От «девятнадцатого февраля» к «первому марта» (Очерки по истории народничества)

I. «Русское богатство» 1880 – 1881 гг.

«Русское богатство» было одним из наиболее долговечных русских журналов. Оно просуществовало более сорока лет и перестало выходить в наши дни – после Октябрьской революции. За время существования этого журнала состав его руководителей не раз менялся, а вместе с ними изменялась и его программа. Мы отнюдь не имеем в виду говорить о «Русском богатстве» за все время существования, за все эти сорок с лишним лет. Нас интересует лишь один – сравнительно короткий период истории «Русского богатства», – тот период, когда этот журнал был органом артели, образованной группою литераторов народнического направления.

В 1871 г. отставной поручик Н.Ф. Савич начал издавать в Москве газету под названием «Народный листок сельского хозяйства и естествознания». В 1875 г. эта газета была преобразована Савичем в журнал «Русское богатство». Подзаголовок «журнал торговли, промышленности, земледелия и естествознания», имевшийся в то время у «Русского богатства», дает представление о тогдашнем характере этого журнала.

Новый журнал начал выходить с 1876 г. в Москве, но в середине того же года издание его было перенесено в Петербург. Сроки выхода в свет номеров «Русского богатства» были довольно необычные: по три раза в месяц.

Расходился основанный Савичем журнал слабо, подписчиков имел очень мало, и в 1878 г. на 5-м номере выход его приостановился. Савич решил разделаться с журналом и начал отыскивать покупателя. Таковой нашелся в лице небезызвестного реакционного публициста В.Ф. Пуцыковича, бывшего редактора «Гражданина». Однако, Главное управление по делам печати не утвердило Пуцыковича редактором ввиду «невполне благонадежной его деятельности» по редактированию «Гражданина». Тогда Пуцыкович переуступил свои права на «Русское богатство» владельцу библиотеки в Петербурге Д.М. Рыбакову[256].

Рыбаков добился разрешения на расширение программы журнала и превращение его с 1879 г. в ежемесячный орган типа тогдашних так называемых толстых журналов. Однако нового владельца «Русского богатства» постигла неудача, еще большая, чем его предшественника Савича. Рыбакову удалось выпустить только один номер, – и немудрено: содержание этого номера было совершенно случайным; среди авторов, поместивших в нем свои произведения, не было ни одного, обладавшего сколько-нибудь известным именем; напечатанные в нем статьи и рассказы вряд ли могли вызвать в читателе что-либо, кроме скуки. Не спасла журнал Савича и довольно сочувственная встреча его тогдашней либеральной прессой, признавшей, что «новый журнал обещает быть вполне честного и благомыслящего направления»[257].

При таких условиях обновленное «Русское богатство» не могло рассчитывать на успех у публики, и его издатель, почувствовав это, решил, во избежание дальнейших убытков, приостановить издание журнала. Вскоре же – в мае 1878 г. – он совсем разделался с ним, продав свое право на издание «Русского богатства» за 300 рублей С.Н. Бажиной, жене известного сотрудника «Русского слова» и «Дела», автора нашумевшей когда-то повести «Степан Рулев», Н.Ф. Бажина. С этого времени и начинается тот период в истории «Русского богатства», которому посвящена наша работа. «Русское богатство» становится артельным журналом.

Инициатором артели и ее душою был известный публицист С.Н. Кривенко. Летом 1879 г. Кривенко изложил свой план издания артельного журнала нескольким литераторам, собравшимся у него на даче под Петербургом. Предложение Кривенко было встречено весьма сочувственно, и «вот, – рассказывает в своих воспоминаниях один из участников артели А.М. Скабичевский, – на даче у Кривенко было положено основание артели в виде колоссального трехдневного пиршества»[258].

В то время разрешение на издание новых журналов выдавалось правительством неохотно. Поэтому участники артели решили приобрести какой-нибудь из существующих журналов. Вспомнили о «Русском богатстве». Несколько смущало случайное и малоподходящее для народнического органа название этого журнала; однако, было решено, что лучше иметь журнал с плохим названием, чем не иметь никакого.

Начались переговоры с Бажиной, в результате которых она согласилась передать свой журнал артели.

Чем же руководствовались участники артели, стремясь создать свой собственный литературный орган? Н.С. Русанов, один из членов артели, в своих воспоминаниях так отвечает на этот вопрос:

Рассказ Русанова в основном подтверждается биографом С.Н. Кривенко, который так описывает возникновение артельного «Русского богатства»:

Конечно, отмеченные Русановым и биографом Кривенко причины – тяжелое материальное положение литераторов и разборчивость редакций существующих журналов, – сыграли большую роль в деле основания артельного журнала. Но наряду с ними была еще одна причина чисто идеологического порядка.

Организатор журнала С.Н. Кривенко как типичный народник был горячим поклонником «артельного начала», в котором он видел одно из проявлений особенности русской культуры по сравнению с западно-европейской. «Русский человек, – писал Кривенко, – любит жить обществами и действовать „сообща“, „за един человек“, „голова в голову“». Артель, в смысле «организации совместного сотрудничества и рациональной совместной жизни», по мнению Кривенко, может не только быть отождествлена с западной ассоциацией, но даже явиться «в некоторых случаях, благодаря большему развитию принципов равноправия и круговой поруки, более совершенным видом ее»[261].

В артели Кривенко усматривал прообраз будущего, более высокого по типу, чем современный, строя общественных отношений, и потому он выступал горячим проповедником всякого рода артельных начинаний. «Если бы наша промышленность, – писал он, – была организована на артельных началах, то наверное можно сказать, что быстро достигла бы громадного развития и не нуждалась бы, конечно, в покровительственном тарифе»[262].

При таких взглядах на значение «артельного начала» для Кривенко и людей его типа основание артельного журнала было делом принципиального значения и большого интереса: это являлось попыткой практического осуществления тех идей, с проповедью которых они выступали.

Кто же вошел в основанную Кривенко артель? Ряд ее участников уже известен нам из приведенной выше цитаты из воспоминаний Русанова: это, помимо самого Русанова, в то время только что начинающего литератора, – Скабичевский, Протопопов, Златовратский, Глеб Успенский и Гаршин. По другим источникам мы можем установить, что, кроме них, членами артели были: Н.С. Курочкин, Засодимский, Наумов, исследователь народного быта И.Н. Харламов, Н.Ф. Бажин и, наконец, его жена С.Н. Бажина, грешившая иногда беллетристикой. Возможно, что, кроме этих лиц, в артели были и другие члены, но определить их не представляется возможности.

Обновленное «Русское богатство» начало выходить с 1880 г.[263]. Ввиду того что артель не могла быть официальным издателем журнала, таковым числилась Бажина. Редактором был избран Н.Н. Златовратский.

В № 1 «Русского богатства» редакция поместила сообщение о том, что этот журнал будет выходить по новой программе и что в нем будут помещаться беллетристика, литературная критика, обозрение внутренней и заграничной жизни, общедоступные статьи по всем отраслям знания и хроника открытий и изобретений. «Между прочим, – писала редакция, – будет посвящено внимание вопросам, касающимся источников народного богатства, обычного права и бытовых форм»[264].

Долго ли просуществовала издательская артель и сколько времени продолжал выходить ее журнал?

С.Н. Кривенко сообщает: «„Русское богатство“ не имело успеха и, просуществовав два года, было продано Л.Е. Оболенскому»[265]. То же самое подтверждает и А.М. Скабичевский[266]. Однако, несомненно, что и тот, и другой ошибаются: артель распалась значительно ранее перехода «Русского богатства» в руки Оболенского. Оболенский сделался издателем этого журнала с начала 1883 г., т.е. через три (а не через два) года по возникновении «Русского богатства». Между тем еще в 1881 г. артель писателей (в несколько расширенном составе, как это мы увидим ниже, – в статье об «Устоях») приобрела новый журнал – «Устои» – и в конце того же года выпустила его первый номер. Совершенно ясно, что артели незачем было бы приобретать новый журнал, если бы в 1881 г. «Русское богатство» продолжало оставаться ее органом… Когда же в таком случае «Русское богатство» перестало быть артельным журналом? Сопоставление различных данных дает основание утверждать, что артель распалась на номере третьем «Русского богатства» за 1881 г. Если до этого времени редактором его был, как нам известно, Н.Н. Златовратский, то с № 4 на замену его является совершенно новое лицо, не имевшее никакого отношения к артели и не бывшее ее членом, – поэт и библиограф П.В. Быков. В то же время коренным образом изменяется и состав сотрудников журнала. Фамилии почти всех членов артели исчезают со страниц «Русского богатства». Зато появляются новые: В.О. Португалов, А.Н. Мичурин и др. Можно, конечно, предположить, что это – явление случайное, что большинство прежних сотрудников, занятых работой в других журналах, не имело произведений, которые могли бы пойти в артельный журнал. Однако, это предположение опровергается следующим фактом: в № 3 «Русского богатства» за 1881 г. появилось объявление о подписке на этот журнал на следующий год, а в этом объявлении был дан список постоянных сотрудников. Просматривая этот список, мы находим в нем фамилии только двух членов артели: Бажина и Засодимского. Остальных в этом списке нет. Таким образом становится несомненным, что отсутствие их произведений в четвертом и следующих номерах «Русского богатства» за 1881 г. неслучайно. Очевидно, были какие-то – неизвестные нам – причины, которые заставили большинство членов артели прекратить сотрудничество в «Русском богатстве»[267]. Все это убеждает нас, что с № 4 этот журнал перестал быть органом артели.

Чем же, однако, объясняются ошибочные указания Кривенко и Скабичевского, которые мы привели выше? Что касается Кривенко, то он в 1880 г. уехал на Кавказ в организованную им интеллигентскую земледельческую артель и отошел от участия в «Русском богатстве». Поэтому возможно, что он не был в курсе всех последующих за его отъездом дел артели. Скабичевский же в своих воспоминаниях ошибся, повидимому, вследствие того, что он, как это можно предполагать, не прекратил сотрудничества в «Русском богатстве», когда большинство его товарищей по артели отошло от участия в этом журнале. Правда, в 1881 г. никаких статей, подписанных фамилией Скабичевского, в «Русском богатстве» не появлялось. Однако, из его воспоминаний мы знаем, что он много писал в этом журнале под псевдонимами, из которых нам известен только один – «А. Питерский». Возможно, что в 1881 г. он печатал свои статьи под другими псевдонимами. Это предположение подтверждается следующим местом из воспоминаний Скабичевского:

Таким образом, если в другом месте своих воспоминаний Скабичевский и утверждает, что артельное «Русское богатство» просуществовало два с лишним года, то здесь он подтверждает, что в 1881 г. артель фактически перестала руководить этим журналом.

Поэтому мы считаем правильным наше предположение, что с уходом Златовратского с поста редактора «Русское богатство» как артельное предприятие перестало существовать. Это дает нам основание ограничить пределы нашего исследования двенадцатью номерами «Русского богатства» за 1880 г. и тремя первыми – за 1881 г. Просмотр дальнейших номеров этого журнала за 1881 г. подтверждает правильность такого ограничения: с уходом Златовратского и других членов артели и с приходом в «Русское богатство» новых людей физиономия этого журнала значительно изменилась.

Итак, артельное «Русское богатство» просуществовало всего лишь один год с четвертью. Выходило оно в виде книжек небольшого формата в 15 – 20 печатных листов. Каждый номер заключал в себе три раздела с особой пагинацией. В первом разделе помещались беллетристика и статьи на научные темы – главным образом, по общественным наукам. Второй раздел был посвящен публицистике, литературной критике, корреспонденциям и библиографическим заметкам и рецензиям. Наконец, третий раздел, гораздо меньший по размерам, чем два первых, носил название: «Смесь». В нем мы находим ряд небольших заметок сатирического характера, фельетонов, пародий и т.п. По своему типу и задачам (но, конечно, не по талантливости) этот раздел отчасти приближался к знаменитому «Свистку», помещавшемуся в «Современнике» во времена Добролюбова и Чернышевского.

В беллетристическом отделе «Русского богатства» из членов артели принимали участие Златовратский, Засодимский, Глеб Успенский, Гаршин, Наумов, Скабичевский и Бажин.

Златовратский поместил рассказы: «Деревенский Лир» (№ 1 за 80 г.), «Строгий» (из «Устоев», № 4 за 80 г.) и один из своих «Деревенских рассказов» (№ 9 за 80 г.). Засодимский был представлен романами «Степные тайны» (№№ 1 – 7 за 80 г.) и «Семейное горе» (под псевдонимом «Г. Владимиров» в №№ 9 – 12 за 80 г.), а также рассказом «Штабс-капитан Батурин» (№ 3 за 1881 г.). Глеб Успенский, под своим обычным псевдонимом «Г. Иванов», напечатал серию очерков «С места на место» (№№ 2, 5, 9 и 11 за 80 г.). Гаршин, кроме упоминавшейся выше «Attalea princeps» (№ 1 за 80 г.), дал рассказ «Люди и война» (№ 3 за 80 г.). Наумов был представлен рассказами «Кающийся» (№ 1 за 80 г.), «Горная идиллия» (№№ 5 – 7 за 80 г.) и «Святое озеро» (№№ 1 и 2 за 81 г.). Что касается Скабичевского, то он напечатал в «Русском богатстве» повесть «Маленькая трагедия среди маленьких людей» (под псевдонимом «А. Питерский» в №№ 6 – 8 за 80 г.). Эта повесть имела свою историю. В 1875 г. Скабичевский приготовил для «Отечественных записок» большой роман «из жизни 60-х годов» – «Было – отжило». Но в то время роман этот не мог быть напечатан из-за цензурных затруднений. Теперь Скабичевский воспользовался случаем, чтобы сбыть с рук это свое завалявшееся произведение, предварительно значительно сократив его и изменив название. Наконец, Бажин (под псевдонимом «Хо–дов») с № 2 «Русского богатства» за 1881 г. начал печатание своего романа «Лицом к лицу», который растянулся на ряд номеров и закончился, когда артель перестала уже существовать.

Из беллетристов, не состоявших членами артели, в «Русском богатстве» участвовали: Терпигорев-Атава («Стриженые зайцы» из «Оскудения» в № 8 за 80 г.), сотрудник «Отечественных записок» Петр Волохов, давший очерк из быта петербургских рабочих «Безрукий» (№ 2 за 80 г.), и В.И. Дмитриева, напечатавшая рассказ «Ахметкина жена» (№ 1 за 81 г.). Другие беллетристические произведения помещавшиеся в «Русском богатстве», подписаны или ничего не говорящими нам в настоящее время фамилиями (напр., А.А. Чудновский. автор повести из еврейского быта «Вечный ученик», в №№ 3 и 4 за 80 г.) или непроницаемыми абревиатурами: В.Е., Т.–Z. и др.

Иностранная беллетристика была представлена переводами произведений Ришпэна, Уйда, Эркмана-Шатриана, Альфонса Додэ и др. В ряде номеров печатались «Воспоминания ссыльного» Симона Майера, парижского коммунара, перенесшего ссылку в Новой Каледонии.

Среди стихотворений, помещенных в «Русском богатстве», мы находим произведения Ник. Курочкина, Л. Трефолева, А. Боровиковского, поэта-крестьянина Саввы Дерунова, А. Барыковой, П. Якубовича и каких-то: Александра Арсеньева, Н. Сергеева, Еремеева, В. Мака, К. О–лева, А.Е. Егорова (подписывался: «А.Я.») и др.

На научные темы в «Русском богатстве» писали Берви-Флеровский. В.В. Кончевский, Д. Коропчевский, Г. Потанин, Н. Русанов, Харламов, Ядринцев и др.

В отделе публицистики мы находим статьи Златовратского (Н. Оранский), Засодимского (Вологдин, В–л–н, П. З–ский), Кривенко (С.Н.), Протопопова (Горшков), Скабичевского (А. Питерский), Комарова и др. Многие статьи и заметки подписаны инициалами, не поддающимися расшифровке (А.Г., А.С., В.Г., В.Н. и др.). Литературно-критические статьи помещали Протопопов и Скабичевский. Ряд статей на литературные темы подписан псевдонимами: –ин, П–ий–м, Dr. Н.; кому принадлежали они – неизвестно.

Под псевдонимами же шли все статьи и заметки, печатавшиеся в отделе «Смесь». Среди авторов этого отдела наиболее интересен Л. Алексеев. В некоторых номерах он единолично составлял весь отдел «Смесь». Л. Алексеев не прекратил сотрудничества в «Русском богатстве» и по распадении артели. Нельзя не обратить внимания на разносторонность этого автора: помимо сатирических заметок, он писал стихи, рассказы, публицистические статьи и даже поместил одну статью по социологии. К сожалению, никакими сведениями о Л. Алексееве мы не располагаем[269]. Нам даже неизвестно, действительная ли это фамилия автора или псевдоним.

Помимо перечисленных выше авторов, в «Русском богатстве» принимали участие некоторые деятели революционного подполья. Известно, что в этом журнале была напечатана статья Г.В. Плеханова «Поземельная община и ее вероятное будущее» (под псевдонимом Г.Б*** в №№ 1 и 2 за 80 г.), о которой нам придется еще говорить ниже. Участвовал в «Русском богатстве» и известный народник А.И. Иванчин-Писарев. По свидетельству Русанова, он поместил в этом журнале статейку о пушкинском празднике в 1880 г. в Москве[270]. В «Русском богатстве» было напечатано три статьи об этом празднике. Какая из них принадлежала перу Иванчина-Писарева, сказать трудно; вероятнее всего «Думы по поводу пушкинского праздника», подписанные псевдонимом «Из деревни» (№ 6 за 80 г.). Имеются указания на то, что в «Русском богатстве» сотрудничал знаменитый народоволец Н.И. Кибальчич. Этот факт удостоверяет Иванчин-Писарев в своих воспоминаниях о Н.К. Михайловском[271]. Однако, проверить это указание Иванчина и, если оно справедливо, найти статьи Кибальчича невозможно: если он и писал в «Русском богатстве», то под каким-нибудь неизвестным нам псевдонимом или даже без подписи.

Ознакомившись с составом сотрудников «Русского богатства», мы убедились, что в этом журнале принимали участие многие из лучших и наиболее талантливых народнических беллетристов и публицистов. Тем не менее успеха среди публики «Русское богатство» не имело. Число его подписчиков выразилось в более чем скромной цифре – 700[272]. Дело в том, что, несмотря на ряд интересных и ярких статей и беллетристических произведений, которые мы находим в артельном «Русском богатстве», журнал этот, если брать его в целом, не выходил из рамок посредственности. Вину в этом нельзя возлагать на тяжелые внешние условия, в которых находилась во времена царизма русская печать. «Русскому богатству» повезло в том отношении, что его выход совпал с началом пресловутой «диктатуры сердца» Лорис-Меликова, когда узда, наложенная на русскую печать, значительно ослабла.

Повидимому, хотя «Русское богатство» и было журналом подцензурным, цензура не очень преследовала его. Это не значит, конечно, что журнал не испытывал никаких придирок со стороны цензуры. Так, напр., известно, что «Внутреннее обозрение», предназначенное для августовского номера «Русского богатства», было запрещено цензором на том основании, что в нем описывалось «безвыходное и бедственное положение» русского крестьянства[274].

Случались и другие придирки, но все же они не были настолько велики, чтобы исключительно ими можно было объяснить бесцветность «Русского богатства». Очевидно, основную причину ее надо искать в каких-то иных обстоятельствах.

В неудаче своего журнала должны были признаться сами члены артели. Один из них, А.М. Скабичевский, в своих воспоминаниях пытается выяснить причину малой успешности и распространенности «Русского богатства».

Далее Скабичевский указывает, что если в первых выпусках журнала встречаются еще «кое-какие недурные вещи известных писателей» – Гл. Успенского, Гаршина, Наумова и др., – то к концу года фамилии этих авторов попадаются все реже и реже, а в следующем году почти совсем исчезают со страниц «Русского богатства»[275].

Несомненно, что причина неудачи, постигшей артель писателей, отмечена Скабичевским в общем правильно. Их журнал не мог рассчитывать на большое число подписчиков при наличности двух старых и завоевавших симпатии публики журналов радикального направления – «Отечественных записок» и «Дела». Артель, не имевшая почти никаких средств и работавшая в расчете на доходы, которые определяются к концу подписного года, не могла выдержать конкуренции с издателями, обладающими известным кругом постоянных подписчиков и обеспеченными в материальном отношении. Прав Скабичевский и тогда, когда он говорит, что «Русское богатство» не представляло собою ничего выдающегося в литературном отношении. Наряду с несомненно интересными и яркими вещами в нем печаталось много скучных и бездарных произведений, которых их авторам не удавалось пристроить ни в какой иной журнал.

Салтыков, по свидетельству Русанова, однажды сказал Кривенко:

Конечно, этот отзыв Салтыкова далек от полной объективности и беспристрастия. Такого сурового осуждения артельное «Русское богатство» не заслуживало. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить его хотя бы с тем же «Русским богатством», каким оно стало после распадения артели, когда редактирование его перешло к П.В. Быкову и когда этот журнал совершенно утратил всякий интерес.

Ознакомление с содержанием артельного «Русского богатства» покажет нам, что этот журнал, несмотря на все его недостатки, представляет значительный интерес и имеет несомненное значение для характеристики одной из стадий, пройденных русским народничеством в его развитии.

Profession de foi нового журнала, основная установка, которой он собирался придерживаться, определилась уже в № 1 – в обозрении русской жизни, написанном, как мы уже знаем, инициатором артели, С.Н. Кривенко. По мнению Кривенко, русскому обществу необходимо обратить особое внимание на внутренние вопросы, так как от разрешения их зависит благосостояние страны. Правда, такой призыв, как будто, запоздал: в последнее время в нашей литературе и без того много говорилось о народе. Мы уже познакомились с внешней, экономической и бытовой сторонами его жизни. Это, конечно, очень важно, но этим одним не исчерпывается еще вся жизнь народа.

Таким образом, основная задача журнала, по мнению Кривенко, заключается в изучении народных, т.е. крестьянских, идеалов и их отражения в жизни народа. Это не значит, что журнал должен замкнуться в более или менее узкий круг русской жизни и отрешиться от всех вопросов, имеющих мировое значение. Это не значит, что он должен закрыть глаза на то, что происходит в Западной Европе. «Мы можем не восторгаться западно-европейской цивилизацией, глядя на нее с точки зрения высокой справедливости и морали, – писал Кривенко; – мы можем находить основания этой цивилизации очень непрочными, а идеалы – далеко неблестящими. Но игнорировать, не интересоваться этою цивилизацией мы не можем уже по одному тому, что – какова бы она ни была – она добыта потом и кровью»[278].

Программа, кратко намеченная Кривенко, была подробно развита в большой статье официального редактора «Русского богатства», Н.Н. Златовратского, «Народный вопрос в нашем обществе и литературе» (№№ 3, 5 и 6, за 80 г.), напечатанной под псевдонимом «Н. Оранский».

Златовратский отмечает, что с некоторого времени в нашем обществе стало проявляться изменение в отношении к мужику. Если раньше мужик и его жизнь стояли на первом плане, приковывая к себе усиленное внимание общества, то теперь положение стало иным. Сделались обычными жалобы на то, что «мужик одолел», что во имя мужика ошельмован «культурный, благородный и образованный человек». Такие жалобы доносятся со всех сторон. «Русскому богатству» приходится выступать «в самый разгар антимужицкой реакции в литературе». В подтверждение этого, Златовратский ссылается на какого-то автора, который, предлагая редакции «Русского богатства» свой роман, счел нужным «клятвенно уверять что в числе действующих лиц у него имеется только один мужик, да и тот в первой же части умирает»[279].

В чем же причина этой антимужицкой реакции? Кто виноват «в том полуотвращении, которое начинает питать к мужицкому вопросу общество»? По мнению Златовратского, вина в этом лежит на литературе, которая до сих пор смотрела на мужика с «беспринципностью». «Она, – пишет Златовратский, – никогда не была в состоянии подняться до того высокого синтеза, в котором мужик должен явиться логически неизбежным элементом в мышлении и сознании общества; она не могла внести в головы читателей идеи о кровной и неразрывной связи того и другого: она трактовала мужика по большей части только как „податную единицу“, надельную душу, или если и силилась говорить вообще о мужицкой душе, то в таких общих, славянофильски туманных и бессодержательных фразах, что в уме читателя мужик опять-таки оставался чем-то посторонним, требующим постоянного гуманного сочувствия и содействия – и только»[280].

Нельзя сказать, что в этих рассуждениях Златовратского все вполне ясно. Его упрек по адресу литературы в том, что она относилась к мужику только как к «податной единице», явно несправедлив, что несомненно сознавал и сам Златовратский. Не мог же он позабыть о всем том, что за предшествовавшие 20 – 25 лет было сделано в литературе по изучению всех сторон крестьянской жизни, – не только бытового и экономического положения крестьянства, но и его обычаев, верований, морали, одним словом, всего того, что укладывалось народниками в их излюбленную формулу «народных идеалов». Но этого мало: неясно было и то, что именно требует Златовратский от литературы, как он представляет себе тот «высокий синтез» с мужиком в качестве его «неизбежного элемента», о котором он говорил. Повидимому, у самого Златовратского не было полной ясности на этот счет. В конце же концов, если расшифровать рассуждения Златовратского, то они сведутся к старой, обычной для всех народников идее об оторванности русской интеллигенции от народа и о необходимости для первой из них «слиться» с последним. Таким образом, вопреки мнению Златовратского, ничего нового он не сказал, а ограничился очередной вариацией на старую, изъезженную народниками вдоль и поперек тему. Это становится вполне ясным из дальнейших рассуждений Златовратского.

По его мнению, перед русским обществом стоит дилемма: или интеллигенция должна будет всецело слить свои идеалы и интересы с общинными интересами и идеалами народа, или же, наоборот, взять народ под свою опеку и заставить его принять те бытовые формы, в которых жило и исторически развивалось культурное общество. Вот два возможных, взаимно исключающих друг друга выхода. Никакого компромисса тут быть не может. Самая наличность «народного вопроса» коренится в одновременном существовании двух непримиримо враждебных друг другу начал. Надо выбирать один из двух принципов: или наш крестьянский общинный принцип, или западно-европейский буржуазный принцип laissez faire.

Вряд ли можно хоть на минуту сомневаться в том, какой из этих принципов выбирает сам Златовратский.

Во всех этих рассуждениях Златовратского о двух принципах и их непримиримости по существу нет ничего нового. Он ограничивается повторением того, что давно уже на все лады твердили ортодоксальные народники. Новое появляется в рассуждениях Златовратского тогда, когда он переходит к вопросу о том. почему до сих пор интеллигенции, несмотря на ее пламенное желание, не удалось «слиться» с народом. В самом деле: уже давно в русском обществе стали раздаваться голоса о необходимости уничтожить пропасть, разделяющую интеллигенцию от народа. Уже давно был провозглашен призыв к интеллигенции раствориться в народном море, воспринять «народные идеалы», зажить той жизнью, какой живет народ. Почему же все эти призывы оставались безрезультатными? Разве не делала интеллигенция неоднократно попыток «слиться с народом»? Почему же эти попытки до сих пор не увенчались успехом? Может быть, самая идея народников была ошибочна?

Нет, отвечает Златовратский на эти вопросы. Народники действительно ошибались, но это была ошибка не в самой идее, а только в «применении» ее.

Итак, интеллигенция заинтересована в правовом обеспечении ее личности, в политических свободах. Вот то новое, – хотя и не оригинальное, – что сказал Златовратский по «народному вопросу». В старое время, – в первой половине 70-х годов, – народники равнодушно и даже враждебно относились к вопросу о политическом освобождении, о правовых гарантиях неприкосновенности и свободы личности. Все это представлялось им буржуазной скверной. Наиболее последовательные из них сознательно и преднамеренно отрекались от всякой мысли о политических свободах и доходили до знаменитой формулы: пусть секут – мужиков же секут. Но времена изменились. Опыт хождения в народ не пропал даром. Те репрессии, которыми ответило правительство на попытки народнической интеллигенции «слиться с народом», научили многому. В подполье они привели к расколу в народническом лагере, к образованию партии «Народная воля», поставившей своей первоочередной задачей борьбу за политическое освобождение. Те идейные процессы, которые развивались в подполье, как мы видим из статьи Златовратского, отразились и в легальной народнической литературе. Вот почему мы и сказали, что в его новизне не было оригинальности. Тот очередной манифест легальной части народничества, каким была статья Златовратского, становится понятным только на фоне развития революционной борьбы того времени. Это было эхо, повторившее призывы подполья.

Статья Златовратского вызвала ряд откликов в современной прессе. Буржуазный либерал Леонид Полонский в своей газете «Страна» приветствовал статью Златовратского, видя в ней доказательство того, что народники становятся «либералами и больше ничего». «Нашего полку прибыло», – восклицал Полонский.

«Нельзя не признать, что г. Полонский вполне прав, записав народников „Русского богатства“ в свой либеральный полк», – писала «Неделя» (№ 31 за 1880 г., статья «Что такое народничество?»), представительница оппортунистического оттенка народничества. В статье Златовратского «Неделя» усматривала отречение от народнических идеалов, выразившееся в подмене «вопроса о народе» – «вопросом об интеллигенции».

«Народ ждет от нас удовлетворения своих нужд, – писала „Неделя“, – а мы говорим ему: отстань, не до тебя! Дай прежде возможность гг. Полонскому, Краевскому и др. стать на страже… общественной безопасности и здравых идей»[285]. По мнению «Недели», у интеллигенции нет и не может быть интересов особых, самостоятельных. Ее интересы совпадают с интересами народа и, вследствие этого, растворяются без остатка в них.

В противовес «Русскому богатству» «Неделя» выдвигала следующие два тезиса, в которых, по ее мнению, заключено истинное содержание народничества:

И далее Лаврский вполне правильно указывал на явное противоречие в положениях, выдвинутых «Неделею». С одной стороны, она признает безошибочность коллективной мысли, а с другой, предоставляет интеллигенции по своему усмотрению отбирать одни из стремлений народа и отбрасывать другие.

Для Лаврского точка зрения «Недели» столь же неприемлема, сколько и манифест Златовратского. По его мнению, их народничество одинаково ложно и непоследовательно. Они только притворяются народниками и ничем не отличаются от либералов, желающих, чтобы народ шел по их указке.

Если «Неделя» представляла собою народничество, начавшее скатываться в болото оппортунизма и национализма, то в лице Лаврского мы встречаем любопытный тип народника, уже скатившегося в это болото и не без удобства расположившегося в нем.

Как мы видим из вышеизложенного, эти различные оттенки существовали в народничестве не только в конце 90-х годов, но и в самом начале 80-х.

Вполне понятно, что «Русское богатство» не могло обойти молчанием похвалу «Страны» и нападки «Недели» и «Мысли». На них оно ответило статьей Л. Алексеева «Почему вскипел бульон и почему мы теперь только обращаем на это внимание», помещенной в № 12 «Русского богатства» за 1880 г.

Прежде всего надо было отмежеваться от либералов «Страны». – «Мы не единомышленники с „Страной“, а противники», – заявил Алексеев. Против общего врага эти противники готовы соединиться для совместной борьбы, но их союз – временный.

Несогласен Алексеев и с теми упреками, которые были сделаны «Русскому богатству» «Неделей». В отличие от последней, Алексеев полагает, что между интересами народа и интересами интеллигенции нет и не может быть никакого противоречия, никакого расхождения. «Интеллигенция, – пишет он, – настоящая интеллигенция – не может быть самолюбивой, не может не быть другом и радетелем народа». Народ, по мнению Алексеева, не всегда ясно сознает свои интересы. В его миросозерцании наряду с хорошими сторонами имеются и темные. Интеллигенция должна притти на помощь народу.

Как видим, Алексеев твердо стоит на той точке зрения, на которую стал Златовратский. Он подчеркивает необходимость политической свободы и, следовательно, политической борьбы. Однако, провести эту точку зрения последовательно «Русскому богатству» не удалось. От прежних предрассудков, от былого недоверия к политической свободе народнику не легко было отделаться.

В тот самый момент, когда «Народная воля» напрягала все свои усилия для того, чтобы нанести царизму последний, смертельный, как ей казалось, удар, – в январе 1881 г. «Русское богатство» заговорило с недоверием о том значении, какое «освобождение личности и ее развития от гнета государства» может иметь для улучшения участи народа. А. Комаров в «Хронике внутренней жизни» счел нужным указать, что политическое освобождение «может повести не к радикальному исцелению русского общества от всех зол, а, напротив, к еще большему осложнению болезни».

В этих опасениях Комарова мы находим рецидив старонароднического страха перед политической свободой, которая может оказаться выгодной только для буржуазии и тем самым принести вред народу. Эту старую народническую идею Комаров обосновывает при помощи тех же самых аргументов, которые приводились в подтверждение ее народниками первой половины 70-х годов. Он указывает, что в условиях существующего экономического гнета, лежащего на народе, освобождение юридическое еще не приведет к освобождению фактическому, что народ фактически будет лишен возможности пользоваться «расширением общественных льгот»[291]. Того значения, которое политическая свобода может иметь для борьбы за экономическое освобождение трудящихся, Комаров не понимает. Самая мысль о таком значении политической свободы чужда ему.

Чтобы политическая позиция, занятая «Русским богатством», была совершенно ясна, необходимо остановиться еще на отношении этого журнала к национальному вопросу вообще и в частности – к украинскому. Известно, что 70-е годы были временем расцвета так называемого «украинофильства». Вопрос о правах украинской национальности и о возрождении украинской культуры был поставлен в порядок дня, и «Русское богатство» не могло не отозваться на него. Ответ на этот вопрос оно дало в статье Л. Алексеева «Что такое украинофильство?», помещенной в № 2 «Русского богатства» за 1881 г. Ответ этот был резко отрицательным. По мнению Алексеева, украинское движение – явление, не имеющее реальных корней в действительных нуждах населения Украины. Обосновывая свою точку зрения на украинофильство, Алексеев высказал несколько соображений о значении национального вопроса вообще, и эти соображения представляют значительный интерес для характеристики народничества того времени.

Поскольку на Украине крестьянство продолжает еще пользоваться украинским языком, постольку Алексеев не возражает против введения преподавания на этом языке в народных школах и против создания украинской литературы для народа. Для интеллигенции же этот язык и эта литература не нужны.

Ошибка украинофилов заключается, по мнению Алексеева, в том, что они преувеличивают значение национальных отличий. Они не понимают того, что в наше время существование или исчезновение этих отличий «ни малейшим образом не влияет на развитие и удовлетворение коренных, существенных духовных и материальных нужд человеческой личности… Тот путь, на который стало человечество, овладев паром, электричеством, книгопечатанием, фатально, неизбежно ведет к уничтожению национальных различий, к слитию национальностей в одно целое».

Вот почему Алексеев полагает, что «возрождение малорусской народности вовсе не нужно». Мало того, оно даже вредно. Оно идет вразрез с направлением нашей эпохи. «Украинофильство – движение ретроградное, оно стремится вернуться вспять, не обращая внимания на нужды жизни и на ход событий»[294]. Оно отвлекает здоровых и мыслящих людей от «служения тем великим задачам, которые поставлены перед нами историей и которые требуют всего нашего внимания»[295].

Статья Алексеева – яркий пример той путаницы, которая царила в головах народников, – или, по крайней мере, части их, – относительно национального вопроса. Вслед за Прудоном, отрицавшим национальный вопрос «во имя социальной революции» и на этом основании занявшим в 1863 г. враждебную позицию по отношению к происходившему тогда польскому восстанию, Алексеев пытается критиковать украинофилов с точки зрения «интернационализма», доказывая, что принцип национальности потерял в настоящее время всякое значение. Алексеев не понимал того, что «во всем мире эпоха окончательной победы капитализма над феодализмом была связана с национальными движениями»[296], что на известном историческом этапе национальное движение, влекущее за собою поднятие культурного уровня угнетенных народностей, является фактом, способствующим «свободной и широкой группировке населения по всем отдельным классам»[297].

Ошибка Алексеева неслучайна, как неслучайной была и ошибка Прудона. Эта ошибка характерна для общественного класса, выразителем интересов которого они выступали. Мелкие товаропроизводители, занимая промежуточное положение в современном обществе, по самой природе своей осуждены на постоянные колебания между лагерем буржуазии и лагерем пролетариата, между революцией и реакцией, между интернационализмом и национализмом. Вот почему в аргументации Алексеева наряду с интернационалистическими нотками порой нам слышен голос великорусского шовиниста. В эпоху первой нашей революции многие доводы, приведенные Алексеевым против украинофильства, были почти дословно повторены великорусскими реакционерами и националистами. Они, подобно Алексееву, рассматривали украинское движение как пустую выдумку кучки интеллигентов и уверяли, что возрождение украинского народа немыслимо и «никому не нужно».

«Внутреннее обозрение» Кривенко, статья Оранского-Златовратского, ответ Алексеева критикам «Русского богатства» познакомили нас с общей установкой, которой придерживался этот журнал. Мы видели, что это был орган «последовательных народников», ставивших себе в особую заслугу «преимущественное народолюбие». Мы видели также, что эти последовательные народники вынуждены были отойти в весьма важном вопросе о значении политической борьбы от старой позиции правоверного народничества. Наряду с этим мы убедились, что такой отход давался «последовательным народникам» нелегко. Старые взгляды до некоторой степени продолжали сохранять над ними власть, и это сказалось на направлении их журнала как в публицистической, так и в беллетристической его части.

Беллетристика «Русского богатства» занята преимущественно изображением крестьянской жизни; причем изображение это носило специфический характер. Про руководителей этого журнала можно в общем повторить то, что Плеханов однажды остроумно сказал про народника вообще: «Он твердо убежден, что беллетристика должна дать ему лишний случай поблагодарить историю за счастливую самобытность русского народа»[298]. У беллетристов «Русского богатства», как и вообще у беллетристов-народников, преобладают, говоря словами того же Плеханова, «кисло-сладкие изображения исконных, вековых добродетелей крестьян-общинников»[299]. Народники «Русского богатства» убеждены в том, что деревня воспитывает в крестьянине особое чувство братской солидарности, недоступное для других общественных классов. Крестьянин, перенесенный в условия городской жизни, на фабрику и завод, утрачивает это мирское чувство и поддается «разлагающему влиянию индивидуализма».

Как мы видим, Волохову совершенно чуждо сознание того, что завод является лучшей школой классовой солидарности.

Народники «Русского богатства» знают, конечно, что в деревне можно найти не мало таких фактов, которые стоят в полном противоречии с их идеализированным представлением о деревне. Однако, подобные факты они рассматривают как явления, чуждые деревне, принесенные в нее извне, такие, от которых при добром желании не будет особого труда освободиться. К числу таких явлений относится, например, кулачество.

Откуда же взялся в деревне кулак? И чем он держится? Герой рассказа Наумова считает, что в этом виновато исключительно «неразумие» самих крестьян. Связь кулачества с переходом деревни от натурального хозяйства к денежному неясна Наумову настолько же, насколько и изображенному им раскаявшемуся кулаку.

Крестьянство идеализируется не только беллетристами, но и публицистами «Русского богатства». Особенно характерна в этом отношении статья Харламова «Женщина в русской семье» (№№ 3 и 4 за 1880 г.), посвященная доказательству того, что городская цивилизация, проникая в деревню, влечет за собой «принижение женской личности» и «порчу женского типа в его нравственной основе». Общинной деревне, где в основу семейных отношений положены «любовь и совет», где женщина пользуется полным равноправием с мужчиной, Харламов противопоставляет культурное общество, в котором женщины «даже в лучших экземплярах!» являются «только рабынями и ничем больше».

Со статьей Харламова, с его верой в свободу женской личности и в равноправие женщины в деревне интересно сопоставить рассказ Т–Z «Самосуд», напечатанный в № 6 «Русского богатства» за 1880 г.

Героиню этого рассказа – крестьянку Аксинью – ее односельчанки заподозрили, совершенно неосновательно, как потом выяснилось, в краже полотна у одной из соседок.

В воскресенье Аксинью раздели донага и запрягли в телегу, а мужа ее, с которого предварительно вытребовали ведро вина на угощение «мира», посадили в телегу, дали ему кнут и велели править: «Пожалуй, кати под гору».

Когда Аксинью выпрягли и освободили, она, не помня себя от пережитых издевательств, бросилась прямо к колодцу – и вниз головой в него. Кое-кто из крестьян хотел достать ее из колодца и попытаться спасти, но староста остановил: «Нельзя! – говорит. – Пусть до станового так будет. Беды еще наживешь, как вынешь».

Читатель «Русского богатства» имел полное основание спросить редакцию, как примирить этот рассказ о печальной судьбе Аксиньи с идеализированным изображением женской доли в деревне, данным Харламовым. Ответ на этот вопрос был очень труден для правоверного народника: приходилось или закрывать глаза на темные стороны деревенской жизни (что, как известно, многие из народников и делали), или же признать, что в деревне далеко не все обстоит так благополучно, как следовало бы ожидать по народнической теории. Известно, что именно на этом-то вопросе народничество 70-х годов и разбилось на два различных направления: на народничество оптимистическое, принимавшее за идеал деревню полностью, как она есть, и на народничество критическое, начавшее отличать «мнения» народа, для критически-мыслящих интеллигентов не обязательные, от «интересов» народа, которые должны быть высшим руководящим принципом, направляющим всю деятельность интеллигенции.

Сотрудники «Русского богатства», за немногими исключениями вроде Харламова, были ближе к народничеству критическому, чем к оптимистическому. Точка зрения «Русского богатства» на вопрос о «народных идеалах» и «народных началах» яснее всего была выражена М. Протопоповым в статье «Проповедник нового слова» (№ 8 за 1880 г.), посвященной знаменитому выступлению Достоевского на пушкинском празднике в Москве.

С точки зрения Протопопова, «наш народ, оставаясь в стороне от культуры, успел сохранить в себе те альтруистические инстинкты, благодаря которым человек способен „класть душу свою за други своя“. Этим он обязан общинному строю своей жизни. Но этот же строй, подавляя развитие индивидуальности, привел к тому, что в народе не выработалось „сознание личности“» (как видим, в этом пункте Протопопов коренным образом расходится с Харламовым). «В этих двух обстоятельствах, – говорит Протопопов, – его сила и его слабость, его превосходство над нами и наше превосходство над ним». «Наша грязь к нему не пристала, точно так же как наши драгоценные завоевания: наше самосознание, наша возмужавшая критическая мысль и т.п. для него пока совершенно недоступны».

Интеллигенция, в отличие от народа, проникнута высоким сознанием прав своей личности, но зато она «утратила естественное чувство своей солидарности с обществом». Она больна чрезмерно развитым индивидуализмом.

Отсюда – необходимость синтеза, – такого синтеза, который слил бы в одно органическое целое тип «общинника» с типом «индивидуума» и сгладил бы «резкую обособленность культурного человека и обезличенность общинника»[303].

С точки зрения необходимости такого синтеза Протопопов подходит к вопросу о «западных учреждениях» (так из цензурных соображений приходилось ему обозначать вопрос о политической свободе).

С этой точки зрения Протопопов и подходит к оценке выступления Достоевского, потрясающий успех которого может быть объяснен, по его мнению, только как «колоссальное недоразумение, недопонимание». Критерий «самобытности», выдвинутый Достоевским, не выдерживает критики.

Полезность, честность и благотворность для всех – таков критерий, при помощи которого Протопопов хочет примирить друг с другом различные общественные группы, национальности и классы.

Если Протопопов и другие народники «Русского богатства» отрицали критерий самобытности, то это еще не означало, что, по их мнению, развитие России должно итти тем же самым путем, каким шло развитие западных стран.

Народническая мысль усердно билась над разрешением вопроса о том, должна ли Россия стать капиталистической страной или же в отличие от Запада она перейдет непосредственно к более высоким и совершенным формам социально-экономической жизни. Мечтая избежать ужасы западного капитализма с его «язвой пролетариатства», народники все свои надежды возлагали на существующий в русской деревне общинный строй.

Вопрос о путях развития России имел для народников настолько важное значение, что «Русское богатство», конечно, не могло не высказать своего мнения относительно него. И действительно, неоднократно артельный журнал возвращается к этому вопросу. Уже в первом номере ему было посвящено две статьи: Н.С. Русанова «Проявления капитализма в России» и Г.В. Плеханова «Поземельная община и ее вероятное будущее»[307].

Авторы этих статей по-разному ставили вопрос о путях развития России и по-разному отвечали на него. Будущий марксист Плеханов выступал как правоверный народник; будущий эсер Русанов в то время находился под сильным влиянием идей Маркса и считал себя его учеником и последователем. Начнем со статьи последнего.

Русанов отгораживался как от народников, питающих непоколебимую уверенность в прочности русского общинного строя и полагающих, что России нет никаких оснований бояться наступления капитализма, так и от русских «марксистов», которые в приближении капитализма усматривают неизбежное «выражение всеобщего закона человеческих обществ» и вследствие этого убеждены, что России не миновать его. Трудно определить, кого именно имел в виду Русанов, когда он в 1880 г. говорил о русских «марксистах». Повидимому, его аргументация была направлена против Н.И. Зибера, выступавшего в то время в литературе в качестве ученика Маркса и высказывавшегося за неминуемость капитализма.

Русанов находил, что русские марксисты не понимают учения Маркса и извращают его, сближая его идеи с идеями тех буржуазных экономистов, которые верят в существование всеобщих и неизменных для всех народов и времен социальных законов, т.е. тех самых экономистов, взгляды которых подверглись уничтожающей критике со стороны Маркса. В отличие от критикуемых им русских марксистов, сам Русанов полагает, что идеи Маркса «имеют значение законов только в применении к обществам, экономические отношения которых аналогичны или имеют явную тенденцию перейти в аналогичные с экономическими отношениями Западной Европы»[308].

Русанов прав в одном пункте. Учение Маркса действительно не имеет фаталистического характера. Маркс не исключал возможности внекапиталистического развития. Однако, он допускал его только при наличности определенных условий (победа пролетариата в более развитых в экономическом отношении странах). Между тем эту сторону вопроса Русанов упускал совершенно из вида, критикуя русских марксистов.

Оспаривая веру наивных народников в то, что община спасет Россию от капитализма, Русанов, вслед за этим, сам делал еще одну ошибку, показывающую, как недостаточно он понимал взгляды Маркса, последователем которого он себя считал. Он высказывал убеждение, что общинный строй может разлагаться исключительно под влиянием враждебных ему воздействий со стороны. По его убеждению в самой общине не происходит и не может происходить никаких внутренних процессов, следствием которых явится гибель общины. Другими словами, зародыши разложения носятся не в атмосфере самой общины, а «в атмосфере междуобщинных сношений»[309]. Эта точка зрения, не имеющая ничего общего с марксизмом, была обычной у народников, и нам еще придется встретиться с нею.

Устоит ли русская община в борьбе против капитализма или же ей придется сложить перед ним оружие, по мнению Русанова, зависит всецело от того, при каких условиях будет проходить между ними борьба. Если в среде, окружающей нашу общину, имеются явления, аналогичные с теми, которые на Западе привели общину к уничтожению, то ее гибели можно ждать и в России[310].

Имеются ли в России в наличности такие явления? Русанов отвечает на этот вопрос утвердительно. Такими явлениями он считает обезземеление сельских производителей и их переход в пролетариев. Основываясь на многочисленных статистических данных, Русанов указывает на то, что недостаточность земельных наделов и тяжесть повинностей и налогов заставляют крестьян бросать земли и брести, куда попало, в поисках заработка. «На этой почве, – говорит Русанов, – и должно пышно разрастись присвоение чужого неоплаченного труда»[312].

Не лучше, чем в земледелии, дело обстоит и в мелкой кустарной промышленности. Кустари опутаны целой армией крупных и мелких скупщиков. Все большее и большее число кустарей вынуждено бросать свое производство и переходить в ряды пролетариев[313].

Обрисовав в темных красках положение русских крестьян, Русанов следующим образом формулирует свое отношение к вопросу о неминуемости капитализма:

Этими словами Русанов заканчивает свою статью. Очевидно, несмотря на те явления, которые он отметил в экономической жизни России, он считает возможным «предпринять» какие-то меры, которые могут еще спасти общину. Другими словами, для него вопрос о неминуемости капитализма не решен окончательно и безоговорочно. Считавший себя истинным последователем Маркса, Русанов не заметил, что те явления, которые констатированы им в русской деревне, являются не только условиями, благоприятствующими проникновению капитализма, но и симптомами того, что капитализм уже существует в России. Русанов не понял, что поздно уже мечтать о каких-то мероприятиях, долженствующих отвратить проникновение капитализма в деревню, что капитализм стал не только возможностью, но и фактом, что он подчинил уже своему влиянию крестьянское хозяйство, что сам крестьянин, хозяйство которого все более и более втягивается в торговый оборот, уже превращался в мелкого буржуа.

Все это осталось непонятным для Русанова, и именно поэтому статья его могла появиться на страницах народнического органа. Однако, хотя Русанов и не сделал того вывода, который вытекал из приведенных им фактов, статья его не могла понравиться правоверным народникам. В своих воспоминаниях Русанов свидетельствует, что особенно недружелюбно к его статье отнеслись Бажин и Засодимский. По его словам, они очень энергично возражали против предложения Русанова познакомить читателей «Русского богатства» с теорией Маркса[315]. Однако, можно предполагать, что и среди других членов артели, помимо Бажина и Засодимского, Русанов не встретил достаточной поддержки. За это говорит то обстоятельство, что вскоре Русанов прекратил сотрудничество в «Русском богатстве» и сосредоточил свою литературную деятельность всецело в журнале «Дело»[316]. Очевидно, для членов артели была гораздо более приемлема та точка зрения, на которую в вопросе об общине и капитализме стал Г.В. Плеханов.

Статья Плеханова, написанная им, если верить Русанову, по совету Н.К. Михайловского[317], была посвящена вышедшим в то время исследованиям М.М. Ковалевского и московского статистика Орлова[318]. Ковалевский в своей книге «Общинное землевладение» приходит к выводу, что «распадение общинного землевладения происходило и происходит под влиянием столкновений, в которые, рано или поздно, приходят интересы состоятельных и несостоятельных членов общин, с одной стороны, и выделившихся из общины частных владельцев, с другой». Таким образом, в отличие от народников, Ковалевский полагал, что общинный строй неминуемо, рано или поздно, начинает разлагаться в силу экономических процессов, совершающихся внутри его. Что касается Орлова, то он в вышедшем в то время 1-м выпуске IV тома «Сборника статистических сведений по Московской губернии» поместил описание существующих в этой губернии форм крестьянского землевладения. Признавая, что преобладающей формой остается община, Орлов тем не менее констатировал, что в нее закралось уже много элементов, угрожающих ей полным разрушением. В частности он отметил, что в общине происходит борьба между состоятельными и несостоятельными ее членами, что общинный порядок препятствует классовой диференциации крестьянства, т.е. что в русской деревне происходит то самое явление, которое, по свидетельству Ковалевского, привело к гибели общинный строй в других странах. Естественно, что правоверные народники не могли мириться с выводами Ковалевского и с наблюдениями Орлова. Им необходимо было проверить основательность и силу доводов и аргументов этих авторов. Такую именно задачу и поставил себе Плеханов.

Не отрицая того, что в русской общине заметны «признаки искажения ее коренного принципа», Плеханов, однако высказывает уверенность, что «при благоприятном стечении обстоятельств» община может иметь прочное будущее. По мнению Плеханова, «сознательно-положительное отношение к ней крестьянской массы и интеллигенции страны» может в значительной степени нейтрализовать действие враждебных общинному строю влияний. Если такое отношение окажется налицо, то «община может продержаться до того времени, когда явится необходимость и возможность интенсивной культуры земли, а значит и употребления таких орудий и способов труда, которые потребуют общинной эксплоатации общинного поля».

Каким из этих двух путей пойдет дальнейшее развитие русской общины, «в значительной степени зависит от правильности понимания нашей интеллигенцией экономических задач родной страны». А так как «симпатии нашей интеллигенции все более и более склоняются на сторону общины», то Плеханов склонен думать, что община выйдет победительницей из борьбы с капитализмом[319].

Итак, от интеллигенции и ее сознательности зависят судьбы русской общины, с одной стороны, и русского капитализма, с другой. Вот – конечный вывод Плеханова. Сравнивая его с прогнозами Русанова, мы можем констатировать, что в вопросе о неизбежности капитализма Плеханов стоял на значительно более оптимистической точке зрения, чем Русанов. Несомненно, что сочувствие большинства членов артели, издававшей «Русское богатство», было на его стороне. Им хотелось верить в прочность общинного склада русской деревни и в возможность для России избежать опасность, грозящую ей со стороны капитализма.

Такое желание их ясно видно из ряда других статей, появившихся в их журнале, а в частности из двух статей В.П. Воронцова (В.В.) «Мысли о будущем помещичьих хозяйств» (№ 10 за 80 г.) и «В защиту капиталистического пессимизма» (№ 2 за 81 г.), в которых была дана критика взглядов и доводов Русанова (в первой статье – в скрытой форме, во второй – открыто).

В.В. настроен еще более оптимистически, чем Плеханов. Если последний, веря в победу общины, не исключает, однако, возможности того, что она погибнет в борьбе с капитализмом, то В.В. не сомневается в благополучном исходе этой борьбы. «Капиталистическое производство, – заявляет он, – не получит господства в России». По мнению В.В., развитие капиталистической промышленности встречается в России с рядом таких серьезных препятствий, которые исключают возможность победы этой формы экономической организации. Эти препятствия, по мнению В.В., заключаются в отсутствии внешнего и в слабости внутреннего рынков. На внешних рынках Россия с ее слабо развитой промышленностью не сможет конкурировать с другими более передовыми в промышленном отношении странами. Внутренний же рынок недостаточно емок вследствие низкого уровня благосостояния народной массы.

Русский капитализм осужден вертеться в заколдованном кругу, из которого нет выхода. Искусственная поддержка его приведет только к дальнейшему обеднению массы народа, т.е. к еще большему сокращению внутреннего рынка. Всякие же меры, направленные к поднятию благосостояния народных масс, укрепляют положение «народного производства» и тем самым затрудняют для капитализма конкуренцию с ним. Таким образом обеспечение самосостоятельности крестьянского хозяйства увеличивает затруднения для процветания капиталистического производства как в промышленности, так и в земледелии. «Как ни кинь – все клин!» – заканчивает с удовлетворением В.В.[320].

При таких условиях будущую экономическую организацию России мы, по мнению В.В., должны «вырабатывать самостоятельно, а не заимствовать из политико-экономических книжек, рисующих формы быта, для нас недоступные»[321].

В наше время нет, конечно, нужды подвергать взгляды В.В. критическому разбору. Несостоятельность их была вполне показана в марксистской литературе 90-х годов, и в частности в книге В.И. Ленина «Развитие капитализма в России», специально посвященной исследованию процесса образования внутреннего рынка для крупной промышленности. Одно только необходимо отметить как характерную для всего народничества черту, ярко проявившуюся в статьях В.В. Критикуя капитализм, В.В. не давал себе отчета в том, что он критикует не капитализм вообще, а только одну из его форм, – ту, которая, по определению Ленина, соответствует прусскому пути развития капитализма. В.В. не сознавал, что проповедуемая им поддержка «народного производства» также приводит к развитию капитализма – только капитализма иного типа – американского.

Та же самая тенденция обнаруживается с еще большею очевидностью из статьи «Поэзия и философия агрономии», подписанной инициалами В.Б. и помещенной в № 5 «Русского богатства» за 1880 год. Автором этой статьи был известный публицист 60-х и 70-х годов В.В. Берви (Флеровский). Если В.В. нисколько не сомневается в том, что капитализм не является реальной опасностью для России, и питает твердую уверенность в конечной победе общинных порядков, то В.Б. настроен не столь оптимистически. Как и Плеханов, он не решается дать категорический ответ на вопрос о судьбах русской общины. Однако, сходясь в этом пункте с Плехановым, Берви расходится с ним во многих других. Плеханов опасность, грозящую существованию общинных порядков, усматривает, как мы уже видели, в развитии некоторых экономических процессов, непримиримо противоречащих принципу общины и делающих победу этого принципа до известной степени сомнительной. Берви же сводит весь вопрос на непонимание русским обществом значения и преимуществ общинных порядков. Плеханов считает, что община может спастись только при вмешательстве интеллигенции, т.е. революционным путем, ибо в политических условиях русской жизни того времени вмешательство интеллигенции не могло осуществиться ни в какой иной форме, кроме революционной. В отличие от Плеханова Берви считает возможным избежать революционный путь и доставить торжество общинным порядкам при помощи мирных мероприятий. Идеалист, не понимавший значения противоположности классовых интересов, Берви верил в то, что крестьяне могут договориться с помещиками «к общему удовольствию». Вот как формулировал он свой взгляд на русскую общину:

Статья Берви посвящена главным образом доказательству того, что в сельском хозяйстве мелкое производство крестьянского типа выгоднее и производительнее крупного. Мысль эта на страницах «Русского богатства» развивалась и доказывалась не одним Берви. Ее можно встретить и в других статьях этого журнала, напр., в статье В.В. «Мысли о будущем помещичьих хозяйств»[323] и в статье А. Комарова «К чему могут привести полумеры». «Только на полях крестьянина производительность почвы может достигнуть своего максимума», – утверждает Комаров[324].

Исходя из признания преимуществ мелкого землепользования, Берви подходит к вопросу о формах, наиболее желательных в сельском хозяйстве России.

Как мы уже знаем, он – сторонник общинного порядка; однако, он считает нужным заявить о своем несогласии с «некоторыми немецкими теоретиками (имеется в виду, конечно, К. Маркс), которые сосредоточивают свои восторги на идее общей сельскохозяйственной работы».

Из этой цитаты видно, что Берви враждебно относится к обобществлению в области земледелия. Он – сторонник индивидуального хозяйства. Крестьянин, сидящий на своем клочке земли и обрабатывающий его самостоятельно, силами своими и членов своей семьи, – вот идеал Берви. Какими бы оговорками относительно общих работ и общих зданий ни сопровождал Берви свой проект будущего земельного устройства, этот проект не имеет ничего общего с социализмом: осуществление его не выходит из пределов мыслимого и возможного в рамках буржуазного строя. Сохранение и укрепление индивидуального крестьянского хозяйства открывает широкий доступ в деревню капиталистическим отношениям. Но, конечно, капитализм, развивающийся на такой базе, будет капитализмом американского, фермерского типа.

Статьи Русанова, Плеханова, В.В. и В.Б. дают вполне достаточный материал для определения отношения народников «Русского богатства» к вопросу о путях экономического развития России. Все эти авторы сходятся в одном: капитализм – зло, и было бы хорошо, если бы России удалось избежать его, положив в основу дальнейшего развития существующую в ней поземельную общину. Однако, все они, за исключением В.В., не имеют твердой уверенности в том, что их пожелания обязательно осуществятся. Они видят опасность, грозящую общине, и чувствуют ее серьезность. В этом их отличие от народников-оптимистов, нисколько не сомневавшихся в том, что Россия без труда может итти своим путем и спастись от капитализма. Было время, когда такие оптимисты составляли подавляющее большинство в рядах народников. Однако к концу семидесятых годов молодой русский капитализм добился таких несомненных успехов, что игнорировать его стало уже невозможным. Среди народников под влиянием этого обнаружилось немало скептиков, которые начали не скрывать своих сомнений относительно прочности общинных порядков. Они открыто заявили, что община может быть спасена только при условии поддержки ее со стороны интеллигенции. К числу таких скептиков принадлежали руководители «Русского богатства». Отсюда – их тезис о необходимости «протекционизма для общины», формулированный в программной статье официального редактора «Русского богатства» Н.Н. Златовратского-Оранского.

Если община не может спастись самостоятельно, если она нуждается в поддержке, если интеллигенция в этом отношении должна притти на помощь к народу, то сам собою возникает вопрос о силе и значении «народных начал и идеалов». И в этом пункте народники были вынуждены отступить со своих первоначальных позиций. Если раньше «народные начала» были в их глазах руководящим идеалом для интеллигенции, то теперь пришлось признать необходимость синтеза этих начал с идеалами, выработанными теоретической мыслью интеллигенции. На такую именно точку зрения и стало, как мы видели, «Русское богатство».

Признание того, что община может быть спасена только при помощи интеллигенции, неизбежно влекло за собой изменение в постановке вопроса о политической борьбе. Чтобы иметь возможность оказать общинному строю необходимую поддержку, чтобы провести в жизнь соответствующие мероприятия, интеллигенции должно быть предоставлено право голоса в вопросах русской жизни. Интеллигенция должна стать политической силою, а это возможно только при признании за нею политических прав. При таких условиях прежнее индиферентное отношение народников к вопросам политики должно было смениться признанием необходимости политической борьбы. Без осуществления буржуазно-демократических свобод интеллигенция не сможет выполнить свою спасающую роль по отношению к общине. Таков в общих чертах был ход рассуждений, приводивший народников к признанию необходимости политической борьбы.

Что касается «Русского богатства», то, как мы уже убедились, этот журнал в вопросах о значении буржуазно-демократических свобод и гарантий личности далеко отошел от первоначальных народнических позиций. Характерно то, что на его страницах сторонником борьбы за эти свободы выступил такой типичный и оптимистически настроенный народник, каким был Н.Н. Златовратский.

Мы говорили уже, что статья Златовратского являлась откликом на события, развертывавшиеся в подполье и приведшие к образованию партии «Народная воля». Это не значит, конечно, что Златовратский был народовольцем и что «Русское богатство» можно рассматривать, как легальный народовольческий орган. Если «Народная воля» высоко подняла знамя политической борьбы, то одновременно с этим и в других народнических кружках, не связанных с «Народной волей» и даже враждебно настроенных к ней, наблюдался перелом в отношении к политической борьбе. Известно, что даже правоверные народники из «Черного передела», отмежевавшиеся от «Народной воли», должны были отвести в своей программе место политической борьбе.

Отношение к этому вопросу «Русского богатства» показывает, что и в этом пункте в народнической теории обнаружилась глубокая трещина и что пересмотр старой программы народничества происходил не только в подполье, но и в рядах легальной народнической интеллигенции.

Мы говорили уже выше, что артельное «Русское богатство», несмотря на все свои недостатки, заслуживает серьезного внимания. Мы полагаем, что сделанная нами характеристика этого журнала вполне выявила, в чем именно усматриваем мы интерес, представляемый «Русским богатством» за тот период его существования, о котором нам пришлось говорить. К концу 70-х годов – накануне 1 марта – русское народничество вступило в полосу серьезного идеологического кризиса. Начинался пересмотр основных проблем народнической теории. Этот кризис широко отразился на артельном «Русском богатстве», которое, как мы убедились, дает немало ценного материала для изучения критического периода народничества. Вот почему, говоря о судьбах русского народничества, нельзя обойти молчанием артельное «Русское богатство».

«Устои» 1881 – 1882 гг.

В сентябре 1880 г. молодой историк литературы и литературный критик С.А. Венгеров обратился в Главное управление по делам печати с прошением о разрешении ему издавать ежемесячный литературно-политический журнал под названием «Новь». В декабре разрешение на этот журнал было дано. Однако, Венгеров почему-то долгое время не предпринимал ничего, чтобы воспользоваться имеющимся разрешением. Можно предположить, что в его распоряжении не было материальных средств, необходимых для ведения такого сравнительно крупного коммерческого предприятия, каким был толстый ежемесячник. Только через 11 месяцев по получении цензурного разрешения Венгеров приступил к дальнейшему осуществлению задуманного им предприятия. Это он сделал после того, как связался с некоторыми писателями, артельно издававшими в 1880 и в начале 1881 г. журнал «Русское богатство».

Как нам уже известно, артель, выпускавшая этот журнал, к марту 1881 г. фактически распалась. Руководство «Русским богатством» перешло в другие руки. Большинство членов артели прекратило сотрудничество в этом журнале.

Хотя, как мы уже говорили, дела «Русского богатства», когда оно было артельным журналом, шли из рук вон плохо, и члены артели не получали от своего журнала ничего, кроме убытков, у них тем не менее не пропала охота издавать собственный журнал. Выяснившаяся из опыта «Русского богатства» трудность конкурирования с другими, более обеспеченными в материальном отношении, журналами не останавливала их. Полученный ими практический урок политической экономии пропал даром. Они попрежнему верили в спасительность «артельного начала» и в те выгоды, которые может принести практическое осуществление его.

Осенью 1881 г. вернувшийся с Кавказа С.Н. Кривенко вошел в соглашение с Венгеровым о передаче полученного им от цензуры разрешения в пользу артели. Венгеров согласился, оставаясь, однако, официальным редактором и издателем нового журнала и войдя в артель в качестве члена. В ноябре 1881 г. Венгеров внес залог, установленный законом для изданий, выходящих без предварительной цензуры. Оставалось выполнить последнюю формальность – получить билет на право печатания журнала в типографии. Но тут-то Венгеров и стоявшие за ним члены артели наткнулись на непредвиденные затруднения. Министр внутренних дел, ввиду близких отношений Венгерова к редакции журнала «Слово», «политическая неблагонадежность которого несомненна», поручил начальнику Главного управления по делам печати снестись с директором департамента полиции, В.К. Плеве, чтобы выяснить, не признает ли он нужным вызвать к себе Венгерова, потребовать от него объяснений о направлении, которого будет придерживаться новый журнал, и предупредить, что при малейшем обнаружении в журнале «вредных» мыслей он подвергнется соответствующим мерам взыскания.

Плеве со своей стороны нашел, что название, выбранное Венгеровым для своего журнала, «крайне неудобно ввиду того, что словом „Новь“ один из известных наших писателей определил противоправительственное направление, обнаруживающееся за последнее время в известной части русского общества». Узнав об этом, Венгеров поспешил подать заявление о перемене названия «Новь» на «Устои».

В декабре 1881 г. вышел № 1 «Устоев». Это была тоненькая книжка (в 11 печатных листов), небольшого формата. Очевидно из-за спешности выпуска номера редакции не удалось собрать достаточно материала. С января следующего года «Устои» начали выходить более или менее регулярно книжками по 15 печатных листов в месяц. Однако, наладить полную регулярность в выходе номеров редакции не удалось. «Книжки „Устоев“, – говорит А.М. Скабичевский в своих мемуарах, – вечно запаздывали то по цензурным придиркам, то по недостатку материала, то по прекращению кредита в типографии, вследствие чего и происходили такие скандалы, что март и апрель, а затем сентябрь и октябрь вышли двойными книжками под одной обложкой»[326].

Цензура очень внимательно следила за содержанием «Устоев». На № 3 тотчас по его выходе был наложен арест по распоряжению министра внутренних дел. Поводом для этого послужили три статьи, помещенные в этом номере. Две из них (статья В.В. «Безземельные в Московской губернии» и анонимная статья «Деревенский дневник»), говорили о быстро развивающемся крестьянском безземельи и малоземельи и об обременении крестьянства непосильными для него податями. Третьей статьей, привлекшей к себе внимание цензуры, была статья С.А. Венгерова «Ложная сентиментальность»; автору ее было поставлено в вину, что он «осмеивал в крайне неприличной форме правительственную политику во внутренних делах»[327]. Цензор в своем заключении так передает содержание статьи Венгерова: «Отождествляя, вместе с Щедриным, настоящий период с периодом „торжествующей свиньи“, автор высказывает надежду на то, что когда-нибудь да кончится это безобразие; однако, по его мнению, надо позаботиться, чтобы „торжествующую свинью“ не заменил „торжествующий волк“, т.е. люди с либерально-буржуазными тенденциями. Поэтому Венгеров предлагает народническим партиям сплотиться воедино и сделать дружную атаку на либерализм, который, хотя и поставлен в настоящее время в такое положение, что может говорить только вполголоса, но зато силен общественным сочувствием; зато, если только он восторжествует, то станет по всем правилам искусства во главе эксплоатации народного труда и введет всеобщее равенство, которое будет равенством волков и овец».

Из задержанного цензурой № 3 «Устоев» все три указанные статьи, а заодно с ними повесть Ник. Максимова «Подзаборная», были вырезаны. Ввиду этого редакции пришлось № 3 соединить с № 4 и выпустить их в качестве двойного.

Сильно пострадал от цензуры и 8-й номер «Устоев». Из него был удален ряд статей. Среди изъятых была статья Д. Овсянико-Куликовского «Параллели и контрасты», автор которой, сравнивая мистицизм Вл. Соловьева с мистицизмом русских сектантов, отдавал предпочтение последнему на том основании, что сектанты, в отличие от Соловьева, не отгораживаются от общественных идеалов и от вопросов о материальном благосостоянии. Далее была изъята статья статистика Щербины «К вопросу о земледельческой технике и усовершенствованиях», в которой много говорилось о материальном убожестве крестьянина, об его малоземельи и о тяжести податей. Судьбу статей Куликовского и Щербины разделили «Внутреннее обозрение», в котором правительство упрекалось в непроизводительном бросании денег на «пир промышленности», и заметка Я. Абрамова «Жертва Молоху», автор которой, говоря о стачке рабочих на Кренгольмской мануфактуре, явно становился на сторону рабочих.

Приведенные нами примеры свидетельствуют о крайней придирчивости цензуры к «Устоям» и дают представление о том, в каких тяжелых условиях приходилось работать редакции этого журнала. Немудрено, что цензурные преследования, а также и тяжелое материальное положение (по свидетельству Скабичевского у «Устоев» было не более 500 подписчиков), заставили редакцию, дотянув до конца подписного года, прекратить выпуск журнала.

Таким образом «Устои» выходили всего лишь в течение одного года и одного месяца (с декабря 1881 г. по декабрь 1882 г.).

Что касается утвержденной властями программы журнала, то она сводилась к следующим разделам:

I. Беллетристика, оригинальная и переводная.

II. Научный отдел: статьи по вопросам естественных, общественно-политических и исторических наук.

III. Критика.

IV. Внутренний отдел: статьи по вопросам внутренней жизни, летопись событий, корреспонденции, судебные отчеты.

V. Политический отдел: обозрение жизни иностранных государств.

VI. Фельетон: очерки современной русской и западной жизни.

VII. Театр и музыка.

VIII. Смесь: краткие сообщения и мелкие заметки.

IX. Объявления.

Не надо думать, что эта программа полностью выдерживалась. Некоторых из перечисленных отделов мы вообще не находим в «Устоях». Так, напр., отдел «театр и музыка» отсутствовал совершенно; не было и политического отдела в смысле регулярного обозрения жизни иностранных государств.

В действительности книжка «Устоев» делилась на два больших отдела, с особой пагинацией каждый. В первом отделе мы находим беллетристику и статьи научного содержания. Во втором – помещались критические статьи, внутреннее обозрение, отдельные заметки по вопросам русской, – а иногда и иностранной – жизни, статьи, имевшие характер фельетонов, и, наконец, рецензии.

Переходя к вопросу о сотрудниках «Устоев», мы прежде всего выясним состав артели, руководившей изданием этого журнала.

В объявлениях о выходе «Устоев» мы находим следующее сообщение:

«Журнал „Устои“ издается литературным кружком, в состав которого входят: Я.В. Абрамов (Федосеевец), М.Н. Альбов, С.А. Венгеров, В.М. Гаршин, С.Н. Кривенко, Н.М. Минский, Н.И. Наумов, Н.Я. Николадзе, М.А. Протопопов (Н. Морозов), Л.З. Слонимский».

Таков приблизительно был состав артели, издававшей «Устои». Мы говорим: приблизительно, потому что нам известно, что в состав артели, кроме перечисленных выше лиц, входили В.И. Семевский, Н.С. Русанов и А.М. Скабичевский. А это дает основание допустить, что в артели могли быть и еще какие-нибудь члены, имена которых также не попали в объявление. Как мы видим, основной состав новой артели был тем же, что и артели, издававшей «Русское богатство». Тем не менее мы не находим в ней ряда членов прежней артели (не говоря уже о супругах Бажиных, нет здесь Н.Н. Златовратского, Засодимского и др.). Зато явилось несколько новых лиц: Абрамов, Альбов, Венгеров, Минский, Николадзе, Семевский и Слонимский. Круг сотрудников «Устоев» не исчерпывался только членами артели. В журнале принимали участие и другие писатели. В этом мы сейчас убедимся, перейдя к ознакомлению с различными разделами журнала.

Начнем с беллетристики. Члены артели печатались в этом отделе сравнительно мало. Альбов дал «Главу недоконченной повести», Гаршин – рассказ «То, чего не было», Минский – четыре стихотворения, Наумов – три рассказа («Фургонщик», «Обездоленный» и «Нефедовский починок») и, наконец, Абрамов (под своей фамилией и под псевдонимом «Федосеевец») – ряд очерков.

Из известных писателей, не состоявших членами артели, в беллетристическом отделе «Устоев» печатались: К. Баранцевич (повесть «Чужак» и рассказ «Мятель»), М. Белинский (И. Ясинский) («Грезы. Эскиз романа»), С. Елпатьевский (рассказ «К истории унылых людей»), Н. Златовратский («Деревенская пророчица»), В. Берви-Флеровский (рассказ «Философия Стеши») и Д. Мамин-Сибиряк («На рубеже Азии»).

Наряду с этими известными именами попадаются фамилии, ничего нам не говорящие: П. Безымянного, М. Балицкой, Н. Курбатова, Н. Познякова, О. Стремоуховой, А. Фронштейка, Л. Штамера. Многие произведения подписаны инициалами, не поддающимися в настоящее время расшифровке: А.Г., В.П., М.Р., И.Б-в, М.П-ва и др.

Что касается стихотворений, то на страницах «Устоев» мы находим произведения Ник. Курочкина, Надсона, Плещеева, Мартова, Фофанова, Якубовича, С. Бердяева, В. Лихачева и др. Согрешил одним стихотворением и Скабичевский (Алкандров).

В научном разделе «Устоев» сотрудничали: Иванюков, Лучицкий, В. Семевский, В. Святловский, Янжул и др. В числе сотрудников значились, но статей дать не успели: Алексей Веселовский, А. Ефименко, Ключевский, Стороженко, Тимирязев, Эрисман и др.

Для характеристики беллетристического раздела «Устоев» важно отметить, что, наряду с повестями и рассказами, в нем помещались в большом количестве произведения, имеющие характер очерков, – главным образом, из крестьянской жизни. Как известно, это – черта, свойственная всей народнической прессе.

Наряду с оригинальными произведениями мы находим в «Устоях» переводы произведений иностранных писателей: Мопассана, Брет Гарта, Кильланда и др. Но переводов помещалось сравнительно немного.

Литературной критике «Устои» отводили сравнительно немного места. Главным поставщиком их в этом отношении был Скабичевский, писавший в «Устоях» под псевдонимом «Алкандров». Он довольно регулярно вел отдел, озаглавленный «Жизнь в литературе и литература в жизни». В сущности, статьи Скабичевского даже трудно назвать литературно-критическими; скорее, это – нечто среднее между публицистикой и литературной критикой. Кроме статей Скабичевского, мы находим в «Устоях» только три статьи на литературные темы; это статья Н. Морозова (Протопопова) «Снеговые вершины Альп» (№ 3 – 4, 1882 г.), статья «Шекспир в наше время», подписанная псевдонимом «П. Слепышев», и, наконец, статья неизвестного автора, подписавшегося «С-ов», «Белинский в наше время».

Более или менее регулярно печаталось в «Устоях» анонимное «Внутреннее обозрение». Все данные говорят за то, что его вел С.Н. Кривенко[328]. Только в одном номере (№ 3 – 4) «Внутреннее обозрение» было подписано «А.К-ов»; кто был его автором, нам неизвестно.

Помимо «Внутреннего обозрения» в «Устоях» печатался ряд статей и заметок, освещавших отдельные вопросы русской и иностранной жизни. Несколько статей такого типа дал Н. Морозов (псевдоним М.А. Протопопова). Он писал и о речи, произнесенной генералом Скобелевым в Париже, и о бюрократии, в связи с выходом книги Заблоцкого-Десятовского о графе Киселеве, и по женскому вопросу.

Кроме Протопопова, статьи и заметки публицистического характера давали Венгеров, В.В. Николадзе, Минский (подписывавшийся N.W.), известные статистики Погожев и Щербина и ряд авторов с ничего не говорящими в настоящее время фамилиями. Несомненно, что значительное участие в публицистическом отделе «Устоев» принимал Н.С. Русанов. В своих воспоминаниях он говорит, что, вследствие перегруженности С.А. Венгерова различными работами, главный труд по редактированию «Устоев» выпал на Кривенко и на него самого, Русанова[329]. Однако, за подписью его ни одной статьи в «Устоях» напечатано не было.

Особенное внимание было обращено редакцией «Устоев» на изучение крестьянской жизни в различных ее проявлениях. Здесь мы находим статьи на следующие, напр., темы: «О крестьянском самоуправлении», «Крестьяне в Северо-западном крае», «Сравнение хозяйства крестьян тамбовского и нассаусского» (автор В.В.), «Отчего крестьяне предпочитают „свою“ школу земской», «Передача и обращение народных знаний» и др.

Особо необходимо отметить участие в «Устоях» эмигрантов. В числе сотрудников этого журнала мы находим П.Л. Лаврова, И.И. Добровольского и В.А. Зайцева. Лаврову принадлежит подписанная псевдонимом «П. Слепушкин» статья «Шекспир в наше время», о которой мы упоминали выше. Им же за подписью П.М. была помещена в № 12 за 1882 г. статья «Теоретики сороковых годов в науке о верованиях».

И.И. Добровольский поместил в № 3 – 4 «Устоев» за 1882 г. «Научную хронику», подписанную: «И.Д.»[330].

Что касается В. Зайцева, то в приложении к «Устоям» печатался переведенный им с итальянского языка роман Дж. Ровани «Сто лет». Возможно предполагать, что Зайцевым, кроме того, была написана статья «Социальное положение Италии» (№ 9 – 10, 1882 г.), подписанная псевдонимом «Лени».

Наконец, необходимо отметить, что в списке сотрудников «Устоев» числился П. Лафарг – и не только числился: в «Устоях» была напечатана его большая статья «Движение поземельной собственности во Франции» (№ 1 за 1881 г., №№ 3 – 4 и 5 за 1882 г.). Из переписки Н. Даниельсона с К. Марксом известно, что эта статья Лафарга предназначалась первоначально для журнала «Слово» и, только вследствие гибели этого журнала была передана Даниельсоном в «Устои». Редакция «Устоев» очень ценила сотрудничество Лафарга. «Издатель убедительно просит его послать продолжение работы и стать сотрудником журнала», писал 10/22 января 1882 г. Даниельсон Марксу[331].

При прошении о разрешении издавать журнал «Новь» С.А. Венгеров приложил весьма любопытную объяснительную записку. В ней он развивал программу своего будущего журнала.

По мнению Венгерова, в России, «поистине крестьянском государстве», на первом месте должно стоять «желание быть полезным народу, не народу в обширном смысле нации, а народу в тесном смысле серого мужика». Однако, на пути к осуществлению этого желания стоит одно, чрезвычайно важное, препятствие. Это – «страшное раздвоение между интеллигенцией и народом», породившее «полное взаимное непонимание и пренебрежение». Раздвоение это обусловливается «своеобразным ходом цивилизации в нашей стране». В «полном пренебрежении к сложившейся веками народной душе» Венгеров винит и западников, – в частности Белинского, – и «социалистов наших, пошедших „в народ“ с твердым убеждением, что мужику достаточно прочесть „Сказку о четырех братьях“ или „Хитрую механику“ и он выбросит за борт все свое миросозерцание, выработанное целым рядом поколений». «Ближе к делу, – по мнению Венгерова, – подошли славянофилы. Они, по крайней мере, объявили полную готовность подчиниться народным идеалам… Глубоко симпатично и глубоко знаменательно для нашей общественной мысли было желание славянофилов стать костью от кости народа и плотью от плоти его». Однако, «при отыскивании народных идеалов славянофилы ударились в крайнюю фантастичность и приписали народу много такого, что никогда не было характерным для народной души».

Вот почему на развалинах западничества и славянофильства должно было возникнуть новое течение.

От желающих проникнуть в народную душу потребуется продолжительная подготовительная работа. «Изучать, изучать и изучать – вот девиз „Нови“. Только долгим, всесторонним, добросовестным изучением можем мы дойти до уразумения народной души и, только уразумевши ее, можем мы действительно послужить народному благу». Но, добавляет при этом Венгеров, уже теперь у нас есть уверенность в том, что «самое добросовестное изучение только подтвердит высокое мнение о прекрасных качествах народа, проявляющееся даже при мимолетном знакомстве с ним», а также, что «нигде так легко не может быть достигнуто народное благо, как именно в России, с ее отсутствием сословной розни, с ее обширным, еще далеко не культивированным протяжением».

Венгеров предполагает, что он выступает в качестве глашатая какого-то нового направления русской общественной мысли, уже существующего, но пока еще не оформившегося и не имеющего никакой «клички». Это новое направление он старается отгородить от всех существовавших ранее, в том числе и от того народнического социализма, под знаком которого прошло хождение в народ. Однако, несомненно, что направление, представляемое Венгеровым, не является каким-то совершенно новым общественным течением. Это – лишь этап в последовательном логическом развитии народнической теории. Венгеров только досказывает то, о чем начали говорить народники после неудачного опыта хождения в народ. Развернем хотя бы «Землю и волю» 1878 – 1879 гг.; в ней мы найдем те самые мысли, которые лежат в основе записки Венгерова.

Вот выводы, к которым пришло революционное народничество в результате своих попыток войти в непосредственное соприкосновение с народной средой – с деревней.

Жизнь показала, что мужик остался глух к проповеди социализма. Отсюда вывод: действуя в народе, надо отказаться от пропаганды социализма и заменить ее агитацией на почве практических интересов деревни; надо отказаться от западного социализма и заменить его идеалами, существующими в народе. Но для этого необходимо прежде всего изучить народную душу, стремления, желания и интересы народа. Вот – чисто практическая задача, выдвигавшаяся перед новым поколением народнической интеллигенции. Эту самую задачу и хотел поставить своему журналу С.А. Венгеров. Вот почему он был бы более прав, если бы говорил не о новом направлении общественной мысли, а о новом этапе в развитии народнической идеологии.

При ознакомлении с запиской Венгерова возникает вопрос: можно ли рассматривать ее как программу всей той артели, которая издавала «Устои», или же она является выражением личных взглядов самого Венгерова.

Опубликовавший эту записку С. Переселенков дает следующий ответ на этот вопрос:

Ни в коем случае нельзя согласиться с такой точкой зрения. Мы уже знаем, что в то время, когда Венгеров подавал прошение о разрешении «Нови», с приложенной к этому прошению объяснительной запиской, он не был еще связан с артелью, ставшей впоследствии во главе «Устоев». Эта артель имела тогда свой собственный журнал, и у нее не было никаких оснований интересоваться предприятием Венгерова. Вот почему, вопреки мнению С. Переселенкова, мы полагаем, что было бы ошибкой рассматривать записку Венгерова как выражение мнений артели. Это подтверждается, между прочим, одним косвенным указанием Русанова. Говоря о роли Венгерова в «Устоях», он добавляет, что Венгеров – «хотя и еврей, был наиболее влюбленным в русский народ, наиболее „устоистым“ из всей нашей редакции „Устоев“»[334].

Таким образом, полной идейной солидарности между Венгеровым и артелью не было. В редакции «Устоев» Венгеров занимал несколько обособленное место. Поэтому, как ни интересна записка Венгерова, по ней нельзя судить о действительном направлении «Устоев».

Уже по самому составу артели, издававшей «Устои», можно убедиться, что это был журнал народнического направления. Название журнала заставляет предполагать, что вокруг него объединилась та часть народнической интеллигенции, которая сохраняла в полной мере веру в «устои» русской жизни и убеждение в их прочности и непоколебимости. При первом ознакомлении с журналом это предположение подтверждается целым рядом высказываний его сотрудников по различным проблемам.

В ряде вопросов «Устои», как мы сейчас убедимся, стоят на традиционной народнической точке зрения. Как все народники, сотрудники «Устоев» веруют в своеобразие путей экономического и социального развития России и не смущаются тем, что жизнь на каждом шагу вступает в противоречие с этою их верою.

Краеугольным камнем, на котором держится вся русская жизнь, по мнению «Устоев», является крестьянство. «Вся наша общественная жизнь, – пишет некий С., автор статьи „Крестьяне в Северо-западном крае“, – находится в тесной зависимости от жизненной обстановки и настроения этой (крестьянской. – Б.К.) массы. Нет ни одного явления ни в политической, ни в социальной жизни целой страны и всех классов ее населения, которое можно было бы понять, не принимая во внимание состояния массы… Политическое устройство, религиозный быт, семейные отношения и т.п. стороны нашей жизни держатся и экономическим строем, и мировоззрением крестьянства» (№ 2, стр. 95 – 96).

Как и все народники, сотрудники «Устоев» не замечают роста русской буржуазии, увеличения ее влияния на жизнь страны. Они высказывают уверенность, что «крупное капиталистическое производство у нас немыслимо», что оно поддерживается исключительно искусственными подпорками, в виде правительственных субсидий, гарантий и концессий. Скабичевский выражает даже сомнение в том, существует ли вообще буржуазия в России, находя, что это – вопрос пока еще спорный (№ 1 за 1882 г., стр. 78).

Другие сотрудники «Устоев», если и допускают существование у нас буржуазии, то считают ее не имеющей ни корней в настоящем, ни каких-либо надежд в будущем. Так напр., Слонимский, рецензируя книгу В.В. «Судьбы капитализма в России», вполне соглашается с ее автором относительно «бесплодности всяких капиталистических усилий на русской почве». Собранные В.В. данные, по мнению Слонимского, «красноречиво подтверждают мысль о мертворожденности капитализма в России, об отсутствии у нас элементарных условий для его действительного упрочения и о полной зависимости его от субсидий и поддержек правительства» (№ 3 – 4, стр. 114 – 115). В этом выводе В.В. Слонимский находит «значительную долю утешения для будущего». «Значит, – умозаключает он, – России вообще не суждено пройти капиталистическую стадию развития, сопряженную с столь мучительными явлениями в Западной Европе – с безнадежным пауперизмом рабочих масс, превращенных в простые орудия производства… Если нас минует чаша сия, если не добиться нам расцвета капитализма в среде русского народа, если мелкие крестьянские промыслы ни в каком случае не могут быть заменены крупною капиталистическою организациею, то остается лишь поскорее отречься от ошибочной политики прежнего времени и перейти на единственно возможный у нас путь самостоятельного народного развития на началах крестьянского общинного землевладения. Поворот этот неизбежен после разорительных опытов и блужданий недавнего прошлого; и сознание этой неизбежности должно внушить бодрость бойцам народных идеалов, запуганным, было, кажущимися успехами капитализма» (там же, стр. 115).

Интересно отметить, что, отрицая возможность развития капитализма в России, Слонимский пытается опереться на мнение Маркса. Ошибаются, по его мнению, те последователи Маркса, которые считают неизбежной победу капитализма в России. Они забывают при этом, что Маркс говорит об определенном историческом процессе, результаты которого подготовлены совокупностью предшествующих причин и условий, давших известное направление народной жизни. Но Маркс никогда не утверждал, что все народы подвергаются действию одних и тех же факторов и шествуют по одному и тому же пути, независимо от природных и исторических условий. Что касается России, то в ней как раз и не существует тех условий, которые везде предшествовали развитию капитализма, – нет многолюдного безземельного класса рабочих, нет значительного сбыта, что обусловливает невозможность конкурировать с более развитою промышленностью других европейских стран, нет также и не может быть легких и дешевых сообщений при громадных наших расстояниях. «Таким образом, – заключает Слонимский, – можно было теоретически предсказать неприменимость крупного производства к русским условиям, следуя именно учению Маркса и его последователей» (там же, стр. 116 – 118).

Наилучшую гарантию от развития у нас капитализма народники «Устоев», как и все народники вообще, усматривают в общинном строе русской деревни. В их глазах община является не только формой землевладения и землепользования, но и организацией, регулирующей всю крестьянскую жизнь в целом.

Рецензент брошюры С. Капустина «Что такое поземельная община?» вполне согласен с этим автором относительно того, что термин «поземельная» к русской общине неприменим. «Община, – пишет он, – охватывает решительно все явления деревенской жизни, – личные, семейные и общественные, материальные, умственные, нравственные и т.д. И при том главным основным началом, регулирующим общинные порядки… является трудовое начало, начало личного труда. Нет такого действия в крестьянской жизни, в ее самоуправлении, в быте каждой семьи, наконец, в жизни каждой отдельной личности, в ее притязании на какое-либо право, – где бы это начало ни являлось в смысле управляющего начала» (№ 11, стр. 75).

В глазах сотрудников «Устоев» община – лучшая, наиболее совершенная форма социальной жизни, так как она наиболее соответствует основным условиям быта земледельческого населения.

Автор статьи «О крестьянском самоуправлении», подписанной С. (им был известный народнический экономист-историк П.А. Соколовский), указывает, что община основана на экономическом и правовом равенстве всех ее членов и на самоуправлении по началам справедливости. В этом и заключается ее преимущество перед другими формами общественной жизни. По самой сущности общинного устройства в нем не может быть ни «широкого простора проявления эгоизма и произвола отдельных лиц», ни «борьбы противоположных интересов»: интересы всех членов общины по самой природе ее солидарны.

Народники «Устоев» убеждены в том, что общинный принцип и трудовое начало вырабатывают в крестьянах высокие нравственные качества и свойства характера, отличающие крестьянство от других классов общества. Они верят в неисчерпаемый источник сил и возможностей, заложенных в народе, и сожалеют лишь о том, что эти силы и возможности до сих пор не находят себе достаточного применения.

В этом отношении характерен рассказ Федосеевца (Абрамова) «Механик». Герой рассказа Зацепин, выходец из крестьянской семьи, с детства попал в трактирную кабалу и дослужился до места кабацкого сидельца в одном селе. Но это – кабатчик особенный: с юных лет он увлекается чтением, интересуется химией и физикой, мучается над вопросом: отчего существует в мире зло и как сделать, чтобы все были счастливы. Зацепин мечтает о введении машин в мужицкое хозяйство, о коллективной продаже крестьянами продуктов своего хозяйства в целях борьбы с перекупщиками и о различных усовершенствованиях в технике виноделия, которым занимаются несколько соседних сел. Не пожалев ярких красок на изображение своего героя, Абрамов умозаключает:

После этого нас не удивит отрицательное отношение «Устоев» к известному «Сказу о тульском левше и стальной блохе» Н. Лескова. Рецензент воспринял этот «сказ» как оскорбительную насмешку. «Если бы автор, – пишет он, – потрудился присмотреться к тому классу русского народа, который он, сидя в кабинете, предал глумлению своей книжкой, классу, из которого выходили, выходят и будут выходить замечательные люди, он оставил бы в покое старую поговорку о подкованной блохе. Не на то только годен русский ум, русская душа и энергия, чтобы чужих блох подковывать…» (№ 7, стр. 61).

Итак, казалось бы, все обстоит благополучно: общинный строй крепок и прочен, капитализм не имеет никаких шансов на развитие в России, в народе заложен неисчерпаемый источник высоких нравственных и умственных задатков. Другими словами – перед нами народническая теория в ее самой ортодоксальной, оптимистической разновидности. Но это – только на первый взгляд. Вчитываясь в номера «Устоев», мы убеждаемся, что для народнического оптимизма реальная жизнь дает очень мало оснований. На каждом шагу мы натыкаемся на мысли и факты, стоящие в непримиримом противоречии с торжественно провозглашаемой теорией.

Возьмем хотя бы вопрос о капитализме. Как мы видели, по убеждению сотрудников «Устоев», русский капитализм – искусственное явление, не имеющее под собою реальной почвы и существующее исключительно вследствие поддержки его правительством.

Но вот что рассказывает внимательный наблюдатель русской жизни (мы имеем в виду очерк Абрамова «В степи» в № 1 за 1882 г.):

Мы привели эту обширную выдержку из очерка Абрамова потому, что она представляет, по нашему мнению, весьма значительный интерес и показывает, насколько наивны были уверения народников насчет искусственности русского капитализма. Кулак, обрисованный Абрамовым, – фигура, крайне характерная в этом отношении. Без всяких субсидий и гарантий со стороны правительства он сумел так упрочить свое материальное благосостояние, что втянутое, благодаря его деятельности, в товарный оборот население громадной области оказывается почти в кабальной зависимости от него. К чему приводит работа европеизированного кулака, хорошо понимает сам Абрамов.

Это признание Абрамова очень ценно. Абрамов принужден констатировать, вопреки другим авторам «Устоев», что крестьянское хозяйство пассует перед молодым русским капитализмом. Правда, Абрамов противопоставляет своего кубанского кулака кулаку великорусскому. Но мы хорошо знаем, что процесс превращения деревенского кулака в европеизированного буржуа наблюдался не только на Кубани, но и во всей России, – может быть, только не в таких ускоренных темпах, вследствие чего в других местностях этот процесс не бросался так сильно, как на Кубани, в глаза наблюдателю.

Итак, оказывалось, что «устои» не предохраняют крестьянство от экспансии капитала. Капитал не только проник в деревню, но и изуродовал весь строй деревенской жизни, изменил деревенские обычаи, навыки, моральные представления и т.д. Герой цитированного выше очерка Абрамова «В степи», от имени которого ведется рассказ, очень ярко описывает свои впечатления от деревенской жизни:

Но скоро картина деревенской жизни изменилась настолько, что рассказчик увидел воочию то, чего он раньше не замечал.

Разорение и закабаление деревенского населения «коммерсантами» привело к тому, что мужик начал дорожить каждою копейкою и искать всяческих путей наживы. Старые, столь симпатичные рассказчику обычаи, вроде, напр., обычая не брать денег за ночёвку и хлеб, стали исчезать из деревни.

Такое же точно разочарование пережил герой другого рассказа Абрамова «Гамлеты – пара на грош» (№ 12). Он был учителем в одной кубанской станице, увлекался своим делом и, как подобало народнику-интеллигенту, страстно любил народ и восхищался его обычаями и укладом жизни. Однако, когда он пожил в станице и ближе присмотрелся к тому, что вокруг него происходит, он с ужасом убедился, «что в станичной жизни, под ее видимой патриархальностью, царила самая бессовестная эксплоатация, самый бесшабашный разбой и что в этом разбое принимали участие почти все казаки, показавшиеся мне такими славными, добрыми, хорошими людьми».

Другими словами, он убедился, что дело – не в их нравственных качествах, а в наличности каких-то объективных условий, заставляющих «добрых и хороших» людей обращаться в эксплоататоров и разбойников. Было бы ошибкой думать, что это разочарование в деревне – черта, свойственная исключительно героям очерков и рассказов Абрамова (имеющих, кстати сказать, несомненное автобиографическое значение) и порожденная специфическими условиями жизни на Кубани. То, что Абрамов говорит о Кубани и о своих героях, то Алкандров (Скабичевский) повторяет по отношению ко всей России и ко всей народнической интеллигенции («Литература в жизни и жизнь в литературе», № 2 за 1882 г., стр. 43 – 49).

Скабичевский вспоминает, что не так давно – лет 5 тому назад – ему пришлось резко нападать на Гл. Успенского, когда тот выступил в роли разоблачителя иллюзий. Теперь он готов подписаться под всем тем, что рассказывает Успенский. Это изменение в оценке произведений Успенского Скабичевский объясняет тем, что раньше он не замечал еще «вопиющего противоречия фактов деревенской жизни с привычною табличкою умножения». Теперь же это противоречие стоит для него вне всяких сомнений.

В другой своей статье Скабичевский ставит вопрос более конкретно (№ 1 за 1882 г.).

Так говорит Скабичевский. И что значат его слова – как не замаскированное признание того, что «устои» начали расшатываться?

Если быт деревни стал колебаться в самых его основах, то не лучше обстоит дело и с так называемой интеллигенцией.

Сотрудники «Устоев» придерживаются общего для всех народников взгляда на интеллигенцию как на «совершенно особенный, отдельный, междусословный слой людей, исключительно работающих мозгом» (определение из статьи Алкандрова в № 2 за 1882 г., стр. 25). Интеллигенция – «естественный продукт долгого и трудного исторического процесса». «Мы не кто-нибудь, – говорит Протопопов („Медь звенящая“, № 2, стр. 130), – не какие-то оглашенные пасынки своей страны, sans foi ni loi, мы – родные дети и, смеем сказать, не худшие дети».

Интеллигенция – мозг нации и в силу этого лучший союзник народа в его борьбе с эксплоатацией и гнетом. «Implicite, – говорит Венгеров („Литературные заметки“, № 9 – 10, стр. 89), – народничество есть достояние всей мало-мальски порядочной части русской интеллигенции, мало-мальски нравственно чутких людей, сознавших свой великий неоплатный долг перед теми, на чьих плечах была вынесена на свет божий русская гражданственность».

Задача интеллигенции – быть выразительницей народных интересов. Но вот – беда: оказывается, что народ не понимает интеллигенцию и сторонится от нее.

Интеллигенция мучительно ищет средства и способы загладить ту вину, которую она чувствует за собой перед народом. Ведь, что такое вся народническая литература, как не «покаянное рыдание лучших элементов русского общества»? – говорит Венгеров (рецензия на книгу Златовратского «Деревенские будни», «Устои», 1882 г., № 3 – 4, стр. 130).

А народ до сих пор видит в интеллигенте в лучшем случае постороннего, чужака, а в худшем – врага. Это вполне ясно для сотрудников «Устоев». Один из них, Минский (№ 2, стр. 141), говорит:

О том же самом отчуждении интеллигенции от народа и о их взаимном непонимании говорит и Баранцевич в своей повести «Чужак». Герой этой повести – интеллигент-народник Радунцев – женился на неразвитой и необразованной крестьянке. Опыт этот оказался для Радунцева очень горьким, и в результате его он убедился, что, несмотря на все свои усилия, в народной среде он – чужак.

И вот приходится сделать вывод, что, если интеллигенция и стремится слиться с народом и стать выразительницей его интересов, то это совершенно не удается ей. Недаром в глазах Баранцевича его герой Радунцев – человек, осужденный вечно «метаться из угла в угол, лихорадочно гоняясь за призраком своего воображения» (№ 2, стр. 46).

Но этого мало. Гораздо хуже то, что народники принуждены констатировать что в рядах самой интеллигенции не все обстоит благополучно, что говорить о ней как об однородном целом нельзя, что в ней имеются люди, иначе, чем народники, относящиеся к судьбам народа.

Мы упоминали выше о герое рассказа Абрамова «Гамлеты – пара на грош», бежавшем из деревни под влиянием разочарования в народе. Возвращение в город и жизнь в нем усилили разочарованность этого российского Гамлета. Много людей повидал он и со многими взглядами и теориями познакомился во время поисков за разгадкой своих мучительных сомнений, пока наконец не наткнулся на такую систему взглядов, которая «сразу отучила» его «от беганья по проповедникам».

Мы знаем, что в начале 80-х годов не только за границей, в эмиграции, но и внутри России, начали образовываться кружки людей, воспринявших учение Маркса и понявших, что Россия, вступившая уже на путь развития капитализма, должна пройти его прежде чем достигнет социализма. Но мы знаем также, что к этим ученикам Маркса характеристика, данная Абрамовым, неприложима ни в какой мере: не о том, чтобы поприжать и пограбить народ, мечтали они, а о том, чтобы поднять классовое сознание молодого русского пролетариата и организовать его на борьбу с капиталом.

Конечно, можно допустить предположение, что Абрамов – сознательно или бессознательно – клеветал на русских учеников Маркса. Но вряд ли это так. У нас нет оснований сомневаться в том, что Абрамов изображал каких-то действительно существовавших в его время людей, – правда, не имеющих ничего общего с настоящими последователями Маркса. Почему не допустить, что это были «марксисты» в кавычках, предвосхищавшие почти на полтора десятка лет П.Б. Струве с его призывом «вывариться в фабричном котле». Как впоследствии Струве и другие легальные марксисты, являвшиеся по существу своему теоретиками развивающейся русской буржуазии, стремились в идейной борьбе с мелкобуржуазной теорией народничества использовать марксизм, так и в начале 80-х годов могли существовать люди, у которых «марксизм» только прикрывал их буржуазную природу.

Но, если это так, то, очевидно, что уже в то время русская интеллигенция перестала быть такою однородною группою, какою она продолжала быть в представлении народников. Другими словами, в начале 80-х годов мы находим в России, наряду с интеллигенцией мелкобуржуазной, такие слои интеллигенции, которые начинают ориентироваться на буржуазию и на развитие капитализма. Народник Абрамов подметил нарождение этой новой интеллигенции, но осмыслить этого явления не смог. Таким образом, как и в вопросах о капитализме и об общине, в вопросе об интеллигенции мы находим несовпадение народнической теории с реальною действительностью. Другими словами, и в этом пункте народничество начинало давать уже трещину. После этого нас уже не удивят неоднократно высказывавшиеся сотрудниками «Устоев» жалобы на отсутствие положительных идеалов и на идейный хаос, в котором находится русское общество.

Начиная в «Устоях» серию статей, обозревающих современную литературу, Алкандров (Скабичевский) считает необходимым отметить, что русская жизнь «обнаруживает все признаки переходного состояния и соединенного с ним хаотического брожения». «Нет ни одного явления, – констатирует он, – на которое можно было бы положиться как на нечто прочное, установившееся, составившее обыденную норму жизни». Такой же хаос, как и в жизни, наблюдается, по его свидетельству, и в литературе; и здесь нет ничего устоявшегося, оформившегося. «Понятно, – говорит Скабичевский, – что и литературный обозреватель в свою очередь является сбитым со всех прежних прочных позиций и точно также растерявшимся, как растерялись все русские люди» (1881 г., № 1, стр. 78 – 80).

Другой автор «Устоев», некий С-ов, в статье «Белинский в наше время» жалуется на то, что в русском обществе не существует в настоящее время «того живого идеала, который охватил бы собою смутные социально-нравственные и народнические движения нашего времени, выразил бы высший смысл современной жизни» (№ 11, стр. 81).

Третий автор «Устоев» Н. Минский (N.W., «„Новое слово“ г. Соловьева», 1881 г., № 2) старается разобраться в том, почему молодежь так жадно прислушивается к каждому слову Вл. Соловьева. Минского удивляет самая обстановка, в которой проходят публичные выступления этого философа. «В шестидесятые годы, – говорит он, – такую толпу могла бы собрать только лекция по физиологии, в семидесятые – по политической экономии, а вот в начале 80-х годов почти вся университетская молодежь спешит послушать лекцию – о христианстве!».

В чем же дело? Что гонит молодежь в аудиторию Соловьева? – спрашивает Минский и находит ответ в том же отсутствии прочного идеала, о котором говорят другие сотрудники «Устоев». «Дело в том, – пишет он, – что душа русской молодежи в последнее время вконец истомилась, истосковалась и, как манны небесной, жаждет обобщающего слова. Идеалы шестидесятых годов оказались узкими, идеалы семидесятых годов – практически почему-то неосновательными, и вот молодежь с горьким и тяжелым опытом двух поколений на душе, в мучительном раздумьи стала на распутье и ждет нового слова и ищет новых путей. Для молодежи, и вместе с тем для всего нашего развития, настал критический момент, имеющий глубокое значение».

В поисках за такими словами и руководителями молодежь и мечется от Вл. Соловьева к Льву Толстому, а от Толстого ко всяким другим «обобщителям».

Но народники «Устоев» принуждены констатировать, что наряду с этой бестолково мечущейся молодежью есть и другая, которая настолько разочаровалась во всем, что метаться уже перестала. Это – люди, разбитые жизнью, бессильные, неспособные ни на какое дело. Одним из них является тот герой рассказа Абрамова, который после встречи с «последовательными марксистами» лег на кровать и занялся слушанием канарейки. А между тем в прошлом у этого героя была пора увлечений и порывов. Но эта пора уже прошла, не оставив после себя ничего, кроме полной разочарованности. И вот он, лежа на кровати, предается размышлениям. «Мир давно прошедшего, давно пережитого! Но разве все это было так давно? Увы, нет, всего только три-четыре года тому назад. Но для меня все это действительно – давнопрошедшее… Эти немногие годы я жил быстро, ужасно быстро, и вот теперь, имея всего двадцать четыре года отроду, я уже старик, уже отжил свой век и уже думаю о смерти… И что это будет, к чему все это приведет? Когда же, наконец, рассеется этот всегубящий мрак и блеснет свет, явится рука, которая укажет нам пути, и послышится голос, который скажет нам: „Живите, работайте и будьте счастливы!…“» (стр. 54).

Таков Гамлет Абрамова. Он – не случайность, не одиночка. Обозревая современную литературу, Скабичевский находит таких же Гамлетов и у Осиповича-Новодворского, и у Гл. Успенского, и у Вс. Гаршина. И он спрашивает: «Что сей сон значит?».

Рассматривая рассказ Гаршина «Attalea princeps», Скабичевский дает следующий ответ на этот вопрос: «„Attalea princeps“, с ее стремлением к чистому воздуху и небесному простору, с ее призывом ко всем прочим растениям „расти“ выше и шире – очевидно олицетворяет собою передовую и лучшую часть нашей интеллигенции. Интеллигенция эта по своим идеям, представляющим продукт иной, высшей цивилизации, действительно, является среди нас словно каким-то заморским растением, хиреющим в тесных оранжерейных рамках нашей жизни. Напрасно взывала она, чтобы окружающие ее растения стремились на простор воздуха и света. Никто ей не внемлет или отвечает одними презрительными восклицаниями: „несбыточная мечта, вздор! нелепость!“ и т.п. Когда же она одна решается выступить из затхлых сводов оранжереи на простор полей и лугов, – действительно, что ж до сих пор встречало и встречает ее, как не горькое разочарование? Вместо тепла и света, т.е. вместо того восторженного привета, который она надеется встретить за пределами оранжерейных стен, на нее начинает дуть со всех сторон морозный ветер нашего самобытного невежества; мгла и сырость наших отечественных болот прохватывают ее до костей… Вспомните, обходилось ли хоть одно светлое мгновение, хоть один восторженный и смелый порыв нашей интеллигенции (напр. шестидесятые годы) без того, чтобы дело не кончалось все одним и тем же восклицанием: „Только то? И это все, из-за чего томились и страдали мы так долго?“. С этим восклицанием уходит у нас в могилу чуть ли не каждый истинно интеллигентный человек, чуть ли не каждое поколение». Таким образом, – заключает Скабичевский, – наш современный пессимизм вызывается не теми или другими частными обстоятельствами, а суммою всех условий нашей жизни. Гаршин, по его мнению, «тысячу раз прав в своем гамлетизме; гамлетизм этот отнюдь не случайное, личное качество автора и не пустой каприз больной фантазии, а болезнь, общая всем нам».

Итак, «Устои» пошатнулись. Руководящего идеала нет. Народ не понимает интеллигенции. Интеллигенция на опыте убедилась в своем бессилии. Вот – каков итог. Немудрено, что при таких условиях на журнале «Устои» лежит печать острого и горького пессимизма. Это – характернейшая черта «Устоев», с особой яркостью отразившаяся на поэзии этого журнала.

– жалуется П. Якубович («Из дневника», № 12).

– вторит Якубовичу В.С. Лихачев («Бессоница», № 8).

– пишет третий поэт «Устоев» Н. Бобылев (№ 5).

И даже в тех редких случаях, когда поэты «Устоев» обращаются к читателям со словами ободрения, эти слова звучат похоронным маршем.

– убеждает современников Ник. Курочкин («Современному поэту», 1882 г., №1). Однако, несомненно, что сам Курочкин хорошо понимал, что его советы «терпеть без скорби и в зле искать добра» вряд ли могут ободрить и утешить кого-либо. Он помнил, что не с такими призывами обращались поэты к молодежи в недавнюю героическую эпоху народничества. Не к терпению и вере звали они тогда, а к подвигу, к борьбе и победе, в близости которой они были уверены[335].

Когда вышел первый номер «Устоев», Буренин в «Новом времени» отметил, что новый журнал отличается большой умеренностью. Кривенко был вынужден согласиться с этим. «Мы не отрицаем, – писал он, – что первая книжка „Устоев“ умеренна, даже очень умеренна». В объяснение этого Кривенко ссылался на тяжелые цензурные условия, при которых никак не научишься «невинность сохранять и капитал наживать, не заслуживать упрека в умеренности и в то же время не дрожать за каждую свою строку».

Конечно, в этом указании Кривенко была значительная доля истины, но во всяком случае – не вся истина. Одними цензурными условиями, – как бы тяжелы они ни были, – умеренности «Устоев» не объяснишь. Эта свойственная им черта стояла в несомненной связи с тем пессимизмом и гамлетизмом, о которых мы уже говорили, и вызывалась не столько цензурными условиями, сколько обстоятельствами совершенно иного порядка.

Вспомним, в какое время начали и кончили выходить «Устои». К декабрю 1881 года стало совершенно ясно, что правительство нового царя взяло твердый курс на реакцию. С другой стороны, было ясно и то, что «Народная воля», добившаяся 1 марта 1881 года того, к чему она так долго и упорно стремилась, ничего в сущности этим не достигла и ничего не выиграла в результате своего успеха. В составе редакции «Устоев» было много людей, связанных с «Народной волей» и в той или иной мере соприкасавшихся с ее деятельностью. Таковы: Кривенко, Русанов, Якубович, Протопопов, Минский, Венгеров. По своим связям они несомненно знали то, о чем еще не догадывались рядовые обыватели, а именно, что в результате 1 марта «Народная воля» была обессилена и обескровлена, что почти все ее руководители оказались или на виселице, или в тюрьме, а немногим оставшимся на свободе пришлось, спасаясь от преследований правительства, перебраться из Петербурга в Москву, а некоторым и еще подальше. Ясно, что при таких условиях было не время для бодрого тона и ярких призывов к борьбе. Жизнь заставляла руководителей «Устоев» быть умеренными. Но этого одного недостаточно для того, чтобы вполне объяснить пессимизм и умеренность «Устоев». Корни их лежат глубже; их надо искать не только в политической обстановке, сложившейся в России ко времени выхода «Устоев», но и в процессах, совершавшихся в то время в экономике страны.

«Устои» – журнал с ярко выраженной народнической программой. Это – ясно. Ясно и то, что сущность народничества «Устоев», как и всякого народничества вообще, лежит, говоря словами Ленина, «в представительстве интересов и идей русского мелкого производителя»[336]. С другой стороны, ясно и то, что «Устои» – лишь один из этапов в развитии народнической идеологии, понять который мы можем, лишь учитывая всю длительную эволюцию, проделанную народничеством с момента его зарождения и до момента его вырождения и являвшуюся идеологическим отражением изменений, происходивших в жизни мелкого производителя. Народничество возникло и начало слагаться в законченную доктрину в эпоху слабого развития капитализма в России. В то время крестьянство было еще очень мало втянуто в товарный оборот, и капитал почти еще не проникал в деревню. Тогда «устои» крестьянской жизни – ее община и мир – действительно были еще крепкими и не начинали колебаться. Но постепенно картина менялась. Капитал все больше и больше проникал в деревню и производил пертурбацию в деревенской жизни. Народнической идиллии приходил конец. Происходил процесс постепенного «раскрестьянивания», по выражению Ленина[337], крестьян, превращения их из крестьян в мелкую буржуазию. Крестьянство расслоивалось. Внутри самой общины росла молодая буржуазия. Деревня становилась ареной внутренней классовой борьбы. «Борьба имущих и неимущих, – писал Ленин в „Что такое "друзья народа"?“ – идет в России везде, не только на фабриках и заводах, а и в самой глухой деревушке, и везде эта борьба есть борьба буржуазии и пролетариата, складывающихся на почве товарного хозяйства»[338].

Этот процесс классового расслоения деревни к 90-м годам стал несомненным и бросающимся в глаза фактом. К этому времени капитал уже вполне подчинил себе деревню, втянув ее в товарный обмен. Однако, этот процесс начался гораздо ранее 90-х годов. Яркие признаки его были заметны уже в 80-е и даже в 70-е годы. В этом мы могли убедиться хотя бы из изучения того журнала, о котором у нас идет речь. Мы видели, как народнические писатели должны были зафиксировать ряд фактов, свидетельствующих о начавшемся разложении старого деревенского быта. Они не всегда давали себе отчет в действительном смысле этих фактов. Они не понимали, насколько эти факты противоречат их программам и теориям. Однако, смутное сознание того, что дело идет не так, как оно должно было бы итти по теории, у них несомненно было налицо. В этом – глубочайший источник их разочарованности, пессимизма, гамлетизма и т.п.

Перерождение деревенской жизни вызвало соответственное перерождение народнической идеологии. Революционность народничества 70-х годов и оппортунизм 90-х характеризовали начальный и конечный моменты этого перерождения. «Из политической программы, рассчитанной на то, чтобы поднять крестьянство на социалистическую революцию против основ современного общества, – выросла программа, рассчитанная на то, чтобы заштопать, „улучшить“ положение крестьянства при сохранении общества»[339]. И вот, к 90-м годам «наивные иллюзии мещанского социализма, – говорит Ленин, – уступили место практической трезвенности мещанских прогрессов»[340].

И этот процесс, закончившийся к 90-м годам, начался значительно ранее: в 70-х годах, не говоря уже о 80-х годах.

Появление журнала «Устои», с его политической «умеренностью», с отсутствием у него ярких призывов к борьбе, с его признаниями в своем бессилии и в своей ненужности было одним из признаков начинающегося разложения. В этом отношении журнал «Устои» – явление, в высшей степени характерное. Оно свидетельствовало о том, что народничество вступает в ущербный период своего существования.

А между тем и у этого опустившегося человека были в прошлом минуты, когда он мечтал «жить для других», «помогать бедным и слабосильным» и т.п.