От «девятнадцатого февраля» к «первому марта» (Очерки по истории народничества)

ТКАЧЕВ И ЛАВРОВ Столкновение двух течений русской революционной мысли 70-х годов

В апреле 1874 года П.Н. Ткачев, порвав с редакцией журнала «Вперед!», опубликовал открытое письмо к редактору этого журнала П.Л. Лаврову, озаглавленное «Задачи революционной пропаганды в России». Письмо это чрезвычайною резкостью тона, в котором оно написано, производит странное впечатление на современного читателя, привыкшего чтить Лаврова как верного рыцаря русской революции. Мы знаем, какое громадное влияние оказали сочинения Лаврова на развитие русской революционной мысли, знаем и то, что на его идеях воспитался ряд поколений борцов за «народное дело». Мы знаем, что в течение десятилетий Лавров непоколебимо стоял на своем революционном посту, не покидая его даже в те темные дни, когда «из рядов самоотверженных борцов за будущность России стали отставать утомленные и разочарованные», когда «к именам иных из этих вчерашних борцов пришлось прибавлять слова: отступник, изменник, предатель»[116]. Недаром в глазах поэта-революционера Лавров –

И вот такого-то рыцаря революции Ткачев в своей брошюре третирует как человека, примазавшегося к революционному движению, и всенародно объявляет его врагом русской революции, работающим, – хотя бы и не сознавая того, – на пользу III отделения. Ткачев не жалеет резких выражений по адресу Лаврова. Для Ткачева Лавров – «человек, принадлежащий к поколению „отцов“», стоявший всегда «особняком от молодого поколения», «постоянно державшийся около лагеря журналов с несомненно реакционной окраской», «никогда ни в теории, ни на практике не занимавшийся революционным делом», «по всем прецедентам – мало внушающий к себе доверие как к революционеру» и притом «некомпетентный в решении вопросов революционной практики, лежащих вне сферы его обычных умственных занятий». «Вы, – говорит Ткачев, обращаясь к Лаврову, – половину своей жизни служили на службе у русского правительства, получая от него чины и награды»; «вы никогда не мешались в „политику“»; «вы всегда держались в стороне от всех наших революционных кружков»; «вы стояли под знаменем, служившим символом рутины»; «ваши настоящие заявления слишком резко противоречат всей вашей предшествовавшей жизни»; «сквозь ваши революционные фразы сквозит далеко не революционное содержание»; «вы не верите в революцию и не желаете ей успеха»; «то, что вы называете революцией, совсем не революция»; «философ, постепеновец, либерал, верующий в прогресс», «вы обманываете себя и читателей, заменяя слово прогресс словом революция; ведь это шулерство, ведь это подтасовка!»; «вы хотите отвратить молодежь от ее революционной деятельности»; «прямой интерес III отделения состоит в том, чтобы проповедывать идеи вашей революции»… И много еще неприятных слов наговорил Ткачев Лаврову.

Резкость Ткачева может привести в полное недоумение современного читателя. Недаром биограф Лаврова П. Витязев, по его собственному выражению, «поставлен втупик» открытым письмом Ткачева и находит, что сделанная последняя характеристика Лаврова «слишком далека от подлинной действительности»[118].

В чем же дело? Чем вызваны и как объясняются нападки Ткачева на Лаврова? Было ли их столкновение частным делом двух несошедшихся характерами революционеров или же оно имело более общий и значительный смысл? Вопросы эти имеют немаловажное значение в истории русской революционной мысли. Однако для того, чтобы правильно оценить позицию, занятую Ткачевым в споре с Лавровым, и, в частности, чтобы понять резкость его нападок на Лаврова, необходимо при рассмотрении вопроса об их взаимоотношениях установить правильную историческую перспективу. Без этого мы Ткачева не поймем и останемся в том тупике, в который попадем при первоначальном ознакомлении с его письмом. В частности для этого необходимо забыть все то, что нам известно о последующей жизни и деятельности Лаврова, и взять только тот период его жизни, который был известен Ткачеву во время писания им открытого письма. Предусмотреть, какими путями Лавров пойдет дальше, Ткачев, конечно, не мог; он неминуемо должен был судить о Лаврове исключительно по прошлой его деятельности, брать Лаврова таким, каким он был до весны 1874 года, когда вышли в свет «Задачи революционной пропаганды в России». То же самое надо делать и тем, кто берется в настоящее время за чтение этой брошюры.

Арестованный в марте 1869 года, Ткачев надолго был вырван из рядов русских революционеров. Около трех лет, – сперва в ожидании суда, затем отбывая судебный приговор, – просидел он в казематах Петропавловской крепости; по выходе же оттуда он был в административном порядке сослан в Великие Луки. Все это было время невольного бездействия, крайне тяжелого для такой активной революционной натуры, какой обладал Ткачев.

Годы, проведенные Ткачевым в крепости и в ссылке, оказались весьма знаменательными в истории русского революционного движения. За эти годы к революционному движению примкнули сотни новых людей, принесших с собой новые чувства и понятия, новую революционную идеологию, в значительной мере являвшуюся отрицанием всего того, чем жили и во имя чего боролись революционеры 60-х годов.

Наряду с этим идеологическим сдвигом происходило усиленное накопление революционных сил. Революционное движение, концентрировавшееся ранее главным образом в столицах, перебрасывается в провинцию. Как в столичных, так и в ряде провинциальных городов, возникают многочисленные кружки молодежи, начинающей с самообразования и кончающей революционным делом. Избегающие сознательно всякой централизации и организационной связи друг с другом, эти кружки, тем не менее, очень скоро приходят к сознанию необходимости в той или иной мере согласовать свою деятельность, наладить если не организованное, то идейное объединение своих доселе разрозненных сил. Для этого в первую очередь представлялось необходимым создание печатного органа, который ставил бы своею задачей сделаться выразителем дум и мнений всех русских революционных кружков. Издание такого органа можно было в то время наладить только за границей.

Мысль об издании за границей революционного журнала зародилась одновременно и за границей, среди эмигрантов, и в петербургском кружке, члены которого считали себя последователями Лаврова. Чтобы наладить дело, кружок этот вступил в соглашение с другим петербургским кружком, имевшим свои ответвления по разным городам России и являвшимся крупнейшей революционной организацией того времени, – с кружком чайковцев. Придя к соглашению относительно издания журнала, кружки эти избрали в качестве его руководителя автора пользовавшихся большим успехом среди революционной молодежи того времени «Исторических писем», который после бегства своего из ссылки проживал за границей и имя которого приобретало все большую и большую популярность в рядах революционеров.

Весной 1872 г. к Лаврову были отправлены для переговоров о редактировании им журнала делегаты петербургских кружков. От чайковцев должен был ехать Клеменц, но он почему-то не смог этого сделать, и вместо него отправился другой видный чайковец, М.В. Куприянов[119]. Лавров дал согласие, и с 1873 г. под его редакцией начал выходить журнал, получивший название «Вперед!».

Издание в то время за границей большого русского журнала было делом весьма нелегким. В частности, очень трудно было подобрать вокруг него контингент достаточно подготовленных сотрудников. В рядах русской эмиграции того времени, если не считать Лаврова и Бакунина, почти не было людей с именем в литературе. Над привлечением сотрудников инициаторам журнала приходилось очень и очень задуматься. Считаясь с этим, чайковцы решили организовать бегство за границу двух писателей, бывших в то время в ссылке; одним из них был автор известной книги «Отщепенцы» Н.В. Соколов, а другим – Ткачев. В декабре 1873 года Ткачев, при содействии упоминавшегося выше чайковца Куприянова, бежал из Великих Лук за границу. Соколов, измученный ужасными условиями, в которых ему приходилось жить в ссылке, и под влиянием их опустившийся, оказался совершенно неспособным к литературной работе да к тому же, очутившись в Швейцарии, примкнул к бакунистам, ожесточенно враждовавшим с Лавровым. Ткачев же, по прибытии за границу, скоро разошелся с Лавровым и не поместил в его журнале ни строчки, если не считать «Письма из Великих Лук», написанного Ткачевым еще до бегства из России[120].

Как должен был относиться Ткачев к приглашению Лаврова в редакторы журнала, в котором он собирался принять ближайшее участие? Нет никаких сомнений в том, что в его глазах редактор и идейный руководитель заграничного органа русских революционных групп и кружков должен был удовлетворять очень высоким условиям. Человек, принимающий на себя такую роль, должен был не только теоретически знать развитие и современное положение западно-европейской и русской социалистической мысли, но и быть тесно связанным с практикой русского революционного движения. Ему необходимо быть знакомым с работой и направлением действующих в России кружков и организаций. Ему необходимо жить одной жизнью с русской революционной молодежью, быть в курсе ее дум, стремлений, чувств и убеждений. Одним словом, это должен был быть человек, кровно связанный с революционным движением, вышедший из рядов его непосредственных участников. Был ли таким человеком в глазах Ткачева Лавров?

Нет никаких сомнений, что на этот вопрос возможен только отрицательный ответ. В глазах Ткачева Лавров был человеком, не только чуждым революционному движению, но даже враждебным ему. При таких условиях у него не было ни одного из тех качеств, которыми должен был обладать редактор русского социально-революционного органа.

Лавров – чужд русскому революционному движению. В этом не сомневался Ткачев и в этом не имел серьезное основание считать себя правым. Чтобы убедиться в справедливости сказанного, достаточно вспомнить отношение Лаврова к революционному движению 60-х годов, в котором сам Ткачев с 1861 года принимал непосредственное участие, которому он отдал и свою кипучую энергию и свой незаурядный литературный талант.

П. Витязевым была сделана попытка установить то, чего не удалось установить в 1866 г. судьям Лаврова, а именно: его причастность к революционному движению, наличность у него в 60-х годах «подлинно революционного миросозерцания», «яркую революционность» его тогдашнего литературного творчества[121].

Однако попытка П. Витязева вряд ли может быть признана достаточно убедительной. Как многие либералы 60-х годов, Лавров до известной степени сочувствовал революционному движению того времени, но непосредственного участия в нем не принимал. Если он и был членом «Земли и воли» – организации, как известно, весьма умеренного на первых порах направления, работавшей при материальной поддержке со стороны весьма далеких от революции откупщиков Бенардаки и И. Утина (отца Н.И. Утина), – то, по его собственному признанию, принадлежность его к этому обществу была исключительно номинальной[122]. В тех случаях, когда радикализм резко отмежевывался от либерализма, – как это было в 1865 году во время происходившей в обществе поощрения женского труда борьбы демократической его части с аристократической, – Лавров оставался «нейтральным» и тщетно прилагал все усилия, чтобы примирить непримиримое[123].

Достаточно просмотреть «справку о полковнике Лаврове»[124] составленную III отделением менее чем за четыре месяца до его ареста и являющуюся, так сказать, полным реестром «политических преступлений» Лаврова, чтобы убедиться, что в деятельности его за время, предшествовавшее аресту, не было ничего такого, что свидетельствовало бы об его революционности (в точном смысле этого слова). Равным образом не было ничего такого обнаружено и при аресте Лаврова в 1866 г. Стихотворения, написанные им в середине 50-х годов и усиленно инкриминировавшиеся ему его судьями, носят на себе очень сильный отпечаток славянофильских взглядов. Несмотря на всю их «неблагонамеренность», не революционер писал их, а типичный обыватель из числа столпившихся у трона в момент объявления Крымской войны, разочаровавшийся в существующем государственном порядке под влиянием неудач на полях сражений и вновь воспрянувший надеждами с воцарением Александра II. Не больше, чем стихотворения, давала материала судьям не пропущенная цензурой статья Лаврова «Постепенно»[125]. Полемизируя в ней с либералами-постепеновцами, Лавров отнюдь не считает воззрения их в корне ложными[126], а лишь упрекает их в односторонности, указывая, что, наряду с «законом строгой постепенности», не нужно упускать из вида и важность «одновременности» развития. Другими словами, Лавров критикует постепеновцев не как революционер, а как либерал, не довольствующийся частичными реформами, а настаивающий на «увенчании здания», т.е. на октроированной конституции[127].

Таким образом Лавров был вполне прав, когда в 1870 г., уже находясь за границей, писал своему сыну: «Меня обвинили и сослали за пункты столь пустые, что они подходят лишь под эластичное понятие неблагонамеренности»[128].

Как видим, революционный актив Лаврова за 60-е годы был весьма невелик, но гораздо хуже было то, что наряду с ним числился и пассив, хорошо известный и его современникам.

К пассиву Лаврова они относили прежде всего его ожесточенную полемику против господствовавшего в радикальных кругах 60-х годов материализма. В своих публичных лекциях и философских статьях Лавров упорно доказывал, что материалистическое миросозерцание его современников столь же метафизично, как и идеализм, против которого они борются. По этому вопросу Лаврову пришлось полемизировать и с «Русским словом» (Д.И. Писарев) и с «Современником» (М.А. Антонович).

На первый взгляд может показаться, что этот чисто философский спор не имел никакого политического значения. Однако, дело обстояло отнюдь не так. Надо вспомнить, какое значение имел у нас в России 60-х годов философский материализм. Это было боевое орудие радикальной партии. Вооружившись им, разночинец-шестидесятник шел на борьбу против установившихся традиций и устоявшихся верований, против устаревшего опыта предков и против слепо признаваемых старшим поколением авторитетов. Материализм Бюхнера и Молешотта превращался в его руках в страшное орудие, направленное на разрушение старого мира. При таких условиях тот, кто восставал против материализма, не мог рассматриваться иначе, как враг, ибо, борясь против материализма, он тем самым, в глазах современников, становился на сторону того, против чего этот материализм был направлен, т.е., другими словами, переходил в лагерь сторонников рутины, реакционеров[129].

Другой пункт, значившийся в пассиве Лаврова, сводился к тому, что он сотрудничал в «Отечественных записках» Краевского как раз в те годы, когда этот журнал вел полемику против «нигилистов» «Современника», над головами которых в то время скапливались тучи правительственных репрессий. Что это сотрудничество не было случайным, что Лаврова связывали с «Отечественными записками» более или менее тесные связи, видно уже из того, что Лавров входил в состав комитета Литературного фонда в качестве представителя сотрудников этого журнала; это-то именно и имел в виду Ткачев, когда он в своей брошюре бросил в лицо Лаврову: «Вы работали в лагере Краевского, стояли под знаменем, служившим символом рутины».

Учтя революционный актив и пассив Лаврова, мы не удивимся отношению к Лаврову шестидесятников, действительно причастных к революционному движению. В общем это отношение было осторожное, частью враждебное, частью безразличное. Во всяком случае своего политического единомышленника и союзника они в Лаврове не видели. В их глазах он был человеком, быть может, безукоризненно честным в личных отношениях, но по своим убеждениям посторонним революционному движению. Такое отношение их к Лаврову сказывалось порою очень ярко.

В доказательство этого достаточно сослаться хотя бы на эпизод, известный нам по рассказу самого Лаврова. Осенью 1861 года на одном из собраний литературной молодежи Лавров встретился с Арт. Бенни, только что приехавшим из-за границы и, как говорили, привезшим с собою разные бумаги от Герцена и Тургенева, в том числе составленный Тургеневым проект конституции. Лаврова, несмотря на его присутствие на собрании, с этими документами познакомить не сочли удобным и нужным. «Меня считали очень умеренным, – вспоминает он. – В „Современнике“ и в „Русском слове“ печатались против меня статьи. Я не считал себя вправе спрашивать, чтобы мне показали эти бумаги, а те, до которых дело относилось, не находили нужным сообщать мне подобные вещи»[130].

Понятно, что при таких условиях арест Лаврова не вызвал в революционных кругах ничего, кроме удивления. В нем, говоря словами М.П. Сажина, усмотрели только то, что правительство «начало преследовать даже либералов»[131].

Не сделала Лаврова революционером и ссылка. Там он усидчиво продолжал свою научную работу, питая уверенность, что правительство поймет свою ошибку и вернет его в Петербург, так как он – «человек обыкновенных либеральных взглядов, которого довольно странно карать ссылкой».

Самое бегство Лаврова, как это неопровержимо доказано П. Витязевым, было связано с его научной работой. Убедившись, с одной стороны, в том, что в условиях ссыльной жизни дальнейшая научная работа для него невозможна, а с другой – в том, что правительство отнюдь не имеет в виду возвратить его в Петербург, Лавров решил бежать. «Я обязан доставить себе положение, в котором продолжение моих учено-литературных трудов было бы возможно», – писал он сыну, объясняя ему мотивы своего бегства[132].

Попав за границу и поселившись в Париже, Лавров, по выражению Витязева, «целиком уходит в научные работы». «В настоящую минуту, – пишет он сыну в 1870 году, – продолжение моих научных трудов составляет главную и едва ли не единственную цель моих занятий». Мало этого – он выражает готовность вернуться в Россию, если правительство разрешит ему жить в Петербурге[133].

Из сказанного выше ясно, что в то время, когда Лавров дал свое согласие на редактирование русского революционного журнала, он не был еще крепко связан с революционным движением[134] и если в нем проявлялся интерес к социализму и рабочему движению, то лишь теоретический, в связи с его научной работой по истории мысли.

Все это достаточно объясняет отношение Ткачева к Лаврову и показывает, что Ткачев имел полное основание не считать Лаврова человеком, подходящим к роли редактора революционного журнала.

Что же, однако, побудило петербургские революционные кружки при выборе редактора остановиться на Лаврове? Ведь им хорошо было известно, что его прошлое не дает никаких гарантий успешного выполнения им своих обязанностей. Нет никаких сомнений, что решающее значение для петербургских кружков имело то обстоятельство, что Лавров был автором «Исторических писем», тех самых «Исторических писем», которые их автор боялся опубликовать, считая, что они могут «подорвать его репутацию как ученого»[135], и которые, неожиданно для автора, стали евангелием народнической молодежи 70-х годов.

В письме к автору настоящей статьи один из немногих оставшихся до наших дней в живых членов кружка чайковцев Николай Аполлонович Чарушин сообщает следующие любопытные подробности относительно выбора редактора будущего журнала. «Понятно, – пишет Н.А., – что взоры кружка прежде всего, хотя, правда, платонически, обращались на Н.Г. Чернышевского, бывшего тогда за пределами досягаемости, в особенности же после неудачной попытки освобождения его Германом Лопатиным. Другого властителя дум тогдашних передовых слоев русского общества, Н.К. Михайловского, жаль и нецелесообразно было трогать с занятого им поста в русской легальной печати, да и сам Николай Константинович, видимо, не обольщался мыслью покинуть Россию. Из проживавших тогда в пределах России было еще одно лицо, также пользовавшееся большой популярностью, на котором, как возможном руководителе будущим органом или, по крайней мере, соредакторе его, останавливалось внимание членов кружка – это Флеровский-Берви, автор знаменитой книги „Положение рабочего класса в России“ и „Азбуки социальных наук“. Но, несмотря на дружеские связи многих членов кружка с Берви, из этого дела ничего не вышло. То ли сам Берви уклонился от предложения то ли некоторые стороны в характере Берви удержали от решительных переговоров с ним в этом направлении – точно не могу сказать. В запасе оставался таким образом П.Л. Лавров, еще в 1870 г. вывезенный из ссылки Г.А. Лопатиным и проживавший с тех пор за границей. Казалось бы, чего еще искать лучшего? И в России, и в кружке авторитет П.Л. как писателя, мыслителя и публициста, был велик, и имя его пользовалось всеобщим уважением. Но, к сожалению, Лавров был по преимуществу кабинетный ученый, русской жизни надлежащим образом знать не мог, а потому естественно, и являлось сомнение, в состоянии ли он будет надлежащим образом руководить заграничным политическим органом печати, способным улавливать нужды момента и соответствующим образом реагировать на них».

Из этого сообщения Н.А. Чарушина можно заключить, во-первых, что на Лаврове остановились за отсутствием других, более подходящих кандидатов в редакторы журнала и, во-вторых, что чайковцы с самого начала сознавали, что Лавров – человек, невполне подходящий для того дела, которое ему поручалось.

Что касается Ткачева, то нет сомнений в том, что «Исторические письма» не могли изменить сложившегося v него взгляда на Лаврова. Социологических теорий Лаврова Ткачев не разделял ни в малейшей мере[136]; та же моральная идея, которая развивалась в «Исторических письмах» и так зажигающе действовала на молодежь, идея о «долге», лежащем на «образованных классах» по отношению к «народу» и о необходимости расплаты за этот «долг», – оставалась в течение всей литературной деятельности Ткачева органически чуждой ему. Ткачев гораздо больше чувствовал себя кредитором имущих классов, чем должником обездоленных. В силу этого «Исторические письма» не могли произвести на него того впечатления, какое они произвели на народническую молодежь.

Неподготовленность Лаврова к руководству революционным журналом и его полнейшее незнакомство с революционной средой обнаружились с первого шага. В этом отношении чрезвычайно показательна история составления им программы будущего журнала. Мы не имеем возможности останавливаться на ней и ограничимся лишь напоминанием, что Лаврову пришлось составлять программу три раза, причем все эти три программы весьма существенно отличались одна от другой, вызывая недоумение, какой же из них придерживается их автор, каковы же собственно его общественно-политические взгляды. Не поняв первоначально по его собственному признанию[137], из каких кругов исходит полученное им приглашение основать журнал, Лавров на первых порах написал программу чисто конституционную, построенную в расчете на использование различных легальных возможностей. Революционеры с удивлением читали в этой программе рассуждения о том, какую пользу могут принести народу хорошо подготовленный прокурор, судебный следователь и т.д. Не даром в это время Лавров собирался в своем будущем журнале вести борьбу против бакунистов, чтобы спасти русскую молодежь от их губительного влияния. «Вы, – говорил он М.П. Сажину, – проповедуете ей революцию в то время, когда она должна еще работать научно и учиться. С вами будет борьба не на живот, а на смерть»[138].

Однако Лаврову разъяснили, от кого исходит полученное им предложение, и втолковали, что программу нужно строить в расчете на сотрудничество, а не на борьбу с бакунистами. Тогда Лавров написал вторую программу, но она, как и первая, не удовлетворила бакунистов. Считая Лаврова не за революционера, а за «философа», бакунисты отказались иметь с ним дело. При личном же свидании с Лавровым Бакунин ему заявил: «Удивляюсь, П.Л., эластичности вашего ума, способного в продолжение двух недель дать две программы; признаюсь, я не способен на такую гимнастику ума»[139].

Потеряв надежду на сотрудничество с бакунистами, Лавров составил третью программу, которая и была напечатана в первой книге журнала «Вперед!».

Как эта программа, так и содержание журнала, вызвали почти всеобщее разочарование в революционных кругах, в том числе и среди чайковцев, являвшихся, как сказано выше, инициаторами журнала.

Другой человек, Л.Э. Шишко, пишет: «Первая книжка „Вперед!“, появившаяся в конце 1873 г., невполне ответила господствовавшему настроению кружка»[141].

То же самое говорит М.Ф. Фроленко о московском кружке чайковцев. «Мы были чайковцы и, как таковые, считались лавристами, а между тем „Вперед!“ между нами не пользовался большим значением, и мы с большим вниманием прислушивались к бакунинским мыслям»[142].

Дело дошло до того, что Н.В. Чайковский нашел необходимым обратиться к Лаврову с особым письмом, в котором энергично протестовал против помещенной в первой книжке статьи самого Лаврова «Знание и революция»[143].

Таким образом сами чайковцы убедились в том, насколько неудачен был выбор ими редактора журнала. Это прямо заявил Лаврову С.М. Кравчинский, который, констатируя, что лишь незначительная часть революционной молодежи удовлетворилась журналом, объяснял это отсутствием у его редактора «революционного инстинкта»[144].

Непопулярности журнала способствовали и чисто отвлеченная и тяжелая форма его статей. Недаром Тун говорил, что прочитывать книжки «Вперед!» до конца могли только те революционеры, «которые, живя зиму в захолустьях, не имели никакой другой книги», а М.Е. Салтыков, ознакомившись с лавровским журналом, с раздражением восклицал: «Ужасно бездарный журнал!»[145].

Все это, вместе взятое, приводило к тому, что популярность Лаврова в революционных кругах быстро падала. Если было время, когда идеи Лаврова в своем влиянии на молодежь соперничали с идеями Бакунина, когда почти вся революционная среда делилась на две основные фракции – бакунистов и лавристов, – за пределами которых оставались лишь более мелкие и маловлиятельные революционные группировки, то это время быстро прошло. Уже осенью 1873 г. ясно обнаружилось падение авторитета Лаврова и его идей. Один из участников процесса 193-х, говоря о 1873/74 учебном годе, пишет: «На сходках, по крайней мере, тех, на которых я присутствовал, бакунисты были в громадном большинстве. Лавристов (сторонников „Вперед!“) можно было пересчитать по пальцам. Помню, что их можно было узнать даже по наружному виду: они были одеты с большим изяществом, лучше вымыты, лучше причесаны, говорили гладко, руки у них были белые»[146].

Все изложенное выше позволяет установить ряд существенно важных положений для правильного понимания отношений между Лавровым и Ткачевым и истории их разрыва.

Прежде всего приходится усиленно подчеркнуть, что до 1873 г. Лавров был почти совершенно чужд революционному движению. Его умственные интересы находились совершенно в иной плоскости. В связи с этим Лавров не только не имел и не стремился иметь, а иногда и прямо избегал каких-либо связей с революционной средой. Политические убеждения его не отличались определенностью. Он не был ни революционером, ни либералом в точном смысле этих слов. По свойству своей натуры он был человеком, предпочитающим примирять крайности и сглаживать разногласия, а это на практике приводило его в положение полной изолированности. Отстав от одних, он не спешил пристать к другим и вследствие этого иногда попадал в неудобные положения между двумя борющимися друг с другом сторонами.

Все это приводило к тому, что его современники из революционного лагеря не только не видели в Лаврове союзника, но, считая его за типичного «философа» и «профессора», относились к нему как к человеку, чуждому их делу. Некоторые же из них шли дальше: учитывая неясную позицию Лаврова в 60-е годы, его полемику с представителями левого крыла общественной мысли того времени, его борьбу против материализма, который являлся для людей того времени не только философской системой, обязательной для каждого «радикала», но и боевым оружием в борьбе с устоями старого мира, – учитывая все это, они готовы были отбросить Лаврова в лагерь реакции.

Оторванный от революционной среды, психологически чуждый ей, незнакомый с ее положением, запросами и интересами, Лавров был совершенно неподготовлен к тому делу, которое принял на себя. Более неподходящего редактора социально-революционного журнала трудно было бы найти. Это было заранее совершенно ясно многим революционным деятелям того времени, и это вполне подтвердилось как тремя различными программами, которые Лавров почти одновременно изготовил для будущего журнала, так и содержанием первой книжки «Вперед!».

Принявшая социологические концепции Лаврова и в особенности этическую сторону его миросозерцания (идею о «долге» народу), революционная молодежь в политическом отношении быстро высвободилась из-под влияния Лаврова. «Вперед!» как единственный в свое время революционный журнал читался и распространялся революционерами, но не был для них идейным руководителем в их практической революционной деятельности. Таким образом цель, которую ставили себе революционные кружки основывая «Вперед!», оказалась недостигнутой и притом, главным образом, вследствие неудачного выбора редактора.

Все это привело к тому, что у Ткачева, еще до встречи его с редактором «Вперед!» в Цюрихе, сложилось вполне определенное и прочное мнение как о нем самом, так и о редактируемом им журнале. Мы уже говорили, что это мнение было резко отрицательным. Да иначе и быть не могло.

Ткачев, в качестве революционного деятеля, был полной противоположностью Лаврову. Если для Лаврова на первом месте стояла наука, то Ткачев был весь во власти революции. По своим духовным устремлениям, по складу своего характера, по своим умственным интересам Ткачев был революционером в полном смысле этого слова. Благо революции было для него высшим законом. Ко всем окружавшим его лицам и отношениям он подходил с одной меркой, с одним вопросом, – с вопросом о возможности использовать их в целях революции. Что бы он ни делал, мысль о революции не покидала его ни на минуту. Он много и усердно занимается наукой, он оставил после себя ряд литературно-критических статей, но, делая все это, он не забывает, что наряду с наукой и искусством есть еще одна – высшая ценность. Эта ценность – революция, и этой ценности должны быть подчинены все другие. Для Ткачева и наука и искусство никогда не были самоцелью; он смотрел на них с точки зрения той пользы, которую они могут принести делу революции, и отдавался им лишь в той мере, в какой был свободен от основного своего призвания – служения делу революции.

Компромиссов Ткачев не знал и не признавал. «Золотую середину» ненавидел всей душою. Союзником в общем деле считал лишь того, кто стоял в одном ряду с ним, кто рука об-руку с ним готов был итти на общего врага. Тот, кто не становился безоговорочно на сторону революции, тот, как бы он ни отгораживался от контрреволюции, в глазах Ткачева был союзником реакции. Человек, ухитрившийся в течение одного года написать три различные политические программы, не мог вызвать в Ткачеве ни уважения, ни политического доверия. Соглашаясь бежать из России для того, чтобы принять участие в редактируемом Лавровым журнале, Ткачев был далек от того, чтобы принять на себя обязательство безропотно подчиниться руководительству Лаврова. В его глазах его сотрудничество в чуждом ему по направлению журнале Лаврова могло искупаться исключительно надеждой на то, что ему удастся изменить направление этого журнала. Если программа «Вперед!» возбуждала негодование в большинстве русских революционеров того времени, то в Ткачеве она должна была возбуждать еще большее: дело в том, что в ней были пункты, направленные специально против того течения русской революционной мысли, сторонником и идейным вождем которого был Ткачев. Однако об этом нам придется говорить подробно ниже.

Итак, Ткачев приехал в Цюрих с задней мыслью, с заранее приготовленным против Лаврова камнем за пазухой. Вскоре после его приезда вышел в свет № 2 «Вперед!». Содержание этого номера было таково, что должно было еще более укрепить в Ткачеве убеждение в необходимости реорганизовать журнал, а для этого в первую очередь ограничить редакторские права Лаврова.

Дело в том, что во втором номере «Вперед!» была напечатана статья «Революционеры из привилегированной среды», содержание которой не только шло вразрез с заветнейшими убеждениями Ткачева, но и оскорбляло всю русскую эмиграцию того времени. Автор статьи не пожалел ярких красок, рисуя революционные кружки и группы. В громадном большинстве люди, называющие себя революционерами, не имеют, по мнению автора этой статьи, ничего общего с революцией. Это поверхностные, легкомысленные люди, всегда готовые изменить свои убеждения, неспособные на практическую работу, отличающиеся громадным самомнением и таким же невежеством, кокетничающие своим радикализмом, заимствовавшие свою «революционную» мудрость из двадцатых рук, на ходу поймавшие ходячие фразы и повторяющие их, не вникая в их смысл. Все это происходило потому, что, вопреки распространенному мнению, русская интеллигенция не только не отличается любовью к народу и преданностью революционному делу, а напротив – по своему положению в обществе прямо заинтересована не в ниспровержении, а в сохранении существующего строя. Для того чтобы стать действительно полезными работниками революции, выходцы из привилегированной среды должны переродиться, перевоспитать себя умственно и нравственно и лишь после этого браться за революционную деятельность.

Легко себе представить, какой взрыв негодования должна была вызвать среди эмиграции эта статья. Если верить одному из эмигрантов того времени, ставшему впоследствии ренегатом, Дьякову-Незлобину, – а не верить ему в данном случае нет никаких оснований, – некоторые из эмигрантов доходили до того, что обвиняли «стародума» Лаврова в сотрудничестве с III отделением и предавали книжку «Вперед!» сожжению[147].

Ткачев имел особые основания быть недовольным помещением в журнале такой статьи. Дело в том, что в ней автор решительно восставал против якобинских тенденций в революционном движении. По мнению автора, время, когда интеллигенция рассчитывала собственными силами произвести переворот, захватить власть и облагодетельствовать народ при помощи декретов, прошло: «лишь сам[148] народ в состоянии себя освободить от всех своих эксплоататоров, лишь сам рабочий люд может уничтожить до тла государственное здание; лишь его руками, по его мысли, по его воле может быть создано на развалинах старого – новое человеческое общество».

Таким образом выводы автора статьи были направлены прямо против тех взглядов на движущие силы русской революции, которые Ткачев обосновывал в своих статьях еще в 60-х годах[149]. Понятно, что он не мог примириться с появлением такой статьи в журнале, в котором он собирался принять участие.

Ткачев приехал в Цюрих в конце декабря 1873 г. Давно уже поджидавший его Лавров принял Ткачева весьма радушно[150] и поспешил специальной заметкой во 2-й книжке «Вперед!» оповестить читателей об его удачном бегстве.

Полагая, что включение в состав ближайших и постоянных сотрудников журнала само по себе открывает ему возможность воздействовать на его направление, Ткачев на первых порах не считал нужным добиваться формального определения степени своего участия в редактировании «Вперед!». – «Мне и на ум тогда не приходило, – пишет он, – определять какими-нибудь формальными договорами мои отношения к редактору, мое право на контроль и вмешательство в деле журнала, в его направление»[151]. Однако, нет сомнений в том, что Ткачев уже в это время не скрывал от Лаврова ни своего недовольства программою «Вперед!», ни своего желания изменить его физиономию. Это видно из слов самого Лаврова в его «Народниках-пропагандистах». Сообщив, что Ткачев приехал в Цюрих как сотрудник «Вперед!», Лавров добавляет: «Из разговоров его можно было заключить, что он как бы прислан русскими кружками (собственно не сторонниками „Вперед!“) для внесения в это издание элемента более соответствующего настроению духа в русской молодежи»[152]. Здесь необходимо коснуться вопроса о том, насколько претензии Ткачева имели за собою реальное основание. Был ли он действительно уполномочен какими-либо революционными кружками на то, чтобы добиваться изменения направления «Вперед!»? Давались ли ему кем-либо соответствующие поручения? У нас нет данных для того, чтобы категорически разрешать эти вопросы в том или ином смысле. Однако, надо думать, что никаких формальных полномочий никто Ткачеву не давал. Иначе он не преминул бы упомянуть об этом в своих «Задачах революционной пропаганды» при рассказе о том, как произошел его разрыв с Лавровым. Между тем он ограничивается лишь следующими словами: «Живя в ссылке, я получил несколько заявлений, частью анонимных, частью с подписями, приглашавших меня оставить ссылку, ехать за границу и принять участие в только что возникшем тогда органе „русской радикальной революционной партии“ – „Вперед!“… Я счел своею обязанностью последовать сделанным мне приглашениям»[153].

Однако, если у Ткачева отсутствовали формальные полномочия на вмешательство в редактирование журнала, то тем не менее у него были основания считать, что он действует не только от своего имени. Подтверждение этого мы находим в рассказе самого Лаврова, который к приведенным выше его словам о претензии Ткачева на изменение направления «Вперед!» сделал следующее примечание: «По позднейшим сведениям едва ли, впрочем, он имел какое-либо определенное поручение этого рода»[154]. Осторожная форма этого примечания поневоле наталкивает на мысль, что если у Ткачева не было «определенного поручения», то «неопределенное» имелось. Надо думать, что были такие революционные круги, которые надеялись, что сотрудничество Ткачева в лавровском журнале изменит политическую физиономию последнего и выражали Ткачеву эту свою надежду. Подтверждение этого имеется в цитированном уже выше письме Н. А Чарушина к автору настоящей статьи. Указывая на то, что Ткачев был вывезен Куприяновым из Великих Лук уже в то время, когда 1-й номер «Вперед!» был получен в России и критическая оценка его была уже сделана, Н.А. Чарушин пишет: «Кружок не был в полной мере удовлетворен журналом, в особенности же в вопросе о предварительной теоретической подготовке революционеров. Следуя за Лавровым, нужно было бы всех уже вступивших на путь практической революционной деятельности прежде всего на долгие годы засадить за книжку, так как большинство из них не признавало себя с этой стороны окончательно подготовленными. Лично я Ткачева, при проезде его через Петербург, не видел, а затем вскоре был арестован, и потому как-то и не пришлось слышать, какие разговоры велись с ними и какие напутствия ему давались. Но, несомненно, разговоры эти, в связи с участием его в журнале, не могли не быть. Ткачев в то время был известен главным образом по его литературной деятельности в легальных журналах, и к этой деятельности отношение было положительное, а потому и естественно, что участие его в „Вперед!“ не могло не признаваться желательным». А это, – добавим мы, – в свою очередь, давало Ткачеву основание считать, что, стремясь реорганизовать «Вперед!», он действует в согласии с определенными кругами революционной партии.

Как бы то ни было, Ткачев и Лавров встретились миролюбиво. Однако слишком несходные по характеру люди были они для того, чтобы ужиться друг с другом. Оба они были дворяне Великолуцкого уезда, Псковской губ. Но на этом и кончалось сходство. Сын мелкопоместного дворянина, Ткачев с детства находился в тяжелой материальной обстановке. С ранних лет ему пришлось упорным трудом прокармливать себя и оказывать поддержку старухе-матери. Лавров же вырос и взрослым жил в полном довольстве[155]. О куске хлеба ему думать не приходилось; об этом заботились его крепостные. Реформа 19 февраля 1861 г. мало отразилась на его материальном положении. Он продолжал до самой ссылки своей жить в довольстве и роскоши. Недаром один современник, описывая петербургскую квартиру Лаврова, говорит: «Ее обстановка, по сравнению с тем, что мне доводилось видеть у других литераторов и профессоров, резко поражала своею роскошью и наглядно свидетельствовала, что Лавровы располагали очень хорошими материальными средствами»[156].

Все это не могло не отражаться на характере и общем складе личности Лаврова. Вступив в ряды революционеров, Лавров, по своему внешнему облику, по привычкам и навыкам, по манере обращения с окружающими, продолжал оставаться таким же «барином», каким он был до того, как сделаться революционером. Один из его сотрудников по изданию «Вперед!», сравнивая Лаврова с Бакуниным, пишет в своих воспоминаниях: «Лавров был по рождению и по воспитанию аристократ; и по манерам представлял полную противоположность Бакунину, который был прост и непосредственен в обращении… Лавров был утонченный аристократ, корректный в манерах и обращении, так же как в манере говорить и в своих поступках. Но его холодная отшлифованная внешность производила меньше впечатления, чем простые, непосредственные, товарищеские манеры Бакунина»[157].

Итак, если Ткачев по складу своей личности был демократом, то Лавров продолжал оставаться (если можно употребить выражение Ф.М. Достоевского) «аристократом, идущим в демократию». Это – два совершенно различных типа, и, коль скоро судьба сводит их вместе, они рано или поздно должны разойтись.

Так было с Ткачевым и Лавровым. Мирные отношения их продолжались недолго. Вскоре уже после переезда редакции «Вперед!» в начале 1874 г. из Цюриха в Лондон они начали портиться. Ткачев, которому претили аристократические замашки Лаврова, не упускал случая, чтобы не посмеяться над ним. Так например, по приезде в Лондон Лавров поспешил нанести визит Марксу; Маркс же долго не отдавал ему ответного визита. И вот Ткачев, встречаясь с Лавровым за обедом, ежедневно допекал его вопросом: «А что, у вас Маркс был?». На Лаврова это подействовало так, что он счел за лучшее перестать разговаривать с Ткачевым, а вскоре они встречались за обедом уже как незнакомые[158].

Если, таким образом, личные отношения между Лавровым и Ткачевым испортились, то не лучше обстояло и с их деловыми отношениями.

Началось с того, что Лавров задержал написанную Ткачевым статью для распространения в народе. В статье этой, так и не увидевшей света, Ткачев следующим образом изображал мужицкую жизнь после социальной революции:

Статья Ткачева, по словам Лаврова, вызвала всеобщее возмущение сотрудников «Вперед!» по редакции и наборне. Сотрудники негодовали на то, что Ткачев как цель социальной революции изобразил «подобную картину обжорства, бездельничества и концентрировки имущества». Лавров отказался напечатать статью Ткачева. «Никакое раздражение против существующего подавляющего правительства, – писал он впоследствии, – никакая жажда ускорить революцию не может оправдать в глазах социалиста разжигание в народе страстей хищничества и бездельничания, стремления наслаждаться без труда, наслаждаться эгоистически, наслаждаться, как животное»[159].

Этот инцидент, однако, не привел к разрыву между Ткачевым и Лавровым. Ткачев не хотел делать из него casus belli; он выжидал более серьезных и важных разногласий. Они явились, как только началась подготовка материалов для 3-й книжки «Вперед!». Считая Лаврова человеком, недостаточно компетентным в вопросах революционного движения и, следовательно, не подготовленным к редактированию революционного журнала, Ткачев рассчитывал, что Лавров, в сознании своей неподготовленности, будет охотно прислушиваться к голосу людей, гораздо более тесно, чем он сам, связанных с революционным движением. Однако этого не случилось. Лавров чрезвычайно ревниво относился к своим редакторским правам. Чем более присматривался Ткачев к порядкам, установившимся в редакции, тем яснее ему становилось, что в основе организации журнала лежит принцип единоначалия, что «только одно лицо – полный хозяин дела, только оно одно имеет решающий голос, что все остальные участники могут лишь подавать свои мнения, но не более». Находя такую организацию несправедливой вообще, Ткачев полагал, что она «становится возмутительно несправедливою» в журнале анонимном, в котором «ответственность за направление его падает в одинаковой мере на всех лиц, принимающих в нем постоянное участие. Она не единична, а коллективна; равная же ответственность, естественно, предполагает равные права и обязанности»[160].

Не соглашаясь примириться с установленными в редакции «Вперед!» порядками, Ткачев сделал попытку определить точно и ясно свои отношения, в качестве постоянного сотрудника, к редактору. Для этой цели он составил записку, в которой, с одной стороны, развил свои взгляды на те общие требования, которым должна, по его мнению, удовлетворять программа русского революционного журнала. «Я потребовал, – говорит он, – просто во имя справедливости, во имя соображений чисто теоретических, предоставления каждому постоянному сотруднику, сочувствующему журналу, равенства прав и обязанностей во всем, что касается литературной и экономической стороны издания»[161].

Записка Ткачева подверглась обсуждению со стороны Лаврова и постоянных сотрудников журнала. Ни у первого, ни у последних она не встретила сочувствия. Прежде всего обнаружились их непримиримые разногласия с Ткачевым в вопросах программного характера, в вопросах о задачах и целях революционного журнала в связи с общими задачами и условиями революционного движения. В теоретических вопросах Ткачев оказывался не в состоянии договориться с Лавровым и его сотрудниками. Не меньшие разногласия обнаружились и по вопросу организационному. Сотрудники «Вперед!» заявили, что они, доверяя вполне Лаврову, ни в какой мере не претендуют на участие в редактировании журнала. Лавров же, считая себя одного ответственным за направление журнала, категорически отказался делиться с кем бы то ни было, и в частности с Ткачевым, своими правами единоличного редактора.

Тогда Ткачев решил апеллировать к общественному мнению революционных кругов. С этой целью он написал брошюру «Задачи революционной пропаганды в России», в которой изложил все свои разногласия с Лавровым. Эта брошюра вышла в свет в апреле 1874 г. и была напечатана в лондонской типографии бакунистов, которой в то время заведывал М.П. Сажин.

Нам нужно познакомиться с этой брошюрой, потому что из нее мы ясно усмотрим все пункты, в которых расходились друг с другом Ткачев и Лавров. При этом мы убедимся в том, что Ткачев относился отрицательно не только к таким положениям лавровской программы, которые вызывали недовольство и в других революционерах того времени (требование от революционеров усиленной умственной подготовки и ограничение революционной деятельности пропагандою), но и в других.

Основная мысль, из которой исходил Лавров в своих социально-политических построениях, сводилась к признанию крестьянства основной движущей силой русской революции. По его мнению, социальная революция в России мыслима лишь в форме революции народной, т.е. совершающейся «не только с целью народного блага, не только для народа, но и посредством народа». В признании этого заключался основной пункт программы «Вперед!», исходя из которого Лавров строил весь план революционной деятельности. Упирая на то, что революция должна быть совершена самим народом, Лавров видел в этом не только необходимое для успешности революции условие, но и моральное правило, связывающее революционеров-интеллигентов в их работе. Революционной интеллигенции Лавров отводил весьма скромную роль: по его мнению, ее задача сводится и должна быть сведена исключительно на то, чтобы выяснить народу, насколько необходима в его интересах и насколько возможна революция. В глазах Лаврова народ – «бог-страдалец», пригвожденный к кресту и не знающий о своем всемогуществе. По сравнению с ним интеллигенция, – «эти могучие витязи, которые лезут на Голгофу спасать его», – «микроскопические мошки». У него одного есть возможность и силы свалить крест. «Слабые же творенья, стоящие у подножья этого великого креста», могут сделать лишь одно – «это шепнуть ему: ты бог, ты всесилен! вырви свой крест и раздави врагов!». «Могучие же витязи, которые громко кричат, что они свалят крест народа-бога своими лиллипутскими силами, эти витязи, когда долезут до креста, прежде всего наденут на себя ризу первосвященника, сядут на коня проконсула, станут драться из-за алмазов на магическом нагруднике Каиафы, из-за золотого перстня на руке Пилата; они будут драться долго и усердно, а мученик – будет продолжать висеть, будет истекать кровью, пока не сознает сам, что он бог, пока не сойдет с креста сам и не раздавит этих витязей-червей с Пилатами, Каиафами и всеми другими фарисеями, пока не установит сам своего царства, ему же не будет конца».

Только что приведенная нами выдержка взята из брошюры Лаврова «Русской социально-революционной молодежи»[162], которой он отвечал на «Задачи революционной пропаганды в России» Ткачева.

Она очень характерна и наглядно выясняет, как представлял себе Лавров роль народа, с одной стороны, и интеллигенции, с другой, в грядущей революции. В ней, между прочим, ясно проглядывает определенное недоверие Лаврова к революционной интеллигенции, прекрасно объясняющее, почему на страницах редактируемого им журнала могли появляться статьи вроде уже знакомой нам – «Революционеры из привилегированной среды». Лавров боялся революции, производимой интеллигентным меньшинством, и в силу этого должен был крайне отрицательно относиться ко всяким якобинским течениям в революционной среде. Характерно, что, объявляя в своей программе «Вперед!» органом всех направлений русской революционной мысли, приглашая все эти направления к сотрудничеству в своем журнале, Лавров делал исключение для одного из них – якобинского. Он открыто заявлял, что ему не по пути с людьми, которые проповедуют захват власти революционными организациями и установление революционной диктатуры. Он полагал. что революция, произведенная по якобинскому рецепту, будет безрезультатна в том смысле, что она сведется исключительно к замене одной насильственней власти другою и нисколько не отразится на положении народа. В программе «Вперед!» он приглашал революционеров «оставить за собою устарелое мнение, что народу могут быть навязаны революционные идеи, выработанные небольшою группою более развитого меньшинства, что социалисты-революционеры, свергнув удачным порывом центральное правительство, могут стать на его место и ввести законодательным путем новый строй, облагодетельствовав им неподготовленную массу».

Итак, Лавров был последовательным противником якобинства, Ткачев же был убежденным якобинцем. В этом – основной пункт их разногласий, обусловивший неизбежность разрыва между ними.

Надежды на то, что народ сможет своими силами свергнуть лежащее на нем иго политического гнета и экономической эксплоатации, Ткачев считал пустыми иллюзиями, чрезвычайно вредными уже по одному тому, что они способны убить в революционере всякую инициативность и подорвать в нем веру в свои силы.

Нельзя сказать, чтобы Ткачев совершенно сбрасывал народные массы со счета революции. Наоборот, он был твердо уверен, что для успешности революции необходимо привлечь к участию в ней эти массы. Однако он отводил им при этом чисто пассивную роль. Массы, именно потому что они массы, могут и должны раздавить существующий политический строй. Это – мясо революции. Руководить ею и направлять ее они неспособны. Пример всех народных волнений как в России (разинщина, пугачевщина и др.), так и в других странах, с наглядностью выясняет, насколько беспомощны народные массы, предоставленные самим себе, не имеющие определенной сознательной и планомерно действующей группы руководителей. Народное движение, лишенное таких руководителей, фатально осуждено на неудачу. Оно неизбежно будет подавлено организованной силой современной государственной власти.

Сообразно с этим первенствующая роль в грядущей социальной революции должна принадлежать революционной интеллигенции, сознательно действующему меньшинству. На его долю отводится руководство общим ходом революции. Оно подготовляет, организует, начинает и проводит революцию, используя для ее успешного завершения приведенные в волнение народные массы.

Если по мнению Лаврова, грядущая социальная революция, сметая весь современный общественный строй, во всех его проявлениях, тем самым должна уничтожить целиком и аппарат государственной власти, заменив его системою самоуправляющихся общин, то по мнению Ткачева, задача революционеров должна сводиться не к уничтожению государственной власти, а к захвату ее революционной партией. Государственная власть в современном обществе представляет собою настолько мощный аппарат, что со стороны революционеров было бы колоссальнейшей ошибкой не использовать его в своих целях. Захватив в свои руки государственную власть, революционеры получают тем самым возможность употребить ее для завершения дела революции. Став у власти, они декретируют и при помощи аппарата власти проводят в жизнь основные начала нового общественного строя. Лишь после того как этот общественный строй осуществится и укрепится, можно будет приступить к уничтожению государства.

Итак, по мнению Ткачева, революционная интеллигенция должна быть руководителем и главною силою революции. Твердо придерживаясь такой точки зрения, Ткачев впоследствии не без удовольствия отмечал, что Лавров, в конце концов, вынужден был значительно расширить задачи интеллигенции в революции. В своем «Набате» Ткачев, указывая на противоречия, которыми полна была революционная деятельность Лаврова, констатировал, что он перестал ограничивать роль интеллигенции исключительно нашептыванием народу о его всемогуществе и признал, что на ней лежит и инициатива в организации социально-революционных сил русского общества в целях подготовления и совершения переворота и обязанность предотвратить опасности, грозящие народу от недостатка связи между его частями в момент революционного взрыва, Признание этого было в глазах Ткачева не малым шагом вперед со стороны Лаврова[163].

Считая, что социальная революция должна быть совершена самим народом, Лавров указывал, что она будет возможна лишь тогда, когда народные массы уяснят себе вполне свое положение, когда они сознательно найдут выход из него, когда для них станут вполне ясными и цели, к которым они должны стремиться, и средства, необходимые для достижения этих целей. Таким образом, по Лаврову, революция должна быть движением осмысленным, разумным, руководимым верным и отчетливым пониманием целей и средств борьбы. Сообразно с этим основная задача грядущей революции, по программе Лаврова, сводится к «воплощению в дело потребностей большинства, им самим сознанных и понятых»[164].

Всякая же иная революция будет ничем иным, как «навязыванием революционных идей». Революционеры должны помнить, что «революций искусственно вызвать нельзя», что «они суть продукты не личной воли, не деятельности небольшой группы, но целого ряда сложных исторических процессов». Поэтому нельзя искусственно ускорить приближение революции; надо выжидать, когда народ будет «готов» к ней, т.е. когда он будет обладать достаточною сознательностью в понимании целей и средств революции. «Лишь тогда, – писал Лавров в программе „Вперед!“, – когда течение исторических событий укажет само минуту переворота и готовность к нему народа русского, можно считать себя вправе призвать народ к осуществлению этого переворота»[165].

Такая постановка вопроса, откладывающая момент революции на неопределенное будущее, не могла удовлетворить Ткачева и дала ему повод упрекать Лаврова в том, что он сбивает революционную молодежь с пути революции на путь мирного прогресса.

Революция, понимаемая в смысле осуществления в общественной жизни потребностей большинства, им самим сознанных и понятых, по мнению Ткачева, не будет революцией, т.е. насильственным переворотом. «Разве, – спрашивал он Лаврова, – когда большинство сознает и поймет как свои потребности, так и те пути и средства, с помощью которых их можно удовлетворить, – разве тогда ему нужно будет прибегать к насильственному перевороту. О, поверьте, – продолжал Ткачев, – оно сумеет тогда сделать это, не проливая ни единой капли крови, весьма мирно, любезно и, главное, постепенно. Ведь, сознание и понимание всех потребностей придет к нему не вдруг. Значит, нет резона думать, будто и осуществлять эти потребности оно примется зараз: сначала оно сознает одну потребность и возможность удовлетворить ее, потом другую, третью и т.д., и, наконец, когда оно дойдет до сознания своей последней потребности, ему уже даже и бороться ни с кем не придется, а уж о насилии и говорить нечего. Значит, ваша революция есть не иное что, как утопический путь мирного прогресса. Вы обманываете и себя и читателей, заменяя слово прогресс словом революция»[166].

Для того, чтобы осуществить революцию, нет надобности ждать, когда народ дойдет до сознания своих потребностей и средств их удовлетворения. Революции происходят не в силу ясного понимания и сознания, а просто в силу накопившегося чувства недовольства, озлобления, в силу невыносимости гнета. Именно эти-то условия и вызывают революционный взрыв. «Народ действительной революции – это бурная стихия, все уничтожающая и разрушающая на своем пути, действующая всегда безотчетно и бессознательно». Задача же революционной интеллигенции и состоит в том, чтобы направить эту стихию к определенным целям, чтобы придать движению осмысленный, разумный характер[167]. А раз так, то нечего дожидаться, когда народ будет готов к революции. В силу своего тяжелого положения, в силу гнета, лежащего на нем, он всегда готов, а потому революционерам нет нужды выжидать, когда течение исторических событий укажет само минуту переворота, ибо это условие делает революцию вообще немыслимой. «Неужели, – спрашивает Ткачев Лаврова, – вы не понимаете, что революционер всегда считает и должен считать себя вправе призывать народ к восстанию; что тем-то он и отличается от философа-филистера, что, не ожидая, пока течение исторических событий само укажет минуту, он выбирает ее сам, что он признает народ всегда готовым к революции»[168].

Это Ткачев писал в своем полемическом письме к Лаврову, а два года спустя, на страницах «Набата» он констатировал изменения во взглядах Лаврова[169]. Если раньше Лавров говорил, что революция, производимая меньшинством, – не народная и не социальная революция, то теперь, в газете «Вперед!», он писал: «В целой истории не происходило ни одного вполне сознательного движения. Полное сознание цели и средств существовало в небольших группах и отдельных единицах… Когда сознательные, полусознательные и сочувствующие слои объединятся крепкою организацией, то в минуту взрыва к ним неизбежно пристанет масса, страдающая». Если раньше Лавров указывал на то, что нельзя звать народ к восстанию, пока он не готов, т.е. пока он не уяснил вполне общественного зла и средств его исцеления, то теперь, в № 21 той же газеты, он, признавая утопией надежду довести народ до ясного сознания, считал достаточным, если будет спропагандировано одно меньшинство, а в № 26 писал, как бы вынося суровый приговор своим прежним взглядом: «Весьма ограничено понимание того идеалиста, который воображает, будто можно ждать, пока большинство участвующих в этом (революционном. – Б.К.) движении будет ясно понимать свою задачу».

Ткачев мог чувствовать себя удовлетворенным.

Поскольку Лавров в своей программе «Вперед!» отодвигал на неопределенное будущее момент наступления революции и поскольку он считал, что эта революция будет возможна лишь после того, как народные массы осознают свое положение и найдут выход из него, постольку всю текущую работу революционеров он был склонен сводить лишь к пробуждению в народе этого сознания, т.е. к пропаганде. Относясь, как мы говорили выше, отрицательно к заговорщической работе революционеров в целях захвата власти, он не менее отрицательно относился к бунтарской агитации бакунистов, считая, что она, даже в случае удачи, может вызвать только местные разрозненные народные бунты, которые правительству без особого труда удастся подавить. В силу этого он ограничивал деятельность революционных кружков одной постепенной пропагандой в народе. «Лишь уясняя народу его потребности и подготовляя его к самостоятельной и сознательной деятельности для достижения ясно понятых целей, можно считать себя действительно полезным участком в современной подготовке лучшей будущности России», – писал он в своей программе. Ткачев резко восставал против такого ограничения задач революционной партии. Есть два вида борьбы с исторически сложившимся строем общественных отношений, – говорил он. – Можно бороться с ним, направляя удары на общие принципы, лежащие в его основе, доказывая их нелепость, нелогичность и несправедливость. Такую борьбу можно назвать «преимущественно научною, философскою». Но наряду с нею есть другой вид борьбы. Можно бороться с существующим строем, восставая преимущественно на те конкретные формы, экономические, юридические, политические и т.д., в которых воплощаются принципы, лежащие в основе этого строя, другими словами, борьбу можно направить не против самих принципов, а против их практических последствий. Такая борьба будет носить характер по преимуществу практический, агитационный. Те, кто хотят воздействовать на сознание своих современников, избирают первый способ борьбы, те же, кто предпочитают оказать давление на их аффекты, идут по второму пути. На этот-то именно путь и становятся все действительные революционеры, ибо они не могут выжидать, пока свет знания пробьется «сквозь толстую непроницаемую стену народного невежества». Когда их взор обращается к Голгофе народного мученичества, они не в силах ждать постепенного хода событий, они чувствуют потребность «во что бы то ни стало и как можно скорее свалить крест и снять с него страдальца». К революции они предпочитают итти путем наиболее коротким, т.е. путем агитации, или, что то же, «непосредственного подстрекательства народа к бунту». Однако это не исключает и других революционных путей: пути политического заговора и пути пропаганды. «Все три пути одинаково целесообразны, все три деятельности одинаково необходимы для скорейшего осуществления народной революции». Ни одна из этих трех деятельностей, взятая в отдельности, не может довести революцию до конца. Достигнуть этого возможно лишь при одновременном применении всех их. Другими словами, революционная партия должна одновременно заниматься и пропагандой, и агитацией, и организацией[170].

Сводя текущую работу революционеров к пропаганде, Лавров в то же время находил, что современные ему революционеры-интеллигенты не подготовлены достаточно к такого рода деятельности. По его мнению, им необходимо, прежде чем обратиться к пропаганде в народе, прежде чем заняться развитием его сознания, много поработать над собой. «Лишь строгою и усиленною личною подготовкою можно выработать в себе возможность полезной деятельности среди народа», – говорил Лавров в своей программе. Исходя из этой мысли, он доказывал, что революционеры должны «выработать в себе критическую силу мысли правильными методами», «обогатить свой ум серьезным и основательным знанием» и т.д. В упоминавшейся выше статье «Знание и революция» он рисовал картину усиленной, почти энциклопедической, подготовки пропагандиста[171].

Такая постановка вопроса вызывала в Ткачеве «чувства глубокого негодования». «Как! – восклицал он, – страдания народа с каждым днем все возрастают и возрастают, с каждым днем цепи деспотизма и произвола все глубже и глубже впиваются в его измученное и наболевшее тело, с каждым днем петля самодержавия все туже и туже затягивается на нашей шее, – а вы говорите: подождите, потерпите, не бросайтесь в борьбу, сначала научитесь, перевоспитайте себя! О, боже, неужели это говорит живой человек живым людям? Ждать! Учиться, перевоспитываться! Да имеем ли мы право ждать? Ведь, каждый час, каждая минута, отдаляющая нас от революции, стоит народу тысячи жертв, мало того, – она уменьшает самую вероятность успеха переворота»[172].

На последних словах Ткачева следует остановиться, так как они нуждаются в некоторых объяснениях. В нашей работе «П.Н. Ткачев и революционное движение 1860-х годов» нам уже пришлось указывать на то, что, обосновывая возможность социальной революции в современной ему России, Ткачев исходил из экономического слабосилия и несамостоятельности движимого и недвижимого капитала в России[173]. Учитывая неразвитость и малочисленность отечественной буржуазии, он думал, что это является благим предзнаменованием, предвещающим успех революции. Правительству в его защите существующего порядка не на кого опереться. Между ним и народом, по мнению Ткачева, пока еще не существует никакой посредствующей силы, которая могла бы удержать начавшееся народное движение. Однако, наряду с этим, для Ткачева, воспитанного на сочинениях не только Бланки и Буонаротти, но и Маркса, было ясно, что экономическое развитие России «подчинено тем же законам и совершается в том же направлении, как и экономическое развитие западно-европейских государств»[174]. Равным образом ему было ясно, что, если в то время, когда он полемизировал с Лавровым, наша буржуазия была еще величиной слабосильной, то через некоторый промежуток времени, по мере развития в России капиталистических отношений, она значительно разовьется и станет самостоятельной силой, которая естественно будет противостоять народному движению. Одновременно с ее развитием вероятность успешности социальной революции в России будет уменьшаться, а ее наступление – затягиваться. Следя за русской жизнью, Ткачев отмечал начавшееся уже разложение крестьянской общины, образование в деревне «класса кулаков», т.е. деревенской буржуазии, начинающееся развитие нашей фабричной промышленности и связанной с ней городской жизни. «Таким образом, – говорил он, учитывая все эти явления, – у нас уже существуют в данный момент все условия для образования, с одной стороны, весьма сильного консервативного класса крестьян-землевладельцев и фермеров, с другой – денежной, торговой, промышленной, капиталистической буржуазии. А по мере того как эти классы будут образовываться и укрепляться, положение народа неизбежно будет ухудшаться и шансы на успех насильственного переворота становиться все более и более проблематическими»[175].

Этим и объяснялось страстное желание Ткачева добиться немедленного осуществления социальной революции в России. «Вот почему мы не можем ждать, – писал он, полемизируя с Лавровым. – Вот почему мы утверждаем, что революция в России настоятельно необходима, и необходима именно в настоящее время; мы не допускаем никаких отсрочек, никакого промедления. Теперь или очень нескоро, быть может, никогда! Теперь обстоятельства за нас, через 10 – 20 лет они будут против нас. Понимаете ли вы это? Понимаете ли вы истинную причину нашей торопливости, нашего нетерпения?»[176].

Эти строки дали Лаврову повод горячо обрушиться на Ткачева за его торопливость, за его «революционный зуд». «Вы не может ждать? – писал он. – Слабосильные трусы, вы должны терпеть, пока не сумели вооружиться, не сумели сплотиться, не сумели внушить доверия народу! – Вы не хотите ждать? – Вы не хотите? Право? Так из-за вашего революционного зуда, из-за вашей барской революционной фантазии вы бросите на карту будущность народа?»[177].

Теперь, когда полемика между Ткачевым и Лавровым отделена от нас полустолетием, мы видим, что в этом пункте спора Лавров оказался объективно правым: в России середины 70-х годов не оказалось в наличности социальных сил, достаточных для того, чтобы поднять и провести революцию. Мы видим, что Ткачев переоценивал силы революционной партии и недооценивал прочность существующего строя. Все это так. Ткачев ошибался, но все же надо признать, что в споре с Лавровым субъективно Ткачев был прав, прав в том смысле, что последовательное проведение точки зрения Лаврова означало бы конец всякой революционной деятельности в стране и переход работников революции на работу культуртрегерскую. Мы будем иметь ниже случай убедиться в том, что именно такой и была судьба групп, непоколебимо стоявших на позиции программы «Вперед!» и проводивших ее в жизнь с логической последовательностью. Сейчас же ограничимся указанием на то, что не прошло двух лет со дня выхода в свет брошюры Лаврова «Русской социально-революционной молодежи», как читатели газеты «Вперед!» могли прочитать в ней следующие весьма знаменательные строки, строки, в которых Лавров открыто признавался в своей прежней «ошибке»:

Ткачев с искренней радостью приветствовал «это торжественное заявление редакции „Вперед!“, редакции, несколько лет тому назад упрекавшей нас за нашу торопливость, за наш „революционный зуд“». Одновременно с этим он указывал, – и вполне, конечно, резонно, – что изменения во взглядах редакции «Вперед!» вызваны отнюдь не какими-либо переменами во внутреннем положении России. «Экономические, политические и социальные условия нашего отечества, – писал он, – в нынешнем году совершенно таковы же, какими они были в первой половине 70-х годов. Изменились не они – изменилось настроение революционных кружков, стоявших за „Вперед!“, начала ослабевать „революционная реакция“, которой было отмечено начало 70-х годов»[179].

Резкие обвинения бросал Лаврову Ткачев в своих «Задачах революционной пропаганды в России». Он обвинял Лаврова в том, что он приносит своим журналом только лишь вред революционному движению, что он отвлекает молодежь от непосредственной практической революционной деятельности, что, «сам не имея веры в революцию, он хочет отнять эту веру и у молодежи, что он обманывает и себя и читателей, заменяя слово прогресс словом революция, что сам того не ведая и, вероятно, не желая, он служит целям и интересам III отделения», прямая выгода которого состоит в том, чтобы как можно шире пропагандировать среди революционеров идеи «Вперед!»[180].

Как мы уже видели, во многом резкость этих обвинений объяснялась наивной уверенностью Ткачева в том, что, при надлежащем направлении работы, революционной партии ничего не стоит в любой момент вызвать в России революцию. Вера в то, что Россия «готова» к революции, была основной ошибкой Ткачева, давшей полное основание Энгельсу высмеивать «всегда готового к действию Ткачева».

Действительно в писаниях Ткачева было немало легкомыслия, незрелости, мальчишеского задора. Однако объяснения этого легкомыслия, наивности и задора надо искать не в личных качествах Ткачева, а в общих условиях русской революционной действительности того времени. Мы знаем, что уверенность Ткачева в близости революции разделялась, – безразлично, по одинаковым с ним основаниям или по другим, – целым рядом виднейших русских революционеров его времени. Точнее сказать, таково было тогда убеждение почти всей русской «социально-революционной партии». Мы видели, что даже сам Лавров в скором времени пришел к такому же взгляду на перспективы русской революции. Это было «мальчишество», но не мальчишество тех или иных отдельных лиц, а мальчишество всего нашего революционного движения в его целом.

Ткачев во многом ошибался, но в одном, в своей полемике с Лавровым, он был безусловно прав. Он был прав, когда указывал, что последовательное проведение программы Лаврова превратит революционеров в культурных работников, не более. Мы знаем, что дальнейшая эволюция общественно-политических взглядов Лаврова спасла его самого от такого превращения. Однако это превращение коснулось в полной мере тех его учеников, которые остались твердо стоять на программе «Вперед!», которые не последовали за Лавровым в его дальнейших метаморфозах. Мы имеем в виду те лавристские кружки, которые кое-где существовали в России и, в первую очередь, кружок лавристов в Петербурге, в рядах которого были люди, доводившие идеи учителя до их логического конца, до абсурда[181].

Эти верные ученики Лаврова, ограничивавшие свою деятельность «усиленной подготовкою» самих себя к будущему да кое-какими попытками пропаганды среди рабочих, относились, по свидетельству соприкасавшегося с ними в своей революционной работе Г.В. Плеханова, чрезвычайно отрицательно и к студенческим беспорядкам, и к рабочим стачкам, и к манифестациям сочувствия политическим «преступникам», и к массовым протестам против безобразий администрации, и т.д., и т.д., – одним словом, ко всему тому, «что заставляло сильнее биться сердце тогдашнего „радикала“»[182]. Надо ли говорить, что с точки зрения программы «Вперед!» они были вполне правы, – ведь все те явления русской революционной жизни, которые перечисляет Плеханов, не умещались в рамки революционной работы, которые намечал их учитель.

Мы знаем, чем кончили эти лавристы. Превратившись в мирных культурных работников, они ушли из рядов революционеров и заставили своего учителя говорить о них: «Я не лаврист; я давно не имею ничего общего с лицами, носящими эту кличку; своим поведением они скомпрометировали себя и меня»[183].

Да, к счастью, Лавров «лавристом» не стал, – или, точнее, своевременно перестал им быть, – и это спасло его для русской революции, но погубило «Вперед!». Учитывая, что сама жизнь выдвигает в России более резкие, чем пропаганда, формы борьбы: демонстрации, вооруженные сопротивления, казни шпионов и т.п., Лавров пришел к выводу о необходимости придать более боевое направление своему органу; однако он встретил в этом упорное сопротивление со стороны своих учеников и сотрудников в России и за границей, упорно продолжавших стоять за «мирную пропаганду». Тогда, как известно, Лавров вышел из редакции «Вперед!». Так последовательные ученики разошлись со своим непоследовательным учителем. Так исполнилось предсказание Ткачева о том, что распространяемые «Вперед!» идеи приведут «к торжеству всего, чего хотите, но только не к торжеству революции»[184].

Теперь, когда картина разногласий между Ткачевым и Лавровым вполне развернулась перед нами, мы получили возможность с наглядной ясностью убедиться в том, что литературное столкновение между ними отнюдь не может быть рассматриваемо как результат чисто личных разногласий между двумя представителями русской революционной мысли 70-х годов. Нет, в споре между ними сталкивались два различные направления, отчетливо наметившиеся к этому времени в среде русских революционеров и соответствующие двум различным общественным группам, питавшим эту среду.

Попробуем разобраться в этом.

В марксистской литературе давно признано, что Лавров в своей литературной и политической деятельности является идеологом мелкой буржуазии. Поскольку при этом под мелкой буржуазией понимается определенная часть ее, а именно – мелкая буржуазия деревни, т.е. связанное с землею крестьянство, постольку против такого определения Лаврова как идеолога возражать не приходится. Действительно, для Лаврова крестьянство – альфа и омега русской общественной жизни. В крестьянстве, – и только в нем, – ищет он силу, которой принадлежит будущее. В общественном землевладении видит он залог и зародыш нового общественного строя, грядущего на смену настоящему. «Развить нашу общину в смысле общинной обработки земли и общинного пользования ее продуктами, сделать из мирской сходки основной политический элемент русского общественного строя» – вот для Лаврова «специально русские цели, которым должен содействовать всякий русский, желающий прогресса своему отечеству». Так формулировал в программе «Вперед!» свои заветнейшие мысли Лавров. Однако для того, чтобы правильно наметить место Лаврова в истории русской общественной мысли, мало признать его идеологом мелкой буржуазии, а надо добавить, что этот идеолог мелкой буржуазии вышел не из ее рядов, а из рядов другого общественного класса и в своей литературной деятельности обращался не столько к самой мелкой буржуазии, сколько к подобным ему самому выходцам из другого класса. А это наложило свой отпечаток на всю социально-политическую программу Лаврова.

Мы знаем, что, как ни велика сила социального происхождения, классовой принадлежности над сознанием и миросозерцанием людей, некоторым лицам удается превозмочь эту силу и в своей практической деятельности примкнуть к другому общественному классу, которому они совершенно чужды по своему происхождению. Бывают эпохи, когда такой «отход от класса», идеологический разрыв со своей общественной средой, становится явлением не единичным, а массовым. Подобное явление обычно наблюдается в такие исторические моменты, когда, вследствие тех или других причин экономического порядка, на авансцену истории выступает новый общественный класс, к которому и спешат примкнуть «оторвавшиеся». Россия 70-х годов переживала такой именно исторический момент. В условиях бросавшегося в глаза и неудержимо прогрессировавшего «оскудения» дворянства, при наличности только что развивающейся и казавшейся вследствие этого слабой промышленной буржуазии и неуспевшего, ввиду своей связанности с землей, ясно наметиться в качестве особого общественного класса пролетариата, – крестьянство казалось единственной общественной силой, могущей претендовать на будущее. Это ярко отмечалось на всей нашей литературе 70-х годов[185].

Таковы были условия, при которых в рядах русской интеллигенции появились люди, с легкой руки Михайловского получившие наименование «кающихся дворян». Наименование это привилось, потому что оно очень удачно формулировало психологические особенности интеллигентов такого типа. Это были дворяне, порывавшие со своей средой и стремившиеся слиться с «народом». В то время, по удачному выражению Андреевича, «быть дворянином, не отрекаясь от дворянства, считалось позорным»[186]. Кающегося дворянина мучает его «больная совесть». Он чувствует, что всем своим благосостоянием, своим высоким образованием, своими утонченными культурными привычками и устремлениями он обязан мужику, потом и кровью которого взращивалась вековая барская культура. Сознавая свой «долг» перед народом, он стремится сбросить его с себя, расплатиться с народом за все, чем обязан народу он сам и его предки. Сознание долга и необходимости расплаты толкает кающегося дворянина «в народ», чтобы принести ему посильную помощь, чтобы слиться и зажить одною жизнью с ним, чтобы таким образом уплатить народу свой долг.

Для кающегося дворянина «Исторические письма» Лаврова были не только настольной книгой, но и евангелием, ибо в них он находил «благую весть» о пути, по которому ему нужно итти, чтобы расплатиться с народом. Если и до Лаврова были люди, сознававшие свой «долг» перед народом и даже пытавшиеся, как это делал в 1865 г. один из сотрудников «Современника», в миллионах рублей вычислить сумму этого долга, то Лавров впервые подробно обосновал идею «долга» и «расплаты». Его «Исторические письма» были призывом к героизму и подвижничеству. Призыв этот был услышан теми, к кому его обращал Лавров. Имя Лаврова внезапно приобрело широчайшую популярность в интеллигентских кругах.

Кающийся дворянин, выросший в условиях материального благосостояния, хорошо понимал, что этим благосостоянием он обязан всецело прошлому. От его взора не могла укрыться картина пореформенного оскудения дворянского землевладения и развивающегося слабосилия дворянского сословия. Наоборот, народ, т.е. крестьянство, представлялся ему растущей силой, способной снести со своего пути все препятствия, искусственно задерживающие ее развитие. Он знал, что «освобожденный» народ не сделался «счастлив», что материальное положение его тяжело до ужаса, и это делало из кающегося дворянина революционера. Достаточно указать хотя бы на то, что, по подсчету Л. Шишко, 58% всех судившихся по двум наиболее крупным судебным процессам эпохи «хождения в народ» – процессам 50-ти и 193-х – состояло из дворян[187]. Кающемуся дворянину казалось, что народу для его освобождения нехватает немногого: только лишь ясного сознания своего положения и своих сил.

Вступая в ряды революционеров, кающийся дворянин отводил себе скромную роль. Он верил в то, что только сам народ может освободить себя, что только один он в состоянии разбить старый мир и на его развалинах построить новый, – одним словом, что социальная революция будет совершена не только для народа, но и посредством народа.

Мы видели выше, что Лавров вполне разделял эти мнения. Как и все кающиеся дворяне, он верил в то, что народ всемогущ, что по сравнению с ним революционная интеллигенция – не более как микроскопическая мошка, что освобождение народа может быть совершено лишь его собственными силами.

Итак, Лавров был типичный кающийся дворянин; поэтому, когда говорят, что он являлся идеологом мелкой буржуазии, то для более правильного понимания его роли в истории русской общественной мысли надо добавить: вышедший из дворянской среды[188].

Теперь обратимся к Ткачеву.

Он был тоже дворянин, но в двух отношениях отличавшийся от Лаврова: во-первых, он был дворянин мелкопоместный, во-вторых, он на десятилетие раньше Лаврова вступил на путь революционной деятельности. Известно, что первому аресту он подвергся еще в 1861 году.

В то время условия русской общественной жизни были совершенно не такими, какими они стали к 1873 году, когда Лавров сделался редактором революционного журнала. Освобождение крестьян было только что декларировано, но в жизнь пока еще не проведено, оскудение дворянства еще не проявилось так резко, как впоследствии; кающихся дворян как массового явления еще не наблюдалось. Россия переживала переходный момент, момент ликвидации полусгнившего крепостного строя. Освобождение крестьян и другие «великие реформы» начала царствования Александра II, вызванные развитием денежного хозяйства и зарождением промышленного капитализма, ликвидировали старый сословный строй. Политическому и экономическому преобладанию дворянства был нанесен тяжелый удар. Суд и администрация, ранее носившие сословный, дворянский характер, были преобразованы во всесословные. На интеллигенцию наблюдался усиленный спрос. Ее нехватало. Преобразования в университетах, проведенные в первые же годы нового царствования, вызвали усиленный прилив в них выходцев из тех сословий, которым ранее дорога к высшему образованию была преграждена; университеты по составу своих слушателей демократизировались. В их широко раскрытые двери устремились толпой со всех сторон «разночинцы». Из отдаленнейших мест России в университетские города тянулись – иногда, за отсутствием денег, пешком – юноши, жаждавшие знаний. Доминирующая роль в интеллигенции – ранее чисто дворянской – переходит к разночинцам.

Разночинец принес с собою жгучую ненависть к старому порядку, к традиционным устоям жизни. Совесть его была спокойна. В отличие от кающегося дворянина он ни в малейшей степени не испытывал «чувства личной ответственности за свое общественное положение»[189], «наоборот, он сознавал общественную ответственность за свое личное положение. В крепостную эпоху, когда все население России делилось на две неравные группы – на тех, кто давит, и на тех, кого давят, – он принадлежал к числу давимых. И вот теперь, когда он увидал, что на жизненном пиру опросталось место и для него, он принес с собою туда злобу за искалеченную жизнь – свою и своих отцов. Почувствовав, подобно герою Достоевского, что он уже не „тварь дрожащая“, а тоже „право имеет“, он готов был мстить за прошлые унижения и оскорбления. Не должником, а кредитором, предъявляющим счет ко взысканию, чувствовал он себя. И велика была плата, которую он требовал по этому счету. На первых порах меньше как на полном разрушении старого мира со всеми его традициями, с сложившимся укладом жизни, он помириться не хотел. Переживая напряженный нервный подъем, чувствуя в себе в виде реакции прошлому непреодолимую энергию, жажду деятельности, волю к жизни, он считал себя достаточно сильным для того, чтобы на месте разрушенного старого мира создать новый. Ему казалось, что стоит только захотеть, и дело будет сделано. „Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья мои, – читал он в своей любимой книге, – поднимайтесь, это не так трудно; выходите на вольный белый свет, славно жить в нем, и путь легок и заманчив, попробуйте… Жертв не требуется, лишений не спрашивается. Их не нужно. Желание быть счастливым, только это желание нужно“. А желания-то, жажды жизни, жажды счастья, не личного только, но общего, у разночинца было вдоволь. В руках – зуд по работе. Вся природа представлялась мастерской, а человек – в ней работник, работник, обладающий силами перестроить всю ее по своему вкусу».

Разночинец не хуже других знал все темные стороны окружающей его действительности. Близкий народу по своему происхождению и социальному положению, он не чувствовал себя оторванным от него. Между ним и народом не было разлада; их не отделяла друг от друга та пропасть, какую видел между собою и народом кающийся дворянин. Ему нечего было задумываться о слиянии с народом; он и так чувствовал себя среди него своим.

Зная тяжелое положение народа, он всеми силами готов был помочь ему. Но при этом в нем было гораздо больше ненависти к угнетателю, чем жалости к угнетенному.

В 1863 году один молодой человек, находя, что Тургенев совершенно неправильно обрисовал своего Базарова, решил изобразить, каков Базаров в действительности, а не в романе. В общем получилась картина, вопреки намерениям автора, во многих отношениях подтверждающая верность трактовки Тургеневым этого типа.

Но не в этом дело, а в том, что в статье этого молодого человека мы находим, между прочим, такие весьма знаменательные строки:

Мы привели эту длинную цитату потому, что она очень живо рисует психологию шестидесятника-разночинца и наглядно показывает, насколько неправы те историки, которые утверждают, что направление радикальной мысли 60-х годов не стоит в связи с психоидеологией разночинца[191].

Разночинец и кающийся дворянин были люди совершенно различного душевного и умственного склада. Это различие сказалось, между прочим, и в отношении их к народу. Связанный с народом и хорошо знавший его, разночинец был далек от того преклонения перед ним, каким отличался кающийся дворянин. Разночинец твердо знал, что народ наш «беден и глуп» и что громаднейшую ошибку делают те, кто «протягивают руку за помощью туда, куда надо протягивать руку помощи». Недаром Базаров в изображении Окнерузама проходил мимо угнетенного мужика, не теряя времени на слова. Для разночинца мужик был «человек, которого надо учить, чтобы он был умнее и богаче»[192].

Ему и в голову не приходило учиться чему-либо у народа. В противоположность кающемуся дворянину он знал, что предоставленный сам себе, без помощи со стороны, народ не найдет путей к своему освобождению.

Свойственная разночинцу высокая оценка своих собственных сил и взгляд на народ как на темную массу, нуждающуюся в помощи, отразились на всем революционном движении 60-х годов, придав ему особый характер, резко отличающий его от революционного движения следующего десятилетия. Революционеры 60-х годов на самих себя и свои силы рассчитывали гораздо более, чем на народ, чем на крестьянские массы.

В одной из статей Ткачева в «Набате» мы находим такую характеристику революционного движения 60-х годов:

Итак, Ткачев видит основную ошибку революционеров 60-х годов в том, что они переоценивали свои силы и вследствие этого, «имея перед глазами только цель, – забывали о средствах». Однако, как мы имели случай убедиться при ознакомлении с полемикой между Ткачевым и Лавровым, тот упрек, который делает Ткачев шестидесятникам, в полной мере может быть обращен к нему самому. Ткачев не меньше, чем шестидесятники, переоценивал силы революционеров. Как и шестидесятникам, революция казалась ему делом слишком близким и легким. Как и шестидесятники, он был уверен, что решающая роль в революции будет принадлежать профессиональным революционерам-интеллигентам, «молодому поколению», как любили говорить шестидесятники. Как и они, Ткачев питал уверенность в том, что народ всегда готов к революции. Стоит только вспомнить его заявление: «Теперь мы держим в руках судьбу истории. Мы можем ее изменить, если только захотим»[194], чтобы убедиться, что в лице Ткачева мы имеем перед собою типичного революционера-разночинца. Если что и отличает его от других революционеров 60-х годов, то лишь присущее ему сознание необходимости, в целях успешного исхода революции, раздвинуть рамки революционной организации, принимающей на себя осуществление переворота.

Есть и еще одна сторона, которая сближает Ткачева с революционерами-разночинцами 60-х годов и, наоборот, резко отделяет от революционеров следующего десятилетия, – это признание того, что социальной революции должен предшествовать политический переворот. По плану Ткачева, лишь захватив власть, т.е. совершив революцию политическую, революционеры получат возможность перестроить все общественные отношения на новых началах, т.е. приступить к революции социальной. Известно, что революционеры народнического толка смотрели на дело иначе: они полагали, что надо приступить прямо к социальной революции, в процессе которой вместе со всем старым миром погибнет и политическая власть одних людей над другими.

Итак, по своим политическим воззрениям Ткачев, несмотря на свое дворянское происхождение, был типичным разночинцем[195]. Принадлежность к малоземельному дворянству и тяжелая борьба за существование, которую ему пришлось вести чуть ли ни с детства в условиях, которые мало чем отличались от обычных условий жизни разночинца, облегчали для него отрыв от своего класса. В борьбе между Лавровым и Ткачевым столкнулись друг с другом революционер из кающегося дворянства и революционер-разночинец. В этом – смысл и в этом – основной интерес их полемики.

Настоящая статья вызвала критические замечания со стороны биографа П.Л. Лаврова, И.С. Книжника-Ветрова (см. его книгу «П.Л. Лавров», 2-е изд., М. 1930). И не мудрено. Его точка зрения на Лаврова непримиримо расходится с той оценкой этого мыслителя, которая дана в настоящей статье. Автор последней видит в Лаврове представителя крайнего правого крыла русского утопического социализма, выразителя интересов мелкого товаропроизводителя. Для Книжника-Ветрова Лавров – прямой предшественник пролетарской партии и научного социализма в России. Основная задача Книжника-Ветрова сводится к тому, чтобы отыскать в миросозерцании Лаврова – несуществующие в нем в действительности – «элементы большевизма». Стремясь к этой цели, т. Книжник-Ветров неминуемо осужден извращать подлинный духовный облик Лаврова. Оспаривать здесь точку зрения Книжника-Ветрова нет необходимости: во-первых, потому, что она уже получила в нашей литературе заслуженную отповедь (см. напр., статью т. М. Острогорского, «Перлы современного лавризма» в № 1 «Каторги и ссылки» за 1932 г.), а во-вторых, потому, что сам т. Книжник-Ветров, как видно из примечания редакции к только что упомянутой статье т. Острогорского, по выходе 2-го издания его книги о Лаврове, отказался от данной в ней оценки этого мыслителя.

Вот почему мы можем, не касаясь общей концепции т. Книжника[196], ограничиться разбором тех конкретных замечаний, которые он делает по поводу настоящей статьи. Но прежде – два слова о т. Книжнике как об исследователе. Всем его работам, в большей степени или меньшей степени, присущи одни и те же весьма существенные методологические недочеты.

Во-первых, изучая какое-нибудь историческое лицо или явление, т. Книжник берет его вне связи с исторической обстановкой, в которой оно существовало и развивалось. А это не дает ему возможности определить действительное историческое значение интересующего его лица или явления и часто приводит к явно ошибочным выводам и утверждениям (не говоря уже об ошибках чисто фактического характера), от которых у всякого знакомого с изучаемой т. Книжником эпохой волосы могут стать дыбом. Немало таких изумительных сообщений можно найти и в его книге о Лаврове. Таково, напр., утверждение, что «вождями революционной молодежи» в 1861 – 1863 гг. «по справедливости считались Н.Г. Чернышевский и М.А. Бакунин» (стр. 21), или сообщение о том, что Лавров познакомился с «Коммунистическим манифестом» Маркса в 1862 г. в «Колоколе» Герцена (стр. 30).

Другим, не менее опасным, методологическим недочетом работ т. Книжника-Ветрова является его неумение относиться критически к источникам, на которые он ссылается. Если т. Книжник встречает в источниках сообщение, подтверждающее то, что ему хочется доказать, он ухватывается за это сообщение, совершенно не считаясь с тем, насколько заслуживает доверия тот или иной источник и насколько сообщение этого источника подтверждается или опровергается другими источниками, более достоверными. Эта наивная доверчивость т. Книжника не покидает его даже тогда, когда он имеет дело с такими мутными и сомнительными документами, каковы донесения агентов III отделения. Так напр., задавшись целью доказать, что в тайном обществе «Земля и воля» 60-х годов Лавров играл более значительную роль, чем та, которая ему обычно приписывается на основании его собственного показания, т. Книжник без всяких оговорок ссылается на явно вздорное сообщение агента III отделения о том, что Лавров был членом Петербургского областного комитета «Земли и воли» (стр. 28).

Оба отмеченные нами недочета ярко проявились в тех критических замечаниях, которые т. Книжник делает по поводу настоящей статьи. Книжник старается доказать, что я в этой статье «переоценил Ткачева» и «недооценил Лаврова», что Лавров уже в 60-е годы был не либералом, а революционным социалистом.

В подтверждение последнего Книжник ссылается, между прочим, на поведение Лаврова во время студенческого движения 1861 г., а именно на то, что Лавров, присутствуя на одной студенческой сходке, выразил свое сочувствие студенческому делу, и на то, что на квартире Лаврова было устроено собрание студентов. В этом т. Книжник видит несомненное доказательство того, что Лавров уже в 1861 г. был революционером. Однако, приводимым им фактам нельзя придавать такого значения. Беда т. Книжника в том, что он не имеет представления об отношении либерально-буржуазного общества к студенческим волнениям 1861 г. Иначе ему было бы ясно, что в этих фактах нет ничего, кроме проявления общего для всей либеральной части общества сочувствия студенческому делу. Припомним еще некоторые факты. В 1861 г. на студенческую сходку в Москве явился «один бородатый господин» и выразил студентам сочувствие от имени известной либеральной писательницы Евгении Тур[197]. В том же году, 5 октября, в Петербурге были арестованы студенты, устроившие сходку на квартире известного умеренно либерального публициста, сотрудника «Отечественных записок» Н.В. Альбертини. Вот два факта, совершенно аналогичные с теми, в которых т. Книжник усматривает доказательство революционности Лаврова. Однако вряд ли кому придет в голову, основываясь на них, доказывать, что в 1861 г. Евгения Тур и Альбертини были революционерами. Отношение Тур и Альбертини к студенческому движению доказывает только одно, а именно: в 1861 г. общественная реакция еще не начиналась и либерально-буржуазная часть общества сочувственно встретила вспыхнувшее среди студенчества движение (в подтверждение чего, – заметим в скобках, – можно привести ряд других весьма показательных примеров). Таким образом аргумент Книжника-Ветрова неубедителен; революционность Лаврова в 60-е годы остается под сомнением и нуждается в более полновесных доводах, чем те, на которые ссылается т. Книжник. Но таких доводов в его распоряжении нет.

«Мог ли человек, чуждый революции, – спрашивает Книжник-Ветров, – написать „Исторические письма“, вдохновлявшие молодежь энтузиазмом к самопожертвованию в пользу народа?» (стр. 122). Мы полагаем, что мог, и вот почему. К чему звали молодежь «Исторические письма»? К тому, чтобы она своею деятельностью уплатила народу тот «долг», который лежит на ней. Революционная молодежь, начитавшаяся «Исторических писем», считала, что этот долг она может уплатить только тем, что все свои силы и всю свою энергию посвятит борьбе за «народное дело», т.е. только деятельностью революционною. Так ли ставил вопрос сам Лавров? Нет. Прочтите внимательно «Исторические письма», вспомните, что писал Лавров позднее на страницах своего заграничного журнала «Вперед!», и вы убедитесь, что Лавров иначе смотрел на уплату «долга народу», чем революционеры того времени. В отличие от них он считал, что долг, лежащий на интеллигенции, может быть оплачен ею не только революционной, но и всякой иной полезной для народа деятельностью, – врача, народного учителя и т.д. и т.д. вплоть до деятельности чиновника, честно относящегося к своим обязанностям и старающегося ограждать интересы народа. Вот почему «Исторические письма», несмотря на громадную революционную роль, сыгранную ими, могли быть написаны и нереволюционером, или, точнее, – они могли быть написаны только нереволюционером.

Из ряда писем Лаврова как к представителям власти, так и к родным (сыну), известно, что бежать за границу его побудило сознание того, что в условиях жизни политического ссыльного никакая научная работа невозможна. Книжник-Ветров все эти свидетельства самого Лаврова отбрасывает и противопоставляет им сообщение Л.Ф. Пантелеева о том, что Лавров бежал за границу потому, что «был уверен в неизбежной близости революции» (стр. 122). Вот блестящий образец той наивной доверчивости т. Книжника, о которой мы говорили выше! Ему и в голову не приходит поставить вопрос о том, какую доказательную силу имеет свидетельство человека, в момент бегства Лаврова находившегося в далекой Иркутской губернии и никогда не бывшего близким к Лаврову. Книжнику нужны аргументы, подтверждающие его мнение, и он хватается за первые попавшиеся, не считаясь с тем, что они стоят в вопиющем противоречии с сообщениями самого Лаврова.

Впрочем, у т. Книжника есть еще одно соображение, которым он подтверждает уверенность Лаврова в близости революции в России. «Это была общая уверенность в то время, – пишет он. – Нечаевцы назначали даже точный срок революции на 19 февраля 1870 года». Только полным незнакомством т. Книжника с исторической обстановкой, в которой Нечаеву и нечаевцам приходилось работать, можно объяснить только что приведенное его утверждение. Если бы он был знаком с эпохой 1869 – 1870 гг., он знал бы, что в то время «общей уверенности» в близости революции не было. Наоборот, Нечаеву пришлось вести жестокую борьбу с виднейшими народниками того времени, начиная с Натансона и Германа Лопатина и кончая зятем Лаврова и его единомышленником М.Ф. Негрескулом, которые активно выступали против Нечаева, доказывая, что его расчеты на близость революции ошибочны[198]. Но, увы, т. Книжник, взявшийся за такую ответственную тему, как биография Лаврова, не знает ничего об этом и в святой простоте полагает, что если Нечаев был уверен в близости революции, то, следовательно, и Лавров разделял эту уверенность[199].

Такими неудачными аргументами т. Книжник доказывает, что я «недооценил Лаврова». В чем же, по его мнению, я «переоценил Ткачева»? Оказывается, в том, что, вопреки моему утверждению, Ткачев «никакого общественного значения не имел и течением русской революционной мысли[200] той эпохи назван быть не может»; вследствие этого его полемика с Лавровым была не столкновением двух течений революционной мысли, а только результатом «легкомыслия Ткачева» (стр. 121 и 123).

Вот еще один яркий образец того, как мало т. Книжник знаком с эпохой, о которой он пишет. Иначе он знал бы, что в начале 70-х годов среди революционной интеллигенции имелось не два различных течения (лавристы и бакунисты), а несколько, хотя, конечно, удельный вес их, степень влияния и число их представителей не были одинаковы. Знал бы т. Книжник и то, что одним из этих течений был русский бланкизм, наиболее ярким выразителем которого являлся Ткачев. При этом русский бланкизм так резко отмежевался от других течений русской революционной мысли той эпохи, что смешивать его с ними ни в коем случае нельзя. Биографу Лаврова следовало бы знать, что еще до того, как Ткачев открыл полемику против Лаврова, и даже до бегства Ткачева за границу, бланкисты-эмигранты очень резко выступили против Лаврова, заявив, что программа его журнала «Вперед!» – «глупость, если не измена»[201], т.е. в значительной мере предвосхитили ту критику Лавровского оппортунизма, которую позднее развернул Ткачев.

Конечно, бланкизм не имел в России такого большого числа последователей, как лавризм и особенно бакунизм. Однако, новейшие исследования показали, что у Ткачева и его политических друзей были такие революционные связи, которых мы ранее и не предполагали[202]. Но дело даже не в числе последователей, а во влиянии, оказанном бланкизмом на развитие русской революционной мысли 70-х годов. Как ни старались отгородиться от Ткачева революционные народники этой эпохи, сама жизнь заставляла их воспринимать многое из того, что писал Ткачев. В марксистской литературе идейное влияние Ткачева на его современников установлено уже давно. О нем писал еще Плеханов в «Наших разногласиях». На той же точке зрения стоял и В.И. Ленин, указывавший, что деятельность «Народной воли» была подготовлена теоретической проповедью Ткачева[203]. Таким образом было бы большой ошибкой измерять историческое значение Ткачева и русского бланкизма исключительно только числом их последователей в России.

Чего же стоит при таких условиях жалкий лепет т. Книжника-Ветрова о том, что Ткачев не был «течением» и что разрыв между Ткачевым и Лавровым явился результатом исключительно «легкомыслия Ткачева»[204], а не идейного их расхождения?!