Осы

Теперь, питомец нашей школы,

Ты должен речи новизной

Блеснуть и показать нам…

Скорее письменный прибор из дома принесите!

Все то, что скажет мне старик, для памяти замечу.

…Что против нынешних юнцов

Готов ты выступить всегда.

Смотри: спор не на шутку,

Рискуешь головой.

Когда – минуй нас горе! –

Победу он одержит.

А ну, каков, посмотрим, ты, когда тебя раздразнят?

Что будет, говорите вы, когда он верх одержит?

Тогда нигде, ни для чего

Годны не будут старики;

На смех нас станут поднимать

На каждом перекрестке,

Звать будут ветвеносцами,[53]

Судейским хламом.

Ну, приятель, тебе предстоит говорить о могуществе царственном нашем;

Уж пора; начинай состязанье смелей, испытай красноречия силу.

От барьера мой бег я сейчас же начну и тебе доказать постараюсь,

Что могуществом нашим любому царю мы ничуть и ни в чем не уступим.

Есть ли большее счастье, надежней судьба в наши дни, чем судейская доля?

Кто роскошней живет, кто гроза для людей, несмотря на преклонные годы?

С ложа только я сполз, а меня уж давно у ограды суда поджидают

Люди роста большого, преважный народ… Подойти я к суду не успею,

Принимаю пожатия холеных рук, много денег покравших народных,

И с мольбой предо мной они гнутся в дугу, разливаются в жалобных воплях:

«Умоляю тебя, пожалей, мой отец! Может быть, ты и сам поживился,

Когда должность имел или войско снабжал провиантом в военное время».

Я – ничто для него, но он знает меня потому, что оправдан был мною.

Что сказал ты сейчас о просителях, пусть нам для памяти будет заметкой.

Наконец, размягченный мольбами, вхожу, отряхнувши всю ярости пену,

Но в суде никаких обещаний моих исполнять не имею привычки,

Только слушаю я, как на все голоса у меня оправдания просят.

И каких же, каких обольстительных слов в заседанье судья не услышит?

К нищете сострадания просит один и к несчастьям своим прибавляет

Десять бедствий еще; до того он дойдет, что ко мне приравнять его можно.

Тот нам сказку расскажет, исполнит другой из Эзопа забавную басню,[54]

А иные острят, чтобы нас рассмешить и смирить раздражение наше.

Но, увидев, что мы не поддались ему, он ребят поскорее притащит,[55]

Приведет сыновей, приведет дочерей… Я сижу и внимаю защите,

А они, сбившись в кучу, все вместе ревут, и опять их отец, точно бога,

Умолять нас начнет, заклиная детьми, и пощады, трепещущий, просит:

«Если криком ягнят веселится ваш слух, ради голоса мальчика сжальтесь!

Если визг поросят больше радует вас, ради дочки меня пожалейте!»

Ну, тогда мы чуть-чуть станем мягче к нему, раздражения струны ослабим…

Или это не власть, не великая власть? Не глумимся ли мы над богатством?

Вот еще за тобой преимущество я запишу: над богатством глумленье;

Но сказать не забудь, что за выгоды ты, повелитель Эллады, имеешь.

Если юношей к нам на осмотр приведут, мы любуемся их наготою,[56]

А когда к нам на суд попадется Эагр, не дождаться ему оправданья[57]

До тех пор, пока он не прочтет пред судом из «Ниобы» прекрасный отрывок;[58]

Коль в процессе победу одержит флейтист, то в награду за наше решенье

Он с ремнем на губах мелодичной игрой выходящих судей провожает.

Если умер отец и наследнице сам в завещании мужа назначил,

То пускай завещанье его и печать, заключенная важно в футляре,

От досады ревут, если могут, – они для суда не имеют значенья:

Сироту отдаем мы женою тому, кто мольбами склонить нас сумеет.

И отчета мы в том никому не даем, не в пример остальным учрежденьям.

Вот за это одно я, пожалуй, готов посчитать тебя вправду счастливым.

Впрочем, все ж ты не прав, завещанье отца о наследнице так нарушая.

Сам Совет и народ, затрудняясь порой в разрешении важного дела,

Усмотренью присяжных судей предают подсудимых особым декретом.

А Эвафл и великий трусишка-пролаз Колаконим, свой щит потерявший.[59]

То и дело твердят, что не выдадут нас, что горой за народ они станут.

И в народном собранье никто никогда не добьется решенья по вкусу,

Если он не предложит судей распустить по решении первого дела.

Сам горластый Клеон, оглушающий всех, только нас не грызет, а надежно

Нас он держит в руках, от напастей хранит, надоедливых мух отгоняя.

Я отец твой, но ты никогда вот меня не утешил подобным вниманьем.

А Феор, например? Ведь такой человек не уступит ни в чем Эвфемиду,

Но и он не гнушается с губкой в руках нашу обувь почистить над тазом.

Посмотри же, каких ты лишил меня благ, заставляя в неволе томиться.

Где же рабство мое? В чем служу я другим, как ты мне доказать собирался?

Говори, сколько влезет; потом все равно говорить о величии власти

Перестанешь: тогда и окажешься ты победителем с задом побитым.

Но приятнее всех мне судейских утех, – я сказать позабыл, – вот какая:

Только я ворочусь с триоболом домой, домочадцы гурьбою обступят

И начнут лебезить, знают: деньги принес! Первым долгом меня моя дочка

И омоет, и ноги мои умастит, и, прижавшись ко мне, поцелует,

И лепечет мне: «Папочка мой», а сама языком своим удит монету.[60]

Чтоб умаслить меня, моя женушка мне мягкий хлеб предлагает любовно

И, подсевши ко мне, угощает меня: «Ты вот этого, милый, покушай

Да отведай того». Вот отрада моя! Я тогда не подумаю даже

Ни смотреть на тебя, ни справляться о том, скоро ль кушанье повар сготовит,

Проклиная меня и ворча, что опять ему скоро готовить придется.

Вот где есть у меня «оборона от зол» и «надежный оплот против копий».[61]

Если кружку вина не нацедишь ты мне, – не беда: есть на это осленок;[62]

В нем вино до краев, наклоню и тяну, а осленок с разинутой пастью

Над посудой грохочет твоей и ревет так воинственно, так громогласно.

Наша власть неужели ничтожна?

Только Зевсу такая доступна,

Только с ним наравне ставят нас.

В самом деле, когда зашумим мы в суде,

То прохожий народ, услыхав, говорит:

«Слышишь, гром-то какой раздается в суде!

Царь наш Зевс!» А когда

Брошу молнию я, то мои богачи

И весь важный народ

Залопочут и воздух испортят.

Да и ты ведь изрядно боишься меня,

Да, клянуся Деметрой, боишься, а я, –

Провалиться мне, если боюсь я!

Я никогда не слышал раньше,

Чтоб говорить мог кто-нибудь

Так ясно, так понятно.

А он решил, что огород без сторожа оставлен!

Давно пора бы знать ему, что говорить я мастер.

Как все подробно разобрал

И ничего не упустил!

Я слушал и гордился,

Казалось, что сужу

На Островах Блаженных:

Так сладко было слушать.

Уже закорчило его, опомниться не может.

Смотри, сегодня хвост поджать тебя уж я заставлю.

Чтоб защититься, должен ты

Все извороты в ход пустить:

Наш гнев унять не так легко

Тому, кто против нас.

Постарайся теперь себе мельницу ты подыскать поновей и получше,

Чтоб могла размолоть нашу ярость она, если нам пустяков не наскажешь.

Много надо труда, больше силы ума, чем на долю дано дрожжепевцам,[63]

Чтоб отчизну мою излечить наконец от болезни ее застарелой,

Но начнем: «О Кронид, отче наш!»[64]

Перестань! Ты взываешь к отцу понапрасну.

Если только ты мне не докажешь сейчас, что другим я служу раболепно,

Смертью страшной умрешь ты, хотя бы пришлось мне лишиться участия в жертвах.[65]

Ах ты, папочка мой, не сердись, прогони складки гнева со лба и послушай.

Разочти-ка сперва приблизительно мне – не на счетах, а просто на пальцах,

Сколько подати к нам ото всех городов, если всё сосчитать, поступает,

Да прибавь-ка сюда все налоги еще да доход двухпроцентный с привоза,

Да с базаров, с суда, рудников, пристаней, да с аренд и за счет конфискаций.

Всех доходов таких приблизительно мы до двух тысяч талантов имеем.

Из доходов теперь для присяжных судей отдели ежегодную плату

Их шесть тысяч всего проживает в стране, больше, как ни трудись, не найдется, –

И выходит, что мы на присяжных судей полтораста талантов издержим.

Что же, стало быть, нам и десятая часть из дохода всего не придется?

Зевс свидетель, что нет.

Но куда же уйдут после этого прочие деньги?

А на тех, кто кричит: «Не продам ни за что я афинян толпы беспокойной,

Но стоять за нее буду грудью всегда». Ведь сознайся, отец мой, ты сам же

В господа над собой выбираешь таких, поддаваясь на льстивые речи.

А они между тем набивают мошну и зараз по полсотне талантов

Вымогают нахально с других городов, и грозят, и пугают при этом:

«Вы дадите мне дань, иль иначе у вас не оставлю я камня на камне».

Ты же, властью великой любуясь своей, подъедаешь объедков остатки.

Лишь узнали союзники наши, что здесь оборванцев голодная стая

Получает из урны свой скудный обед, и погрызть-то ей нечего даже,

Вот и стали за нищего Конна считать всех афинян,[66] а этим пройдохам

Преподносят кувшины, вино и ковры, мед и сыр, и плоды, и подушки,

Чаши, кубки, венки, ожерелья, плащи – богатей на здоровье и радость.

Ты по морю проплыл и по суше прошел, чтобы власти великой достигнуть,

А тебе хоть бы кто чесноку подарил для приправы к жаркому за это.

Правда, сам я вчера к Эвхариду послал чесноку мне купить три головки.[67]

Мне, однако, хотелось бы очень узнать, в чем ты видишь здесь признаки рабства?

Разве это не худшее рабство? Они получили и власть и влиянье,

В должностях состоят прихлебатели их да берут еще плату за службу,

А тебе подадут три обола – и ты просиял, хоть за эти оболы

Ты трудился в поту, осаждал города, на морях и на суше сражался.

И при этом тебя понукают еще! Я всегда задыхаюсь от злобы,

Когда в дом за тобой этот гнусный юнец, сын развратный Хэрея, влезает,[68]

Выступает расслабленно, станом вертя, и по-бабьи всем телом виляет,

И велит приходить тебе в суд на заре, не опаздывать: «Иначе всякий,

Кто к началу суда не придет из судей, трех оболов своих не получит».

А ему все равно, хоть и поздно придет, как защитнику, драхму заплатят,

Поделив с кем-нибудь из судейских чинов с подсудимого взятую взятку.

В незаконное он соглашенье войдет, и начнет эта пара стараться.

Весь процесс проведут, точно пильщики, враз: тот потянет, а этот отпустит.

Ты ж с разинутым ртом казначея лишь ждешь и проделок их тайных не видишь.

Так проводят меня? Что сказал ты, увы!

Взволновал ты до дна мою душу,

И вниманье мое все сильней и сильней; я понять не могу, что со мною.

Посмотри: ты и сам и народ, весь народ, благоденствовать мог бы свободно,

Если б ты не позволил себя спеленать «благодетелям массы народной».

От Сардинии власть ты до Понта простер, государства себе подчиняя,

Но тебе ничего, кроме платы твоей, не дают, да и ту лишь по капле,

Понемногу зараз, точно масло, тебе источают, чтоб на день хватило.

Цель прямая у них, чтобы беден ты был, а зачем это им, объясню я:

Для того, чтобы ты укротителя знал и, когда он тебе только свистнет,

На врагов, на которых натравит тебя, ты, подобно собаке, кидался.

Коль о благе народа мечтали б они, это было б нетрудно исполнить:

Ныне тысяча есть городов, что везут свою дань ежегодно в Афины:[69]

Если б каждый из них обязали кормить от себя двадцать граждан афинских,

Двадцать тысяч людей проживало б тогда в изобилии полном: дичины,

Всевозможных венков, творога, молока от коров новотельных – по горло.

Так и следует жить людям славной страны, заслужившим трофей Марафона.

А теперь вы за тем, кто покажет обол, как поденщики, следом плететесь.

Что же это со мной? Ох!.. Я чувствую… Ох!.. по рукам разлилось онеменье…

Меч упал, не могу удержать я его… силы нет… я слабею, слабею!

А когда они сами бояться начнут – отдают вам в добычу Евбею,[70]

Обещают народу пшеницы раздать по полсотне медимнов на брата.[71]

Но всего только раз ячменя дали вам по пяточку медимнов недавно,

Да и то гражданин в чужеземцы попасть рисковал за отмеренный гарнец.

Вот зачем запирал я тебя: я хотел

Тебя сам содержать, чтобы тем господам

Над тобой издеваться нахально не дать;

И теперь я готов все доставить тебе,

Чего хочет душа,

Лишь не пей молока… казначея.

Без сомнения, тот был умен, кто сказал, что, не выслушав мнений противных,

Не берись и судить. На твоей стороне оказалась сегодня победа.

Раздражение ваше исчезло уже, прочь бросаем мы посохи наши.

А ты, товарищ нашей старости…

…Благоразумней будь, послушайся его,

Оставь настойчивость и нрав упрямый свой.

О, если б и меня подобный опекун

Иль добрый родственник на разум наставлял!

Воочию тебе

На помощь бог пришел;

Воочию тебе он делает добро,

Прими же дар его.

Право, я старику все, что нужно ему,

Предоставлю: ячменный отвар,

Меховую накидку и мягонький плащ.

И девчонку найду для него – растирать

Поясницу и член.

Но молчит мой старик, хоть бы что промычал;

Неприятно мне это молчанье.

Он видит наконец, что страсть его была

Безумием; теперь старик взялся за ум;

Сознал ошибку он и понял, что досель

Твоим внушениям напрасно не внимал.

Теперь, наверно, он

Послушает тебя,

А уступив тебе и нрав свой изменив,

Поступит он умно.

О, горе, горе мне!

Что ты кричишь, отец?

Мне не надо совсем обещаний твоих!

Там все сердце мое, там желал бы я быть,

Где глашатай кричит: «Кто не подал еще

Голосов, пусть встают!»

И поднялся бы я, возле урны бы встал

И последним туда положил бы свой шар.

О душа, поспеши! Где блуждает она?[72]

Расступись, темнота! И, Гераклом клянусь,

Пусть теперь мне еще, когда буду судьей,

Попадется Клеон в лихоимстве!

Молю тебя, отец, послушайся меня.

Послушаюсь во всем, но – кроме одного.

Чего?

Судьею быть мне не мешай. Скорей

Пойду на суд в Аид, чем соглашусь с тобой.

Когда уж для тебя такая радость суд,

То не ходи туда, а оставайся здесь.

И над домашними ты суд производи.

Над кем? Что мелешь ты?

Все будет так, как там:

Служанка наша дверь тайком откроет, – ты

Один лишь только штраф наложишь на нее,

Ведь так же делают и на суде у вас.

Притом разумно всё: с утра, коль ясен день,

Под ясным солнышком ты дело разъяснишь;

А снег иль дождь пойдет, – суди у очага;

Когда пробудишься в полдневные часы,

Решетки не запрут, как там, перед тобой.

Мне это по душе.

Затянется процесс, –

Ты можешь закусить: полегче будет так

И подсудимому и самому тебе.

Но можно ли судить и вместе с тем жевать?

По-прежнему ль хорош мой будет приговор?

Гораздо лучше, верь: недаром говорят:

«Когда свидетель лжет, то должен дело суд

Жевать старательно, чтоб истицу узнать».

Я убежден почти. Ты не сказал еще,

Кто будет мне платить?

Я.

Это хорошо:

Я буду получать один; а то со мной

Однажды Лисистрат прегадко поступил,

Нахал! Недавно с ним я драхму получил.

Пошли мы в рыбный ряд; он разменял ее,

А мне вложил в ладонь три рыбьих чешуи;

Приняв за серебро, я в рот сейчас же их…

От вони вырвало меня, и в суд его

Грозил я потянуть.

Он что ответил?

Что?

Сказал, что у меня желудок петуха,

Смеется: «Деньги, мол, легко переваришь».

Вот видишь, выгода и в этом для тебя.

Да и немалая. Давай устроим так.

Повремени: сейчас, что надо, принесу.

Смотри же, как сбылись оракула слова!

Недаром слышал я, что все дела суда

Со временем в домах мы будем разбирать,

И каждый гражданин построит у себя

В сенях судилище размеров небольших,[73]

С часовенку Гекаты. В каждом доме суд!

Смотри, что скажешь ты? Я все тебе принес,

О чем я говорил, и многое еще.

Почувствуешь нужду, так вот тебе горшок;

Его повешу я поблизости на гвоздь.

Умно придумал ты: горшок для старика

При задержании мочи необходим.

А вот жаровенка, на ней поставлен суп;

Захочешь – и поешь.

И это хорошо:

Случись со мною жар, я платы не лишусь;

Хоть дома просижу – суп будет у меня…

А петуха сюда зачем вы принесли?

Защиту слушая, ты, может быть, заснешь,

Так пением своим тебя разбудит он.

Все это хорошо, одно бы только…

Что?

Изображенье Лика надо принести.

Да я принес его: вот сам владыка Лик!

Герой и царь, страшусь смотреть я на тебя.

Он так же выглядит, как храбрый Клеоним.

И правда: хоть герой, но нет при нем щита.

Ты сел бы поскорей, тогда бы и процесс

Скорее начал я.

Сижу, сижу, начни!

Какой бы мне процесс на первый раз начать?

Кто преступление свершил из слуг моих?

Да! Пригорел на днях в горшке у Фратты суп…[74]

Эй, ты, постой! Сгубить меня ты захотел?

Ты без решетки ведь собрался заседать,

А это первая, священнейшая вещь!

О Зевс, ведь нет ее!

Я побегу сейчас

И мигом принесу ее из дома сам.

Ну, штука! Как сильна привычка к месту в нас!

Ах, дуй тебя горой! Корми такого пса!

Что там у вас?

Да вот сейчас Лабетка пес

На кухню забежал, и сицилийский сыр

Схватил, и уволок, и весь его сожрал.

Его проступок мы и отдадим на суд

Отцу на первый раз. Ты выступай истцом.

О Зевс! В том нет нужды: другой согласен пес

Быть обвинителем, как жалобу внесут.

Веди же их сюда.

Сейчас.

Ты что несешь?

Плетенку я несу, у Гестии забрал.[75]

Ты святотатец!

Нет. Но с Гестии начать[76]

Я должен, коль хочу виновного карать.

Однако поживей: не терпится казнить.

Сейчас добуду стиль и доску для письма.[77]

Какая канитель! Уморишь ты меня!

Ведь мог бы на земле черту я провести.

Вот и принес.

Зови.

Сейчас.

Ну, первым кто

У нас пойдет?..

Ах, пропади все пропадом!

Я урны позабыл из дома принести.

Куда же ты бежишь?

За урнами.

Оставь!

Зачем, когда у нас вот эти кружки есть.

Отлично! Ну, теперь все вещи налицо,

Какие нам нужны, клепсидры только нет.

А вот посудина! Клепсидра – хоть куда.

Как приготовил все по-нашему, умно!

Несите из дому огня сюда скорей,

Подайте ладану и миртовых ветвей;

Моления богам сперва мы вознесем.

Сочувствуя молитвам предстоящим

И возлиянию,

Приветствуем мы добрым пожеланьем

Конец раздоров ваших и вражды,

Столь благородно миром завершенных.

Строфа 6

Благословение пускай объемлет вас.

О Феб, пифийский бог, удачу ниспошли

В том деле, что затеял

Пред домом он; да будет нам

Оно во благо после всех

Ошибок наших,

Ио, ио, Пеан![78]

Господин и владыка, сосед Агией, пред моими дверями стоящий,[79]

Небывалую жертву, которую мы для отца совершаем, приемли,

Исцели старика от упрямства его, исцели от язвительной злобы,

Примешай к ядовитой душонке его ты хоть капельку чистого меда,

Чтобы он наконец к человечеству стал Снисходительнее,

Чтобы более он подсудимых жалел,

Чем противников их,

Чтоб рыдал он, когда зарыдают пред ним,

Чтоб оставил навеки суровость свою

И из мрачной души

Всю крапиву повыдергал с корнем.

Прекрасна речь твоя. Свою мольбу с твоей

Соединяем мы и славим новый суд.

Тебя мы полюбили,

Когда увидели, что ты

Народолюбец, как никто

Из молодежи.