Привет из Франкфурта-на-Одере». Небо на открытке синее-синее, а на обороте Тассо написал: «Это тебе привет из Франкфурта-на-Одере. Мы здесь на экскурсии. Все жалеют, что тебя нет. Твой друг Тассо». Еще ниже маленькими буковками: «Приедешь в воскресенье?»

Воскресенье, о котором он пишет, — сегодня.

Стефан смотрит на открытку. Прочтёт, что написано на обороте, и опять перевернет. Но чаще он останавливается на том, что написано. Почерк у Тассо крупный, буквы прямые, будто он их сразу двумя руками писал.

«Зачем мне это чистописание, — говорил он когда-то. — Я пойду работать на Одер, в речное пароходство. Мне там за штурвалом стоять. Чистописание ни к чему!»

Да, воскресенье, о котором он пишет, как раз сегодня. Ждет он сейчас, наверное. Сидит на речке, смотрит на плот, или у бабушки на кухне, а то и вдвоем сидят на скамейке перед домом. Оттуда хорошо видна вся улица. И сад. Сидят сейчас там Тассо и бабушка. Солнышко пригревает. Стенку дома хорошо прогрело. Первые пчелы жужжат, а они сидят и ждут, а вдруг правда машина приедет?

Не едет машина. Не едет.

У себя в комнате Стефан ищет, где бы открытку прибить. Гвоздь у него уже есть. Надо, чтобы она у него всегда перед глазами была, а это — под подоконником: прямо над его столом.

Гвоздь тоненький, и Стефан заколачивает его небольшим молоточком очень осторожно. Никто его, конечно, не услышит, но после третьего или пятого удара в дверях появляется Сабина.

— Чего это ты делаешь? — спрашивает она.

Стефан не отвечает — он правит гвоздь. Стена бетонная. Гвоздь гнется.

— Скоро кончишь? — говорит Сабина. На голове у нее красная шапочка, на ногах — хорошенькие желтые туфельки. Она стоит выпятив животик — такой она кажется себе важной. Пусть все видят!

— Мы уходим, — говорит она.

— Ну и что? — говорит Стефан. Гвоздь окончательно согнулся, будто кусочек проволоки. Стефан подбирает другой.

— Тебя тоже зовут.

— Сейчас приду, — говорит Стефан, прилаживая гвоздь. Сабина неслышно исчезает. Гвоздь дрожит. Стефан пытается вбить его.

Вот и мать пришла. Через руку перекинут плащ, а позади, на полголовы выше матери, виден белый лоб Германа.

— Что такое? — говорит мать. — Обязательно тебе именно сейчас молотком стучать? Воскресенье, послеобеденный час. Люди отдыхают.

— Никто ничего не слышит. Ну кто? Кто?

— Все слышат. Это бетон. А потом — мы же гулять собрались.

Стефан не реагирует. Он все так же стоит с молотком в руке, наклонившись над столом.

Мать в недоумении оглядывается — что скажет отец? А отец уже в куртке, капюшон откинут назад — вид смелый и отважный, словно он на Северный полюс собрался.

— Гвоздь ты потом попробуешь вбить, — говорит он. — Все равно ничего не получится. Гвоздь в бетон не пойдет. Нужна дрель.

— Ради такой маленькой открытки? — говорит мать. — Ненормальные!

— Тогда пусть приклеит.

— Тоже мне! И так все стены заклеены картинками.

— Под окном, — говорит отец, — еще место есть, — и улыбается, а Сусанна кивает ему — нечего, мол, время терять.

— Ну как? — спрашивает она Стефана.

— Вы сейчас уходите?

— Мы думали, ты с нами?

— Вообще-то, мне лучше остаться…

— Надолго или совсем?

— По правде — совсем.

— Час назад ты хотел идти с нами.

— А теперь не хочу. Здесь останусь.

— Ну знаешь ли!

— Останусь. Чего я в этом музее не видел! Ящериц, что ли?

Мать совсем растерялась. Снова она оглядывается на отца:

— Ты в состоянии что-нибудь понять?

Отец тоже не в состоянии что-нибудь понять, но говорит:

— Если не хочет — его дело.

— Ну, пускай, но должен же он объяснить почему?

— Сто раз его спроси — он всё равно не скажет.

— А я хотела бы знать!

Сабина села прямо на пол — съехала по стене и сидит. Она ждет. Отец тоже ждет. Не Стефана они ждут, они ждут мать — Сусанну. Стефан вдруг говорит:

— Могли бы и поехать.

— Куда это?

— К бабушке. Обещали ведь.

— К бабушке? Разве на сегодня обещали?

— Вообще, — говорит Стефан.

— Что вообще?

— Вообще обещали. — Голос дрожит, и чтобы не выдать себя, он кричит: — Обещали ведь поехать к бабушке!

Всех напугал своим криком. Все смотрят на него. Глаза у матери большие и совсем темные. Она говорит:

— Тебе прекрасно известно, почему мы не можем поехать.

— Почему? Я не знаю.

— Отец же не выздоровел еще. Ему нельзя в машине ехать. Ему разрешили небольшие прогулки — вот мы и собрались вместе выйти, а в машину ему запрещено садиться.

Стефан не верит матери. Он хотел бы верить, но не верит: до сегодняшнего дня она ни разу не вспомнила про бабушку, ни разу не говорила, что надо к ней поехать. «Кто же ей поверит?» — думает он, не глядя на мать. Стоит и вертит открытку. Вертит и вертит, пока мать не обрывает его:

— Перестань! Глупость какая!

— Почему глупость? Это открытка от Тассо.

Мать решает промолчать, а Стефан кладет открытку на стол, бережно кладет, словно это очень дорогая вещь. Мать, следившая за ним, говорит:

— Ты что ж, считаешь, что мы должны были без отца ехать? Одного его оставить на все воскресенье? Он же всю неделю один-одинешенек сидел совсем больной. А теперь, значит, и в воскресенье?

«Почему бы и нет, — думает Стефан. — Смотрел бы футбол по телевизору и не заметил бы, что нас дома нет. Очень хорошо могли бы поехать…»

— Ну как? — спрашивает мать. — Пойдешь с нами?

— Нет. Останусь.

— Оставайся!

Герман и Сабина уже в коридоре. Мать — за ними. Последнее, что Стефан видит, — блестящий черный сапожок и край развевающейся юбки. И последнее, что он слышит: пять шагов. Хлопает дверь. Стефан один.

Да, он один. Сидит и прислушивается: где-то далеко Сабиночкины туфельки стучат. Должно быть, лифт на этом этаже стоял. Квартира пуста, стены притихли, и оттого, что он так напряженно вслушивается, они еще тише, чем совсем тихие, он даже слышит гул в ушах. Может, ему догнать их? Побежать за Германом? Сусанной? Сабиночкой?

Он достал куртку, вышел из квартиры. Подошел было к лифту. Нет. Свернул на лестницу. Так будет лучше.

С реки дует ветер, люди стоят у парапета, бросают корм чайкам, уткам — вон там у самого моста, где дядька плотву ловил. Но Стефан его больше ни разу не видел.

Береговой откос почти совсем зеленый. Но деревья еще черные, хотя язычки свернутых листиков уже вылезли. У самой воды — ребята. Трое, четверо. Губерт с ними.

— Губерт! — зовет Стефан.

Но Губерт не слышит. Они там о чем-то спорят. Все старше Губерта — седьмой или восьмой класс. Самый рослый — здоровый такой буйвол — в канадской куртке. Заводила, должно быть. А канадка шикарная, черная, с красными квадратами. Стефан ее уже видел. Видел и парня. Живет на самом верху — 20-й этаж.

Сейчас Канадка говорит Губерту, но больше обращаясь к своим дружкам:

— Слыхали? Папенька его запирается. Учится! Он же еще в аиста верит.

— Что это ты несёшь? — говорит Губерт.

— Признайся — веришь в аиста.

— Сам ты в него веришь, — говорит Губерт, но чувствует, что это слабый ответ. А парень, засунув поглубже руки в карманы канадской куртки, говорит:

— Сказать, зачем твой отец запирается?

— Учится, — говорит Губерт.

— Как же! — И парень проводит ладонью по лицу Губерта, не зло, нет, а как бы глубоко сочувствуя.

— Брось, Экки! — говорит один из его приятелей.

— Надо ж просветить ребенка. Он и сам хочет. Или нет?

Через прибрежные кусты Губерт увидел Стефана, машет ему. Стефан в ответ. Губерт кричит:

— Слыхал, чего он брешет?

Канадка не обижается, стоит покачиваясь, ноги расставил. Присутствие Стефана придало Губерту мужества.

— Чего молчишь? Давай выкладывай, — говорит он. — Ты же мне сказать что-то хотел. Хотел ведь, чего молчишь?

— Хотел, а что?

Все трое хохочут. Губерт стоит перед ними петушок петушком, вот-вот наскочит в смертном прыжке. И Стефан за кустами смеется, словно зритель в первом ярусе, но старается это скрыть, не хочет обижать Губерта.

— Оставь его, Экки, хватит! — снова говорит приятель Канадки.

— Сейчас, погодите, — говорит Экки, — надо его просветить хоть немного. Значит, говоришь, папенька твой запирается уроки учить? Ну, ну, пораскинь-ка мозгами, светлая ты голова!

Губерт силится улыбнуться:

— Говори, раз ты знаешь!

— Если хочешь знать, он запирается, чтоб ему никто не мешал дрыхнуть. Понял?

Губерт шевелит губами, но не слышно, что́ он говорит. Он и не говорит ничего, он набирается духу и вдруг в диком прыжке вцепляется Канадке в горло. И так и висит на парне, глаза выпучил, но ни слова не произносит. Слышно, как песок скрипит под ногами Экки — он вертится, хочет стряхнуть с себя Губерта, но Губерт держит крепко, словно пантера. Экки хрипит:

— Отцепите вы крысу эту! — Обоими кулаками он барабанит по узенькой спине Губерта, таскает за вихры его, но Губерт держится цепко, а дружки-приятели и не думают помогать своему Экки. Да кто ж себя будет лишать такого удовольствия — они любуются схваткой, такое не часто увидишь!

Конец наступает внезапно. Канадская куртка лопается, Губерт с клочком материи в руках падает на землю, а Экки, потеряв равновесие, еще секунду балансирует на одной ноге и… плюхается в воду, Брызги летят. Дружки Экки хохотать уже не могут, они верещат и валятся в кусты, Потеха!

Губерт, стоя на коленях, видит, как Экки падает в воду, но ему совсем не смешно.

Экки загребает руками, орет. Еще немного, и он выберется на берег… Губерт, словно парализованный, так и застыл на коленях. Шевельнуться не может. Стефан кричит:

— Губерт, эй, Губерт! — и бросается вниз по откосу, через кусты, рывком заставляет подняться Губерта. Оба убегают.

Они бегут вокруг своего дома-башни, добегают до дощатого забора: «Вход запрещен. Родители отвечают за детей!»

Здесь они и прячутся.

Земля холодная, прошлогодняя трава колется. Через щели между досками забора Стефан и Губерт стараются разглядеть, что делается на улице.

Первым из-за угла показывается Экки. Опустив голову, он несется, словно разъяренный бык. Шкура — мокрая! Канадка — разорвана, и Стефан, боясь, как бы Губерт не пустился наутек, хватает его за шею и прижимает к земле.

Выбежав из-за угла дома, Экки застыл. Ну и видик! Мокрая курица! Но ярость велика. Глаза рыщут вокруг, медленно оглядывают забор, за досками которого прячутся Стефан и Губерт. Как по команде, оба затаили дыхание, словно каждая травинка может их выдать.

Из-за угла показались дружки. Не удержавшись, Стефан тихо смеется. Ишь хитрецы! Лисьи морды!

Приятели кричат:

— Ты видел их?

— Убью его! — рычит Экки.

— Сперва поймай, — говорит один из дружков.

— Теперь что? — спрашивает Губерт.

— За вагончик, — говорит Стефан, — вон он зелененький стоит.

И они несутся, низко наклонившись, руки болтаются, чуть не касаясь земли, только в кино так бегают. Шимпанзе еще так ходят.

На дверце вагончика — замок! Ни Артура, ни каноиста не видно. Верно ведь — воскресенье!

— Не найдут они нас здесь? — спрашивает Губерт.

— Не найдут.

— А если?

— Давай вон в тот старый дом пойдем, где мы после гидранта прятались.

Губерт смотрит в ту сторону. Старый дом как стоял, так и стоит, ничуть не изменился — темно-серый, а внутри ледяной холод…

— Нет уж, лучше здесь, — говорит он.

— А потом — нас двое. Пусть попробует наскочить твой Экки. Не посмеет, — говорит Стефан.

— Ты правда так думаешь? — спрашивает Губерт.

— Не думаю, а знаю. Экки ж струсил, когда ты висел у него на шее, — он чертовски боялся, что ему тебя никогда в жизни не стряхнуть.

— Свинья он, — говорит Губерт. — Так врать! Отец в газете работает, он же редактор. Каждое воскресенье задание готовит. Ты-то веришь мне?

— А как же. Ясное дело.

— Это хорошо, — говорит Губерт. — Этот Экки, он… он — сволочь! Надо мне было его камнями забросать, когда он в воде барахтался.

Щурясь, Стефан поглядывает на солнце. Он уже не слушает Губерта. Для него дело кончено. Экки нет, он свое получил. Канадка — в клочья, сам промок до нитки. А Губерт пусть радуется, что сухой тут сидит, в тепле.

Но Губерт опять за свое:

— Сволочь! Подлец! Такое говорить…

— Хватит. Такие, как этот Экки, везде есть.

— Тем хуже.

— Это у них шуточки такие. Сильнее они, вот и острят.

— Пускай в сто раз сильней. В тысячу раз!

— У нас в деревне, — говорит Стефан, — где моя бабушка живет, в школе был такой, в восьмом классе. У него уже усики были. Он всех мучил, кого только мог.

— А тебя? — спрашивает Губерт.

— Меня он не мог. У меня Тассо был.

— Вот видишь, — говорит Губерт.

— Но один раз Тассо со мной не было. Летом во время уборочной, а у нас — каникулы, тогда меня эта сволота и поймала. А еще с ним мелюзга была, всегда за ним бегала. Они ласточкины гнезда разоряли — яйца и птенчиков выкидывали. Ты-то видел таких птенцов? Они голенькие и клюв больше, чем вся ласточка, желтый, широкий.

Губерт даже рот открыл, чувствует, что сейчас будет страшное.

— А этот из восьмого класса, значит, руки мне выкрутил и держит. Я ж бросился на него. А мелюзга, сопляки эти, и яйца и птенцов об стенку риги…

Губерт закрыл рот. Оба молчат. Потом Губерт спрашивает:

— Ну, и чем кончилось?

— Отлупили мы его, — говорит Стефан. — На следующий день. Тассо и я. Прутьями ивовыми отлупили.

— А в школе ничего не было? Чтоб перед всеми?

— Мы его все равно бы отлупили.

Солнце закрыто дымкой, с земли тянет холодом, тепло только от стенки вагончика. Они все еще сидят, но уже не разговаривают.

Стефан предлагает:

— Пошли, что ли?

— Я ему здорово врезал, — говорит Губерт, вставая. — И не боялся совсем. — Он обходит вагончик, и теперь его хорошо видно со стороны высотного дома. — Я и сейчас не боюсь.

— Ясно, раз нас двое.

— Я и один не побоялся бы.

Они идут вдоль забора, перебираются через кучи песка, пролезают в огромные бетонные кольца. Второй дом-башня, к которому они подходят все ближе и ближе, своим пустоглазым фасадом закрывает и небо и весь вид на город. Стефан смотрит вверх:

— Даже страшно, как это он не падает.

— Ничего удивительного, — говорит Губерт.

— Это я и сам знаю. Лучше тебя знаю. Мой отец, Герман, вон там наверху работает. С завтрашнего дня в смену заступает. Но мне все равно удивительно — как это такой высокий дом стоит и не падает.

— Ну и удивляйся, — говорит Губерт. — Давай зайдем?

— В этот? Недостроенный?

— По лестнице. Лестница там уже есть.

Стефан кивнул, но затем говорит:

— Нет, этого я делать не буду.

Так они и стоят и не знают, чего бы им еще такое сделать в последние воскресные часы.

— А теперь тебе можно домой? — спрашивает Стефан.

— С шестнадцати часов. Тогда мне обязательно надо идти. Мы кофе пьем.

— Тогда иди, — говорит Стефан.

Они подошли к забору, ищут лазейку, но пролезать не пролезают, потому что кто-то лезет им навстречу — Герман, отец Стефана!

Сначала показывается длинная левая нога, потом плечо и голова, весь протискивается, хотя ему и трудно — дыра узкая.

— Не ожидал! — рассматривая ребят, говорит Герман. — Макс и Мориц на стройплощадке! И что вы тут делаете?

— Ничего, — отвечает Стефан.

Отец поправляет куртку, кепка съехала набок. Кожаная, лепешечкой, сверху пуговка.

— Это Губерт, — представляет Стефан. — Я тебе про него рассказывал.

— И еще про гидрант, — добавляет Губерт.

— Вот ты какой, оказывается! А я тебя ни разу не видел.

— Я вас — тоже, — говорит Губерт.

— Всё эти большие дома! — говорит отец Стефана. — Можно годами жить и ни разу не встретить друг друга. А ты давно здесь живешь?

— Да, — отвечает Губерт. — Мы одними из первых переехали. Месяца два назад.

— Для нашего дома это уже рекорд. А что твой отец насчет гидранта сказал?

Губерт покраснел. Вопрос для него неожиданный. Он только пожимает плечами, говорить ничего не говорит.

— Ну, а что будет, когда придет счет? — спрашивает отец Стефана. — А счёт придет, это я вам точно говорю. За такое представление надо расплачиваться. Пожарные потребуют оплаты вызова, жилуправление тоже предъявит свои претензии. И вы оба должны будете платить. Каждый свою долю. — Сказав это, Герман смотрит на ребят, быть может, это он пошутил, но ведь Губерт не знает его и потому очень серьезно говорит:

— У меня есть немного денег. Я скопил.

— Превосходно. Ну, а что у вас сегодня на уме? Сейчас, я имею в виду.

— Ничего, — говорит Стефан. — Так, гуляем просто.

— Гуляете, значит. И очевидно, не первый раз здесь гуляете. А ведь за это штраф полагается.

— С кого?

— С родителей штраф. А ты думал — со строителей? — Герман сдвинул свою кепочку, приподнял и снова надел. — Ну, пока. Зашел посмотреть, как тут и что. Завтра в смену заступать.

Отец отправляется дальше, ребята — за ним. Похоже, целая делегация шествует по стройплощадке. Отец — эксперт, показывает почетным гостям новостройку.

Они останавливаются перед штабелем оконных рам, еще здесь лежат водосточные трубы, бетонные плиты и всевозможные ящики.

— Ну и ну! Возмутительно! Кто хочешь подходи и бери! — говорит отец Стефана.

Они проходят еще несколько шагов, опять останавливаются, стоят, смотрят на старый, полуразрушенный дом — торчит тут, как гнилой зуб, посреди огромной строительной площадки.

— Когда сдадим второй корпус, мы вон там, где развалину, третий ставить будем. Весь остров застроим! Еще потонет! — Он улыбается, и непонятно, шутит он или всерьез говорит — уж очень много новых домов строят на этом небольшом острове.

И в третий раз они останавливаются — здесь свободное место между заселенным домом-башней и недостроенным корпусом.

— Тут будет детская площадка, — говорит «эксперт». — Ребятам будет где играть.

— Наша, значит, — подхватывают «почетные гости». Смотрят направо, потом налево, будто и впрямь кое-что смыслят в этом и уже видят здесь готовую детскую площадку.

— Ну, как вам само место? — спрашивает Герман.

— Рядом с домом — хорошо! — говорит Губерт. — Недалеко ходить.

— А кому здесь играть? — спрашивает Стефан. — Нам, что ли?

— Таким детям, как Сабина, — отвечает отец. — Но и вам — тоже. Почему бы и нет.

Он меряет площадку взглядом, останавливается на недостроенном корпусе — он кажется огромным, даже мрачным на фоне ласкового предвечернего неба. Герман долго смотрит на него, потом снова переводит взгляд на будущую детскую площадку.

— Тени будет слишком много, — говорит он.

Тени? Где тени? Стефан и Губерт ищут глазами тень.

Солнца совсем не видно, оно уже спряталось. Где это отец тень увидел?

— Вторая башня будет загораживать от солнца всю детскую площадку.

— Это когда оно светит, — говорит Губерт.

— Ты, я вижу, в корень смотришь. Ясно, только когда оно светит. И когда оно светит ярче всего — оно вон там, за тот новый корпус прячется. Там — запад.

А ведь он прав. Но когда тень — бывает и приятно.

— Летом — хорошо! — говорит Губерт.

— Летом — это верно, — соглашается отец Стефана. — Но лучше, чтобы тень давали деревья.

Конечно же! Деревья! На них и лазить хорошо.

— Чтобы лазить, да? — спрашивает Стефан.

— Не обязательно, — говорит отец. — Потом их сначала надо посадить и чтобы они выросли.

— Тогда, чтобы лазить, надо что-нибудь придумать.

— Ясное дело, — соглашается отец.

— И не эти дурацкие стенки и кувыркалки.

— Нет, нет. И вообще не только чтобы лазить. Это ж не площадка для обезьян. Надо, чтобы здесь было что-нибудь настоящее, а то и площадка никого не порадует.

Губерт надолго задумывается, минуты три думает, только после этого говорит:

— Хижина! — при этом он спокоен, должно быть, хорошо все обдумал. — Нужны бревна и доски, чтобы самим можно было строить.

— Но и дерево обязательно, — настаивает Стефан.

— Хижина? Это ничего, это можно, — говорит Герман. — Но почему только одно дерево?

— Надо совсем старое, — говорит Стефан. — Столетнее или еще старше. Надо счистить кору и закопать без корней. Оно будет тогда крепкое и твердое, как железо. Ни один сук не обломается. На такое сразу двадцать человек ребят могут залезть.

— Вот ты о чем! Понятно. Мы просто выберем в лесу сухое дерево. Неплохая идея! Где-то я даже видел такое, на игровой площадке. Или читал. Да это все равно. — Снова он крутит свою кепочку, то козырьком назад, то вперед повернет. Когда назад — он делается похож на знаменитого киногонщика Брумме. Не хватает только больших автомобильных очков. — Выберем ясень, — говорит он. — Или лучше — бук?

— Чтоб крепкое было, — говорит Стефан.

— И чтоб побольше веток, — говорит Губерт.