От «девятнадцатого февраля» к «первому марта» (Очерки по истории народничества)

АРТЕЛЬНЫЙ ЖУРНАЛ «ВЕК» (1862 г.)

В 1861 г. молодой журналист П.И. Вейнберг (позднее известный поэт) начал издавать в Петербурге еженедельник «Век» с подзаголовком «журнал общественный, политический и литературный». Ближайшими сотрудниками этого журнала были А.В. Дружинин, редактировавший литературный отдел «Века», К.Д. Кавелин, взявший на себя отдел юридический, и известный в то время экономист и публицист В.П. Безобразов, заведывавший экономическим отделом. Несмотря на такой авторитетный и популярный в читательских кругах состав редакции и несмотря на то, что к сотрудничеству в «Веке» были привлечены многие видные литераторы, до И.С. Тургенева включительно, журнал Вейнберга большим успехом не пользовался. Это был орган с недостаточно четкой и определенной общественно-политической программой, склонявшийся к весьма умеренному либерализму и постепеновщине. Неопределенности программы «Века» соответствовало и его содержание, отличавшееся большой бесцветностью. Солидные, но весьма скучные статьи «Века», часто касавшиеся вопросов, интересных только для узкого круга специалистов, не могли привлечь к «Веку» симпатий читателей. «Век» возник в такое время, когда общественные отношения в связи с реформой 19 февраля обострились до крайней степени, когда перед русским обществом встал ряд неизвестных ему до тех пор жгучих вопросов, настоятельно требовавших освещения и разрешения. При наличности таких условий новый журнал мог рассчитывать на успех лишь в том случае, если бы он с самого начала последовательно и определенно стал на сторону какой-либо общественной группы и начал придерживаться строго выдержанной и резко выраженной линии. Но этого как раз и не было. Читатели «Века» далеко не всегда находили на его страницах ответы на те вопросы, которые выдвигала перед ними жизнь, и потому журнал Вейнберга не мог иметь большого успеха[2]. С полной очевидностью это обнаружилось к началу 1862 г., когда Вейнберг, объявивший подписку на новый год, встретился с полным равнодушием публики. Подписчиков у него было до смешного мало. С трудом выпустив в 1862 г. четыре номера своего журнала, Вейнберг с большим удовольствием воспользовался подвернувшимся на его счастье случаем и передал издание своего журнала артели литераторов, с переходом в руки которой политическая физиономия «Века» совершенно изменилась: из умеренно-либерального он стал радикальным органом. Этому-то новому «Веку», просуществовавшему немного более четырех месяцев, но, несмотря на то, бывшему весьма любопытным явлением в истории нашей журналистики 60-х годов, и посвящена настоящая статья[3].

Артель, приобревшая право на издание «Века», образовалась еще в конце 1861 г. Тогда же она начала хлопотать о разрешении ей издавать газету, которой предполагалось дать название «Мирской толк». Однако, разрешения на эту газету дано не было. Тогда члены артели решили взять в свои руки какой-нибудь из существующих органов. Их внимание остановилось на «Веке», о тяжелом материальном положении которого они были осведомлены хотя бы уже потому, что некоторые из них принимали участие в этом журнале.

Организаторы артели ставили своею задачею создание органа печати, независимого от каких бы то ни было литературных предпринимателей. В артельной организации журнала они мечтали найти новую форму, свободную от капиталистических влияний и делающую сотрудников журнала не только его участниками, получающими авторский гонорар за свою работу, но и хозяевами предприятия. В 60-е годы различные виды кооперативных организаций пользовались в русском обществе большой популярностью. Естественно, что и журналистам пришла мысль о создании кооперативной организации, долженствующей гарантировать их от произвола и своекорыстия издателей. В этом отношении история артели, издававшей «Век», весьма характерна для той эпохи.

Из кого же состояла артель, купившая у Вейнберга его журнал? В объявлениях о выходе обновленного «Века» мы находим перечень 26 его постоянных сотрудников. Среди них были: Г.З. Елисеев, Н.В. Шелгунов, Н.А. Серно-Соловьевич, А.Н. Энгельгардт, А.П. Щапов, Н.Г. Помяловский, Н.С. Лесков, бр. В.С. и Н.С. Курочкины, беллетристы Н.В. Успенский и М.М. Стопановский, драматурги бр. Н.А. и А.А. Потехины, беллетристы-этнографы А.С. Афанасьев-Чужбинский и С.В. Максимов, известные земские деятели А.И. Европеус и А.М. Унковский, поэт В.Г. Тиханович, публицисты А.Ф. Головачев и П.А. Бибиков, юристы К.К. Арсеньев и П.А. Муллов, историк Н.Я. Аристов, переводчик Маколея Г.Н. Думшин, журналист А.И. Ничипоренко и художники Г.М. Боклевский, М.О. Микешин и Н.А. Степанов. Позднее в списке постоянных сотрудников появляется имя известного беллетриста и этнографа П.И. Якушкина.

Несомненно, что эти постоянные сотрудники «Века» были одновременно с тем и членами издательской артели. Это подтверждается воспоминаниями Арсеньева и Шелгунова, которые называют в числе членов артели как раз этих самых лиц, хотя и добавляют к ним несколько новых имен, в списке постоянных сотрудников не встречающихся. Так, Арсеньев указывает как на членов артели на известного артиста и беллетриста И.Ф. Горбунова и на сотрудника «Современника», вскоре – 18 марта 1862 г. – покончившего с собой, И.А. Пиотровского, а Шелгунов – на А.А. Серно-Соловьевича.

Первоначально предполагалось, что каждый член артели должен внести пай в размере 100 рублей. Однако, это не осуществилось. К.К. Арсеньев в своих воспоминаниях пишет: «От кого получены были средства для покупки газеты и для ее ведения – я не знаю. Во время первого совещания, происходившего при моем участии, шла речь о паях, которые могли быть внесены или деньгами или статьями; но уже на втором совещании предположение о паях последней категории было оставлено, и решено было платить за статьи на общем основании, в несколько только повышенном против обычного тогда размере. Необходимую для издания сумму (около 12 тыс. рублей) предоставлено было внести желающим, с уплатою за нее 10%; остальной чистый доход подлежал разделу между участниками ассоциации. В конце концов, следовательно, члены ассоциации никаких обязательств на себя не принимали».

Редактором «Века» единогласно был избран Г.З. Елисеев. Для разбора споров, которые могли бы возникнуть между ним и сотрудниками, члены артели избрали особую комиссию, в состав которой вошли: Н.А. Серно-Соловьевич, Энгельгардт и Ничипоренко.

18 февраля 1862 г. вышел № 1 обновленного «Века».

В нем мы находим следующее объявление «от редакции»:

Однако, этого обещанного особого объявления до самой гибели «Века» не появлялось.

Как мы уже упоминали выше, артельный «Век» оказался предприятием весьма недолговременным.

Очень скоро среди членов артели обнаружились разногласия, принявшие весьма резкий характер. Если учесть разнородность состава артели в политическом отношении, то неизбежность возникновения в ее среде расхождения во мнениях будет совершенно ясной. Большинство членов артели состояло из литераторов радикального направления, сотрудников «Современника» и близкого к нему по духу сатирического журнала «Искра». Но наряду с ними в рядах артели мы находим, с одной стороны, типичных либералов, подчас весьма умеренного толка, как напр., один из будущих руководителей «Вестника Европы», К.К. Арсеньев, с другой же стороны, людей, принимавших активное участие в подпольной революционной работе того времени, как напр., Н.А. Серно-Соловьевич.

Большинство членов артели смотрело на свой журнал исключительно как на хозяйственное предприятие, построенное на таких началах, которые должны были гарантировать работников пера от эксплоатации со стороны литературных предпринимателей. Люди, стоявшие на такой точке зрения, ценили «Век» постольку, поскольку он открывал возможность непосредственных сношений между производителями и потребителями в области литературного производства и устранял необходимость в каких-либо посредниках в отношениях их друг к другу.

Наряду с этим большинством в составе артели были люди, иначе оценивавшие те возможности, которые открывались перед ними в связи с возникновением журнала, подобного обновленному «Веку». Несомненно, что левое крыло членов артели стремилось сделать «Век» выразителем своих мнений и превратить его в орган, обслуживающий интересы и нужды того революционного подполья, к которому принадлежала часть членов артели во главе с таким энергичным и авторитетным человеком, каким был Н.А. Серно-Соловьевич. Не забудем того, что как раз в то время, когда начал выходить обновленный «Век», Серно-Соловьевич энергично работал над созданием организации, долженствовавшей объединить революционные элементы на протяжении всей России. Мы имеем в виду тайное общество, вошедшее в историю нашего революционного движения под именем «Земли и воли». Естественно, что Серно-Соловьевич рассчитывал использовать новый журнал в интересах того дела, которому он в то время отдавал все свои силы. Не менее естественно и то, что такое стремление Серно-Соловьевича неминуемо должно было встретить противодействие со стороны других членов артели. Таким образом «единства сил» (по выражению Шелгунова) в артели, издававшей «Век», не было с самого ее возникновения.

Вот почему горячие споры и столкновения между членами артели были обычным для нее явлением. Вскоре же дело дошло до формального разрыва. Поводом для него явилась статья А.Н. Энгельгардта, направленная против И.С. Аксакова, отстаивавшего на страницах своего журнала «День» недопущение женщин в университет. Редактор «Века» Елисеев отказался принять эту статью[4].

Отказ Елисеева вызвал бурю негодования и возмущений среди членов артели. Для разбора инцидента было назначено специальное собрание, состоявшееся 27 марта на квартире Елисеева. Собрание было бурное и горячее. С самого начала Елисеев заявил, что он соглашается остаться редактором не иначе, как при условии «полновластия», т.е. упразднения согласительной комиссии, и бессменности в течение четырех лет. При закрытой баллотировке большинством десяти голосов против восьми было признано, что условия, предложенные Елисеевым, нарушают артельное начало, на котором построена ассоциация. Однако, вслед за этим при открытой баллотировке предложение Елисеева было принято двенадцатью членами артели, т.е. большинством присутствовавших. В числе этих двенадцати членов были горячо поддерживавший Елисеева Щапов, бр. Курочкины, Помяловский, Стопановский, Ничипоренко, Бибиков, Н. Потехин, Муллов, Лесков, Аристов и Афанасьев-Чужбинский. При этом Помяловский и Лесков заявили, что подают свои голоса за предложение Елисеева не из принципиальных соображений, а только для пользы журнала.

После этого голосования остальные присутствовавшие (Серно-Соловьевич, Энгельгардт, Шелгунов, Европеус, Думшин и Арсеньев), находя, что принятое собранием решение нарушает артельное начало, заявили о своем выходе из артели[5].

В другом же месте своих воспоминаний Шелгунов иначе передает слова Серно-Соловьевича. Здесь он рассказывает, что последний на вопрос Елисеева ответил, что свой орган нужен «на случай восстания». «Может быть, – добавляет при этом Шелгунов, – Соловьевич ответил и не этими словами, но смысл их был тот. Мы серьезно считали себя „накануне“»[7].

Конечно, не все члены артели, заявившие о своем выходе из нее, были согласны с мнением, высказанным Н.А. Серно-Соловьевичем. Некоторые из них, как напр. Арсеньев, отказались от дальнейшего участия в «Веке» исключительно потому, что находили поставленное Елисеевым условие недопустимым извращением артельного начала. Однако, это обстоятельство не подрывает того значения, которое имеет для нас рассказ Шелгунова.

После выхода из артели Серно-Соловьевича и его товарищей «Век» продолжал выходить, но просуществовал недолго. Последний номер его (№ 17) вышел 29 апреля. По свидетельству Арсеньева «Век» закрылся за недостатком средств на его продолжение и из-за неисправности пайщиков. Это не помешало, однако, Елисееву долгое время мечтать о возобновлении артельного журнала, хотя бы и под другим названием. Только полученное им приглашение принять на себя с начала 1863 г. редактирование новой газеты – «Очерки» – заставило Елисеева навсегда отказаться от мысли о возобновлении «Века».

Большинство номеров «Века» начиналось с передовой статьи (без подписи). Эти передовицы принадлежали перу Елисеева. Без подписи же шел политический обзор иностранной жизни, помещавшийся во всех номерах. В некоторых номерах мы находим также внутреннее обозрение под названием «Современная летопись», корреспонденции с мест и правительственные известия.

Помимо этого в каждом номере помещалось несколько статей на общественно-политические темы, один рассказ и одно или два стихотворения. В отделе беллетристики участвовали Стопановский, Афанасьев и Лесков (в № 12 под псевдонимом «М. Стебницкий», рассказ «Погасшее дело»). Стихотворения давали бр. Курочкины[8], Тиханович и А. Лакида.

В публицистическом отделе ближайшее участие принимал Щапов. Его статьи мы находим во всех номерах, за исключением двух последних[9].

Помимо Щапова в этом же отделе мы встречаем две статьи Шелгунова (№№ 7 – 8 и 17), одну статью Н. Серно-Соловьевича[10] (№ 13 – 14), ряд статей по обычному праву Муллова, а также статьи Арсеньева, С.С. Шашкова и др. Некоторые из публицистических статей печатались анонимно, а некоторые были подписаны не поддающимися расшифровке инициалами (Н.В., Д.Е., А.Б., Н. и др.).

Как видим, в «Веке» принимали участие не только члены издававшей его артели, но и посторонние лица.

Сообщая о выходе № 1 – 6 обновленного «Века», «Книжный вестник» (№ 4 за 1862 г., стр. 102) писал: «Мы уважаем всякое литературное направление, если только оно честно, верно и точно определено; а этим отличаются 1– 6 номера „Века“».

С такой оценкой «Века» нельзя не согласиться. Направление этого журнала нашло себе резкое и ясное выражение в первом же его номере и проводилось последовательно и неуклонно за все время существования этого органа. Среди русских журналов и газет той эпохи «Век» сумел занять особое место, и этому не мало способствовала точность и четкость его общественно-политической программы.

Отмена крепостного права, разрушившая привычный уклад социально-экономической жизни, поставила перед русским обществом с большей резкостью, чем ранее, вопрос о будущности страны, вопрос о том, суждено ли ей итти теми же путями, какими шел и идет Запад, или же для нее пример Запада необязателен и она в своем развитии не повторит его, а наученная его горьким опытом, найдет возможность избежать те бедствия, которые испытали и испытывают ее западно-европейские соседи. Без преувеличения можно сказать, что в этом именно и заключается основной вопрос, над разрешением которого билась вся русская публицистика того времени. И конечно «Век» с самого же начала своего существования не мог не поставить перед собою этого вопроса.

Наиболее активными участниками «Века», статьи которых придавали этому журналу определенную общественно-политическую физиономию, были Елисеев, Щапов и отчасти Шелгунов. В то время, когда издавался «Век», все они во взглядах своих на будущность России более или менее сходились друг с другом: хотя между ними несомненно были довольно существенные разногласия, тем не менее все они единодушно признавали, что Запад для России не указ и что ее история должна итти особыми, самобытными путями.

Что касается Елисеева, то его публицистическая деятельность на всем ее протяжении характеризуется двумя основными моментами. Эти моменты – народничество, с одной стороны, и оппортунизм в вопросах текущей политики – с другой.

Товарищи Елисеева по работе в «Отечественных записках» единогласно свидетельствуют, что своим народническим направлением этот журнал был обязан Елисееву более, чем кому бы то ни было другому. «Корень вещей лежал для него в мужике, – писал об Елисееве Н.К. Михайловский. – Мысль о серой трудовой народной массе никогда не покидала его»[11]. На протяжении ряда лет ведя сперва в «Современнике», а потом в «Отечественных записках» внутреннее обозрение, Елисеев все вопросы русской политической и общественной жизни освещал и разрешал с точки зрения того значения, какое они могут иметь для крестьянской массы. Если основательное знакомство с деревней и условиями ее жизни и спасало Елисеева от того приторного идеализирования крестьянской массы, которое было свойственно некоторым народникам, то тем не менее он глубоко верил, что народность («земственность», по его любимому выражению) была и должна оставаться основной определяющей чертой русской истории, резко отличающей ее от истории западно-европейских государств с их феодализмом и борьбой классов[12].

Не менее характерным, чем народничество, был для Елисеева присущий ему оппортунизм, корни которого лежали в неверии Елисеева в революционную борьбу[13].

Разделяя общее для близкого к нему круга людей увлечение социалистическими идеалами, Елисеев всегда относился скептически к насильственным способам борьбы. Его мало интересовали широкие перспективы политической деятельности и отдаленные ее результаты; гораздо больше привлекала его практическая возможность осуществления ближайших задач. По свидетельству А.М. Скабичевского, Елисеев принадлежал к числу людей трезвого реализма и практичности. «Не проповедуя никаких быстрых и решительных переворотов, – говорит Скабичевский, – они (подобные Елисееву люди. – Б.К.) в то же время требовали, чтобы правительство прежде всего и более всего заботилось об увеличении народного благосостояния, употребляя все зависящие от него меры, практически осуществляемые и не только не представлявшие никакой опасности для государственного порядка, но, напротив того, ведущие к большему упрочению его»[14].

Как мы убедимся ниже, народничество Елисеева и его оппортунизм проявлялись довольно ясно и в передовых статьях «Века».

В признании «земственности» основной чертой русской истории с Елисеевым вполне сходился Щапов. Противопоставление свободного земского саморазвития, образцы которого он искал в нашем историческом прошлом, бюрократическому строительству государства было излюбленной идеей Щапова. Если впоследствии, под влиянием сближения с литераторами, группировавшимися вокруг «Русского слова», он категорически отрекся от этой идеи, объявив ее результатом своего «семинарского невежества и пустоты» и «совершенного отсутствия естественных знаний»[15], то в то время, когда издавался «Век», Щапов находился еще всецело во власти этой идеи. Все статьи, помещенные Щаповым в «Веке», были посвящены ее обоснованию и развитию.

Доказывая жизненность крестьянского общинного строя, Щапов искал в нем задатков для обновления общественного и государственного строя России, будущность которой рисовалась ему в форме демократического государства, аппарат которого слагается из совокупности земских советов, начиная с волостных и кончая общероссийским. Взгляды Щапова на взаимоотношения народа и государства и на общину в значительной мере совпадали со взглядами позднейшего народничества. Вот почему нельзя не согласиться с утверждением Г.В. Плеханова, что труды Щапова, если «не легли в основу, то, по крайней мере, были весьма значительным вкладом в теорию народничества»[16].

Подобно Елисееву, Щапов предпочитал мирный путь реформ, пути революционному и надеялся на осуществимость своих идеалов без пролитий крови. Лучшим доказательством этого служит недавно опубликованное письмо его Александру II, написанное им в 1861 г. после ареста за речь, произнесенную им на панихиде по убитым в Бездне крестьянам[17].

Что касается Н.В. Шелгунова, то он стоял на несколько иной точке зрения, чем Елисеев и Щапов. В их рассуждениях об исконной русской «земственности» он усматривал опасную идеализацию старорусских порядков. Незадолго до выхода обновленного «Века» Шелгунов написал статью, в которой оспаривал взгляды Щапова[18]. В противоположность последнему Шелгунов утверждал, что в нашем прошлом нельзя найти ничего кроме «слез, да стонов, да плача, да целого ряда неудач, да целого ряда фактов, убеждающих в том, что можно строиться тысячу лет и все-таки не выстроиться». Однако, подобно Елисееву и Щапову, Шелгунов был уверен, что будущее России будет строиться не на западный манер, а по особому образцу, зародыши которого он искал не в нашем прошлом, а в настоящем. Шелгунов более, чем кто-либо другой из публицистов того времени, испытал на себе влияние идей Герцена относительно исторической миссии, выпадающей на долю России. Вспоминая впоследствии эпоху, последовавшую за севастопольским разгромом, и рисуя настроения русской интеллигенции того времени, Шелгунов писал: «Мы были непрочь предложить Европе наш общинный порядок и наши общественно-экономические основы, да и сами не находили нужным проходить тот тяжелый путь индивидуалистического экономизма и капитализма, которым прошла Европа. Не мне одному, – многим думалось, что в русской жизни, сохранившей черты быта, уже исчезнувшего в Европе, есть что предложить Западу». И далее Шелгунов вспоминает, как, посетив в 1856 г. Францию, он поражал знакомых французов своими «проектами обновления Франции русскими социальными началами»[19].

Эту веру в особое предназначение России Шелгунов сохранил на протяжении ряда лет, несмотря на жестокие испытания, которым она подвергалась при соприкосновении с русской действительностью, безотрадность которой слишком бросалась в глаза для того, чтобы ее можно было игнорировать[20]. В той самой статье против Щапова, о которой мы только что упомянули и в которой он ополчается против каких бы то ни было заимствований из прошлого, Шелгунов ставил вопрос, где нужно искать то «русское слово», сказать которое призвана Россия. Если, как мы знаем уже, он не находил этого «слова» в нашей старине, то он в равной степени высказывался и против заимствований с Запада и на поставленный им вопрос о «русском слове» спешил ответить: «Ни в французских, ни в немецких книжках его не найдем». Но где же в таком случае искать его и надо ли вообще искать? «Не слово нам нужно, а дело, – отвечал на этот вопрос Шелгунов. – Если же мы должны сказать слово, – скажется оно и само собой; но скажет его весь русский народ, вся страна, а не три-четыре ученых, которые думают найти его в старых бумагах или в архивной пыли».

Итак, не в нашем прошлом и не на Западе искал Шелгунов начала, способные обновить русскую жизнь, а в настоящем русского народа. По цензурным или по каким-либо другим соображениям этот ответ Шелгунова не отличался особой ясностью, и для того, чтобы вполне понять его и усвоить сущность взглядов Шелгунова, необходимо обратиться к другим его произведениям, относящимся к тому же приблизительно времени, к которому относится его статья «Русское слово».

Одним из этих произведений является знаменитая прокламация «К молодому поколению», написанная Шелгуновым за несколько месяцев до статьи «Русское слово». В ней вопрос о будущем России поставлен с полной ясностью. Западная Европа с ее капитализмом и пролетариатом пугает Шелгунова. Он убежден, что Россия может развиваться по особому образцу и спастись от темных сторон европейской цивилизации. Для нее не обязательна «английская экономическая зрелость». «Мы верим, – писал Шелгунов, – в свои свежие силы, мы верим, что призваны внести в историю новое начало, сказать свое слово, а не повторять зады Европы». «В нашей жизни лежат начала, вовсе неизвестные европейцам. Немцы уверяют, что мы придем к тому же, и чему пришла Европа. Это ложь. Мы можем точно притти, если наденем на себя петлю европейских учреждений и ее экономических порядков; но мы можем притти и к другому, если разовьем те начала, какие живут в народе». Условия, дающие нам возможность «избегнуть жалкой участи Европы», по мнению Шелгунова, заключаются, во-первых, в существующей у нас в отличие от Запада земледельческой общине и, во-вторых, в обилии у нас земли, открывающем возможность каждому крестьянину и каждому гражданину быть земельным собственником.

Вот ответ Шелгунова, которому нельзя отказать в полной ясности и определенности и который позволяет нам признать прокламацию Шелгунова одним из первых документов нашего народничества.

Другими произведениями Шелгунова, относящимися к тому же времени, что и статья «Русское слово», и позволяющими нам выяснить и уточнить точку зрения, намеченную в этой статье, являются его статьи, помещенные на страницах того самого «Века», которому посвящена настоящая наша работа. Ниже мы познакомимся подробно с этими статьями и убедимся в том, что они также свидетельствуют о близости Шелгунова в то время к позднейшим идеям народничества. В скором времени Шелгунов коренным образом переменит свою точку зрения, чему, повидимому, будет способствовать сближение его с Благосветловым и его товарищами по журналу «Русское слово». Однако, об этом переломе в миросозерцании Шелгунова нам в настоящее время говорить нет необходимости, ибо он наметился и завершился уже позднее, когда «Век» перестал существовать. Во время же его существования Шелгунов твердо верил в особые пути исторического развития России, и это сближало его идеи с идеями Елисеева и Щапова. Расходясь между собою в деталях, в основном все они стояли на одной точке зрения, признавая необязательность для России тех путей, которыми шел Запад, и веря, что ей удастся избежать развития капитализма и найти особые, более справедливые формы общественных отношений. Это единство основных взглядов Елисеева, Щапова и Шелгунова проявилось в полной мере на страницах «Века», к выяснению общественно-политической программы которого мы можем в настоящее время перейти.

Передовая статья № 1 – 6 «Века», написанная Елисеевым и имеющая программный характер, посвящена обоснованию необходимости предоставить простор свободному, органическому, не подвергающемуся никакой принудительной регламентации со стороны развитию народной жизни.

Эта истина, по мнению Елисеева, охотно признается всеми на словах, а на деле мы на каждом шагу нарушаем ее и становимся в противоречие с ней.

Для того, чтобы задуманные и предпринятые реформы могли увенчаться успехом, нам необходимо «внимательно следить за развитием новых отношений и тщательно собирать факты», памятуя, что «против напора новой жизни, полной богатством внутреннего содержания, может устоять только сила, равная ей, а не гнилые подпорки насильственной регламентации».

Переходя от этих общих, принципиальных положений к конкретным вопросам, выдвинутым русской жизнью, Елисеев останавливается на положении дворянского сословия в новой, освобожденной от крепостного права России. Вопрос этот, с легкой руки Б.Н. Чичерина, подвергался оживленному обсуждению на страницах русской прессы того времени, и, конечно, «Век» не мог обойти его молчанием. Точка зрения Чичерина общеизвестна, и мы удовольствуемся тем, что в кратких словах напомним ее. Чичерин считал, что впредь до развития у нас «среднего сословия», т.е. буржуазии наподобие западной, дворянство, по свойственному ему «сознанию своих прав», является «единственным возможным политическим деятелем в России». В силу этого он отстаивал необходимость охранения сословной обособленности дворянства[21].

Конечно, Елисеев не мог согласиться с такой точкой зрения на дворянский вопрос. Он находил, что теория Чичерина находится в противоречии к «исконному отвращению русского народа от всякого рода сословных каст». Однако, Елисеев не настаивает на уничтожении дворянства как сословия и на растворении его в народном море. Верный своей исходной точке – признанию необходимости органического развития народной жизни, – Елисеев высказывается лишь за то, чтобы и дворянский вопрос был решен не путем произвольной регламентации, а на основании тех начал, которые свободно вырабатываются народной жизнью.

«Мы не имеем никаких причин желать уничтожения дворянства, – пишет он; – но если бы течение жизни потребовало этого уничтожения, или, как выражается г. Чичерин, распущения дворянства в земстве, то такое событие, по нашему мнению, произошло бы не только без всяких потрясений, но едва ли бы было примечено всеми». «Мы твердо уверены, – добавляет Елисеев, – что наше дворянство, с благородным самоотвержением отказавшееся от своего коренного и существенного права в видах государственной пользы, не задумалось бы отказаться от других, более незначительных привилегий, остающихся за ним, если б того потребовали новые жизненные отношения»…

Основную свою мысль о необходимости органического развития Елисеев уточнил и уяснил во второй своей передовице (№ 7 – 8 «Века»), где эта мысль была им повторена в применении к конкретным условиям русской жизни его времени.

В этой статье Елисеев ополчается против широко распространенного между «образованными людьми» взгляда на мужика как на существо грубое, невежественное, не имеющее никакого понятия о социальной жизни и потому нуждающееся в руководстве со стороны образованных людей. Как только человека образованного, – жалуется Елисеев, – поставят в начальственное отношение к мужикам, предоставляя ему право разрешать недоразумения известного рода в крестьянских делах, то он, несмотря на точно определенный в законе круг его действий, никак не может ограничиться указанной ему ролью комментатора, разрешителя, истолкователя недоразумений, возникающих вследствие пользования известным правом, а непременно стремится присвоить себе власть распоряжаться самым пользованием правом, указывать, как, что и кому делать, одним словом, заправлять делом, предоставив мужикам «наслаждаться свободным самоуправлением по приказанию других» (разрядка Елисеева. – Б.К.).

Как мы видим, в этой статье точка зрения Елисеева на вопрос о путях дальнейшего развития русской жизни уяснилась в полной мере. Западно-европейскому типу развития он противопоставляет особый тип, более совершенный – русский. Начала крестьянского мирского устройства, имеющие за собой вековую давность и на опыте доказавшие свою живучесть, должны не только быть сохранены, но и положены в основание строительства новой общественной жизни. Понятия об общественном устройстве, присущие русскому крестьянству, совпадают с теми началами, на которых, по признанию западной науки, только и возможно устроить благоденствие человеческих обществ. Нет, конечно, сомнений в том, что, говоря о началах, принятых западной наукой, Елисеев имеет в виду идеи западного социализма. Другими словами, в статье Елисеева дан в зародышевой форме тезис о социалистических инстинктах русского мужика, получивший более точную и ясную формулировку в народнической литературе 70-х годов[23].

Если Елисеев довольствуется попутным замечанием насчет того, что крестьянские понятия об общественном устройстве выдержали испытание на протяжении ряда веков, то Щапов в статьях, помещенных в «Веке», старается дать историческое обоснование этому утверждению.

Вслед за Елисеевым Щапов повторяет его мысль о необходимости органического развития общественной жизни. Крестьянская реформа 1861 г. поставила Россию лицом к лицу «к самой почве нашего саморазвития, к народу». Но беда наша в том, что мы не знаем народа, не в силах сблизиться с ним, «не умеем в чистом роднике народной жизни изучить ее законные требования и стремления и направить нашу деятельность сообразно этим вечно истинным требованиям и стремлениям, а не произвольно измышляемым нами теориям и утопиям». «Нам нужно, – писал Щапов, – меньше увлекаться отвлеченными от потребностей и характера русского народа теориями чужих авторитетов, а прежде всего нужно всеми силами литературы вызывать к самодеятельности, к самооткровению здравый практический смысл, добрую волю и могучие силы самого русского народа. Можно сказать несомненно, что 40 миллионов сельского народа и по крайней мере 4 миллиона городского населения не примут наших теорий. Жизнь народа вообще самозаконна, самоопределяема. А жизнь русского народа, кроме того, самоупорна, своенравна, своеобразна. Нужно только деятельно стремиться к тому, чтобы дать свободу самоопределению и саморазвитию, а там уж она сама выработает такие способы и такие принципы самообразования и саморазвития, какие ей нужно по ее натуре, по ее природным силам и дарованиям да по внешним физико-географическим условиям. Надо только деятельно стремиться к тому, чтоб жизнь народная сама сказала устами самого всего народа, что ей нужно по ее природной организации» [24].

Как и Елисеев, Щапов считал общинное начало исконной специфической особенностью русской жизни. «Одно из отличительных свойств русского народа, – писал он, – это жизненно-практическая, непосредственно бытовая, общинная, мировая выработка общих начал, принципов житейской мудрости, общинно-народного саморазвития… В давно-былые времена вольнонародного самоустройства народ наш сам собою, общими богатырскими силами построил земско-вечевой мир на общинно-народной основе земского народосоветия и народоправления. Во время этого самоустройства он воспитался в духе мира: мировой дух сроднился с его природой, проник весь его быт, стал жизненным, зиждительным принципом, творческой силой всего народного саморазвития»[25].

Щапов вполне сходился с Елисеевым и в признании того, что понятия крестьян о социальной жизни выше и правильнее, чем понятия образованного общества. В этом отношении образованное общество может многому поучиться у мужика.

В ряде статей, помещенных в «Веке», Щапов освещает различные проявления начала «народосоветия» в старой русской жизни. Весь строй ее, начиная от сельских общин и городских мирских сходов и кончая всенародными земскими соборами, был пропитан этим началом. Реформы Петра I и его преемников нанесли тяжелый удар мирскому строю, но не уничтожили его окончательно. Он сохранился до наших дней в крестьянской общине. «Корень вольнонародного, земско-вечевого, самим народом созданного мира уцелел в могучем крестьянском мире, в сельской общине. Народ всячески охранял основу мира, как святыню, от всех буреломных, сокрушительных стихий»[27].

Крепко стоявший за свою мирскую правду народ не мог примириться с отрицавшей ее государственной властью. Бегством и разбойничеством, отвлекавшими лучшие силы народа, его «самородков», ответил он на реформы Петра. Бегство и разбойничество стали «простонародным крестьянским, фактическим выражением протеста, отрицания»[28]. Здесь Щапов как бы предвосхищает то, что через несколько лет стал говорить М.А. Бакунин, объявивший разбойный мир носителем инстинктивной революционности народа и выразителем народного протеста против государства.

Исторические экскурсы нужны были Щапову для обоснования определенной программы преобразования современного государственного и общественного строя России, преобразования, основанного на началах «мирского народосоветия».

Щапов был глубоко убежден, что демократизация русского политического и социального строя в тех формах, какие им предложены, приведет к быстрому росту материального благосостояния населения. Он верил в то, что свободные в своем саморазвитии села станут «центрами сельского экономического и умственного движения», а по мере развития в них свободного труда разовьются в города.

«Постепенно богатея плодами свободного труда, – говорит Щапов, – и возрастая в город, волостное село естественно будет обогащать и развивать и прилежащие к нему окрестные деревни»[30]. Однако, экономическая сторона вопроса мало интересовала Щапова, и он касался ее лишь бегло и попутно.

Подробное развитие взглядов «Века» на экономическую реформу мы найдем в статьях Шелгунова и отчасти других сотрудников этого журнала.

Шелгунова мало прельщает экономический порядок, господствующий на Западе. Как в Европе феодальной, так и в Европе современной – «коммерческой и мануфактурной», – вся экономическая деятельность основана на насилии одних над другими. С падением феодализма положение эксплоатируемых не сделалось легче: «Прежде слабый терпел от физической силы, теперь он стал терпеть от силы денежной». Право свободного выбора работы существует для рабочего только в теории, а не на практике. И прежде он работал не на себя, и теперь он работает на другого. Вся разница в том, что прежде у рабочего был хозяином феодальный владелец, а потом явился фабрикант и земельный собственник[31].

Англия, страна с наибольшим развитием промышленности, является страной, где теневые стороны западной цивилизации проявляются с наибольшей ясностью. «Может быть, ни в одной стране в мире, – говорит Шелгунов, – нет таких крайностей во всем, какие представляет Англия. Рядом с самым громадным богатством в ней живет бедность, умирающая с голоду; рядом с образованием стоит невежество, доходящее до идиотизма; рядом с политической свободой одних – непризнание политических прав других, т.е. тех, у кого нет денег. Все это не такого рода данные, чтобы можно было новую формирующуюся граждански страну строить по английскому фасону»[32].

Как и в прокламации «К молодому поколению», Шелгунов в своих статьях, помещенных в «Веке», осуждает западную цивилизацию и высказывает уверенность в том, что Россия имеет возможность итти другим путем. Где же, по его мнению, гарантия этой возможности? Он ищет ее в доселе неиспользованном в полной мере земельном просторе, которым обладает Россия.

«В этом просторе, – говорит он, – вся наша сила, вся наша возможность устроиться так, чтобы отклонить от себя то зло, от которого уже натерпелась Европа». Эго зло заключается в существовании фабричного и земледельческого пролетариата, т.е. рабочих, не обладающих никакой собственностью и в силу этого вынужденных работать по найму. Положение этих рабочих в высшей степени тяжело. «Европа ищет выхода из этого положения; она уже поняла, что самое лучшее положение того земледельца, который в то же время и собственник обрабатываемой им земли. Но дело не в том, чтобы понять этот слишком нехитрый вопрос, а в том, чтобы уладить у себя дело таким образом. И англичанам, и французам, и немцам это трудно. А нам легко. И вся причина легкости его для нас заключается в том, что у нас земли много и что мы именно находимся в том моменте вопроса, когда и разрешить его нетрудно. Как же мы разрешим его? Мы можем разрешить или так, что устраним от себя надолго всякую даже тень боязни за земледельческий пролетариат, или так, что положим начало этому пролетариату. Что лучше – иметь пролетариев или землевладельцев-собственников? Пролетариата мы не хотим; нет в России ни одного человека, который решился бы высказать такую ужасную мысль. Значит, нам нужны земледельцы-собственники. Так? А в таком случае, в чем же помеха общему желанию? И существует ли помеха? Если существует, то очевидно, что всякий, в ком есть смысл и совесть, в делах, касающихся этого вопроса, легко догадается, как действовать ему, чтобы спасти Россию от земледельческого пролетариата».

Большой запас свободной земли, которым располагает Россия, ее казенно-оброчные земли и громадный, нетронутый до сих пор земельный простор Сибири должны быть использованы в интересах работников. Распределение их между крестьянами положит конец безземелью и малоземелью, от которых в настоящее время страдает русская деревня.

Для России, по мнению Шелгунова, «теперешний момент есть момент нового расселения так, чтобы всегда было просторно и чтобы не притти к земледельческому пролетариату Англии». Исполняющееся в 1862 году тысячелетие России должно стать для нее началом новой экономической жизни на основании тех спасительных уроков, которые дает нам история Запада. «Нам урок дается даром, и, разумеется, вопрос важный, как мы воспользуемся им. Наука же дает нам готовые ответы. Можно, пожалуй, их и не принять, да будет ли это благоразумно?»[33].

Во всяком случае, там, где земли достаточно и нет безземельных крестьян, есть возможность избежать водворения принципа соперничества. Такая возможность открывается перед Россией. Это не значит, что Россия должна навеки остаться страной исключительно земледельческой. Нет. В ней разовьется и промышленность, но она разовьется не в тех формах, как на Западе, а в других.

В статье «Экономическое соперничество», помещенной в № 17 «Века», Шелгунов указывает те особые формы, в каких, по его мнению, может развиваться в России промышленность. Набросанный им здесь план весьма оригинален, но не нов. У Шелгунова в этом отношении был предшественник, и этого предшественника указывает сам Шелгунов. Это – гоголевский Костанжогло из второй части «Мертвых душ».

Шелгунов находит, что в этих словах Костанжогло – много справедливого и что те фабрики, о которых мечтает Костанжогло, действительно «законнее» западно-европейских фабрик.

Нам нужны фабрики, но лишь такие, которые будут вырабатывать не предметы роскоши и продукты, необходимые для узкого круга потребителей из привилегированных классов, а только те предметы, которые нужны крестьянину в его домашнем быту. Это – во-первых: А во-вторых, эти фабрики «должны завестись народом», т.е. должны находиться в руках не эксплоатирующей труд пролетариев буржуазии, а в руках самого народа, который строит, организует эти фабрики, управляет ими и работает на них, не эксплоатируя чужого труда. Это – фабрики без пролетариата. Другими словами, эти фабрики должны быть организованы на артельных началах.

На Западе, где господствует начало соперничества, в последнее время стали наблюдаться явления, идущие вразрез этому началу. «Рабочие увидели уже сами, – говорит Шелгунов, – что война экономическая не приносит им выгоды… Не соперничество и драка из-за говядины спасет их, а союз и мир и дружное общее усилие обеспечить мирным путем существование каждого. Рабочий начал составлять ассоциации и артели и этим одним фактом доказал, что соперничество не есть закон, что оно не расчет, как и всякая распря, что проще и выгоднее вместо того, чтобы мешать друг другу и вырывать из рук соседа кусок хлеба, итти дружно к одной цели… И у нас мысль об артельном начале должна итти все шире и шире… Нужно, чтобы артельность явилась в народе».

Если Шелгунов ограничивается только провозглашением принципа ассоциации, то автор другой статьи останавливается подробно на проведении этого принципа. Мы имеем в виду статью «Артели рабочих для основания фабрик или мастерских», подписанную инициалами А.Б. и помещенную в № 12 «Века». Совпадение многих мыслей, которые мы находим в этой статье, с тем, что сказано Шелгуновым в его уже известных нам статьях, дает основание предполагать, что под инициалами А.Б. скрывался тот же Шелгунов. В сущности А.Б. развивает тот же план организации промышленности, какой уже знаком нам по статье Шелгунова. Это – та же фабрика без буржуазии и без пролетариев.

Новая система организации труда должна быть основана на том начале, что все работающие имеют к делу такой именно интерес, какой имеют люди, работающие сами для себя. Для этого же необходимо провести в жизнь ту форму сочетания труда, которая известна под именем ассоциации или артели.

Однако, русская артель не удовлетворяет автора статьи. Эта артель – явление случайное, временное, лишенное той прочности, которая необходима для организации промышленности в широком масштабе. «Наша артель, – говорит А.Б., – что-то кочевое; ее составляют обыкновенно рабочие на короткий срок, на работы вне дома… Такая артель имеет применение к весьма немногим случаям экономической деятельности нашего рабочего». Мысль о том, что вся промышленность должна быть построена на артельном начале, еще не сознана русским человеком. При таких условиях существующую русскую артель можно рассматривать лишь как зачаток того артельного устройства промышленности, о котором мечтает А.Б. Та артель, которую он имеет в виду, «обнимет все производство; она соединит земледельческий и промышленный труд; она не оторвет нашего земледельца от пашни, чтобы сделать его городским фабричным пролетарием; напротив, – фабричного рабочего она сделает членом сельского мира».

На Западе город – промышленный центр; у нас же города имеют только административное значение. У нас нет буржуазии и нет пролетариев.

Правда, у нас существуют отдельные фабрики, устроенные «без нужды на западный образец» в больших городах. «Не понимаем, – пишет А.Б., – почему подобным фабрикам нужно существовать в больших городах? Зачем им привлекать к себе сельское население? Зачем сельского жителя, здорового, свежего и стоящего нравственно выше, превращать в рабочего исключительно фабричного, т.е. портить человека и физически и нравственно? Наконец, мы не понимаем, для чего бы фабрикам не заводиться в тех селениях, в которых существует уже начало фабричности, почему бы фабричное производство не сделать таким же крестьянским промыслом, как и сельское хозяйство, и почему бы не соединить его с земледелием? Мы думаем, что место нашим фабрикам – в деревне и селах, где и лесу больше, где и хлеб дешевле, где и нравы чище. Мы думаем, что устройство крестьянами фабрик артелями или даже целыми селениями будет громадным подспорьем крестьянину в его земледелии и не помешает его полеводству, потому что работы на фабриках могут производиться зимой, когда крестьяне обыкновенно уходят на промыслы в другие места. Чем уходить из дому, лучше оставаться у себя, чем давать все средства распадению общества на капиталистов и бедняков, лучше всем стремиться к обеспечению своего благосостояния и увеличивать число людей среднего состояния».

Автор статьи верит в то, что сельские фабрики не только будут процветать, но и успешно конкурировать с фабриками городскими. «И дешевизна содержания в деревне, – говорит он, – и не исключительная зависимость крестьянина от фабрики, потому что он живет и от своего сельского хозяйства, дадут ему такую силу, против которой, пожалуй, и не устоят городские фабриканты-буржуа».

Однако, необходимо, чтобы государство оказало финансовую помощь «сельской фабричности»; без этого ей трудно развиваться.

Мы не будем останавливаться на других статьях «Века». Они или касаются частных вопросов или повторяют то, что мы знаем уже из разобранных нами статей, и таким образом не дают ничего нового, могущего пополнить характеристику интересующего нас журнала, направление которого выяснилось уже в достаточной степени ярко. Мы убедились, что «Век» последовательно проводил принятую им программу. Страх перед буржуазной цивилизацией Запада и стремление доказать, что Россия обладает всеми задатками, необходимыми для того, чтобы итти особыми путями и осуществить более совершенный строй общественно-экономических отношений, чем западный, – вот основная мысль, упорно проводившаяся публицистами «Века». На обосновании и защите этой мысли сходились между собою и Елисеев, и Щапов, и Шелгунов. Впоследствии в работах наших народников 70-х годов теория русской самобытности получила более подробное и тщательно разработанное обоснование. Однако, если мы хотим изучать народничество в процессе его идейного развития, начиная с первоначальных истоков народнической мысли, мы не можем пройти мимо «Века». Мы уже имели случай убедиться в том, что в ряде вопросов статьи «Века» предвосхищали идеи позднейшего народничества.

Однако, в одном отношении молодые народники «Века» отличались от своих потомков следующего десятилетия. Им был чужд тот аполитизм, который так характерен для народничества 70-х годов. «Век» выступал сторонником политической свободы и участия народных представителей в законодательстве.

В первом же номере «Века» Елисеев заговорил о необходимости привлечь народ к участию в законодательной деятельности. Еще яснее этот вопрос был поставлен Щаповым, выдвинувшим, как мы видели, требование созыва земского собора.

В других статьях, на которых нам не приходилось еще останавливаться, Елисеев выступал убежденным сторонником обеспечения в законодательном порядке неприкосновенности личности граждан. В первой статье № 11 «Века» он говорит о том, что в правильно организованном государстве никто не может быть подвергнут наказанию иначе, как по суду, и требует, чтобы гражданам были предоставлены в законе гарантии от произвола судей. Другую статью (в № 13 – 14) Елисеев посвящает доказательству необходимости обеспечения граждан от обысков, производимых без соблюдения установленных в законе правил, и предоставления гражданам «всех средств защиты против произвольных, часто варварских набегов и вторжений полиции». Известно, что постановки таких вопросов в народнической литературе 70-х годов мы не найдем. Ее эти вопросы интересовали очень мало.

В пределах настоящей статьи мы не можем дать анализа социального содержания народничества, но нельзя не подчеркнуть одного знаменательного обстоятельства, выяснившегося из предыдущего изложения: у истоков народничества мы встречаемся с фигурой добродетельного кулака Костанжогло. И конечно, не случайно, что Шелгунов, развивая свои идеи о фабрике без пролетариев, вспомнил об этом гоголевском персонаже, сумевшем на развалинах дворянского землевладения создать крепкое кулацкое хозяйство.