От «девятнадцатого февраля» к «первому марта» (Очерки по истории народничества)

ПУБЛИЦИСТИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ П.П. ЧЕРВИНСКОГО

Литературная деятельность Петра Петровича Червинского в наши дни почти совершенно забыта. Его имя если и говорит что-либо, то лишь немногим нашим современникам, почему-либо специально интересовавшимся эпохой, в которую Червинский выступил на литературное поприще. В работах, посвященных истории русской литературы и даже истории нашей общественной мысли, имя Червинского почти и не упоминается[205].

Между тем, было время, когда имя Червинского, или, вернее, инициалы П.Ч., которыми он подписывал свои статьи, пользовались довольно широкой известностью. В середине 70-х годов, когда его произведения стали появляться впервые в печати, они произвели, несомненно, довольно сильное впечатление на читателей и вызвали оживленную полемику, в которой приняли участие такие видные представители публицистики 70-х годов, как Н.К. Михайловский, П.Н. Ткачев и др. В это время статьи П.Ч., по выражению Михайловского, «не дают никому спать, о них говорят, спорят, от них проходу нет» (Михайловский, «Сочинения», т. III, стр. 738 – 739). «Помню хорошо, с каким захватывающим интересом читала статьи Червинского тогдашняя молодежь», – свидетельствует один из активных революционеров того времени[206].

Одно уже это обстоятельство дает Червинскому право на определенное место в истории русской общественной мысли. Его статьи являются чрезвычайно показательными и характерными для его эпохи. В истории русского народничества имя Червинского ни в коем случае не может быть забыто. Во многих отношениях он является типичным представителем того направления русской общественной мысли, за которым впоследствии укрепилось название «правоверного», «чистого», «догматического», «оптимистического» народничества.

Если в наши дни историки и вспоминают о Червинском, то имея в виду именно эту сторону его общественно-политического credo. Они или противопоставляют «правоверное народничество» Червинского «критическому народничеству» Михайловского или указывают на Червинского как на предшественника публицистов-восьмидесятников с их тезисом о равноценности «интересов» и «мнений» народа.

Однако, в мировоззрении Червинского была одна сторона, которая как-то до сих пор не привлекала к себе достаточного внимания и не была в полной мере учтена теми, кто писал о публицистической деятельности Червинского. А между тем эта сторона представляет немалый интерес. Дело в том, что Червинскому принадлежит попытка своеобразного использования теории исторического материализма. Обосновывая свое народническое мировоззрение, Червинский прибег к помощи теории К. Маркса. Именно на этой стороне его общественно-политических взглядов я и хочу преимущественно остановиться.

Я отнюдь не имею в виду исследовать литературную деятельность Червинского в целом. Я оставляю совершенно в стороне его экономические и статистические работы, имевшие, по отзывам специалистов, весьма крупное значение; стоя во главе земской статистики Черниговской губернии и сгруппировав вокруг себя немало весьма опытных и авторитетных статистиков (Варзар, Русов и др.), Червинский выработал вместе с ними особый тип местных статистических исследований, перенятый впоследствии земскими статистическими органами и других губерний. Как ни важна статистическая деятельность Червинского, я не о ней буду говорить, а лишь о его публицистической деятельности и при этом, главным образом, о серии его статей, печатавшихся в 1875 и 1876 гг. в газете «Неделя», ибо в этих-то именно статьях Червинский и сделал ту своеобразную попытку марксистского обоснования народничества, о которой только что упоминалось.

Сложившееся в 60-е годы «реалистическое» миросозерцание оказалось весьма недолговечным. Уже в конце 60-х годов ясно обнаруживается определенное сознание необходимости подвергнуть это миросозерцание всесторонней ревизии. В начало нового десятилетия русская общественная мысль вступила под знаком реакции против «реализма».

В процессе начавшейся ревизии был подвергнут переоценке, между прочим, и тот догмат реализма, который утверждал применимость к общественной жизни законов и теорий, установленных современным естествознанием. Блестящий расцвет естественных наук к средине XIX столетия не мог не произвести ошеломляющего впечатления на юную русскую научную и общественную мысль. Перенесение в общественные науки теории Дарвина с ее борьбой за существование, принципами подбора и приспособления находило себе серьезных сторонников и в России. Критическая мысль поколения 70-х годов страстно восстала против такого перенесения дарвинизма в чуждую ему по существу область. Известно, как много писал на эту тему хотя бы Михайловский.

С вопроса о допустимости приложения теории дарвинизма к общественной жизни начал свою литературную деятельность и Червинский. Этому вопросу посвящена им его первая статья, озаглавленная «Теория подбора и обществоведение» и помещенная в № 9 «Недели» за 1875 г.

Червинский коренным образом расходится с теми, кто выводы естествознания готов целиком переносить в обществоведение. Между миром животных и растений и миром человека есть громадное различие, непозволяющее, по его мнению, подходить к общественной жизни с методами и выводами естествознания. Дело в том, что в мире животных и растений борьба за существование приводит к приспособлению, которое может сопровождаться, в зависимости от различных условий, то повышением, то понижением организации. Напротив, «в человеческом обществе степень приспособления находится решительно в обратном отношении если не к высоте организации, то, по крайней мере, к тем свойствам, которые делают человека человеком». В условиях современного общества всякое приспособление неминуемо сопровождается понижением нравственного развития человека.

Как в мире животных и растений, так и в мире людей, ведется непрерывная борьба. Однако, по своей сущности борьба между людьми в значительной степени отличается от той борьбы за существование, констатирование которой явилось одним из величайших достижений научной мысли Дарвина. К борьбе, происходящей внутри человеческого общества, принцип подбора совершенно неприменим. Борьба эта, выливающаяся в различные формы, ведется, главным образом, на почве экономической. На исход этой борьбы громадное влияние оказывает предварительное экономическое и общественное положение борющихся. К борьбе между лицами, принадлежащими к различным экономическим слоям, понятие подбора вообще неприменимо, – неприменимо потому, что их личные особенности не оказывают никакого влияния на исход борьбы: капиталист берет верх над рабочим, крупный предприниматель – над мелким не в силу тех или иных своих личных свойств и качеств, а в силу определенных законов экономической жизни.

Неприменимо понятие подбора и к борьбе между лицами, поставленными в сходные экономические условия. Исход борьбы между ними определяется, по мнению Червинского, главным образом, случаем. «Дело в том, – говорит он, – что нынешнее народное хозяйство – товарное; самая же характерная его черта – это взаимная зависимость интересов, причем человек выигрывает или теряет от фактов, совершенно независящих от его воли и предусмотрительности». Урожай пшеницы в Америке, – поясняет свою мысль Червинский, – разоряет рассийских торговцев хлебом. Междоусобная война в Соединенных штатах, прерывая производство и подвоз хлопка, заставляет закрываться многие хлопчатобумажные фабрики в Англии. Эксимператрице Евгении понравилась дымчатая материя; цвет становится модным, – все кидаются на него; московский торговец, у которого случайно завалялось штук сто подобной материи, сбывает их по непомерно высоким ценам. Все эти примеры доказывают, что личные свойства капиталиста имеют самое ничтожное влияние на его операции с товаром и успех или неудача, главным образом, решаются случаем.

Условия товарного хозяйства приводят к тому, что в человеческом обществе подбор существенно изменяется по сравнению с миром животных и растений. Товарное хозяйство, в отличие от личного, порождает противоположность отдельных интересов: несчастие одного человека есть в то же время выгода другого – его соперника. «Этот порядок в корне подрывает так называемое общественное чувство (Gemeinsinn), т.е. невольное инстинктивное сочувствие к другим, которое, по Дарвину, именно и составляет истинное основание нравственности. Кто хочет преуспевать, тот должен отбросить всякие сочувствия к людям; иначе ему трудно выдержать борьбу с теми, которые не заражены подобными слабостями, т.е. с более приспособленными. Тут действительно вступает в свои права подбор, но единственное качество, которое он может подхватить и передать по наследству, это – эгоизм. И в этом направлении действительно происходит заметное „приспособление“».

Аналогичный характер подбор имеет и в области борьбы идейной. В ней высокое умственное развитие являлось подчас положительно вредным, так как делало человека «неприспособленным». Поскольку неприспособленностью считается несоответствие организации и личных свойств с обстановкой и внешними условиями, постольку люди, которые теоретически или практически искали лучших, более совершенных, чем существующие, условий жизни, с точки зрения дарвинизма должны быть признаны неприспособленными.

Должна ли борьба между людьми продолжаться вечно? – ставит вопрос П.Ч. Тот род ее, который ведется за идеалы, останется навсегда. Это для него несомненно. Только в будущем этот род борьбы изменит свой характер; преследования за убеждения прекратятся, и идейная борьба потеряет тот мрачный характер, который свойственен ей в настоящее время. Напротив, значение экономической борьбы, возникающей из противоположности материальных интересов, иное. Эта борьба связана с современным товарным хозяйством, и, по мнению П.Ч., ее судьба определится в зависимости от смены типов народного хозяйства.

К рассмотрению различных типов народного хозяйства и смены их в процессе истории П.Ч. и переходит во второй своей статье «Типы народного хозяйства», помещенной в № 11 «Недели» за 1875 год.

Здесь прежде всего является вопрос, чем обусловливается смена различных типов общественного строя, какими причинами вызывается переход одного общественного строя в другой. Для разрешения этого вопроса П.Ч. обращается к данным истории.

Что например обусловило разложение феодального строя и укрепление королевской власти в государствах Западной Европы к концу XV века? «Этот переворот, – говорит Червинский, – вызван причинами чисто экономическими. Рядом с земледелием в Западной Европе выросла другая сила – мануфактура, затем фабрика. Приютившись в городах, она требовала необходимой для ее развития, но невозможной при феодальных порядках, правильности сбыта. Это заставило города примкнуть к сюзерену в его борьбе с феодалами. Их союз решил окончательно судьбу феодализма».

Или другие примеры: нравственный упадок Рима в эпоху империи, несомненно, вызван разложением мелкого землевладения и ростом латифундий. Эпоха ренессанса подготовлена возникновением и ростом городов и образованием в городах нового экономического пласта – буржуазии, а реформация есть не что иное, как реакция против экономической зависимости, в которой папский Рим держал другие страны и главным образом Германию.

Все это заставляет П.Ч. прийти к следующему заключению:

Надо ли пояснять, о какой теории говорит П.Ч.? Ясно, что он имеет в виду не что иное, как обоснованную Марксом[207] теорию исторического материализма.

Изложив далее эту теорию, П.Ч. продолжает: «Сторонники этой теории придают ей слишком безусловное значение (разрядка моя. – Б.К.); по моему мнению, она представляет не общую формулу движения человечества (такой еще не нашли и, вероятно, долго еще не найдут), а только частное обобщение, рядом с которым должно иметь место и другое, его дополняющее. Но, несомненно, что из всех известных частных формул вышеприведенная способна объяснить наиболее явлений, а потому заслуживает самого серьезного внимания. Множество, так сказать, сокровенных особенностей и настоящего и прошлого решительно не могут быть поняты и оценены по достоинству иначе, как именно с этой точки зрения. Мне кажется, про нее с большим правом можно сказать то, что Милль говорит про теорию ренты Рикардо: с нею могут не соглашаться только те, которые не понимают ее хорошенько (разрядка моя. – Б.К.). И действительно, чем упорнее вдумываешься, тем рельефнее и несомненнее выступает вся сила и значение этого обобщения. Иные явления – например особенности классического и современного искусства – с первого взгляда кажется совершенно невозможным подвести под него; но вдумайтесь поближе в эти особенности, и вы увидите, с какой поистине гениальной простотой они объясняются».

Выяснив, таким образом, сущность причин, вызывающих перевороты и перемены в общественной жизни, и сведя их к сменам форм народного хозяйства, Червинский переходит к установлению различных типов этого хозяйства.

Таких типов он насчитывает четыре: хозяйство патриархальное, рабское, крепостное и товарное. Мы не будем следить за тем, как он характеризует эти типы. Остановимся только на последнем из них.

Товарное хозяйство, по мнению Червинского характеризуется: 1) тем, что при нем производство принимает общественный характер как по субъекту, т.е. в производстве участвует масса разнообразных лиц, так и по объекту, т.е. продукты производства предназначаются для широкого круга потребителей, 2) тем, что этот тип хозяйства открывает широкое поле для сочетания труда, что дает возможность чрезвычайно повысить его производительность. В результате всего этого в хозяйственной жизни является «взаимное переплетение интересов», а эта взаимозависимость интересов неизбежно принимает характер их противоположности; противоположны интересы продавцов одного и того же товара в их отношениях друг к другу, противоположны интересам земледельцев интересы фабрикантов и т.д.

При обрисовке различных типов развития народного хозяйства Червинский основывался на том конкретном историческом материале, который дан экономической историей стран Западной Европы. Именно эти страны шли в своем развитии от патриархального, через рабское и крепостническое, к товарному хозяйству. Поскольку же, однако, установленные им типы народного хозяйства приложимы к России? Ответ, который давал на этот вопрос Червинский, был типично народническим. Он сводился к двум основным положениям. Во-первых, Россия в своем экономическом развитии шла до сих пор и может итти впредь совершенно особым, коренным образом отличным от западно-европейского, путем развития. Во-вторых, Россия, по сравнению со странами Западной Европы, – страна отсталая по степени своего экономического развития, но превосходящая их по типу развития; или, другими словами, Россия – страна низкой степени развития высокого типа, западно-европейские же государства – страны высокой степени развития пониженного типа.

Такой взгляд на русское народное хозяйство вкратце был высказан Червинским в названной выше статье «Типы народного хозяйства». «Россия, – говорит он в этой статье, – находится в переходном состоянии. Хозяйство ее крестьянского населения остается в главных чертах еще личным; но наряду с этим возникает крупная товарная, основанная на найме рабочей силы промышленность, стесняемая однако, в своем развитии отсутствием в России основного условия, необходимого для ее процветания, – пролетариата. Как бы ни был экономически задавлен крестьянин, он все-таки не будет находиться в полном распоряжении фабрики или крупного поместья, пока у него есть клочок земли и своя изба. Процветание фабричной промышленности требует обезземеления крестьян. Поэтому у нас начинают говорить, что община стесняет крестьян, что нужно облегчить выход из нее. По уничтожении общины неизбежно образуется пролетариат. Таким образом, переход России к товарному хозяйству может быть куплен только ценою обезземеления ее крестьянского населения. Однако, товарное хозяйство сопряжено с увеличением размеров производства и повышением производительности вследствие широкого применения сочетания труда. Отказаться от этих преимуществ невыгодно, а скоро будет и невозможно: оставаться при наших допотопных способах производства – значит, быть вскоре задавленными экономически. Где же выход? А вот где. Надо оставить в неприкосновенности современные формы русского народного хозяйства, широко использовав в них „сочетание труда“. Только в этом случае России удастся избежать двух зол, открывающихся пред нею: образования в ней пролетариата на манер Англии, с одной стороны, и экономической гибели в качестве самостоятельной нации – с другой».

Таким образом, П.Ч. вполне разделял общий для всех народников взгляд на возможность использовать общину в качестве переходного средства к более совершенному строю хозяйства. Высокая по типу своего хозяйства Россия может таким путем достигнуть и более высокой степени развития этого типа.

Подробнее свой взгляд на своеобразие исторических путей России Червинский развил в статье «Наша национальная особенность» («Неделя», 1875 г., № 31).

«Россия, – говорит он в этой статье, – по многим чертам своего строения резко отличается от Западной Европы. Черты эти не происходят от недоразвития России, от ее „отсталости“, а имеют гораздо более глубокие корни. Россия отличается „своеобразным складом общества“, имеющим много задатков развиться в лучшее устройство скорее, чем остальная Европа, – потому скорее, что пойдет иной дорогой». В чем же, однако, заключаются эти особенности России? Для того чтобы правильно наметить и оценить их, надо помнить установленное раньше положение, что «в основе каждого общества лежит его экономическое строение».

Быт Западной Европы сложился под влиянием германского завоевания. Победители составили класс крупных землевладельцев, являвшийся единственной активной общественной силой. По мере развития городов руководящая роль перешла к городским классам. Капитал и крупное землевладение получили участие в государственном управлении.

Таким образом в Западной Европе «центр тяжести общества постоянно находился в верхних слоях». В этом – коренное отличие ее от России, где, вследствие неразвитости городов и внутренней слабости крупного землевладения, он постоянно находился и до сих пор находится в крестьянстве. Это различие наложило печать на всю историю и весь бытовой уклад обеих половин Европы.

Третьего класса, играющего на Западе, наряду с дворянством и духовенством, руководящую роль, – «буржуазии в западном смысле у нас никогда не было и теперь почти нет». Крупная промышленность, вторгающаяся в последнее время в Россию, отнюдь не служит предвозвестником ее образования; для ее развития в России не имеется надлежащих корней и в первую очередь – пролетариата в западно-европейском смысле. «Пока не образуется пролетариат в значительном размере, не разовьется и буржуазия. Эти явления нераздельно связаны одно с другим и, в сущности, представляют две стороны одного и того же факта; так говорит и исторический опыт и теоретические соображения». Таким образом, вопрос о возможности развития в России буржуазии сводится к другому вопросу, – к вопросу об обезземелении крестьянства, в результате которого только и может образоваться у нас пролетариат. Червинский не закрывает глаз на то, что начало обезземелению крестьян в России уже положено, но он надеется, что оно будет своевременно приостановлено. «Неужели, – говорит он, – исторические предания, здравый смысл и внушительный пример Запада не остановят нас во-время? Пойдем ли мы сознательно на то, что на Западе сложилось бессознательным историческим процессом и от чего он теперь старается избавиться с такими страшными усилиями?».

Однако, как бы то ни было, это – вопрос будущего. Пока же у нас буржуазии почти не имеется. «Характерно, что даже те наиболее крупные железнодорожные деятели, которые появились в последнее время, чаще всего нерусского происхождения, больше немцы да евреи. Поэтому, если справедливо, что Россия – наименее аристократическая страна, даже не выделившая собственного дворянства, то еще с большим правом можно сказать, что она страна наименее буржуазная».

Учитывая своеобразный характер русского общественного развития, Червинский приходит к выводу, что до сих пор у нас не было в наличности ни одного из тех элементов, которые направляли историю Западной Европы и привели ее к современному парламентаризму. Более того, у нас даже не имеется задатков к тому, чтобы эти элементы могли сложиться в близком будущем. Это дает Червинскому основание рассчитывать, что и впредь ход нашего развития будет отличаться от западно-европейского и направится самобытным путем, главные черты которого можно предвидеть уже и теперь.

Западно-европейский парламентаризм как аристократическое представительство, вызванное на Западе исторической неизбежностью, у нас положительно невозможен. «Скажу больше, – говорит Червинский, – всякая попытка в этом направлении будет антинародным делом и в переносном и в буквальном смысле слова, потому что это значило бы не только пойти наперекор нашим бытовым особенностям, но прямо дать перевес иностранному элементу над русским. Центр тяжести всегда у нас находили в крестьянстве»[208] …Крестьянство наше «имеет гораздо более глубокое влияние, чем обыкновенно думают: оно способно дать совершенно новый отпечаток всей цивилизации страны, раз только эта цивилизация будет иметь возможность развиваться самостоятельно»… «Как только наше развитие сделается самобытным, оно должно получить свою печать от крестьянства в том смысле, как средние века получили ее от феодализма, современный период (в Западной Европе) – от буржуазии, а в будущем, вероятно, получит от пролетариата… Такой ход – неизбежная историческая необходимость, в значительной степени основанная на тех общих законах социальной динамики, которые были даны и разработаны лучшим экономистом нашего времени».

У нас в России впервые во всем мире открывается возможность самобытной культуры на почве крестьянства. Одним из отличий этой культуры будет «своеобразный тип народного хозяйства, до сих пор еще не встречавшийся».

Как установится и какими чертами определится этот будущий тип русского народного хозяйства? Он получит свои характерные черты, отвечает Червинский, от крестьянского хозяйства как численно преобладающего. Никто не утверждает, что крестьянское хозяйство удовлетворительно в современном его виде, но «от него чрезвычайно легок переход к самым улучшенным способам производства, раз будут устранены неблагоприятные условия, тяготеющие над нашей деревней». Возможность и легкость этого перехода объясняются общинным строем нашей деревни. «Русская община, – восклицает Червинский, – это палладиум, на котором написано: сим победиши».

Червинский верит в то, что общинное производство допустит в широких размерах общественное употребление усовершенствованных орудий, в то, что общинная собственность с точки зрения производства нисколько не уступает частной собственности, а «по своим нравственным и социальным последствиям стоит неизмеримо выше ее». – «Общинный порядок, в усовершенствованном виде, – говорит Червинский, – может еще сделаться спасением и европейских обществ».

Перед Россией, единственной в мире страной, где общинный режим развивается органически, открывается возможность впервые в истории достигнуть высокой степени развития этого режима.

Нам нет нужды проходить через стадию товарного хозяйства. Оставаясь личным, наше крестьянское хозяйство может принять более совершенные способы обработки.

Итак, с сельским хозяйством дело обстоит легко и просто. Надо только соединить улучшенные способы производства с общинным режимом нашей деревни. Это соединение даст России наиболее совершенный социально-экономический строй, какой только можно себе представить.

Однако, как-никак, в России, наряду с сельским хозяйством, есть и обрабатывающая промышленность, существуют фабрики и заводы. Как быть с ними, – с этими «примесями», говоря языком Червинского? Но и этот вопрос разрешается Червинским с большой простотой и легкостью. «Наш общинный режим, – говорит он, – может и должен переделать посторонние примеси по своему образцу и подобию. Прежде и раньше всего эта переделка должна коснуться так называемой фабричной деятельности». Нам нужно развивать ремесло в селе. Это даст возможность усвоить технические и другие усовершенствования и в то же время переварить заимствования сообразно своим внутренним требованиям.

Если таким своеобразным путем пойдет экономическое развитие России, то не менее своеобразно пойдет и политическое ее развитие. Мы уже видели, с каким недоверием относится Червинский к западно-европейскому парламентаризму. Его он считает страшно противоречащим всему нашему историческому развитию. «В Европе, – говорит он, – известные права получала сначала небольшая группа лиц. У нас же всегда делалось иначе. Не тревожа древности с ее вечем и земскими соборами, припомним, что право быть присяжным заседателем и участвовать в земском самоуправлении получили все сословия одновременно. И прошлое и настоящее заставляет думать, что и впредь это останется единственным прочным и вместе с тем истинно национальным путем, соответствующим всему складу нашего общества… Многое из того, чем давно пользуется Европа, мы можем получить только тогда, когда крестьянство по своему развитию будет способно им интересоваться[209]. Поэтому возвысить землевладельца до уровня цивилизованных потребностей является не только делом простого честолюбия, но самой жизненной задачей высших классов общества… Общественное распределение сил сложилось у нас, как и везде на свете, долгим историческим путем… Остается, значит, не мудрствуя лукаво, сделать стихийное сознательным, по крайней мере, настолько, чтобы самые элементарные потребности цивилизованной жизни не оставались ему чужды. Такой путь предписывается больше чем простым благоразумием – прямою неизбежностью».

Сообразно с общим характером развития русской экономической и политической жизни на русскую интеллигенцию ложится особая задача – проникнуться «сознанием необходимости самобытного, национального направления в разных сферах деятельности». Ей надо «поступиться общими формулами в пользу местных условий». Ей надо «перестать мудрить над русской жизнью по иностранным образцам и книжкам». Ей надо последовательно идти по истинно национальному пути, развивая те русские бытовые особенности, в которых заключается залог лучшего будущего, и отбрасывая безобразные осадки, нанесенные чисто посторонними историческими событиями, вроде татарского ига. «Тогда мы будем иметь полную возможность усвоить все действительно хорошее, выработанное европейской культурой, и избавимся от ее темных сторон».

Насколько же, однако, русская интеллигенция близка к тому, чтобы пойти по пути, начертанному для нее Червинским? Червинский не скрывает от себя, что она очень далека от этого, что ей надо коренным образом изменить свое направление, чтобы приблизиться к разрешению задач, стоящих перед нею. Свой взгляд на русскую интеллигенцию и на современную ему литературу Червинский развил в статье «Отчего безжизненна наша литература?», помещенной в № 44 «Недели» за 1875 год.

Основная беда нашей литературы, говорит он в этой статье, заключается в том, что она оторвана от общества и отнюдь не служит выразительницей его потребностей и стремлений. Наши писатели, жалуется он, не руководятся теми вопросами и задачами, которые действительно ставятся русской жизнью. Наши направления «сложились не путем обобщения явлений и задатков, представляемых русским бытом, а большей частью по иностранным книжкам». Сколько, например у нас писали о рабочем вопросе, «и только под конец кое-кто догадался (да и то не все), что этого вопроса у нас не существует в западно-европейском смысле по той простой причине, что у нас нет работников как класса (разрядка Червинского. – Б.К.) и что, как бы ни было плохо положение нашего крестьянства, условия его благосостояния и средства к поднятию этого благосостояния не имеют ничего общего с решением европейского рабочего вопроса».

В настоящее время наша литература «не имеет и десятой доли того глубокого и освежающего влияния, каковым пользовалась в 40-х и 60-х годах. Причина этого упадка – оторванность от жизни, и книжность идеалов и стремлений».

Эта оторванность и книжность – пережиток крепостной эпохи, от которой нашей литературе надлежит во что бы то ни стало избавиться.

Однако, в этом подчинении Западной Европе была и положительная сторона. Ее влияние стало серьезно отражаться на русской жизни именно около того времени, когда в самой Европе носились в воздухе великие освободительные идеи, которые привели к уничтожению порядков, сходных с нашими крепостными. «Таким образом, русская печать, вдохновляясь западными идеями и с жаром их проповедуя, делала чисто народное дело. Нужды нет, что литература 40-х и 60-х годов выписывала свои идеалы и направления из-за границы; нужды нет, что она распространялась среди небольшого круга; это, конечно, суживало сферу ее влияния, но нисколько не изменяло сути задачи – расширить дорогу к самостоятельному развитию народа. В этом и заключается жизненный и исторический смысл подражательного периода… Странно, право, тогда ставилась задача: нужно было, если позволительно так выразиться, отдалиться от России, чтобы придти к ней».

С момента раскрепощения это положение начало совершенно изменяться; перед Россией и ее литературой открылась возможность и потребность самобытного развития. Подражательному периоду пришел конец. «Неизбежность перелома в этом направлении уже чувствуется в воздухе; теперь проповедывание по выписным книгам потеряло свое прежнее глубокое жизненное значение и становится делом предания, рутины. Без преувеличения можно сказать, что теперь наступает самый серьезный, торжественный момент русской истории – момент возрождения культурной самобытности народа».

Стоит ли наша литература на высоте задач, выдвигаемых перед нею серьезностью исторического момента? Червинский с сожалением констатирует, что пока еще в литературе не нашлось достаточных для этого восприимчивости и чуткости. Она потеряла свою прежнюю опору, а новой – еще не нашла. В ее неопределенном положении и заключается коренная причина ее бесцветности и бессилия. Пока ею не будут найдены новые устои, всякое слово литературы останется вяло и ничтожно.

Поскольку нам приходится прокладывать свой собственный, независимый от Западной Европы, путь, который должен вытекать из коренных основ русского быта, постольку русская жизнь со всеми ее бытовыми особенностями должна сделаться «барометром для литературы». В первую же очередь литературе нашей предстоит борьба с застарелым мнением, оставшимся в наследство от подражательного периода, будто бы Россия только отстала от Запада, будто бы она отличается от него только степенью своего развития; она должна постоянно подчеркивать, что центр тяжести вопроса «не в степени, а в типе, в характере развития», который у России всегда был и впредь будет иной.

Большую помеху надлежащему развитию литературы представляет сосредоточение наших литературных деятелей в столицах. «Лично я убежден, – говорит Червинский, – что если только нам суждено скоро услышать „надлежащее слово“ – его скажут люди из деревни, а не города, уже всего меньше Петербурга. Да, – скажет его деревня, как бы презрительно ни думали о ней книжники!».

Червинский сознает, что многим может показаться странной такая оценка деревни, что многих могут удивить расчеты, возлагаемые им на людей, связанных с землей. Ведь у нас крепко укоренилась привычка считать деревню идеалом неподвижности и застоя. Однако, такой взгляд на деревню, по мнению Червинского, основан на недоразумении. Он понятен и законен на Западе, где только город с его свободным населением был прогрессивным элементом. «У нас же, в России, экономический город только теперь нарождается, и отношения его к деревне совсем обратные европейским: у нас город является элементом регрессивным». Наш прогресс тесно связан с деревней.

Почему же наша деревня может иметь такое значение, какого она не имела на Западе? Потому, что в нашей деревне есть то, чего нет на Западе; это – община. Общинный характер нашей деревни делает из нее «единицу, олицетворяющую собой принцип солидарности, нравственной связи, в противоположность принципу крайнего индивидуализма и нравственной разобщенности, выразителем которой был и есть европейский город». «Несомненно, что европейский товарный режим со всеми своими последствиями, нравственно уединяя личность и противопоставляя ее всем остальным, действует крайне разрушительно на нравственное чувство. На Западе семья почти превратилась в какое-то учреждение для получения наследства, а так называемые рабочие ассоциации являются простым орудием борьбы против капитала, не связывая своих членов никакими нравственными нитями». Напротив, в России с ее общинным строем «на практике осуществляется принцип, признаваемый в теории всеми экономистами, что основа собственности – труд». Помимо этого община имеет громадное воспитательно-политическое значение как единица, развивающая привычку к самоуправлению. Только при общинном строе «могут питаться и развернуться лучшие, симпатические стороны человеческой природы».

Жизнь в условиях общинных порядков приводит к тому, что «у простых людей нравственные задатки, инстинкты и здоровее и чище», чем у представителей интеллигенции. Интеллигенция привыкла много говорить о своей гуманности, человеколюбии и т.д. Но «как жалка головная гуманность и любовь к „человеку“ перед непосредственным чувством какой-нибудь забитой старухи!».

Мы говорили уже о том, что статьи Червинского вызвали в свое время оживленную полемику. Основные возражения, выдвинутые оппонентами Червинского, были направлены против его взгляда на деревню. Именно на этом пункте больше всего останавливались в своей полемике критики двух наиболее влиятельных радикальных журналов того времени: «Дела» и «Отечественных записок». Критик «Дела» Ткачев упрекал Червинского в том, что он, рассматривая деревню как «совокупность каких-то добродетельных, нравственно развитых, проникнутых чувством солидарности и взаимной любовью личностей, умышленно игнорирует в народном быту и в народном миросозерцании то, что не подходит под ту узенькую формулу, в которую он произвольно втискивает народную жизнь»[210]. Не были согласны с П.Ч. и «Отечественные записки» в лице Н.К. Михайловского. Михайловский ополчается против утверждения Червинского, что русская деревня представляет собою единицу, олицетворяющую принцип солидарности и нравственной связи. На самом деле, современная деревня неоднородна. Наряду с хорошими сторонами в ней есть бытовые особенности совершенно противоположного характера. В ней есть снохачество, безобразные наказания за воровство, зарывание живых людей в землю для предотвращения повальных болезней и т.д., и т.д. «Неужели можно, – спрашивает Михайловский, – признать эти несомненные бытовые особенности русской жизни достойными стать источником наших литературных направлений? Только сахарные Маниловы да еще трусы и лентяи, отлынивающие от своих нравственных обязанностей, могут ждать, что „люди деревни“… скажут „надлежащее слово“. Человек, желающий вполне искренно прислушаться к голосу деревни и обновить себя им, должен не брать все, что попадается под руку в деревне, а производить строгий отбор». «У меня на столе стоит бюст Белинского, – пишет Михайловский, – который мне очень дорог; вот шкаф с книгами, за которыми я провел много ночей. Если в мою комнату вломится русская жизнь со всеми ее бытовыми особенностями, разобьет бюст Белинского и сожжет мои книги, я не покарюсь и людям деревни; я буду драться, если у меня, разумеется, не будут связаны руки». Михайловский не отрицает того, что интеллигенции есть чему поучиться у мужика, но, с другой стороны, он считает, что и интеллигенция, в свою очередь, имеет многое, что она может и должна передать мужику. «Только из взаимодействия его и нашего и может возникнуть вожделенный новый период русской истории. Голос деревни слишком часто противоречит ее собственным интересам, и задача состоит в том, чтобы, искренно и честно признав интересы народа своею целью, сохранить в деревне, как она есть, только то, что действительно этим интересам соответствует»[211].

Итак, по мнению Михайловского, интеллигенция должна поставить на первое место интересы народа; мнения же его она может воспринять и использовать лишь в той мере, в какой они не противоречат интересам самой деревни.

Эти возражения, направленные против статей Червинского, имели настолько серьезный характер и относились к такому существенному пункту в миросозерцании Червинского, что, разумеется, Червинский не мог обойти их молчанием. В статьях «От себя или от деревни?» («Неделя», 1876 г., № 2) и «Нашим критикам» («Неделя», 1876 г., № 34 – 35) Червинский попытался дать ответ своим оппонентам.

На существование в русской жизни диких, безобразных сторон Червинский отнюдь своих глаз не закрывает; он не отрицает их наличности. Однако, он, в отличие от Михайловского, не согласен видеть в них существенные элементы народного характера. Он объясняет, что, говоря о деревне, он вовсе не имел в виду народных представлений и понятий в их нынешнем виде; дело идет «собственно о том психологическом зерне, из которого они выросли, – о нравственных задатках». «Это большая разница, – пишет П.Ч., – и я просил бы не упускать ее из виду. Иное явление, при первом взгляде безобразное и возмутительное, вытекает из коренных побуждений, светлых и высоких; равно и наоборот: за поступками, очень благоприличными и даже благородными по внешности, может скрываться нравственная дряхлость и грязь». Для пояснения своей мысли автор приводит следующий пример: женщина, которая, мучаясь и страдая, сечет своих детей в уверенности, что этим самым она принесет им пользу, – неизмерима выше в нравственном отношении, чем мать, которая предоставила своим детям полную возможность самостоятельного развития, не вмешиваясь, по равнодушию к ним, в их воспитание.

Как русский экономический строй, находящийся до сих пор на сравнительно низкой степени развития, превосходит по своему типу западно-европейский, так точно нравственный характер русского народа, несмотря на низкую степень его развития, должен быть признан высоким по своему типу. Объяснение этого явления, по мнению Червинского, надо искать в экономических особенностях русской жизни, точнее в том, что она до сих пор не знала товарного хозяйства.

Михайловский говорил о необходимости выбора между бытовыми особенностями русской жизни. Червинский также не отрицает этой необходимости, но в отличие от Михайловского полагает, что «сделать этот выбор удовлетворительно могут только те, которые вместо того, чтобы исходить из абстрактного человека, существующего вне времени и пространства, и навязывать свой выбор, предварительно ассимилируют наследство русской деревни, психологически срастутся с ним и уже тогда станут пускаться в обобщения. Это-то и будут „люди деревни, которые одни способны оживить нашу литературу“». Они возьмут от деревни нравственный момент и дадут деревне – умственный; это-то и будет тот обмен между деревней и интеллигенцией, о необходимости которого говорит Михайловский.

В статьях, напечатанных в 1875 и 1876 годах, Червинский дал стройное и законченное выражение своего миросозерцания. Не ограничиваясь освещением чисто теоретических вопросов, он изложил свой взгляд и на практические задачи, стоящие перед русской жизнью. В его статьях заключена целая программа деятельности, обращенная в первую очередь к русской интеллигенции, которой Червинский отводил, хотя и служебную, но в высшей степени значительную и важную роль в будущем развитии России. Знакомясь с этой программой, вдумываясь в общественно-политические взгляды Червинского, мы видим перед собою типичного семидесятника народнического толка, воспринявшего в свое миросозерцание многие черты, характерные для всего поколения мелкобуржуазной интеллигенции того времени. В этом и заключается объяснение того успеха, каким статьи Червинского, несомненно, пользовались в средине 70-х годов.

Как все народники, Червинский верит в особый путь развития России. Как все народники, он считает, что, по основам своего строя, Россия в значительной степени превосходит страны Западной Европы. Все дурные стороны русской жизни он объясняет влиянием извне, считая их явлениями, не связанными органически с русской жизнью, а наносными, явившимися в результате определенных исторических событий (в роде татарщины), наложивших свою темную печать на характер, быт и склад жизни русского народа. Он верит, что все эти дурные стороны могут быть легко устранены, как только русскому народу будет предоставлена возможность свободного, «самобытного» развития. Как для всех народников, община, артель и крестьянский мир являются для Червинского не только устоями современной ему русской деревни, но и залогом ее дальнейшего развития на пути к более совершенному социально-политическому строю. Сообразно с этим начинавшую возникать в России фабрично-заводскую промышленность он рассматривает как явление чисто искусственное, не имеющее корней в русской действительности и потому заранее обреченное на слабое развитие и тихое прозябание. Как все народники, он боится образования в России пролетариата на западно-европейский манер, ибо видит в этом общественном классе не более как язву, терзающую тело Западной Европы. Червинский верит в то, что России удастся не только спасти себя от этой язвы, но и указать путь к спасению и другим странам.

Как все народники, Червинский зовет нашу интеллигенцию в народ, считая, что, только окунувшись в деревню и приблизившись к земле, интеллигенция возродится, очистится от чуждых народу настроений и убеждений и тем самым получит возможность положить конец вековой оторванности интеллигентных классов от трудящихся народных масс, растет взаимное непонимание между ними. Если в произведениях Червинского и нет яркого выражения идеи виновности интеллигенции перед народом, которое заставляло других народников бухаться в ноги перед мужиками со словами: «Федька, великодушный, прости меня», – то и ему не чужда мысль о долге, лежащем на привилегированных классах перед народом. Именно в сознании этого долга Червинский и зовет интеллигенцию к земле.

Все это и делает Червинского типичным представителем русского народничества в его чистой, догматической форме. Важность же, какую он придает «мнениям» народа, и признание необходимости для интеллигенции психологически срастись с деревней, ибо только это сращение даст ей возможность разобраться в народной жизни и отобрать в народном миросозерцании драгоценные зерна от ненужных и вредных плевел, – заставляют видеть в Червинском непосредственного предшественника столь нашумевшего в свое время Каблица (Юзова) с его «Основанием народничества».

Крайне характерны и интересны те, к сожалению, довольно краткие и схематические указания, которые Червинский дает по вопросу о будущем социально-политическом строе России. Нарисованная им утопия крестьянского социализма, соединяющего вековую русскую общину с новейшими усовершенствованиями, выработанными техническим прогрессом Западной Европы, дает яркую иллюстрацию, великолепно поясняющую, почему впоследствии, полемизируя с народниками, русские марксисты бросали своим противникам упрек в реакционности. Что бы ни говорил сам Червинский, его социально-экономический идеал, закрепляющий за русским народным хозяйством личный (в противоположность товарному) характер, являлся по существу своему не чем другим, как закреплением экономической отсталости России. Его же надежды на развитие ремесленного производства в русском селе и на возможность для кустарной промышленности вытеснить и заменить собой фабрично-заводскую, – эти надежды даже для того времени, когда они высказывались, в значительной мере носили на себе печать анахронизма.

При таких условиях особенный интерес приобретает попытка Червинского привлечь для обоснования своих взглядов на будущее России теорию К. Маркса.

Чрезвычайно своеобразны те пути, которыми проникали в Россию марксистские идеи. Ни в одной стране учение Маркса не имело столь странной и оригинальной истории, как в России.

Теория, выработанная и обоснованная в условиях развивающегося капиталистического общества и утверждающая себя как классовое учение фабрично-заводского пролетариата, – эта теория, конечно, не имела никаких оснований быть правильно понятой и усвоенной в России, пока в ней не разовьется в достаточной мере соответствующий общественный класс. Однако, как известно, теория Маркса, чуть ли не раньше, чем в других странах, начала привлекать к себе внимание в отсталой экономически России. С середины 40-х годов ею стали интересоваться падкие на всякую западную новинку русские аристократы. Разночинец конца 60-х годов провозгласил ее «почти общим достоянием всех мыслящих порядочных людей». Народник середины следующего десятилетия попробовал опереться на нее, обосновывая и развивая свои мысли о самобытности русской культуры и об особом пути, уготованном ей в истории.

Покойный В.В. Воровский, автор интересной работы под названием «К истории марксизма в России», указывал, что в 70-е годы учение Маркса было у нас «кастрировано». «Из него, – писал Воровский, – удалили всю его социологическую часть – его живую душу, оставив только экономическое учение, которое рассматривалось, оценивалось и принималось (или отвергалось) исключительно как „система политической экономии“, независимо от ее связи со всем мировоззрением автора»[212].

В таком взгляде есть большая доля правды, но тем не менее в него нужно внести некоторые оговорки. Действительно, экономическая сторона учения Маркса воспринималась и усваивалась русскими семидесятниками с большею легкостью, чем его социологическое содержание. В этом отношении мы имеем прямые указания, исходящие от самих людей того времени.

Один видный участник народнического движения первой половины 70-х годов, указывая, что его современники почти не знали сочинений Маркса, кроме «Капитала», пишет: «Экономическим материализмом и вопросами историософии семидесятники, читавшие только I том „Капитала“, мало занимались. Широко распространилось лишь чисто экономическое учение Маркса о трудовой ценности и взгляд его на отношения между трудом и капиталом»[213]. Другой современник, свидетельство которого особенно ценно потому, что позднее он был одним из основателей группы «Освобождение труда», так передает впечатление от первого своего знакомства с «Капиталом», который был им проглочен «запоем»: «По прочтении этой книги у меня было такое ощущение, будто она меня из сумерек вывела на залитый солнцем простор, будто теперь мне все стало ясно. Конечно, это так только казалось мне. Философско-историческая основа великого научного труда Маркса для меня осталась тогда скрытой; не понял я также – или поверхностно понял – тонкости его анализа и многие места в конце. Воспринял я, главным образом, теорию стоимости и прибавочной стоимости, поразило меня изображение процесса возникновения капитализма как необходимой фазы в развитии товарного обмена, а затем, конечно, развитие самого капиталистического производства в направлении к социализму путем вытеснения мелких собственников крупными и все большей и большей концентрации средств производства в руках немногих капиталистов»[214].

Итак, для наших семидесятников философско-историческая часть учения К. Маркса оставалась «непрочитанною главою любимой книги». Червинский, как мы уже видели, заглянул в эту книгу несколько дальше, чем подавляющее большинство его современников, но и он далеко не дочитал ее до конца.

Червинский знал и воспринимал не только экономическое учение Маркса, но и его социальную философию. Он пытался усвоить теорию исторического материализма, но не продумал ее до конца, вследствие чего многое в этой теории осталось для него неясным. Мы видели, какую оговорку считает нужным сделать сам Червинский, излагая теорию Маркса. Сторонники этой теории, по его мнению, придают ей слишком безусловное значение; она представляет не общую формулу движения человечества, а только частное обобщение, рядом с которым должно иметь место и другое, его дополняющее. Эта оговорка Червинского имеет весьма существенный характер, но она не помешала Червинскому в дальнейших его рассуждениях широко пользоваться этим «частным обобщением», совершенно забыв при этом о каком-то другом обобщении, дополняющем первое. Действительно, для того, чтобы в России середины 70-х годов признать, что такие исторические явления, как «нравственный упадок» Рима, ренессанс, реформация и т.д., имеют свои корни в определенных экономических явлениях, необходимо было обладать значительным мужеством ума и смелостью мысли. Еще характернее в этом отношении брошенное Червинским мимоходом замечание, что и такие явления, как особенности классического и современного искусства, также без особого труда поддаются объяснению с точки зрения теории экономического материализма. Поэтому, когда вслед за этим Червинский восклицает, что с этой теорией могут не соглашаться только те, которые ее не понимают хорошенько, мы готовы совершенно забыть о сделанной им раньше оговорке.

Другими словами, дело – не в этой оговорке, а в том, что Червинский не заметил, что в системе Маркса исторический материализм тесно связан с другими сторонами этой системы – с теорией борьбы классов и с диалектикой. Вот эти-то части учения Маркса и оставались для Червинского «непрочитанной главой любимой книги».

Что касается теории борьбы классов, то Червинский совершенно не понял ее значения. Он, конечно, видит, что между отдельными классами общества идет борьба, но для него эта борьба – лишь один из видов общей борьбы, ведущейся в человечестве: борьбы между государствами, нациями, общественными группами и отдельными людьми. При этом надо добавить, что взгляд Червинского на роль и значение общественных классов в России – типично народнический. Если на Западе, говорили народники, государство создано разделением общества на классы, то у нас в России наоборот – разделение общества на классы создается государством. В силу этого своего чисто искусственного происхождения общественные классы в России отличаются слабосилием, неразвитостью и не оказывают такого сильного влияния на исторический ход русской жизни, какое имеют общественные классы на Западе. Мы видели выше, что Червинский разделял эти взгляды, а при таких условиях значение теории борьбы классов не могло не остаться для него неясным и непонятным.

Непонятным для него оказался и диалектический метод Маркса. Именно это непонимание и открыло для Червинского возможность привлечь исторический материализм для обоснования народнического тезиса о своеобразии (в прошлом, настоящем и будущем) русской культуры. Для Червинского смысл философско-исторической теории Карла Маркса сводится исключительно к признанию того, что особенности экономического строения отражаются на культуре и характере умственного развития данного общества. Говоря о своих общественно-политических взглядах, Червинский, между прочим, пишет: «Излагаемое воззрение – скорее всего экономическое, т.е. в том смысле экономическое, что оно выводит разницу в характере цивилизации разных народов коренным образом из экономического строения, которому приписывает глубокое, всеобъемлющее значение, признавая за другими агентами только второстепенное значение». Исходя из особенностей экономического строя России, Червинский приходил к выводу о том, что вся ее культура неизбежно должна носить особый, отличный от Запада характер. Такое построение было, конечно, неприемлемо для людей, усвоивших сущность диалектического метода К. Маркса. Однако, необходимо отметить, что именно эта сторона учения Маркса оставалась в 70-е годы наиболее чуждой и непонятной русским читателям его сочинений. Достаточно указать на то, что наиболее цельный и последовательный сторонник марксизма в России 70-х годов Н.И. Зибер, знакомя русских читателей с сущностью диалектики, заявлял, что он «воздерживается от суждения о годности этого метода в применении к различным областям знания»[215].

Экономическая отсталость России, слабое развитие фабрично-заводской промышленности, малочисленность рабочего класса явились причинами, помешавшими русской интеллигенции 70-х годов сделать то, что выпало на долю интеллигенции следующих десятилетий: усвоить теорию Маркса в ее полном составе и законченном виде, понять эту теорию как классовое учение пролетариата и сообразно с этим построить план своей революционной деятельности. Тем не менее, хотя бы частично, хотя бы в извращенном и приноровленном к русским условиям виде, – учение Маркса и до того времени все же проникало в Россию и находило в ней своих адептов, распространявших в русском обществе интерес к идеям Маркса и знакомство с ними.