Острые перья

Глава 9

Алый цветок водяной

Ударом серпа срезаю

Меж набегающих волн.

(Идэн)

Детство пахло сладкой росой, влажными листьями и мерзлым, кристально чистым воздухом. Это сочетание Наоми, будучи взрослой, не переносила: поздней осенью, когда Токио одевался в багряные цвета, она старательно отворачивала лицо от ярких красок.

Из самых ранних воспоминаний — колючая щетина на щеках отца, когда он прижимал ее к себе; и чувство падения, когда подкидывал вверх, чтобы снова поймать. Из более поздних — лес.

Лес.

Кругом один только лес и низкие, наспех сколоченные постройки, которые и домом-то нельзя назвать. Грубая одежда из дешевой ткани, от которой чесалось все тело. Скудный рацион. Фанатично горящие глаза матери.

Наоми ненавидела все это: и лес, и одежду, и собственную мать. Ей казалось, что этой ненависти хватит, чтобы сжечь все деревья в округе. Она хотела все сжечь. Много раз представляла, как огонь пожирает маленький лагерь со всеми его обитателями, а она вновь становится свободной.

Ее выдернули из Токио — вырвали из привычной среды обитания, увезя подальше от друзей, одноклассников и комфорта, когда отец погиб, а мать неожиданно нашла утешение в господине Тояма. Он сразу не понравился Наоми — вертлявый, худой, с хитрыми глазами и неприятной ухмылкой.

Но мама смотрела на него, как на божество.

Поначалу Наоми не сопротивлялась: все лучше, чем слушать рыдания за стенкой. Опомнилась только, когда мать объявила, что им нужно уехать.

А дальше начался долгий, затяжной кошмар наяву: Наоми, ни разу не ночевавшей за пределами собственного дома, было не по себе от ночных звуков леса и людей вокруг — все они почитали Тояму, а глаза у них были пустые и остекленевшие, как у старых кукол.

В них не было ничего, кроме покорности. Глотая переваренный рис, Наоми исподтишка разглядывала соседей по столу: те молча поглощали еду с блаженными лицами, в то время как Тояма общую трапезу с ними не разделял. Наоми вообще никогда не видела, чтобы он ел — узнала потом, прокравшись в его жилище, что Юкио попросту предпочитал лакомиться свежей рыбой и мясом, а не теми объедками, что давались им.

С каждым таким открытием ненависть в ней росла, пуская корни в сердце. Она была злым ребенком: горделивой, вечно огрызающейся, не ставящей взрослых ни во что. Наоми казалось, что весь мир ополчился на нее после утраты отца — и она ополчилась на мир в ответ.

Чтоб вы все передохли, — желала она каждому, кто оказывался с ней рядом.

Ее наказывали: били бамбуковыми палками и лишали еды. Наоми становилась еще злее, как дикий волчонок. Свирепее. Пожелания смерти превращались в нечто куда более изощренное. Жажда крови становилась сильнее.

Тояма быстро понял, какая эмоция подпитывала девочку — после очередного открыто проявленного непослушания он велел оставить ее в покое. Наоми больше не наказывали, но взамен она получила нечто другое: скользящий, оценивающий взгляд Тоямы, который иногда чувствовала на себе.

Он смотрел на нее, как на цыпленка, прикидывая: свернуть ли ему шею сейчас или же подождать, когда тот подрастет?..

И Наоми чувствовала это. Непроизвольно сжималась, ощущая чужой взор между лопаток.

Тояма выбрал первое. Несколькими месяцами позже Наоми, привычно отужинав вместе со всеми, встала из-за стола и тут же покачнулась: мир поплыл перед глазами, в ушах зашумело. Она потеряла сознание в общей столовой, а очнулась во владениях Тоямы, привязанная к ритуальному камню.

Плоский валун использовался для разных целей: обычно Тояма восседал на нем в позе лотоса или же расставлял на твердой, шершавой поверхности баночки с травами. Сейчас на нем лежала Наоми — точно главное блюдо на обеденном столе. Как свинья в яблоках.

В воздухе пахло приторно-сладко и до того удушливо, что нос зачесался. В горле першило; затуманенное зрение прояснялось медленно. Скосив глаза, Наоми увидела Юкио в кимоно белого цвета, поверх которого была накинута легкая, просвечивающая черная куртка; лицо Тоямы было торжественно-серьезным, а в руке он держал танто.

Лезвие зловеще сверкало в свете свечей, расставленных по периметру его жилища и отбрасывающих причудливые тени на стены.

— Ты очнулась, — констатировал он, хотя Наоми чуть приоткрыла глаза, притворяясь спящей. — Пора приступать.

Она хотела крикнуть, но голос подвел ее. Горло обожгла резкая боль, похожая на ту, что бывает при ангине — только в тысячу раз сильней. На глазах выступили слезы — от удушливого запаха благовоний и бессилия.

Тояма обошел ее по кругу, наклонился — его ледяные пальцы очертили выступающие позвонки, пробежались вдоль позвоночника, оставляя неприятный след. Наоми дернулась, поняв, что обнажена.

Полностью. Ощущение шероховатой поверхности дошло до нее с опозданием.

— С тобой должно сработать, — прошептал он, склоняясь еще ниже.

Больно почти не было. Пощипывающее чувство вдоль лопаток, теплая, даже горячая кровь — Наоми ощутила, как щекочущие струйки потекли вниз, по ребрам — и к камню. Она безуспешно пыталась высвободиться, но веревки держали ее крепко — до натертой кожи на запястьях и щиколотках.

Боль пришла потом — когда под кожей вдруг зашевелились тысячи игл.

Только позже она узнала, что это были перья — черные, гладкие, блестящие от ее крови. Острые.

Рвущие кожу, как бумагу.

Она мысленно взмолилась всем богам, о которых рассказывал Тояма. В тщетной надежде обратилась к ним, чтобы те спасли ее. И не услышала ответа.

Когда боль стала такой, что Наоми начала слепнуть и глохнуть, она стала взывать к матери. До ее омраченного разума не добралась простая истина: мать была в столовой вместе со всеми — она видела, как унесли ее ребенка.

Она знала, куда и зачем.

Кости налились жаром, потеряли твердость, став пластичными и мягкими — неприятно гнулись в разные стороны под напором незримой силой. Все ее нутро выворачивалось наизнанку, органы скручивались в комок.

С кончиков пальцев закапала кровь, омывая крохотные острые когти. Зубы ныли, становясь острее. Наоми чувствовала, как ломались ее фаланги — с треском, чтобы потом пальцы изогнулись, как лапы хищной птицы, — под аккомпанемент причудливо-монотонных песнопений Тоямы.

Когда терпеть боль уже не представлялось возможным, когда из-за нее она забыла собственное имя, лицо и все, что было в ее прошлой жизни — Наоми потеряла сознание, и это являлось благословением для ее измученного, растерзанного тела.

Она очнулась от едкого запаха гари. Закашлялась, приходя в себя, попыталась приподняться — оплошность тут же дала о себе знать ноющей болью в мышцах. Казалось, будто Наоми перекрутила беспощадная рука в тугой жгут.

Постепенно память начала проясняться, подкидывая ужасающие картины — Тояма, жертвенный камень, липкая кровь… Но все они были расплывчато-туманными, словно отделенными от нее мутноватой пленкой. Так, как бывает наутро после долгого кошмара — еще чувствуешь, как внутри свербит тревога, но уже не помнишь того, что заставило так напугаться.

Наоми замерла, когда ей удалось приподняться и сесть, оглядываясь по сторонам. Место, в котором она находилась, удалось распознать без труда — заднее сидение автомобиля Тоямы, но не это заставило ее оцепенеть — от неловких движений наброшенное на нее одеяло сползло, открывая взгляду ржавые пятна на теле.

И стоило ей увидеть высохшие разводы крови, как лопатки свело. Наоми осторожно завела руку за спину, ощупала кожу — пальцы легко нашли припухшую узкую вертикальную полосу, мгновенно стали влажными. Раны еще кровоточили — не так обильно, но достаточно, чтобы испачкать подушечки и обивку салона. В густой темноте, изредка нарушающейся оранжевыми всполохами, кровь казалась темного цвета, почти черного — Наоми тупо уставилась на собственную ладонь, пока в ее голове собирались кусочки разрозненных воспоминаний.

Удушливый аромат благовоний и жар свечей. Чувство бессилия. Серебряный отблеск танто.

Она затрясла головой, как животное, пытающееся отогнать насекомое — но обрывки воспоминаний, снующие туда-сюда, как жужжащий рой пчел, никуда не делись. Наоми даже слышала их гудение в собственных висках, пока через плотный мельтешащий комок не пробилась одна-единственная разумная мысль — бежать.

Бежать куда подальше от оценивающего взгляда Тоямы и его ледяных, безжалостных рук. Подальше от этого леса. От кучки фанатиков, которые молились демонам.

Нащупав ручку, Наоми вывалилась из автомобиля — прямо во влажную, холодную от росы траву, — больно стукнулась коленками при падении, зашипела, втягивая воздух сквозь зубы, и поперхнулась от удивления: лесом больше не пахло.

Пахло дымом, гарью, обугленной древесиной.

Смертью.

В уши ворвались крики и гул леса, стонущего на разные лады. Наоми приподнялась — ее темные глаза хаотично метались по залитому огнем лагерю, выхватывая крохотные человеческие фигурки на оранжевом фоне.

Волна жара ударила в лицо, неприятно стягивая кожу — кровью были вымазаны и щеки, и лоб Наоми.

Бежать, — внутри ворочалось что-то темное и злое. Что-то требовало, чтобы она немедленно ушла, отступила в спасительную прохладу леса. Под слоем кожи и мышц оно в тревоге шевелилось, пребывая в ужасе.

Мокрая трава высотой по колено больно хлестнула ее по ногам, когда Наоми помчалась подальше от лагеря, не разбирая дороги. Неважно, куда — темнота стала ее другом, неожиданным спасителем, местом, в котором можно укрыться.

Она не слышала криков за шелестом листьев и треском веток, на которые наступала. Не чувствовала боли от острых шишек, впившихся в ступни. Страх подгонял ее — и внутри что-то торжествовало, расправляло крылья и поднимало голову, издавая одобрительный клекот.

Наоми бежала, пока силы не кончились. Упала на траву, упрямо поползла вперед — что-то заставляло ее двигаться вверх, к вершине горы. Локти и колени были ободраны до крови, кожа испещрена мелкими ранами и красными точками от опавшей хвои.

В таком виде ее нашел Ишики Ито — истерзанную, покрытую засохшей кровью, с растрепанными волосами, в которых застряли листья. Она лежала ничком, уткнувшись лицом в землю — правая рука была вытянута вперед, в ней, крепко сжатой, был спрятан пучок травы — Наоми цеплялась за все, что попадалось на пути.

Он бережно обернул девочку в одеяло, поднял на руки и направился в сторону спасателей, прочесывающих лес. Но спустя несколько шагов остановился — даже сквозь грязь, кровь и слезы было видно несравненное сходство найденного ребенка с его погибшей дочерью.

Ишики был верующим человеком. Ему уже доложили, что мать девочки погибла в пожаре — значит, родных у нее нет. Может, и найдутся дальние родственники, но… Он смотрел на бледное детское лицо, которое кривилось от боли каждый раз, когда Ишики случайно дотрагивался до спины — и повернул в другую сторону.

Ему дали второй шанс. Он не собирался его упускать.

К счастью или же нет, — найденная девочка потеряла память. Сначала он хотел рассказать правду, как только она поправится — но жена, разглядевшая в девочке свою Наоми, упрямо звала ее этим именем. Рика была уже взрослой — от нее правду скрывать не стали, но и она, потрясенная гибелью сестры, неожиданно встала на сторону матери.

И правда осталась внутри Ишики, так и не покинув его рта.

— Все было бы хорошо, если бы не моя память, — сказала Наоми, подавшись вперед и обхватив колени руками. — Я все вспомнила.

Когда это случилось впервые, она испытала ужас. Взяла в руки один из старинных кинжалов, чей блеск давно стал тусклым, принялась рассматривать его — луч солнца, прокравшийся в комнату, вспыхнул на острие золотистым цветом.

И вспышка боли пронзила виски, перед глазами возникла другая картинка: оранжевые свечи, серебряное лезвие танто… Кровь, бегущая по нему, каплями оседающая на полу.

Ей почти удалось убедить себя, что это ошибка. Чудовищная ошибка.

Просто сбой в работе ее пострадавшего мозга — случайное помутнение, галлюцинация. Но потом, день спустя, Наоми потянулась за чашкой кофе, увидела собственное запястье и едва не закричала от ужаса — широкая красная полоса стертой до крови кожи опоясывала ее руку.

— Чем больше возникало таких вот ошибок, тем сильнее я чувствовала злость, — Наоми смотрела на него, не мигая. — Назойливые мысли, содержание которых всегда крутилось только возле одного — убийства. Я хотела убивать. Мне было труднее сдерживаться с каждым днем. Идя на работу, я могла уставиться в спину идущему впереди прохожему и подумать: что, если я сейчас толкну его под машину? Будет ли его тело изломано, как у куклы, останутся ли его кишки на асфальте? Я представляла эту картину. И, что самое страшное — она меня не пугала.

— Меня ты тоже хотела убить? — спросил Арен.

— Я и сейчас хочу, — тускло ответила Наоми. — Что-то внутри меня требует, чтобы я тебя убила.

— Но ты ни разу не предприняла ни одной попытки, — заметил Игараси.

Наоми молчала, и в его голову закралось страшное подозрение.

— Не предпринимала ведь?..

— Нет, — зло прошептала она. — Не предпринимала. Но если бы я любила тебя чуть меньше, Арен… Ты был бы мертв.

— Вот видишь, — Игараси выдохнул, — ты можешь с этим справиться.

Наоми затрясла головой.

— Нет, не могу!

Она сделала глубокий вдох, и тут же закашлялась, прижав ладонь ко рту. Когда Наоми отняла ее, то на коже осталась кровь.

— Что с тобой? — сердце Арена ёкнуло от страха. На ней не было видно ран, но это не означало, что их нет. — Наоми?

— Травы, — закашлялась она снова. — Запах…

Запах — сладковатый, удушливый, на который Арен сразу обратил внимание, как только открыл глаза, — зазвучал сильнее и ярче. Игараси вдруг осознал, почему он показался таким знакомым — так пахло в квартире Наоми.

— Что это за запах?

— Против нечисти, — ухмыльнулась Наоми, поднимая голову и обнажая перепачканные кровью зубы. — Мана пришла ко мне с ним.

— Мана?

— В день, когда меня похитили. Она заявилась ко мне, сказала, что тоже вспомнила кое-что — и что ее преследуют. Я впустила ее в квартиру, рассчитывала поговорить о произошедшем. В конце концов, — Наоми запнулась, — она испытала то же, что и я. Она могла меня понять.

Над ней тоже провели безумный ритуал, — прочитал Игараси между строк. — Мы были одной крови. Сестры по несчастью.

— Я разрешила ей зажечь благовония, потому что знала — они обезвредят и ее саму. Мана сказала, что они нужны, чтобы… оно не вырвалось наружу, — Наоми облизнула пересохшие губы. — Я поверила.

— Они не подействовали на нее? — нахмурился Арен.

— Подействовали. Но она пришла не одна, — просто ответила Наоми. — С ней был Изаму.

Арен стиснул челюсти. Конечно, этот скользкий, изворотливый ублюдок.

— Я попросила разрешить мне устроить инсценировку, — глаза Наоми закрылись так, словно она жутко устала, голос стал звучать слабее. Чувствовалось, что рассказ оставил ее без сил. — Он не стал противиться. Потом мне дали снотворное и привезли сюда.

— Зачем? — задал главный вопрос Арен.

Наоми распахнула веки. Ее глаза были темными, как беззвездная ночь.

— Эксперимент над Маной оказался неудачным. Он не принес того, чего так жаждал Тояма.

Игараси вспомнил маленькие, деформированные слабые когти на руках Маны и ее треснувший череп, поморщился.

— А мой был удачным, — сухо закончила Наоми. — Тояма хочет понять, почему.

— Это движет им? Интерес? Исследование? — Арен не мог не задавать вопросов, хоть и видел, насколько они неприятны ей.

Чем больше ты знаешь своего врага, тем больше у тебя шансов на победу.

— Тояма хочет стать таким же, — усмехнулась Наоми. — Силы — вот чего он желает. Но не понимает, что у всех ёкаев есть две стороны. Тэнгу жестоки к людям, но справедливы. Кицунэ хитры, но добры. В Тояме нет второй, хорошей стороны. Он обладает только темной.

Наоми внезапно замолчала и прислушалась — повела головой вправо, неподвижно замерла, уставившись широко раскрытыми глазами в стену. От того, насколько неестественным было это движение, Арена пробрала дрожь.

— У нас мало времени, — Наоми отмерла так же внезапно, как и оцепенела. — Ты говорил, что Ринджи должен приехать?

— Да, он уже должен был быть здесь, — мрачные мысли, которые Арен старательно отгонял, полезли ему в голову.

В темных глазах Наоми мелькнуло сочувствие.

— Все будет хорошо, — сказала она. Но в ее голосе не было уверенности, только слепое желание приободрить.

Арен хорошо знал, когда она лгала. Почему в тот роковой день, когда Наоми объявила, что хочет развестись, он не распознал ее ложь?

Звякнула цепь. Очнувшись, он посмотрел на нее — Наоми, не вставая, подползла к нему, вытянула вперед руку, насколько это было возможным. Цепь натянулась, завибрировала от силы, с которой Наоми дернула ее.

— Я люблю тебя, — в ее темных глазах появились слезы — как звезды, вспыхнувшие во мраке ночи, — мне так жаль.

Ее протянутая к нему рука тряслась.

Это походило на прощание.

— Не смей, — низким, угрожающим голосом рыкнул Арен. — Не смей…

Он уже попрощался с ней однажды. Второго раза не должно быть.

Игараси и сам не знал, о чем просит ее. Не смей уходить? Но он не в силах ее удержать. Не смей прощаться? Это было ее право.

Наоми все решила. За него и за себя. За них.

— Так будет лучше, — из-за слез она ничего не видела перед собой, но ей было и не нужно видеть — лицо Арена помнила прекрасно, в мельчайших деталях. Не забыла бы, даже если бы захотела. — Ты же понимаешь…

Она всхлипнула и замолчала.

Я не владею собой, — хотелось сказать ей, но она боялась открыть рот, потому что из него наружу рвались уродливые рыдания. Это и злило, и утешало одновременно — потому что пока еще она могла плакать.

Но скоро не сможет. Сотни перьев ворочались под ее кожей, рвались наружу — лопатки жгло огнем, и Наоми едва сдерживала громкий, торжествующий крик, хозяйкой которого была не она.

— Я ни о чем не жалею, — глотая слезы, быстро проговорила она. — Я счастлива, что встретила тебя. Мне жаль, что все так получилось.

Боль сотрясала ее тело, но боль, царящая в сердце, была сильнее. Она должна быть хладнокровной, как ее обожаемые ножи и клинки — такой же равнодушной и твердой, как сталь, но стоило ей вспомнить Арена, как вся решимость плавилась, точно металл под напором огня.

У них должно было быть больше времени. Вся жизнь. Существо внутри нее смеялось над количеством человеческих лет, но Наоми было бы достаточно. Прожить вместе отпущенное время, вместе уйти.

Моменты из их непрожитого совместного будущего мелькали перед глазами, как захватывающий фильм — она смотрела их, не отрываясь, и знала, что ничего из этого не сбудется. Мысли путались, становясь все более хаотичными; злобный шепот, исходящий из глубин нутра, не заглушал даже встревоженный голос Арена.

— Ты помнишь, как мы познакомились? — с трудом спросила Наоми.

Она не расслышала его ответа — голова раскалывалась на части, перед глазами было темно, хотя она держала их открытыми. Наверху кто-то торопливо ходил, меряя шагами зал, очень тихо плавился воск. Но она слышала. Слышала.

— Да, — ворвался в уши родной голос. — Я помню.

— Ты спросил у меня, нравится ли мне та картина, а я ответила, что нет. И добавила, что только идиот мог купить подобное уродство, — Наоми улыбнулась, слепо глядя перед собой, — только потом я заметила чек в твоей руке.

— Картина и впрямь была уродливой, — прошептал Арен.

— Но ты все равно повесил ее в гостиной.

— Потому что она напоминала о знакомстве с тобой.

В горле защипало. Наоми хотела еще раз повторить, что любит — еще тысячу раз, — но вместо слов вырвался отвратительный клекот.

Значит, пора.

Она уже не могла бороться.

Наоми опустила голову вниз, устав смотреть во тьму перед собой. Хотела опустить и руку — но тут пальцев коснулось тепло. Арен, насколько мог отодвинувшись от стены, сжал кончики ее пальцев, судорожно давя крик.

Крохотное прикосновение, длящееся несколько секунд — все, что было им позволено.

Наоми моргнула. Когда она вновь открыла глаза, они стали золотистыми, а взгляд — почти пустым.

Прости, — беззвучно прошептала она.

Сначала она думала, что сможет побороть это. Даже когда темные, злые мысли захватывали ее целиком, Наоми удавалось взять над ними контроль, ослабить рвущееся наружу нечто. Она ощущала его дикое, неистовое желание вырваться на свободу, расправить крылья и взлететь — Наоми ни разу в жизни не летала, но откуда-то знала, как пьянит чувство полета и высота.

Однажды она очнулась на крыше многоэтажного дома, стоя на самом краю — люди и машины внизу казались такими крошечными, такими незначительными…

Такими ничтожными.

Ты можешь убить их всех, — донеслась до нее ясная мысль. — Только дай мне волю. Уступи.

Но Наоми не хотела убивать всех. Там были люди, которых она любила.

Она скорее позволила бы себе умереть, чем поставила бы под угрозу жизнь Арена. И когда бороться не осталось сил, она ушла — чтобы спасти его. Потом согласилась пойти с Изаму — чтобы спасти все, что ей дорого.

То, что жило внутри нее, хотело чужих жизней. Наоми стала слышать пение оружия — молчащее до этого момента, оно вдруг начало взывать к ней. Клинки, ножи, мечи, веера — все это звенело, дрожало и пело в предвкушении битвы.

Тогда Наоми избавилась от всей своей коллекции в обмен на амулет. Она все равно не смогла бы оставить ничего себе — искушение взять в руки оружие было столь сильным, что она могла часами сидеть с кинжалом в ладони, слушая звон стали, рассказывающий о давних сражениях.

Она слышала этот призывной крик и сейчас — наверху у кого-то было оружие. Ее глаза широко раскрылись, пальцы на руках дернулись, скрючиваясь, как лапы хищной птицы.

— Наоми…

Она не откликнулась. Это было не ее имя. Ее звали не так.

Повернувшись, она дернула цепь — стена дрогнула, пошла трещинами. Вырвав крепление, она встала, распрямила плечи, запрокинула голову, уставившись в потолок. Сверху ходили люди — люди, хотящие сделать ей больно.

— Наоми…

Она опустила взгляд на Арена. Он смотрел на нее — цвет его глаз стал густым от ужаса, но там было и кое-что еще: надежда.

Он все еще надеялся, что она вернется к нему.

Она сделала шаг, склонилась — от него пахло чем-то родным, до боли знакомым. Чем-то, навевающим мысли о безопасности. Чем-то, что она очень любила.

Но разве это важно теперь?..

Ее рука с хищно изогнутыми когтями легла на его шею, сжала, чтобы не слышать. А он все еще звал ее, шепча пересохшими губами чужое имя, жадно глотая воздух в перерывах между отчаянным шепотом.

Пока окончательно не затих.