Острова, не тронутые временем

Глава вторая Птичье царство

Итак, однажды — мне было в ту пору лет шестнадцать — я увидел объявление, нацарапанное каракулями на грифельной доске, висевшей у входа в контору судовладельца в районе доков Столовой бухты: «Нужен юнга, пароход “Ингрид”».

Уже начались школьные каникулы. Был декабрь трудного 1916 года. В те годы война представлялась мне удачной возможностью удовлетворить мальчишескую жажду приключений, и я был преисполнен решимости попасть на фронт до того, как она закончится. Однако пока передо мной маячила единственная унылая перспектива — протянуть еще один год в школе. А тут, как на грех, потребовался юнга на «Ингрид», и два свободных от школы месяца...

«Ингрид» направлялся к птичьим островам. Это были острова, островки и отдельные скалы, вереницей тянувшиеся вдоль западного берега Капской провинции и далее на север — вдоль пустынного побережья Юго-Западной Африки. Правительство Соединенного Королевства собирало с них богатую дань в виде «белого золота» — гуано[13] и роскошных котиковых шкурок[14].

Я поднялся по трапу на «Ингрид» и изложил свою просьбу хозяину судна.

— Ты мне подходишь, — сказал он, — будь завтра в семь утра на борту.

Вот и все. Против моего ожидания все решилось очень просто.

В жизни я совершил много ошибок. Однако мое появление с узелком за спиной на палубе «Ингрид» я не считаю глупостью. Ибо, покинув впервые в жизни свой уютный дом, я проделывал потом подобные эксперименты вновь и вновь, менял комфорт на лишения и скучную рутину на жизнь, полную опасности. И в целом судьба была благосклонна ко мне.

«Ингрид» — каботажное судно, одно из тех старых посудин, которые построены в Глазго из железа еще в 80-х годах прошлого века — до того, как подешевела сталь. Эта посудина уже почти пятьдесят лет стойко противостояла всем превратностям морской судьбы. Когда я появился на ней, она достигла уже среднего возраста, который, однако, на ней нисколько не сказался. Единственное, к чему стоило бы предъявить претензии, — это к рулевому управлению, о чем я догадался впоследствии. В первый день с утра я носил с берега на борт караваи хлеба и ящики с пивом. Потом на полубаке помогал помощнику капитана управляться с тросом-перлинем, пока судно при помощи лебедок швартовалось у причала. Мне предстояло научиться драить палубу и начищать до блеска медные части судового инвентаря.

Уже далеко за полдень «Ингрид» миновал часовую башню и выбрался в открытое море. Он вез запасы продовольствия и бочонки с пресной водой для людей, соскабливавших гуано с голых скал близлежащих островов. Первым «портом назначения» значился остров Дассен в тридцати шести милях от Кейптауна.

Какой-то натуралист назвал Дассен «восьмым чудом света». Потом я часто бывал на этом острове — плавал туда уже на собственной маленькой яхте. Это действительно все еще не познанное чудо. В каждый свой приезд на остров я не переставал восхищаться им. И ни разу меня не посетило унылое чувство разочарования.

На карте остров Дассен имеет форму морской звезды. Он лежит на пути мощного и холодного океанского течения[15], которое проходит вблизи побережья — от Кейптауна в сторону Анголы на протяжении более тысячи миль. Этот поток холодной воды отбирает влагу у материковых ветров и вместо дождя оставляет суше один лишь туман. Он определяет климат западного побережья Африки, образуя пустыни на берегу и прибрежных островах. Но этот огромный поток приносит с собой и богатство — живых представителей антарктической фауны — китов и пингвинов.

Благодаря этому течению остров Дассен стал настоящим аванпостом Антарктики в Южном полушарии. Исследователи Антарктиды установили, что нигде в высоких широтах нет таких многочисленных колоний пингвинов, как на Дассене. Этот остров — основное гнездовье пингвинов; временами пингвинье население на небольшом пространстве Дассена — всего четыре квадратные мили — исчисляется миллионами. Удивительный остров, не правда ли? И не только находка для натуралиста. О людях, населявших и населяющих Дассен, тоже рассказывают немало интересного.

Один старик — в прошлом шкипер рыболовного судна — называл этот остров именем д'Альмейда. Происхождение названия связано с именем молодого португальца — офицера канонерской лодки, заходившей в середине прошлого века в Столовую бухту. Офицер этот заболел тифом и был оставлен на берегу в Кейптауне. Когда он поправился, то стал выходить в море с рыбаками, высаживаться на Дассене и в конце концов решил поселиться на нем навсегда.

И хотя этот низкий, обдуваемый всеми морскими ветрами остров на первый взгляд выглядел не очень соблазнительно, тем не менее д'Альмейда сделал мудрый выбор. Ждали своего часа настоящие «залежи» гуано и огромное количество пингвиньих яиц — бери да продавай. Д'Альмейда построил на острове дом, женился и провел там остаток жизни. Его сын унаследовал «птичий заповедник», но через несколько лет после смерти отца уехал на материк. Внук — Антонио д'Альмейда — был сначала фермером, потом шахтером. Когда на Дассене освободился пост начальника острова, власти вспомнили о нем и сделали соответствующее предложение. Так д'Альмейда в третьем поколении вернулся на Дассен и восстановил там свою династию.

Антонио, добродушный гигант с темными волосами и оливковой кожей, похож на португальца, но, судя по языку, он южноафриканец. Я не смог бы найти лучшего гида на Дассене и лучшего специалиста по местным птицам. Среди домашней птицы и овец я увидел у него в усадьбе двух прирученных бабуинов.

— У моего деда был здесь настоящий зверинец, — объяснил Антонио. — Он держал много различных антилоп и вообще увлекался изучением животных Южной Африки.

На острове живет шесть колоний пингвинов. Интересно, что каждый пингвин ежегодно пользуется одной и той же ямкой-норкой для кладки яиц. Это проверено и доказано опытами. Все песчаные участки острова, словно соты, пронизаны подобными норами. Любое укрытие лучше, чем ничего. Поэтому пингвина вы увидите там, где лежит кусок китового уса, и там, где валяется какой-нибудь обломок дерева или железа — остаток кораблекрушения, под выступом любой скалы или камня. Ямки-норки, как правило, пингвины обкладывают морскими водорослями и травой, а некоторые из них, наиболее выносливые, употребляют для этой цели даже галечник. Дорожки от нор к морю хорошо обозначены. Пингвины владеют Дассеном так долго, что даже гранит потерся от следов миллиона миллионов пингвинов.

Я видел во время рейса «Ингрид» и другие птичьи острова, а на некоторые из них возвращался потом не раз. Почти каждый островок имеет своего начальника, наделенного всей полнотой власти.

Вскоре после второй мировой войны во время одного из своих путешествий я попал на самый дальний из всех птичьих островов. С трудом добился я места на небольшом правительственном пароходике «Гамтоосс», известном немногим спасательном судне, очищавшем от мин Тобрукскую и другие гавани во время войны. Он уже утратил свой былой военный вид, когда я решил отправиться на нем в путь, и вез сейчас на борту более двухсот цветных рабочих. Каждый из них, едва вступив на трап, начинал с поисков спиртного. Они шатались по палубе: кто с неизменной гитарой, кто с одеялом-пледом; большинство же из них не имело вообще никакого багажа, кроме лохмотьев. Здесь собрался самый бедный кейптаунский люд, осчастливленный возможностью попасть на острова и кое-как прокормиться хотя бы несколько ближайших месяцев.

Остров Голова Пантеры! Здесь, на алмазном побережье Юго-Западной Африки, «Гамтоосс» сделал свою первую остановку. За сто с лишним лет тут уже побывали каботажные шхуны и пароходики, поэтому к берегу подойти было несложно.

Птичьи острова видели и знали жестокую борьбу и бессмысленную смерть во времена «гуанового бума», дипломатические дуэли между Британией и Германией, фатализм и безумство, дни, наполненные событиями, и годы скуки, а главное — целую плеяду людей авантюристического склада. Они жили и умирали иногда в полнейшей изоляции от общества, если посчастливится своей смертью, а в большинстве случаев — насильственной.

На севере от Головы Пантеры лежит остров Синклера. «Гамтоосс» осторожно приблизился к нему, чтобы забрать четырех человек, проживших здесь на скале восемнадцать месяцев. Могу вас заверить: этого вполне достаточно, если учесть, что обитали они на островке длиной восемьсот, а шириной — двести ярдов, представляющем собой высокую, скалистую гряду в центре с узкой полосой галечника у воды. На материковой стороне островка стоит дом, вернее, ветхая лачуга, и стена, защищающая от морских котиков постройки и площадки, где обитают пингвины. Все остальное пространство заняли греющиеся на солнце, кашляющие и лающие котики, которые поочередно поднимали свои усатые морды при виде нашего судна и лениво на него глазели.

Один из четырех жителей островка, мистер Роберт Рэнд, изучавший здесь по заданию правительства жизнь морских котиков и морских птиц, оказался натуралистом.

— Одиночество? Нет, мне здесь совсем не скучно, — сказал Рэнд. — Есть радиоприемник. Но дело даже не в этом. Единственно, чего я не сделал сразу, — это не взял с собой достаточного запаса книг. В таком месте книга — самая необходимая вещь. Но я исправил свою ошибку: написал натуралистам всего мира, и те стали присылать мне научную литературу целыми пачками. А самое главное — я занят своей работой с восхода и до заката солнца.

Мистер Рэнд частенько наблюдал за стадом котиков, расположившись в непосредственной близости от них. Он подползал к животным, завернувшись в котиковые шкуры, замаскированный страусовыми перьями, точно так же, как бушмен подкрадывается к дичи. Эксперимент оказался настолько удачным, что огромные самцы-секачи порой начинали проявлять к исследователю недвусмысленный интерес и ползли навстречу. Их агрессивность смущала бедного натуралиста и вынуждала ретироваться, поспешно сбросив шкуры.

Вот так проходили у него дни и месяцы, наполненные интересными событиями. Рэнд изучал любовные игры котиков и морских птиц и был свидетелем многочисленных и разнообразных драм брачного сезона. Он видел, как из яиц пингвинов и олушей[16] вылупляются птенцы, следил за их ростом, первыми попытками завоевать воду и воздух. Каждое утро отправлялся ученый на свой наблюдательный пункт как раз к моменту, когда солнце поднималось над безжизненными материковыми пустынями, так же как оно делало это сотни и тысячи лет назад, в те далекие времена, когда по этим берегам бродили динозавры, а пингвины еще не обитали здесь.

Изо дня в день один и тот же прибой с неизменным грохотом разбивался о скалы. Так было, так есть и сейчас, несмотря на то что остров и берег уже нанесены на морские карты. Выйдя из своей хижины, Рэнд оказывался по ту сторону цивилизации — натуралистом в прямом смысле этого слова. Я видел, как терпеливо переносил он лишения, не унывал и даже находил прелесть в такой отшельнической жизни. Ее нельзя было даже сравнить с нудной работой над университетскими учебниками в лаборатории. Здесь скромным, но безошибочным путем он добывал знания «из первых рук» и обогащал ими человечество.

Невдалеке от Головы Пантеры расположился остров Плумпудинг. Пудингом, однако, он выглядел только на расстоянии. На деле это весьма унылый и уж совсем «неаппетитный» островок. Двое подвижников — француз и норвежец по имени Алек — высадились здесь год назад, чтобы заботиться о птицах. У них не было лодки, и, когда француз серьезно заболел, не нашлось ни малейшей возможности оказать ему медицинскую помощь. Больной скончался. Норвежцу совсем не улыбалась перспектива оставаться одному наедине с трупом. Тогда он построил плот и, погрузив на него запас воды и провизии, направился к берегу. Сильное северное течение, подхватив плот, понесло его вдоль полосы бурунов, а Алек, цепляясь за него, проплыл более семи — десяти миль, пока его не выбросило на берег в маленьком заливчике близ Помоны[17].

Остров Плумпудинг образовался в результате вулканической деятельности. Он имеет кратер с жерлом, лежащим выше уровня моря. В прежние годы жерло использовали как саркофаг, куда ставили гробы с трупами умерших: ведь на скалистом островке негде было даже вырыть могилу. В связи с этим неизбежны легенды о спрятанных в гробах сокровищах и украденных драгоценностях. Однако современные подрядчики «гуановых артелей» не настолько алчны, чтобы польститься на подобную приманку.

Каждый из маленьких островов имеет свои особенности. Самый крупный из них — остров Владения (Посэшн). Вы можете быть невысокого мнения об острове в какие-нибудь две мили длиной (с севера на юг), полмили шириной и семьдесят футов высотой. Но я все же решил воспользоваться возможностью побывать на нем.

Поселок здесь более походит на деревню. Вы спускаетесь на длинную и крепкую пристань, идете мимо складов гуано и котиковых шкур вдоль огороженных белой стеной птичьих гнездовищ с их тысячеголосым гомоном, минуете лодочный навес и попадаете на новый гигантский птичий базар с его невообразимым гамом. Потом дорожка выводит вас к добротным баракам для рабочих. За ними «камбуз» (этот старый матросский термин бытует здесь на всех островах). Далее находится большая складская постройка-магазин, жилые помещения для молодых белых помощников подрядчика (или старшины сборщиков гуано) и, наконец, его собственная «резиденция».

Все предметы первой необходимости на островах — жилища, топливо, еда — предоставляются бесплатно. Не только сам подрядчик, но и вся его семья практически получают все, в чем нуждаются. Если дети учатся в школе-пансионате на материке, то правительство платит две трети суммы, причитающейся за их обучение и содержание. Керосин и свежее мясо более или менее регулярно доставляются с материка; в общем, все проблемы быта здесь разрешены или разрешаются. А ведь жители этих островов едят, как я заметил, помногу и с завидным аппетитом: от подрядчика до самого молодого рабочего. Мне рассказывали о человеке, который мог съесть за один присест пятьдесят пингвиньих яиц. По питательности одно такое яйцо равно двум с половиной куриным.

Подрядчики обязаны, правда, обеспечивать себя мебелью, поэтому некоторые из них изготовляют ее своими руками. Несмотря на длинный перечень служебных обязанностей, жизнь подрядчика на острове довольно проста, ибо сезон сбора гуано продолжается не более четырех месяцев в году. Ежегодно по окончании сезона несколько рабочих остаются на острове добровольно — красить дома, пристани и лодки. Большую часть года жена подрядчика имеет в своем доме даровых слуг. Таким образом, заработная плата от правительства, деньги за котиковые шкурки, а кроме того, бесплатная пища и жилье дают возможность этим семьям накапливать сотни фунтов стерлингов в год.

Гораздо хуже с медицинским обслуживанием. Даже рождение нового человека на островах — чрезвычайное происшествие. Я знал двух подрядчиков, которые вынуждены были сами принимать роды у своих жен. Один из них рассказывал:

— Была кроме моей жены еще одна женщина на острове, но она отказалась помочь — сказала, что не хочет нести ответственности, если что случится... Я ждал рыбачью лодку, которая должна была подойти в это время к острову, но и она не подошла. Что ж, пришлось браться за дело самому. Я так переволновался, что никому больше не пожелал бы очутиться на моем месте в такой момент. Хорошо, хоть жена сама была акушеркой до того, как вышла замуж. Она говорила мне, что надо делать...

Как правило, для удовлетворения медицинских нужд на островке достаточно домашней аптечки. Набор медикаментов в ней примерно такой, какой хранил в доброе старое время судовой стюард: антисептические средства, вазелин, слабительное (александрийский лист, касторка, ямайский инбирь, горькая соль), бальзам, камфарное масло, растирания, йод. Здесь вы найдете и устаревшие притирания — цинковую и ртутную мазь, бинты с корпией, и широко известную микстуру от кашля, и лекарство от желудочных заболеваний — все то, что помогало от недугов людям в прошлом столетии. Ну, а когда случалось что-нибудь серьезное и перечисленные лекарства помочь не могли, тут уж подрядчику оставалось надеяться только на себя.

Островитян заботила еще и нехватка пресной воды. Когда-то, в давние времена, запасы воды на острове Владения иссякли. Один островитянин вызвался отправиться на материк через бухту Элизабет, а потом через песчаную пустыню за помощью в немецкий поселок, находившийся в Ангра Пекене (ныне — город Людериц). Он умер в пути, немного не дойдя до цели: немцы нашли его тело на дюнах, кто-то опознал незнакомца, тогда и догадались о цели его визита... Так ценой человеческой жизни было спасено население острова.

Впоследствии на острове Владения были установлены солнечные конденсаторы — своеобразные стеклянные террасы, по которым морская вода маленькими струйками стекала вниз, оставляя на поверхности стекла большую часть своей соли. Конденсаторы давали около семидесяти галлонов относительно пресной воды в неделю. Но, как заметил один старый рабочий, к этой водичке еще надо привыкнуть!

В начале XX столетия на острове Владения один золотоискатель нашел четыре испанских дублона и крышку от денежного сундука. Он продал монеты немцу-нумизмату в Людерице и вернулся на остров с несколькими ящиками кукурузного виски. Собутыльники рассказали, что они во время его отсутствия перерыли все вокруг счастливого места, но не нашли больше ни одной монеты.

После того как немцы обнаружили алмазы — не на островах, а на материке[18], маленькие островки также стали объектами исследования. Я знал одного старателя, мистера Дэвида Уилсона, который был специально послан капским правительством на остров Владения, чтобы проверить гипотезу о существовании там алмазов. Уилсон провел на острове больше года. Он промыл три тысячи лотков мелкого гравия и песка на разных участках, что дало ему в результате 223 1/2 карата алмазов на сумму 511 фунтов 10 шиллингов.

— Я избрал довольно-таки странный способ времяпрепровождения: пробыть целый год на необитаемом острове! — резюмировал Уилсон. — Я промывал алмазоносный песок везде, где надо и где не надо, и никогда не забуду эту смесь гальки, наносного песка, котикового волоса, зубов, костей и глины, в которой искал алмазы. Добавьте сюда юго-восточный ветер силой в четыре-пять баллов, дующий двадцать дней в месяц, постоянный жалящий поток водяных брызг — и вы получите полное впечатление о жизни на островке. Даже после Калахари[19] и Кимберли[20] здесь было что вспомнить.

Уилсон вернулся в Кейптаун в феврале 1911 года, сдал алмазы и сделал подробный отчет властям. Как уже говорилось, найденные алмазы были оценены в 511 фунтов стерлингов, а расходы, затраченные на их добычу, составили 825 фунтов. Поэтому Уилсон нисколько не удивился, когда власти решили отказаться в дальнейшем от подобных рискованных предприятий, чтобы не нарушать покоя птиц и не лишаться ценных запасов гуано.

Самый маленький из прибрежных птичьих островов — Эйкбоу — расположен немного севернее Людерица. Тысячи олушей покрывают весь ромбовидный островок подобно мириадам белых мух, облепивших глазированный торт. Самая высокая точка острова достигает всего тридцати футов над уровнем моря, и если бы не скалистый массив между островом и океаном, именуемый Малым Эйкбоу, то с острова все уже было бы давно смыто при первом же хорошем шторме. Длина Эйкбоу — три десятых мили, а ширина — одна десятая. Птицы заселили его в большей степени, чем любой другой остров на всех морях и океанах. Я не помышлял никогда раньше увидеть такого изобилия птиц, какое нашел здесь, на Эйкбоу. Это новое, неведомое до сих пор чудо света. Натуралисты нашли способ считать птиц и утверждают, что в наиболее благоприятные сезоны на Эйкбоу ночевало до миллиона олушей.

Мое появление на Эйкбоу не совпало с таким благоприятным сезоном, но мне удалось все же наблюдать сотни тысяч олушей, собравшихся на этом крохотном островке в полумиле от берега. Из-за обилия птиц он напоминал большой кусок мела. Сплошная мешанина машущих крыльев, резкие и неприятные крики, сливающиеся в неумолчный гам... Птицы, ветер, прибой, непрерывные звуки: «Пара! Пара! Пара!», издаваемые голодными олушами, едкий аммиачный запах, исходящий от гуано... Таким Эйкбоу останется в моей памяти.

Все строения острова сосредоточены на северном его конце и по площади занимают территорию нашего обычного маленького дачного участка. Дома отгорожены от птиц высокой стеной. Люди на Эйкбоу живут под непрекращающимся дождем птичьих перьев, и если бы не стена, то давно уже задохнулись бы от них.

Бенджамен Моррель, капитан американского парусника, побывал на Эйкбоу в поисках морского котика. Человек с воображением, он даже в мыслях не смог себе представить истинных размеров богатства, лежащего прямо на поверхности земли, под птицами. Капитан вел дневник. Его запись об острове, датированная 6 октября 1828 года, гласит: «Это отличное место для охоты за самым большим океанским левиафаном[21], за настоящим усатым китом[22]. Их много подходит здесь близко к берегу примерно в середине июня. А два месяца, октябрь и ноябрь, остров буквально покрыт пингвинами и олушами. Сюда приплывает также большое количество котиков. Мы взяли тысячу шкурок всего за несколько дней. Поверхность острова покрывает слой птичьего навоза толщиной до двадцати пяти футов».

Если бы Моррель добыл не тысячу котиковых шкурок, а много больше, то все равно ценность их никогда не превысила бы того богатства, которое заключал в себе «птичий навоз». Через несколько лет капитан смог бы лично оценить важность своего открытия, если бы вновь побывал на Эйкбоу. Дело в том, что ко времени его визита на остров ученые США и Европы еще не были достаточно осведомлены о подлинной ценности гуано. Несколькими годами позже записки Морреля попали в руки одного дальновидного ливерпульского дельца, по имени Эндрью Ливингстон. В 1843 году он послал свой бриг «Эн» на Эйкбоу и вернулся в Англию с целым состоянием, упрятанным под палубой.

Британский торговый флот переживал тогда тяжелый период своего существования. Ливерпуль был наводнен безработными моряками. Безмолвные суда рядами стояли на якорях у опустевших причалов. Такого застоя не помнили со времен торгового спада в «голодных сороковых» прошлого столетия. В другое время затею с Эйкбоу посчитали бы чистейшим безумием.

Как это часто бывает, предприятие Ливингстона вскоре перестало быть тайной, и целые флотилии судов кинулись на «уборку» и дележ баснословных «урожаев». Всю территорию острова застолбили, точно в его недрах таились золотоносные россыпи или целые залежи алмазов. Каждая пароходная компания имела там свой участок.

Прошло немного времени, и вся видимость порядка на острове исчезла — царствовал закон силы. В общей неразберихе борьбы за гуано в дело шли даже кирки и заступы. Мертвых хоронили тут же, в толще гуано, после чего бесцеремонные «старатели», обрабатывая места захоронения, раскапывали мертвецов и снова хоронили в гуано...

Наконец, из Кейптауна на остров для наведения порядка отправили пятидесятипушечный фрегат «Изиду» под личным командованием адмирала сэра Джона Маршалла. Адмирал, прославившийся своей расправой с последними пиратами в африканских водах, быстро навел порядок среди мятежных сборщиков гуано.

А торговые суда все приходили. О впечатлениях тех дней сохранились записки адмирала Маршалла в старом вахтенном журнале, который мне удалось разыскать в военно-морских архивах Саймонстауна: «Вообразите флот, в составе примерно двухсот двадцати пяти парусников, многие из которых давно следовало сжечь; капитанов — с сомнительной репутацией и с не признающими дисциплины командами; вечно пьяных матросов и рабочих, которых собралось здесь более трех с половиной тысяч. Образовалась самая шумная якорная стоянка в мире. Тем не менее наблюдать этот «великий флот» в обстановке, я бы сказал, незаурядных опасностей — одно удовольствие. С превеликим хладнокровием управляются они с такими трудностями, при которых другие определенно спасовали бы, проявляя при этом бесстрашие и чудеса искусства судовождения. Волны так огромны и сильны, что «Изида» непрерывно клюет носом, заливая пушки на верхней палубе. К этому нужно прибавить полнейшую незащищенность острова от западных штормовых ветров, да и от любых ветров вообще».

Каждый вновь прибывший корабль посылал на берег своих старателей, и население Эйкбоу (к октябрю 1844 года) возросло до шести тысяч. Основная масса «залежей» гуано к этому времени была уже разработана, и северная оконечность острова превратилась в сплошной палаточный городок. Люди, отлынивая от работы, укрывались здесь днем и буянили по ночам. Палатки так близко подходили друг к другу, что не было никакой возможности вылавливать там лодырей и продавцов спиртного.

Ноябрь 1844 года принес с собой неожиданный шторм с юга. На якорной стоянке вплотную, корма к носу, стояли в это время двести пятьдесят судов. Все одновременно начали поспешно поднимать якоря, ставить паруса и, расталкивая соседей, уносить подобру-поздорову свои рангоуты и бушприты. Каждый капитан и каждый матрос молил бога о том, чтобы благополучно выбраться из этой заварухи. Гуано было забыто. Все, кто мог бы наблюдать со стороны эту сцену, оставили бы для себя незабываемое зрелище на всю жизнь. В тот день море было побеждено. Столкновения и кораблекрушения казались неизбежными, но старые морские волки, большинство из которых выбрались в открытое море, проявив недюжинное искусство, отделались лишь поцарапанными шпангоутами и порванными снастями. Бывалые моряки, перенесшие этот шторм, вспоминают и другое светопредставление, случившееся примерно сорока годами раньше. Они участвовали в битве при Трафальгаре[23], но после кошмара у Эйкбоу один из моряков заметил:

— Даже Трафальгар не был таким адом.

Около ста тысяч тонн гуано вывезли с острова до шторма. Отчеты показывают, что в декабре 1844 года Эйкбоу посетили триста английских и пять американских судов, но кульминация всей этой лихорадки была отмечена в январе 1845 года. Тогда у крохотного островка стояло на якоре четыреста пятьдесят судов.

За всю кампанию с Эйкбоу в Британию доставили около трехсот тысяч тонн гуано, которое продавали в среднем по семь фунтов стерлингов за тонну. Последнюю скалу на острове очистили от птичьего помета в конце мая 1845 года. Остров и окружающие его воды, которые повидали за этот короткий промежуток времени так много человеческих страданий и лишений, так много удачной и безнадежной игры со смертью, были оставлены птицам.

Эйкбоу спас Британию в трудный момент ее истории, сравнимый разве с тем ударом, который постиг ее снова столетием позже. Крупные фирмы вырастали в Ливерпуле как на дрожжах благодаря дурно пахнущему (в буквальном смысле слова) богатству Эйкбоу. Все это время остров оставался официально необитаемым, и Британия не закрепляла его за собой, несмотря на то, что там уже давно развевался Юнион Джек[24]. И все эти выдающиеся события развернулись с легкой руки капитана Бенджамена Морреля, бездумно написавшего роковую фразу в своем дневнике: «Поверхность острова покрывает слой птичьего навоза толщиной до двадцати пяти футов».

Наконец, судьба острова была решена, о чем свидетельствует сохранившаяся доска с надписью:

Долгие годы оспаривала Германия у Британии присоединение острова к своим владениям. Кризис в тяжбе наступил только тогда, когда за дело взялся «железный канцлер», Бисмарк, который заявил, что Германии принадлежит не только территория материковой Юго-Западной Африки, но и все острова, входящие в прибрежную трехмильную зону. И хотя острова, где добывалось гуано, расположены близко к берегу, Британии после длительной дипломатической переписки удалось их отстоять.

Как-то вечером я пошел со старым начальником острова, Эмилио Барбьера, на кладбище. На Эйкбоу его звали просто Мило. Одна за другой с моря возвращались большие стаи птиц, а их товарки, сидящие в гнездах, приветствовали их громкими криками. Над нами тысячами летали олуши, а внизу, на холодных волнах прибоя, резвились пингвины. Под аккомпанемент огромного хора птичьих голосов стояли мы у могильных крестов на восточном берегу. Мило вспоминал людей, которых знал раньше...

Здесь были захоронены кости моряков столетней давности. Жертвы кровавых драк из-за гуано, работавшие когда-то под началом Мило. Они растаскивали добро с потерпевших крушение кораблей, выходили на вельботах за китами в океан, устраивали по субботам импровизированные кошачьи концерты, проводя на Эйкбоу большую часть жизни.

Мило была знакома история каждого деревянного креста. Вот он надолго остановился перед небольшим мраморным надгробием. Я запомнил надпись:

— Чудно, — сказал Мило. — Я застал еще этого человека в живых; он появился здесь лет сто назад, вскоре после начала гуановой лихорадки.

— Сто лет на Эйкбоу! — проговорил я, слегка поеживаясь от вечернего бриза.

— Да, да! Сначала Джон Гоув, потом я, — продолжал Мило с несвойственной ему задумчивостью в голосе. — Он прибыл на остров с компанией американцев на «Алабаме», так назывался их корабль, военный, как они говорили... Но это было еще до меня. Редкий человек был этот Джон Гоув. С ним никогда не обходилось без анекдотов.

Барбьера сидел на скале, возвышавшейся над птичьим гнездовищем, белые олуши взмывали над нами, и кружили, и кричали, заполняя собою все пространство вокруг. Но мой собеседник, казалось, не видел и не слышал птиц.

— Да, редкий человек был Джон Гоув, — повторил он. — Подрабатывал чем придется; как и я, например, разводил свиней и тому подобную живность. На свой страх и риск торговал котиковыми шкурками и дичью. Как-то один американский шкипер спросил его: «Нет ли у тебя еще чего-либо на продажу?» Джон, поразмыслив немного, ответил: «Капитан, у меня есть два человека, которых я мог бы продать: грек Джордж из Смирны и Джимми Грин из Галифакса. Они умерли совсем недавно и хорошо сохранились — вполне можно использовать как мумии. Оба лежат в оцинкованных ящиках». Американец взглянул на товар и... завершил сделку ящиком голландского джина да коробкой черутов[25]. Джон Гоув не сказал потом никому на острове, откуда у него джин, опасаясь, как бы люди не подумали, что Джордж и Джимми покинули свои могилы. Узнай они правду, ему бы несдобровать.

Мы молча смотрели на надгробную плиту. Мило покачал головой.

— Отличный моряк и хороший парень был этот Джон Гоув, — добавил он, но не было у него уважения к мертвым... Те «мумии» нашли свое пристанище в десятицентовом музее Нью-Йорка.

От Эйкбоу до Меркурия — всего один короткий послеобеденный рейс на «Гамтооссе». Подход к Меркурию — самый драматический момент моего вояжа. Мыс Дельфин маячил перед нами, как некая гибралтарская скала. Это самая южная точка залива Спенсера — голая и мрачная, довольно непривлекательное место на всем побережье.

В одной миле от Дельфина, почти в центре залива остров Меркурий — острая белая пирамида с пещерой со стороны океана. Голая скала с массами кричащих птиц, ста тридцати футов в высоту и не более четверти мили в длину. Пока «Гамтоосс» подходил к острову, мы не заметили на нем никакого присутствия человека.

Вдруг прямо на белой скале показались два деревянных домика на бетонных сваях. Взвился флаг. На соединительной галерее появились люди.

Да ведь это то самое место, вдруг вспомнил я, где люди один за другим сходили с ума и продолжают сходить теперь. Одного взгляда на Меркурий было достаточно, чтобы объяснить трагедию. Даже внешний вид острова-скалы производил какое-то роковое впечатление; это было место, которое хотелось только посетить, но уж во всяком случае не оставаться надолго.

«Невозможно представить себе ничего более дикого и унылого, чем этот изолированный кусочек суши, — писал один старый капитан. — Единственное, что может побудить человека на добровольное заключение в эту тюрьму, надежда быстро разбогатеть; даже ссылка на каторгу не кажется мне более суровым и более карающими приговором для человека, чем жизнь сборщиков гуано на этом острове».

Я ни разу не слышал, чтобы какой-нибудь доброволец с острова Меркурий разбогател здесь; и по сей день трудно найти цветных рабочих, которые согласились бы поехать туда хоть на сезон. Зато смерть здесь постоянно напоминает о себе. На крутой поверхности скалы я увидел странную баррикаду из камней и цемента.

— Здесь наше кладбище, — сказал мне подрядчик. — Меркурий отличается от Эйкбоу тем, что на нем совсем нет почвы, где можно было бы хоронить людей. Так что приходится скреплять цементом гроб со скалой и обкладывать его камнями. Прелестное местечко для вечного успокоения, не правда ли?

Подрядчик привел меня в свой деревянный дом. Жена его ждала ребенка, и я подумал, что Меркурий, пожалуй, «прелестное местечко» для этой беременной женщины. Домик был гораздо хуже жилых построек на других островах, где подрядчики с семьями жили в солидных строениях с большими кухнями.

По острову можно только карабкаться вверх и вниз: плоскость ограничивается лишь тридцатифутовой верандой, опоясывающей оба домика. Вплотную к комнате-квартире подрядчика примыкает «каюта» его помощников, где умещаются всего две койки; далее идет вторая хижина на сваях, в которой находится «камбуз», и каморка-общежитие для рабочих. Под домами цементная комната-склад и бак с пресной водой.

Далее цивилизация здесь не распространяется. Там и сям понастроены барьерчики, мостки и перильца; но все равно всякий раз, карабкаясь по склонам Меркурия, я испытывал головокружение. Да и вообще с момента высадки на остров не чувствовал себя в безопасности.

Я поднимался на вершину Меркурия ко входу в знаменитую «Дремлющую топку», при одном воспоминании о которой мой желудок начинает бунтовать. Это естественная воронка со скважиной-ответвлением, пересекающая всю скалу с востока на запад. Вы сверху можете слышать плеск волн, бьющихся у ее отверстия далеко внизу.

Не один сборщик гуано поскользнулся здесь на птичьем помете, похоронив себя навеки в бездне пещеры. Пришлось даже принять меры предосторожности и положить на опасное место железную решетку. На большей части скалы люди работают связанные одной веревкой, как альпинисты. Скала крутая, весьма опасная — вот почему на Меркурий сейчас посылают только молодежь.

Какой-то неизвестный капитан, а может быть шкипер китобойного судна проявил явные признаки гениальности, присвоив острову имя «Меркурий». Вся эта огромная глыба дрожит подобно ртути всякий раз, когда волна прибоя подымается на юго-западе и врывается в пустоту пещеры. Подрядчик продемонстрировал мне это на примере. Он поставил на стол стакан, наполненный до краев водой. Раздался очередной грохочущий звук внизу, в пещере, и вода перелилась через край. В хороший шторм деревянные домишки трясутся на своих цементных опорах совсем как при землетрясении.

Сокрушительная приливная волна несется прямо сквозь Меркурий; она выходит через небольшой тоннель с материковой стороны острова. Сколько же еще пройдет времени, прежде чем пустотелый содрогающийся остров сплющится под напором воды? А ведь это неизбежно: остров не может трястись вечно. В этом столетии, или в последующем, или веком позднее — он все равно превратится когда-нибудь из стройной пирамиды в скопище гальки и камней.

Я встретил подрядчика, который прожил на Меркурии четыре года. Все это время он был здесь единственным белым человеком. Раз в три месяца из Людерица приходил катер с мясом, овощами и письмами и отчаливал еще до того, как подрядчик успевал прочесть письма и подготовить ответ. В настоящее время он женат и в какой-то мере приобщен к цивилизации, но часто вспоминает об этих четырех годах одиночества на Меркурии.

— Трудно было? — спросил я его.

— Да нет, я скопил денег и в общем не унывал, — ответил он. — Один раз только впал в отчаяние, когда вскрыл письма после того, как катер уже ушел, и узнал, что мать умерла.

«Гамтоосс» поворачивал на обратный курс у островка Птица Голлама — неприветливой маленькой скалы. Необитаемый многие годы, он слывет одним из самых недоступных в мире. Несомненно, по этой причине там скопилось такое множество морских котиков.

Этот островок появился, вероятно, в результате мощного вулканического извержения. Он весь усыпан глыбами и обломками коричнево-красного гранита, базальта и лавы, нагроможденными один на другой. Высочайшая его точка — всего лишь сорок футов над уровнем моря, а длина по окружности — полмили (меньше, чем Меркурий). Волны тяжело бьют по смертоносным рифам, протянувшимся от северной до юго-западной оконечности островка. Здесь нет ни одного достойного упоминания укрытия, и волны прибоя резвятся совершенно беспрепятственно. Человек, высаживаясь на Птицу Голлама, рискует жизнью.

Мне захотелось узнать, кто такой был этот Голлам, человек, давший название неприветливому островку. На старой морской карте я нашел другое его имя — Голланд, и это, вероятно, правильнее. По всем признакам так звали американского китобоя или охотника за котиками.

Морские котики, которые облюбовали этот и все другие близлежащие островки и скалы, получили наименование «капских». Это их южноафриканская разновидность, не встречающаяся более нигде в мире. Капский котик может передвигаться при помощи своих нижних плавников (ластов), в то время как арктические и антарктические котики, имеющие такие же плавники, к этому не способны.

Большие самцы достигают в длину шести-восьми футов. Вес некоторых секачей — до девятисот фунтов. Длина самок — не более четырех с половиной футов, как раз вполовину самца. Котики рождаются совсем темными, спустя некоторое время они становятся серебристо-серыми, и только к концу жизни приобретают темно-коричневую окраску.

Весной каждого года, когда на острова приплывают большие стада котиков, начинается брачный сезон. Свирепые самцы-секачи заявляют свои права на облюбованные впадины и уступы в скалах и готовы ежеминутно вступить в схватку с любым соперником. Самки рожают одного детеныша — это нормальный приплод, реже — двух, но никогда больше. Они должны появиться на свет на суше, ибо детеныш, рожденный в море, не выживает.

Брачный сезон котиков — самый шумный, я бы сказал, даже буйный период жизни одиноких островков. Ни один самец не успокоится, пока не соберет вокруг себя двадцать-тридцать самок. Все это происходит в обстановке ежечасной, ежеминутной боевой готовности, необходимости постоянно вызывать на поединок других самцов.

Южноафриканские шкурки уступают аляскинским. Качество котиковой шкурки определяется температурой воды, а арктические воды способствуют густоте и мягкости меха тамошних котиков. Тем не менее нью-йоркские скупщики пушнины всегда охотно берут шкурки новорожденных котиков, предлагаемые правительством Соединенного Королевства. В последние годы цены на них приравниваются к другому предмету роскоши — каракулевым шкуркам, производимым на внутренней территории Южной Африки.

Котику нетрудно взобраться на Птицу Голлама, так как значительная часть скалы на острове отлого спускается в воду. Однако здесь свирепствуют волны, и людям приходится высаживаться в других местах. Отлогая скала, как сказал мне один старый рабочий, была когда-то местом кораблекрушения. Об этом свидетельствуют старинный якорь и другие останки корабля, застрявшие в ее расщелинах.

— Это какой-то сумасшедший дом, — так охарактеризовал мне Птицу Голлама один бывалый моряк. — Он вытряхивает из человека всю душу. Если здесь установится на три дня подряд хорошая погода — считайте, что вам повезло. Но это бывает крайне редко. Самое треклятое место на земле...

Итак, мой читатель, вы получили теперь известное впечатление о чуде маленьких островов — «белом золоте», которое производят птицы. И если вы никогда прежде не затрудняли себя занятиями орнитологией, то, понаблюдав за морскими птицами, вскоре станете натуралистами-любителями.

Пингвины — самые популярные из всех птиц и самые интересные, по мнению многих зоологов. Психолог может добавить: так произошло потому, что эти существа чем-то напоминают человека, как и обезьяны. Колонии на гуановых островах дают полное представление о повседневной жизни пингвинов, как мне показалось, более впечатляющей, чем у пчел. Пингвины не заполняют облюбованное ими пространство так плотно и тесно, как олуши, вы можете даже с известной осторожностью проникнуть в их колонию.

Со всех сторон на вас будут нацелены штыки — острые клювы, и стоит поглубже вклиниться в ряды птиц, как они начнут свирепо клевать вас в щиколотки. Два десятка голов будут все время поворачиваться вслед за вами — ведь глаза у пингвинов не вращаются, два десятка тел напрягутся от ярости — к ним вторгся чужак. Стоит посмотреть на то, как сравнительно маленький по величине пингвин громким шипением, достойным самой кобры, выражает свое неудовольствие.

Когда птицы спешат, то скользят вниз по склону, как на салазках. На ровном месте бегущий пингвин то и дело припадает на свой белый живот. И ковыляют они на своих ластах-плавниках, всегда как бы подбоченившись, неизменно утрачивая при этом какую-то долю столь присущего им чувства собственного достоинства, пока не достигнут дружественного моря. Тут пингвин мгновенно преображается, создавая целую поэму движений. Понаблюдайте за ним на мелководье — он словно летает под водой! Шесть минут без дыхания! А самую забавную штуку выкидывает он, когда мчится со скоростью двадцати миль в час и выстреливает себя из воды точно у избранной им скалы. Удивительный расчет времени в сочетании с чувством дистанции!

Если пингвины — самая интересная из птиц, то олуша — самая красивая. Раз в год над островами появляется огромная масса птиц. Ежегодное возвращение олушей к своим гнездовьям — незабываемое и волнующее зрелище, событие в жизни на островах. Как правило, в марте все олуши, и молодые и старые, в течение чуть ли не одного дня снимаются со своих гнездовищ и улетают из Южной Африки в известном одним им направлении — куда-то на север. До самого конца июня ни одной птицы на островах нет, но к июлю их ждут снова. За этими переменами лучше всего наблюдать на острове Эйкбоу.

Когда зимнее солнце садится, вы слышите одни только резкие крики пингвинов; гнездовища олушей пустуют и безмолвствуют. Но еще перед рассветом издалека откуда-то начинают доноситься резкие звуки, прерывающие пингвиньи голоса, — вы с удивлением убеждаетесь, что этот шум — биение тысяч крыльев. Восходит солнце, и перед вашим взором — побелевший остров, буквально кишащий олушами, — не остров, а скорее белое шевелящееся тело. Тысячи тысяч птиц. А с севера облако за облаком продолжают прилетать новые стаи. Их столько, что даже лучи солнца с трудом пробиваются к земле. Олуши могут быть рассеяны по всей Южной Атлантике, однако чувство времени у них безошибочное; в течение всего лишь двадцати четырех часов они завладевают своими старыми гнездовьями на островах, где отдыхали и откладывали яйца в предыдущий сезон. Мне кажется, что эта точность индивидуальна, она обусловлена каким-то «сигналом», по которому брачующиеся птицы год за годом возвращаются в одно и то же место.

Птицы «поселяются» плотной массой, крыло к крылу, все время ссорятся, но никогда не дерутся, как пингвины. Потом в течение июля и августа вы можете наблюдать трогательные сцены самого изысканного ухаживания. Каждая пара птиц то сгибает, то выгибает шеи, «целуется» клювами, высоко поднимает их к небу. Каждая самка откладывает одно белое яйцо в лунке на почве или в морских водорослях. Два яйца — уже редкость.

Огромные олуши, как самолеты, нуждаются в длинной дорожке для взлета, чтобы благополучно оторваться от земли. Это — тяжелая птица, весом до трех с половиной килограммов, с сигарообразным телом. Хотя с таким, как у них, размахом крыла — шесть футов, — казалось бы, не так трудно взлететь прямо с земли, тем не менее олуши «запускают» себя в воздух с высоких «аэродромов», если таковые, конечно, имеются. Молодые птенцы предпочитают для взлета низкие стены, опоясывающие острова. В первое время они так часто и с таким шумом срываются в воду, что приходится только удивляться, откуда берется у птиц столько дерзости и отваги, чтобы решаться на все новые и новые попытки. На земле молодые объевшиеся олуши беспомощны, как воздушные лайнеры, передвигающиеся по аэродрому за тягачами. Только потеряв некоторую часть своего сала, могут они подниматься в воздух, исправно махать крыльями и даже улетать в поисках пищи далеко от гнездовья.

Капская олуша гуановых островов — близкая родственница североатлантической или, как ее еще называют, «олуше обыкновенной» канадских утесов и скал Британских островов. Она немного меньше «олуши обыкновенной», которая идет на королевский стол в Шотландии. Северную олушу трудно отличить от южной — разве что у последней более светлый остроконечный хвост, — в остальном же они одинаковы. У той и другой красивые желтые головки с бледно-голубыми клювами и холодные голубые глаза, длинные узкие крылья с темными кончиками и ослепительно-белым оперением тела, защитные воздушные мешки вокруг шеи и зоб, который предохраняет тело во время охоты на рыбу методом «пикирующего бомбардировщика», так как падает она в воду подобно удару молнии. Охоту олушей мне никогда не надоест наблюдать. Они патрулируют над водой примерно на высоте ста футов, высматривая в море свой любимый деликатес — сардину. Обнаружив косяк, олуши описывают над ним круги, и каждая птица намечает себе жертву. Потом все они устремляются вниз подобно королевским рыбакам[26], причем с распростертыми крыльями, так что приходится только удивляться, как эти несущиеся со свистом к воде птицы выдерживают силу удара о нее.

На гуановых островах Юго-Западной Африки олушей во много раз больше, чем во всех их колониях Северной Атлантики. По точным подсчетам, произведенным в 1939 году, на Британских, Фарерских островах, в Исландии, на Ньюфаундленде и островках реки Святого Лаврентия было зафиксировано всего сто шестьдесят пять тысяч гнездящихся птиц и семьдесят тысяч молодых олушей, в то время как на юге, на одном Эйкбоу, их зачастую насчитывается до миллиона, да еще миллионы гнездятся на других островах.

Пеликан, как и олуши, самая ненавистная птица для подрядчиков гуановых островов. Создается впечатление, что пеликаны-родители имеют обыкновение предлагать своих птенцов на съедение молодым олушам, чтобы как-то разнообразить их рыбную диету, потому что везде, где бы вы ни обнаружили пеликаньи яйца, они всегда оказываются вдребезги расколотыми. Пеликаны кормятся обычно в прибрежных лагунах, совместными усилиями выгоняя рыбу на мелководье. В то же время эти громадные птицы легко ныряют. Всплеск от удара пеликана о воду слышен за полмили.

Самой важной птицей на островах с точки зрения «производства» гуано является корморан, известный также под названием «хохлатый (или длинноносый) баклан», которого в Южной Африке неизменно называют «дукером». Гвани перуанских островов — это тоже корморан, чем-то похожий на белогрудого дукера африканских островов. Доктор Р. К. Морфи, американский орнитолог, считает гвани ценнейшей птицей в мире. И так как помет гвани — в объеме всего перуанского «урожая» гуано — оценивается миллионами долларов в год, то его определение вполне справедливо.

Еще есть перелетный дукер — Track-ducker — черная птица зловещего вида. Он тоже унавоживает африканские острова. Мильтон[27] описывает сатану в облике корморана, и после наблюдения над дукерами в их гнездах я с ним полностью согласен. Их голые птенцы отвратительны. А черное оперение взрослых особей в сочетании с ужасной привычкой, сидя на гнезде, извивать по-змеиному шею производят отталкивающее впечатление. Все птицы с островов прожорливы, но дукер демонстрирует свою жадность более других. Он ест, пока рыба не начинает вылезать изо рта, но и тогда продолжает ее глотать.

Стаи перелетных дукеров летят вереницей низко над водой, с разведчиками впереди, высматривающими рыб. Они могут заглатывать рыбу весом в фунт или осьминога с десятидюймовыми щупальцами, последнего, правда, с трудом. Дукер, сидящий на скале со своей пищей, напоминает питона, медленно заглатывающего антилопу.

Все эти птицы ведут нас через двери природы в разнообразный и увлекательный мир. Во многих отношениях этот мир спокойнее нашего, ибо там не так уж много проблем и у маленького ластоногого народца — пингвинов, и у крылатых красавиц олушей. Это всегда удовольствие — проникнуть в уединенный и неиспорченный мир соленого воздуха и морских водорослей, забытый Временем мир, всегда несущий утешение для беспокойного человеческого сердца. Может показаться странным решение провести жизнь среди морских птиц, но нельзя отрицать и того, что гуановые островки стали местом избавления для многих людей, бежавших от ужасов цивилизации.

Я оставлял Людериц во второй половине дня. Подгоняемый сильным ветром «Гамтоосс» спешил выбраться из гавани под непрерывным обстрелом водяных брызг, перелетевших через капитанский мостик. Погода была прекрасная. Пароход поворачивал на юг, я стоял в одиночестве на палубе и думал об островах. Слева по борту над побережьем небо было голубым, дальше, над дюнами пустыни, — розовым, а совсем далеко позади, в синеве Южной Атлантики, белел Эйкбоу.

Эйкбоу и его птицы. Час назад они бесцельно парили над кормой подобно альбатросам, проносясь над фордеком и отдыхая на салингах. Теперь они качаются на вспененных волнах, проносятся над ними, касаясь крыльями гребней, ныряют в море за рыбой, покружатся над кораблем, пока не настанет час их возвращения. Далеко отсюда, на Эйкбоу, ждут их тысячи супругов и супруг, прихорашиваются и чистят клювами перья.

И вот уже последние, отставшие, расстаются с Великой Свободой Голубой Воды — инстинкт зовет занять свое место в рядах тесно прижавшихся друг к другу миллионов.

Они держат курс на Эйкбоу, точно как самолеты, возвращающиеся домой по лучу радиолокатора. Аккуратен и величествен полет птиц в этот час, когда они заслоняют весь горизонт. Веками повторяется эта вечерняя сцена над Эйкбоу; она поэтична и навевает соответствующее настроение на очарованного пернатыми кочевниками наблюдателя, вызывая у него глубокие чувства...

Нет ничего лучше природы. Поэтому я и приехал сюда. И понял, почему Джон Гоув остался здесь надолго. Джон Гоув, а за ним Мило почти век жили на этой белой скале в голубом океане, вечные ветры задубили их лица, а птицы — это великое чудо природы — постоянно стояли перед их глазами.