От воровства к анархизму

ГЛАВА XI

(Легенда).

Мы, — я и старикъ Сандро, — были окружены горами Кахетіи. Онѣ нависли надъ нами и осѣняли насъ со всѣхъ сторонъ.

И странное чувство навѣвала тѣнь этихъ горъ: все, какъ будто, погрузилось въ неясную, туманную мечту; на всемъ лежалъ какой то отпечатокъ чего то далекаго, неуловимаго.

Было тихо, и намъ казалось, что вокругъ насъ что то беззвучно движется, не вызывая, однако, ни малѣйшаго колебанія ароматнаго воздуха.

— Его душа летаетъ тутъ, — тихо, какъ то одними губами произнесъ старикъ Сандро.

Мы стояли другъ противъ друга, а между нами была куча камней, сложенная пирамидой, почти въ ростъ человѣка.

На эту то кучу и указывалъ глазами Сандро.

— Тутъ его убили, тутъ и похоронили… Справедливый былъ человѣкъ.

— Кто?

Нико… Нашъ Нико.

— Разбойникъ Нико?

— Да… Такъ его звали.

И въ этомъ — такъ его звали — слышался не то протестъ, не то удивленіе. Вся фигура сѣдого, сгорбленнаго старика, какъ бы, говорила:

— Какой же онъ разбойникъ? Онъ нашъ Нико, наша гордость… Единственное, что осталось намъ отъ героическихъ временъ прошлаго.

— Давно онъ… умеръ? — спросилъ я у старика.

— Давно. Мой дѣдъ былъ вотъ такой, когда его убили.

И Сандро показалъ рукой на аршинъ отъ пола.

— Справедливый былъ человѣкъ.

— Кто — вашъ дѣдъ или Нико?

— Нико… И дѣдъ тоже былъ справедливый… Тогда всѣ были справедливы, — а Нико справедливѣе всѣхъ… Такимъ ужъ онъ родился… Тогда часто родились такіе люди.

— А теперь не родятся такіе?

— Теперь не люди, а… женщины. Испортился народъ.

И Сандро безнадежно махнулъ рукой.

Онъ не любилъ своего времени. Всѣ его симпатіи были въ прошломъ. Душа его стремилась къ тѣмъ полурыцарскимъ временамъ, когда Кахетія силой своей доблести отбивалась отъ окружавшихъ ее со всѣхъ сторонъ враговъ.

Храбрость и справедливость! — Вотъ два достоинства, которыя только и признавалъ мирный на видъ Сандро. Остальное въ его глазахъ не имѣло никакой цѣны.

Легендарнаго разбойника Нико онъ ставилъ выше всѣхъ людей. Ему равнаго не было и не будетъ. Нико въ его глазахъ выросталъ въ колоссальную фигуру, окруженную сіяніемъ всѣхъ доблестей.

Такимъ же онъ рисовался и случайнымъ слушателямъ Сандро. Тихій, монотонный голосъ старика набрасывалъ на фигуру Нико полупрозрачную дымку, чрезъ которую чуть-чуть просвѣчивало что то дѣйствительно прекрасное и почти совершенное.

Нико являлся крошечнымъ ребенкомъ и выросталъ въ героя прошлыхъ, чуждыхъ намъ временъ.

Вотъ онъ сидитъ у порога сакли, а передъ нимъ ходитъ пѣтухъ съ своими курами. Въ подолѣ маленькаго Нико черешни. Онъ ѣстъ ягоды, а косточки бросаетъ курамъ. Но вотъ пѣтухъ схватилъ бѣлую курочку за хохолъ и пригнулъ ее къ землѣ.

Нико мигомъ схватилъ съ земли камень и убилъ пѣтуха.

— Не бей курочку!

Ему тогда было не больше пяти лѣтъ, но вся деревня тутъ же порѣшила, что это будетъ справедливый человѣкъ.

— И рука у него будетъ крѣпкая и глазъ вѣрный, — добавляли свою характеристику деревенскіе мудрецы.

О храбрости на этотъ разъ ничего не сказали, потому что побѣжденный врагъ былъ не изъ страшныхъ.

Но вскорѣ къ прежней характеристикѣ тѣ же мудрецы добавили:

— И страха въ немъ нѣтъ.

Въ это время Нико уже было семь лѣтъ, онъ уже могъ поднимать отцовскій широкій кинжалъ и даже грозно размахивать имъ на страхъ собакамъ и курамъ.

Съ этимъ то кинжаломъ онъ и бросился на ростовщика Ованеса, когда онъ повелъ съ отцовскаго двора любимую Нико буйволицу.

Мать Нико стояла и плакала, отецъ прислонился къ стѣнѣ своего низенькаго дома и не поднималъ глазъ отъ земли. Тутъ же были и сосѣди, они тоже смотрѣли въ землю и молчали. Никто не смѣлъ воспрепятствовать Ованесу уводить чужую буйволицу съ чужого двора. Всѣ не любили ростовщика, но всѣ молчали, потому что у него было много денегъ, которые и въ тѣ времена имѣли уже большую силу.

Одинъ Нико не понималъ и не признавалъ этой силы. Онъ былъ маленькій, а Ованесъ — большой и толстый, — и все же онъ выхватилъ кинжалъ изъ ноженъ отца и бросился на Ованеса.

— И онъ убилъ бы ростовщика, если бы отецъ не схватилъ его на руки и не унесъ въ саклю! — убѣжденно говорилъ старикъ Сандро.

— На кого Нико поднималъ свою руку, тотъ не оставался живъ, — какъ бы поясняя свою мысль, добавлялъ онъ.

— Но вѣдь ему было всего семь лѣтъ, — пытался я возразить.

— Все равно. Онъ такимъ ужъ родился. Господь ему отъ рожденія далъ крѣпкую руку. Не онъ убивалъ, а Господь… Богъ любитъ справедливость и справедливымъ помогаетъ… Нико онъ помогалъ всегда.

И Сандро продолжалъ свои воспоминанія о героѣ, на могилѣ котораго мы стояли. Въ памяти его сохранились только отдѣльные эпизоды изъ жизни его героя, такъ что портретъ вырисовывался клочками, мазками, всегда яркими, но отрывистыми. Получился рядъ отдѣльныхъ картинъ, гдѣ на первомъ планѣ стоялъ Нико.

Вотъ онъ стоитъ въ темной саклѣ и сверкаетъ глазами на отца:

— Почему ты не позволилъ мнѣ убить Ованеса?

— Не надо его убивать.

— Почему не надо? Вѣдь онъ злой!

— Всѣхъ не перебьешь.

— Но вѣдь онъ одинъ. Другого Ованеса нѣтъ въ деревнѣ!

На это отецъ только махнулъ рукой и вышелъ изъ сакли. А Нико остался и думалъ:

— Почему они его не убьютъ? Вѣдь онъ всѣмъ зло дѣлаетъ.

Какъ онъ разрѣшилъ этотъ вопросъ и разрѣшилъ ли? — объ этомъ исторія умалчиваетъ. Извѣстно только, что послѣ этого онъ росъ, какъ и всѣ дѣти Кахетіи, — только, можетъ быть, любилъ больше другихъ родныя горы, кинжалъ и ружье.

Въ шестнадцать лѣтъ у него уже пробивались усики, на поясѣ висѣлъ широкій, острый какъ бритва кинжалъ, а за плечами было ружье.

Въ такомъ вооруженіи онъ чувствовалъ себя царемъ горъ и никого не боялся. Бѣгалъ онъ по горамъ не хуже козы, а прыгалъ со скалы на скалу также легко, какъ прыгаетъ молодой олень. Въ этомъ клялась святой Ниной пятнадцатилѣтняя Дарико, черноокая, тонкая, какъ тростинка и горячая, какъ огонь.

Дарико и Нико часто ходили въ горы. Тамъ такъ много было дивныхъ уголковъ и такъ удобно было мечтать о справедливости.

Сѣдыя скалы нависли кругомъ и какъ бы тонутъ въ синеватомъ воздухѣ… Тихо, только тамъ, далеко, на вершинѣ горы чуть-чуть сгибаются деревья отъ дуновенія горнаго вѣтерка… Подъ ногами, внизу розы тянутся своими красными головками къ солнцу, ароматъ ихъ разливается кругомъ. Дарико пьетъ этотъ ароматъ, ноздри ея едва замѣтно вздрагиваютъ, грудь вздымается и шевелится подъ тонкой рубашкой:

— Хорошо, Нико? — спрашиваетъ она.

— Хорошо! — отвѣчаетъ Нико. — Въ горахъ всегда хорошо… Людей нѣтъ, поэтому и хорошо.

— Людей нѣтъ?! — удивляется Дарико. — А мы съ тобой развѣ не люди?

— Одни мы — это ничего. А вотъ… когда другіе.

— Такіе какъ Ованесъ? — подсказываетъ Дарико.

— Да… и еще другіе… Много ихъ.

И они сидятъ молча, не шевелясь. Души ихъ соединяются съ природой, и сами они составляютъ какъ бы часть этой природы. Фигуры ихъ почти не выдѣляются на общемъ фонѣ. Сѣдыя скалы, зеленые склоны горъ, блѣдныя и красныя розы, Дарико и Нико составляютъ одно цѣлое, одну дивную картину, вызывающую восторженное, почти молитвенное настроеніе.

Нико и Дарико поглощены этимъ настроеніемъ, они потонули въ немъ, слились съ нимъ въ одно цѣлое.

Такъ шли дни за днями. Нико и Дарико не думали о будущемъ, не заглядывали впередъ. Имъ казалось, что такъ будетъ всегда, безъ конца.

— Вѣдь лучше этого ничего нѣтъ. Зачѣмъ же оно измѣнится?

Оно — это вся ихъ жизнь, всѣ условія, которыхъ они иначе не могли себѣ представить, какъ такими, каковы они сейчасъ.

Тамъ въ деревнѣ не все хорошо. Тамъ Ованесъ и еще многое, что возмущало ихъ, — но вѣдь они всегда могутъ уходить сюда въ горы.

Тогда все нехорошее остается у нихъ за спиной, и они остаются наединѣ среди милой имъ природы. И это такъ легко сдѣлать — и такъ просто.

— Нико! — звонкимъ голосомъ крикнетъ Дарико и идетъ въ горы.

А чрезъ нѣсколько минутъ они уже и тамъ, подъ навѣсомъ ихъ любимой скалы.

Нико разсказываетъ, какъ онъ гонялся вчера по горамъ за туромъ, а Дарико слушаетъ и въ воображеніи у нея встаетъ фигура Нико, прыгающаго со скалы на скалу, чрезъ глубокія пропасти… Сердце у нея замираетъ отъ страха, но глаза горятъ восторгомъ.

— Ахъ, Нико! — стономъ вырывается у нея изъ груди.

— Что, Дарико?

— Какой ты…

Нико опускаетъ голову, а Дарико краснѣетъ до самыхъ ушей. Имъ что то неловко, какъ будто Дарико сказала какую нескромность.

— Дарико! — тихо говоритъ чрезъ нѣсколько времени Нико.

Дарико немного поднимаетъ голову и изъ подлобья смотритъ на него. Но онъ молчитъ. Ему нужно что то сказать, но онъ не знаетъ какъ и что именно.

Дарико опять краснѣетъ, еще гуще и еще ниже опускаетъ глаза. Сердце у нея тревожно бьется, дыханіе дѣлается несвободнымъ, она чего то и боится и въ тоже время желаетъ, ждетъ съ нетерпѣніемъ.

А онъ все молчитъ. Такъ они и уходятъ домой съ трепетомъ въ душѣ, пріятнымъ, сулящемъ что то прекрасное, но непонятное для нихъ.

Этотъ трепетъ сопровождаетъ ихъ вездѣ: и когда они вмѣстѣ и когда они врозь, гдѣ нибудь у себя, каждый за своей домашней работой.

Стоитъ только Нико вспомнить скалу, какъ тотчасъ предъ нимъ рисуется фигура Дарико и сладкій трепетъ разливается въ душѣ.

Онъ чуть-чуть краснѣетъ, останавливается на мѣстѣ и смотритъ въ даль.

Тоже самое бываетъ и съ Дарико. Она тоже не можетъ вспомнить скалу, чтобы предъ ней не всталъ образъ Нико. Она тоже краснѣетъ, тоже останавливается неподвижно и тоже смотритъ въ ту-же безконечную даль.

И въ мечтахъ и въ дѣйствительности они всегда вмѣстѣ, думаютъ объ одномъ, живутъ одними надеждами. Нико безъ Дарико и Дарико безъ Нико не могутъ себя представить ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ………………..

И вотъ они врозь.

Дарико блѣдная, какъ смерть, сидитъ рядомъ съ толстымъ Ованесомъ въ свадебномъ поѣздѣ.

А Нико тоже блѣдный, но съ горящими глазами стоитъ у своей сакли и смотритъ на нее.

Кругомъ толпа народа, зурна играетъ, все движется, гикаетъ, кричитъ, но Нико ничего не видитъ и не слышитъ. Онъ видитъ только Ованеса, — толстаго, отвратительнаго Ованеса и рядомъ съ нимъ прекрасную Дарико.

— Какъ же это? Зачѣмъ они отдаютъ ее Ованесу? За что?

И Нико тяжело поднимаетъ руку и третъ свой нахмуренный лобъ, какъ бы усиливаясь выдавить нужный ему отвѣтъ.

Но отвѣта не получается.

Онъ знаетъ, что предъ нимъ совершается нѣчто отвратительное, безобразное, несправедливое, — но почему? — Этого онъ не въ силахъ понять.

И вотъ у него въ груди что-то поднимается и подступаетъ къ горлу. Съ нимъ повторяется тоже, что было давно, когда Ованесъ уводилъ у нихъ со двора буйволицу… Его какъ будто лихорадка бьетъ, а ноги сами двигаются и куда то несутъ его, быстро, быстро, такъ что предъ нимъ все сливается въ одну пеструю полосу… Рука сама вынимаетъ кинжалъ и толстый Ованисъ падаетъ на землю, тяжело, грузно, какъ набитый мякиной мѣшокъ…

Крики, всеобщее смятеніе, кто-то выстрѣлилъ, кто-то у кого-то вырвалъ ружье, кто-то замахивается на Нико кинжаломъ… Нико взмахиваетъ своимъ кинжаломъ, чужая рука съ чужимъ кинжаломъ падаетъ на трупъ Ованеса…

Нико на самомъ гребнѣ горы, въ разщелинѣ скалы. Надъ нимъ спустилась ночь, на него смотрятъ съ синевы яркія звѣзды. Но онъ ни синевы, ни звѣздъ не видитъ. Передъ его глазами стоитъ Ованесъ съ расколотымъ черепомъ, стоитъ и… молчитъ… А Нико говоритъ ему, какой онъ былъ злой и сколько несчастныхъ сдѣлалъ въ продолженіе своей жизни.

Тутъ и буйволица его отца, и проданная сакля вдовы, оставшейся безъ крова съ малыми дѣтьми, и отнятое у сосѣда поле, и невинная чистая Дарико… Все ставится на счетъ Ованесу.

— Дарико такая хорошая, а ты такой скверный… И ты хотѣлъ ее взять! — резюмируетъ Нико свой приговоръ.

Ованесъ молчитъ, потому что все дѣйствительно было такъ, какъ говоритъ Нико.

— Значитъ я справедливо поступилъ, — думаетъ Нико. — Дарико меня пойметъ.

— А что она дѣлаетъ? Посмотрѣть бы пойти…

— Но итти нельзя. Тамъ его ждутъ чиновники, и потомъ тюрьма и судъ…

— За что? — задаетъ себѣ вопросъ Нико. — Вѣдь я справедливо поступилъ.

Ему непонятно, зачѣмъ судъ и наказаніе, когда слабый нуждался въ защитѣ, а злой и сильный получилъ должное возмездіе.

— Ованесъ всю жизнь вредилъ другимъ, теперь всѣмъ будетъ легче! За что же меня судить?

Онъ не имѣлъ понятія о правахъ общества и государства, а поэтому и думалъ, что всякій можетъ быть судьей Ованеса и ему подобныхъ. Всякій, а, слѣдовательно, и онъ, Нико, тоже можетъ судить и карать по усмотрѣнію своей совѣсти.

— Нужно только справедливо! — окончательно рѣшилъ Нико, успокоился и почти тотчасъ задремалъ.

Во снѣ онъ видѣлъ себя подъ любимой скалой, рядомъ съ нимъ сидѣла Дарико и говорила, какъ и прежде:

— Ахъ, Нико… Какой ты!

И краснѣла, смущалась… Но вотъ румянецъ у нея сходитъ со щекъ, она блѣднѣетъ, дрожитъ, хватаетъ его за руку и какимъ-то тоскующимъ голосомъ зоветъ:

— Нико! Нико! Милый Нико!

Нико просыпается и вскакиваетъ на ноги. Передъ нимъ стоитъ Дарико, вся облитая утренней зарей. Она точно такая, какой онъ только что видѣлъ ее во снѣ, блѣдная, дрожащая…

— Нико! Зачѣмъ ты спишь? Тебя ищутъ сыновья Ованеса съ ружьями. Они убьютъ тебя.

— Сыновья Ованеса?

— Да… Я тебѣ принесла ружье. Вотъ оно, а вотъ и мѣшокъ съ порохомъ и пулями… Возьми… я всю ночь тебя искала.

— Пусть придутъ, — просто проговорилъ Нико и взялъ ружье. — Они должны мстить за отца, но я могу защищаться.

— Нико! А я какъ? Что мнѣ дѣлать? — простонала Дарико.

— А ты иди домой… Скажи отцу, чтобы онъ не безпокоился.

Дарико пошла. Она шла и останавливалась и оглядывалась, пока не скрылась за горой.

А черезъ трое сутокъ въ горахъ нашли двоихъ сыновей Ованеса. У одного голова была прострѣлена пулей, а у другого разрублена кинжаломъ. Рядомъ лежали ихъ ружья, оба разряженныя. Они тоже стрѣляли. Деньги, и все, что было при нихъ, оказалось нетронутымъ.

— Нико не грабитель! — внушительно подчеркнулъ это обстоятельство старикъ Сандро. — Онъ справедливый человѣкъ.

— Сандро! — тронулъ я его за плечо. — Но вѣдь ты видишь къ чему ведетъ такая справедливость. Виноватъ былъ одинъ, а погибли трое!

— Въ этомъ онъ не виноватъ. Они хотѣли мстить, а онъ защищался.

— Но вѣдь они не могли не мстить, ихъ обычай заставилъ. Ты это хорошо знаешь. Ихъ презирать стали бы всѣ, если бы они не мстили! Нико своимъ убійствомъ принудилъ ихъ мстить, — и они погибли.

— Всякій человѣкъ имѣетъ право защищаться, — просто и спокойно отвѣтилъ Сандро. — Нико справедливый человѣкъ.

Я понялъ, что у Сандро свой особый взглядъ на справедливость, съ которымъ онъ не разстанется и не можетъ разстаться, — и больше не перебивалъ его.

— А что же сталось съ Нико? — что-бы прервать молчаніе, спросилъ я.

— Нико потомъ пропалъ. Долго пропадалъ. Никто не знаетъ гдѣ онъ былъ и что дѣлалъ. Цѣлыхъ пять лѣтъ не было его. Всѣ думали, что погибъ гдѣ нибудь въ пропасти, или медвѣдь задралъ.

Его забыли, считали мертвымъ… Молились за него, какъ за покойника.

— А Дарико вышла замужъ… У женщины память короткая, — вздохнулъ Сандро, — Она… женщина.

Пять лѣтъ — много времени. Черезъ пять лѣтъ даже и раны материнскаго сердца начинаютъ подживать, а въ дѣвичьемъ сердцѣ разцвѣтаютъ новыя цвѣты много раньше. Разцвѣли они и въ сердце Дарико. Ихъ посѣялъ самъ же Нико своимъ безвѣстнымъ отсутствіемъ. Она полюбила молодого, скромнаго сосѣда — Михако. Любовь эта, можетъ быть была не такъ поэтична, въ ней мало было мѣста мечтѣ, не было воздушныхъ замковъ, населенныхъ героями справедливости, но она все же дала Дарико нѣкоторое подобіе счастья, дала возможность встать въ уровень со всѣми и забыть пережитую драму.

Рядомъ съ ней былъ человѣкъ, который любилъ ее, а между ними было дитя, которое они оба любили. Остальное давалъ имъ ежедневный трудъ и заботы о собственномъ гнѣздѣ. Это была скромная, по своему счастливая пара. Не было блеска и бурныхъ проявленій радости и счастья, но не было и печалей. Жизнь протекала тихо, мирно, спокойно. Михако и Дарико радовались на своего маленькаго Васо, мечтали о его будущемъ и сулили ему всякое благополучіе.

— Ты будешь добрый, Васо? — тормошила ребенка Дарико. — А маму будешь любить? А?

Васо прижимался къ ней и нѣжно гладилъ рученкой ея щеку.

— А! Любишь? А папу любишь?

Васо издавалъ какой то совсѣмъ безразличный звукъ, который, однако, родителями принимался за утвердительной отвѣтъ.

— Люблю, говоритъ, — переводила его рѣчь Дарико. Михако расплывался широчайшей улыбкой, а потомъ какъ бы съ недоумѣніемъ говорилъ:

— Такой… маленькій, а уже знаетъ кого любить надо.

— О! Еще бы! — подтверждала Дарико.

И въ ея словахъ слышалась какъ бы обида за сомнѣніе въ умственныхъ способностяхъ ея Васо.—

— Онъ все знаетъ.

— Ну, ужъ и все! — сомнѣвался Михако.

— Ты не вѣришь? — широко открывала глаза Дарико.

— Онъ такой маленькій…

Тутъ начинался споръ. Дарико доказывала, что нѣтъ такой вещи, какой не знаетъ Васо, а Михако увѣрялъ, что есть вещи, которыхъ Васо не знаетъ.

Этотъ споръ возобновлялся почти каждый вечеръ и занималъ всѣхъ троихъ. Родителямъ пріятно было говорить о своемъ ребенкѣ, а Васо, повидимому, то же ничего не имѣлъ противъ критики его умственныхъ способностей. Это можно было видѣть изъ того, что онъ все время самымъ энергичнымъ образомъ выдувалъ губами пузыри, какъ бы заявляя этимъ:

— А я еще и вотъ что умѣю.

Дарико нѣжно хлопала пальцами сына по губамъ и говорила мужу:

— Вотъ, видишь.

Этимъ же они занимались и въ вечеръ подъ Рождество, спустя два года послѣ своей женитьбы. Дарико доказывала мужу, что Васо прекрасно понимаетъ, что такое кинжалъ и для чего онъ необходимъ.

— Вотъ смотри, Я ему скажу: возьми кинжалъ, — и онъ возьметъ.

Дарико взяла ножны съ кинжаломъ, поднесла къ глазамъ сына и проговорила:

— Васо, бери кинжалъ!

Ребенокъ потянулся къ блестящей оправѣ.

— А что! А что! Я говорила, — засверкала черными глазами Дарико.

Михако тоже блаженно улыбался. Въ глубинѣ души онъ и самъ думалъ, что для сына его Дарико ничего недоступнаго нѣтъ и не можетъ быть. Противорѣчилъ же онъ женѣ только потому, что для мужчины обязателенъ нѣкоторый скептицизмъ.

— А что ты будешь дѣлать съ этимъ кинжаломъ? Турка бить? — продолжала свой экзаменъ Дарико.

Васо совершенно неожиданно хлопнулъ ее рученкой по щекѣ.

Это былъ такой краснорѣчивый отвѣтъ, что и Михако не выдержалъ и потянулся, чтобы обнять жену и сына вмѣстѣ.

— Такъ ты будешь бить турка!..

Въ это время дверь ихъ сѣней съ трескомъ распахнулась и черезъ порогъ переступилъ человѣкъ въ буркѣ, закутанный башлыкомъ. Въ рукахъ у него было ружье. Онъ весь былъ занесенъ снѣгомъ.

— Кто ты? Что тебѣ нужно? — вскочилъ Михако.

Дарико блѣдная, дрожащая прислонилась къ стѣнѣ, прижимая ребенка къ груди.

Пришлецъ откинулъ съ лица башлыкъ и съ кривой улыбкой проговорилъ:

— Не узнали? Забыли Нико?

Дарико вскрикнула и опустилась на тахту.

— О! Нико! Зачѣмъ ты пришелъ? — вырвалось у нея.

— Я пришелъ за невѣстой, а нашелъ чужую жену… Ты ее насильно взялъ? — обратился онъ къ Михако. Такъ же, какъ Ованесъ!

И онъ поднялъ ружье и прицѣлился въ Михако.

— Нѣтъ, нѣтъ! Я сама!..

И Дарико бросилась къ мужу и заслонила его собой…

Грянулъ выстрѣлъ, и Дарико, какъ подкошенная, свалилась на полъ.

Михако выхватилъ кинжалъ и перескочилъ черезъ жену, но Нико взмахнулъ прикладомъ ружья, и мужъ упалъ рядомъ съ женою.

• Черезъ пять минутъ въ сосѣдней саклѣ услышали стукъ въ окно, и затѣмъ чей то голосъ проговорилъ:

— Идите въ саклю Михако, тамъ случилось несчастье.

— Это сдѣлалъ Нико, — пояснилъ старикъ Сандро. — Ребенокъ остался живъ, и Нико не хотѣлъ, чтобы онъ всю ночь оставался одинъ съ трупами отца и матери. Нико справедливый человѣкъ. Зачѣмъ ребенка напрасно мучить.

— Но Сандро! — опять не выдержалъ я. — Неужели ты и это его убійство считаешь справедливымъ. Вѣдь Дарико добровольно вышла замужъ и была счастлива. Всѣ трое были счастливы. А онъ отца съ матерью убилъ, а ребенка оставилъ сиротой.

— Михако не долженъ былъ брать Дарико.

— Почему?

— Если Нико поднялъ свои глаза на женщину, то ее никто не долженъ брать… Она принадлежитъ ему… Нико справедливый человѣкъ.

— Но… если Нико «подниметъ глаза» на всѣхъ женщинъ, тогда всѣ не женатыми должны остаться?

— Нико больше не поднималъ глазъ на женщину, — сурово отрѣзалъ Сандро.

Приходилось прекратить споръ. Ясно, что справедливость Сандро не исключала возможности деспотизма. А въ такомъ случаѣ онъ былъ правъ, какъ правъ былъ и его герой, выше своего суда не признававшій ничего.

— Только… они не умерли, — послѣ двухминутнаго молчанія, какъ бы съ сожалѣніемъ, проговорилъ Сандро.

— Кто? — не сообразилъ я сразу.

— Михако и Дарико… Когда пришли сосѣди, Михако уже сидѣлъ на полу и держался руками за голову. Нико только оглушилъ его прикладомъ. А Дарико лежала и стонала. Пуля попала ей въ плечо. Нико цѣлился въ сердце Михако, а она заслонила его… Ей попала пуля въ плечо, потому что она ростомъ была ниже мужа, — какъ бы оправдывая стрѣлка, пояснялъ Сандро. *

— Нико никогда не давалъ промаха! — авторитетно закончилъ онъ въ оправданіе своего героя.

Михако и Дарико поправились. Михако уже на третій день ухаживалъ за больной женой, а Дарико встала на ноги только чрезъ три мѣсяца. Была весна, когда они первый разъ вышли за двери сакли.

Она взглянула на горы и тяжело вздохнула. Во все время болѣзни она почти не говорила съ мужемъ, даже Васо больше не занималъ ее. Нахмуренныя брови не поднимались, улыбка не появлялась на лицѣ.

У нея открылась старая сердечная рана. Михако это замѣтилъ и тоже ходилъ хмурый, суровый.

Счастье отлетѣло отъ семьи. Его унесъ съ собой Нико. Куда?

Никто этого не зналъ.

Нико опять пропалъ. Но на этотъ разъ не на долго.

Первая вѣсть о немъ получилась изъ Сванетіи.

Тамъ въ это время извѣстенъ былъ своей жестокостью одинъ изъ потомковъ древнихъ князей Дадешкиліани, поселившихся въ Нижней Сванетіи еще въ XV вѣкѣ.

Это былъ въ сущности мелкій помѣщикъ, но слава о немъ шла далеко за предѣлы Сванетіи. Онъ распространялъ вокругъ себя слезы и горе, его боялись всѣ,— и собственные крѣпостные, и сосѣди помѣщики. Первыхъ онъ держалъ въ ежовыхъ рукавицахъ, а на вторыхъ дѣлалъ набѣги.

Его звали Черный Батоно (черный господинъ) за его пристрастіе къ черному цвѣту. И одежда, и конь, и вооруженіе у него были черные, нигдѣ ни одного пятнышка свѣтлаго.

«Чернаго Батоно» боялись взрослые, имъ пугали дѣтей:

— Вотъ ты не слушаешься маму… Черный Батоно придетъ и унесетъ ее къ себѣ.

Это была не пустая угроза. Черный Батино частенько «уносилъ» къ себѣ молодыхъ матерей, если они ему нравились. А дѣвушки просто прятались отъ него. Онъ какъ коршунъ налеталъ на нихъ и уносилъ къ себѣ на скалу, гдѣ у него было построено его разбойничье логовище.

Оттуда онѣ возвращались истерзанныя, съ опущенными глазами, убитыя неизлѣчимымъ горемъ. А нѣкоторыя и совсѣмъ не возвращались, пропадали навсегда.

Куда они дѣвались и что съ ними тамъ было, никто не зналъ. Слуги Чернаго Батоно не выдавали тайны, а дѣвушки и женщины, которымъ удавалось возвратиться отъ него домой, на всѣ разспросы отвѣчали только слезами и стонами.

И вольная Сванетія, это древнее разбойничье племя, сгибалась подъ тяжестью ига Чернаго Батоно. Среди двухъ тысячъ взрослыхъ мужчинъ не находилось твердой руки, чтобы отомстить злодѣю.

Это не значило, что древніе разбойники снова выродились въ трусовъ. Нѣтъ, много было храбрецовъ въ Сванетіи, но Черному Батоно мстить было нельзя.

— Его не беретъ ни пуля, ни кинжалъ! — Это всѣмъ было извѣстно и всѣ единогласно это утверждали.

— Пуля пронизываетъ его насквозь, кинжалъ проходитъ чрезъ него, а онъ остается невредимъ, попрежнему скачетъ на своемъ черномъ конѣ и сѣетъ вездѣ смерть и слезы.

— Какой же смыслъ рубить воздухъ? Зачѣмъ стрѣлять въ пустое пространство? Только разсердишь Чернаго Батоно и накличешь на себя бѣду неисходную.

И гордые сваны покорно сгибались предъ Чернымъ Батоно.

— Чародѣй онъ… Съ нимъ ничего не подѣлаешь…

Но у нихъ было одно утѣшеніе. Они ждали избавителя, который былъ обѣщанъ еще въ день рожденія Чернаго Батоно.

Страшное это было рожденіе. Младенецъ появился на свѣтъ и тотчасъ выругалъ свою мать нехорошими словами. А когда бабка повитуха приложила его къ груди матери, то онъ укусилъ ее до крови… Оказалось, что у него полный ротъ зубовъ, а по обѣимъ сторонамъ два клыка, какъ у кабана.

Перепугались на смерть родители младенца и не знали что съ нимъ дѣлать.

Въ это время дверь отворилась и въ комнату вошла старуха, закутанная въ черную чадру, какъ въ плащъ. Она остановилась надъ ребенкомъ и проговорила едва слышнымъ голосомъ:

— Это за вашъ грѣхъ послалъ вамъ Богъ такого ребенка.

Родители младенца опустили головы. Должно быть они знали о какомъ грѣхѣ говорила старуха.

— Молитесь за свой грѣхъ день и ночь, просите у Бога прощенія. И когда Богъ проститъ васъ, тогда Онъ вамъ пошлетъ смерть. Въ это же время родится человѣкъ, сильный и справедливый. Онъ пять лѣтъ не будетъ входить въ саклю, не будетъ ночевать подъ кровлей и потомъ придетъ и убьетъ этого… вашего… А до тѣхъ поръ онъ будетъ творить зло людямъ и ежедневно терзать ваше родительское сердце.

Съ этими словами старуха пропала. Она, какъ дымъ, разсѣялась въ воздухѣ.

Отецъ и мать Чернаго Батоно сейчасъ же покинули свой домъ, ушли въ горы, тамъ вырубили себѣ пещеру въ скалѣ и стали молиться.

Ребенка они оставили дома и сказали слугамъ, чтобы къ нему никто не подходилъ. Они надѣялись, что онъ умретъ съ голоду, и люди не будутъ страдать отъ него.

Но онъ грызъ землю своими клыками и росъ не по днямъ, а по часамъ. Въ семь лѣтъ онъ уже казался юношей и скакалъ на черномъ конѣ по горамъ. Ежедневно онъ пріѣзжалъ къ пещерѣ родителей, бросалъ къ ихъ ногамъ голову убитаго имъ человѣка или животнаго и осыпалъ ихъ ругательствами.

— Господи, прости насъ. Пошли намъ смерть! — молились грѣшники.

И господь простилъ ихъ. Въ одно время Черный Батоно прискакалъ къ пещерѣ съ головой замученной имъ дѣвочки и нашелъ родителей мертвыми.

— Подохли! — заскрежеталъ онъ зубами и поскакалъ прочь.

Съ тѣхъ поръ прошло болѣе двадцати лѣтъ, а Сванетія все еще стонала подъ рукой Чернаго Батоно. Съ каждымъ днемъ онъ становился все злѣе. Жители стали разбѣгаться отъ него въ горы, прятались въ

пещерахъ по долинѣ рѣчки Ингуры и только ночью выходили, чтобы запастись пищей и питьемъ.

А Черный Батоно рыскалъ по горамъ и разыскивалъ бѣглецовъ. Но никто не встрѣчался на его пути. Скрежещетъ Черный Батоно зубами, бьетъ своего коня плеткой, сверкаетъ огненными глазами. Злая душа проситъ крови, ему нужны стоны, муки людей.

— Попрятались, трусы! Но я васъ отыщу!

Какъ вдругъ — что это? На гребнѣ горы показался путникъ, въ черкескѣ, съ кинжаломъ на поясѣ и съ ружьемъ за плечами.

Черный Батоно пришпорилъ своего коня и поскакалъ прямо на путника.

— Приготовься отправиться къ сатанѣ! — крикнулъ онъ.

Но путникъ спокойно шелъ впередъ.

— Если ты въ продолженіе пяти лѣтъ хоть одинъ разъ ночевалъ подъ крышей, то сейчасъ будешь у черта въ гостяхъ.

— Я не ночевалъ подъ кровлей вотъ уже больше пяти лѣтъ, — спокойно отвѣтилъ путникъ.

Черный Батоно задрожалъ и первый разъ въ жизни поблѣднѣлъ.

— Это ты? — едва выговорилъ онъ сведенными въ судорогу губами.

— Да, это я, — отвѣтилъ путникъ.

— Пощади…

— Тебя нельзя щадить.

— А! — зарычалъ черный Батоно. — Будемъ же биться! И онъ выхватилъ шашку и бросился на путника, но тотъ подставилъ подъ ударъ кинжалъ, и шашка переломилась на двое.

Черный Батоно бросилъ обломокъ и схватился за кинжалъ. Но путникъ ударилъ кинжаломъ чернаго коня по головѣ и страшный всадникъ свалился къ его ногамъ.

Еще одинъ взмахъ, и голова Чернаго Батоно покатилась по склону горы прямо къ пещерѣ, въ которой жили и умерли его родители. Тутъ голова ударилась о скалу и вспыхнула смраднымъ пламенемъ… А въ это время у ногъ путника свершилось еще большее диво. Трупы Чернаго Батоно и его коня какъ будто ожили, зашевелились, стали свиваться кольцами и клубами… Вотъ уже это не трупы, а цѣлыя кучи черныхъ, отвратительныхъ змѣй. Онѣ торопливо ползутъ отъ путника, поворачиваютъ къ нему головы и злобно шипятъ на него…

Но путникъ даже не двигается съ мѣста, только на губахъ у него вьется презрительная улыбка.

— Шипите, гады! Я васъ не боюсь, — говоритъ эта улыбка.

Тутъ старикъ Сандро остановился, пытливо посмотрѣлъ на меня и съ какой-то особенной торжественностью спросилъ:

— А ты знаешь, что это за путникъ былъ?

— Нѣтъ, не знаю, — притворился я недогадливымъ, чтобы потѣшить старика.

— Нашъ Нико. Вотъ этотъ самый Нико, на могилѣ котораго лежатъ эти камни.

— Неужели?

— Конечно. Вѣдь онъ цѣлыхъ пять лѣтъ прожилъ въ горахъ, не ночевалъ подъ кровлей… Онъ, а не кто-нибудь другой… убилъ Чернаго Батоно! О! Это не всякій можетъ. Ни одного человѣка на свѣтѣ больше не было такого. Только онъ могъ избавить всю Сванетію отъ Чернаго Батоно… и избавилъ.

Старикъ замолчалъ. Мы давно уже сидѣли съ нимъ на травѣ около могилы его героя. Солнце заходило за горизонтъ, намъ нужно было спѣшить въ ближайшую деревушку.

— Не пора-ли итти намъ? — спросилъ я.

— Пойдемъ. Пора.

И мы пошли. Дорогой Сандро продолжалъ свой разсказъ.

Вѣсть о смерти Чернаго Батоно достигла и Кахетіи. Кто принесъ эту вѣсть, неизвѣстно, — но смерть Чернаго Батоно молва единогласно приписывала Нико.

— Это онъ. Больше некому.

Откуда взялась эта увѣренность, что только Нико могъ помѣриться силами съ Чернымъ Батоно, — трудно сказать, такъ какъ въ его прошломъ пока выяснилась только одна черта — стремленіе обходиться собственными силами, не прибѣгая къ помощи другихъ.

Это много, но этого все же недостаточно, чтобы приписать ему сЛаву побѣдителя легендарнаго чародѣя.

Но молва тѣмъ не менѣе упорно стояла на своемъ и тѣмъ, какъ бы предсказала будущія похожденія Нико.

А они эти похожденія начались скоро. Вслѣдъ за вѣстью о смерти Чернаго Батоно пришла другая вѣсть, — говорили, что Нико собралъ окрестныхъ сванетовъ и раздѣлилъ между ними имущество умершаго чародѣя. Слугъ его онъ взялъ съ собой и ушелъ съ ними въ горы.

— До сихъ поръ вы служили злу, теперь будете служить добру, — будто бы сказалъ онъ головорѣзамъ Чернаго Батоно.

И они покорно, ни слова не говоря, послѣдовали за нимъ въ горы. Ихъ было всего 13 человѣкъ— 12 слугъ и тринадцатый самъ Нико. Они никого и ничего не боялись, ни передъ чѣмъ не останавливались.

— А чѣмъ они жили? — не безъ задней мысли спросилъ я старика Сандро.

— О! у нихъ всего было довольно. Они ни въ чемъ не нуждались. Каждую ночь они въ лѣсу раскладывали костры и устраивали пиръ. Каждый бѣдный человѣкъ могъ приходить на этотъ пиръ, никому отказа не было. Пей, ѣшь, веселись, хоть до утра!

— А богатому нельзя было приходить?

— Богатыхъ Нико не любилъ. Каждаго богатаго при встрѣчѣ онъ спрашивалъ: откуда ты взялъ свое богатство? И если онъ неправильно нажилъ имущество — то горе ему! Пощады нѣтъ.

— Но ты, Сандро, все же не сказалъ — откуда они брали средства для своихъ пировъ?

— Они ихъ брали у богатыхъ, — съ видимой неохотой отвѣтилъ Сандро.

— Грабилъ, значитъ?

— Грабилъ? Зачѣмъ грабить? Такъ бралъ. Ему не надо было грабить. Онъ приходилъ, и ему давали, что онъ хотѣлъ.

— А если не давали?

— Всѣ давали. Никто не смѣлъ отказывать. Давали купцы, которыхъ Нико встрѣчалъ на дорогѣ, давали помѣщики, и такъ богатые люди тоже давали. А съ бѣдныхъ онъ не бралъ, бѣднымъ онъ самъ давалъ. И обижать ихъ никому не позволялъ.

— Былъ тутъ у насъ одинъ ростовщикъ, вродѣ Ованеса. Давно это, тогда еще было. Обижалъ народъ сильно, жаловались всѣ на него. Одинъ разъ онъ отобралъ саклю у бѣдной вдовы, а ее съ семерыми дѣтьми, зимой, въ холодъ выгналъ на улицу.

— Стоитъ она подъ чинаромъ за околицей, а вокругъ нея всѣ семеро младенцевъ… Вдова плачетъ, и младенцы плачутъ.

Вдругъ подходитъ къ ней человѣкъ въ бѣлой черкескѣ и въ бѣлой папахѣ и спрашиваетъ:

— Что ты женщина плачешь? И зачѣмъ ты въ такой холодъ вывела своихъ дѣтей въ поле?

— Я не сама ихъ вывела, меня выгнали…

— Кто выгналъ?

— Ростовщикъ. Я ему не могла заплатить процентовъ, онъ меня и выгналъ.

Вздрогнулъ человѣкъ въ бѣлой черкескѣ, глазами сверкнулъ и говоритъ:

— Пойдемъ, покажи мнѣ, гдѣ этотъ ростовщикъ живетъ.

Пошли они и дѣти за ними идутъ. Пришли къ ростовщику, а онъ пловъ съ семьей ѣстъ и жирныя пальцы облизываетъ.

— Ты выгналъ эту женщину изъ ея дома съ малыми дѣтьми? — спрашиваетъ человѣкъ въ бѣлой черкескѣ.

— Я, — отвѣчалъ ростовщикъ. — А тебѣ какое дѣло?

Но человѣкъ въ бѣлой черкескѣ свистнулъ и сейчасъ же снаружи со всѣхъ сторонъ ему отвѣтили двѣнадцатью свистками. А во всѣхъ окнахъ показались черныя дула ружей.

Ростовщикъ поблѣднѣлъ и затрясся.

— Пощади! — взмолился онъ. — Не губи мою жизнь, я ей все возвращу.

— А зачѣмъ ты ее не пощадилъ? Развѣ она не молила тебя о пощадѣ?

— Прости, больше этого никогда не будетъ.

— Хорошо, я тебя не буду убивать, — отвѣтилъ человѣкъ въ бѣлой черкескѣ. — А только ты больше не будешь здѣсь жить. Уходи отсюда, куда хочешь.

— Но у меня тутъ все имущество, я не могу уйти отсюда.

Но Нико — это былъ онъ — не далъ договорить ему.

— Или ты уйдешь сейчасъ, или тебя унесутъ… въ могилу.

Глаза его при этомъ такъ грозно сверкнули, что ростовщикъ схватилъ папаху и, какъ былъ въ однихъ чулкахъ, такъ и убѣжалъ куда глаза глядятъ.

Все его имущество Нико забралъ себѣ:

— Много было богатства у ростовщика. Отцы и дѣды его пили кровь изъ народа, а онъ досасывалъ остатки. Да не удалось. Прогналъ его Нико, и онъ умеръ гдѣ то въ канавѣ, оборванный, голодный…

Говорятъ, будто, когда умиралъ ростовщикъ, такъ вокругъ него какія то черныя фигуры прыгали и хохотали:

— А что, хорошо умирать безъ крова?

— Страшно умираютъ ростовщики! — съ дрожью въ голосѣ проговорилъ Сандро. — Нѣтъ ничего страшнѣе смерти такого человѣка.

Послѣ случая съ ростовщикомъ Нико съ своими слугами поселился недалеко отъ своей деревни. Всего полдня ходу было до его становища въ ущельяхъ горъ.

Народъ уже зналъ его и не боялся. Напротивъ, къ нему обращались, какъ къ судьѣ, съ жалобами, и такъ просто за помощью.

— И онъ никому не отказывалъ. Судилъ справедливо, а тѣмъ, кто нуждался въ помощи, помогалъ полной рукой.

Способы его помощи иногда не лишены оригинальности.

— Былъ тогда молодой грузинъ, — разсказываетъ Сандро, — полюбилъ онъ дочку богатаго человѣка, и она его полюбила. Посватался, но отецъ не отдаетъ. Заплати, говоритъ, тысячу тумановъ, тогда отдамъ. — Это была одна насмѣшка… Гдѣ было взять бѣдняку тысячу тумановъ, когда ихъ и во всей то деревнѣ не соберешь?

— Закручинился совсѣмъ парень, чахнетъ у всѣхъ на глазахъ. Ужъ очень онъ любилъ свою невѣсту…

Только и узналъ объ этомъ Нико, пришелъ самъ къ нему и говоритъ:

— Что ты убиваешься, свою молодую жизнь губишь?

— Не могу я не убиваться, милѣе жизни она мнѣ,—отвѣчаетъ тотъ.

— Милѣе, такъ заплати, что проситъ отецъ, и возьми ее.

— Откуда я возьму столько денегъ?

— Вотъ деньги.

И Нико подалъ ему цѣлый мѣшокъ тумановъ.

— А съ тобой мы когда нибудь сосчитаемся.

Пошелъ женихъ и заплатилъ за невѣсту. А послѣ свадьбы пришелъ къ отцу невѣсты какой то человѣкъ и говоритъ:

— Меня прислалъ къ тебѣ Нико. Вотъ его кинжалъ. Онъ сказалъ мнѣ: возьми у него тысячу сто тумановъ или убей его моимъ кинжаломъ.

— Откуда я возьму столько денегъ? У меня и одного тумана нѣтъ…

— Они у тебя вотъ въ этомъ сундукѣ.—И человѣкъ указалъ на кованный сундукъ. — Давай или я тебя убью.

Жалко богачу было денегъ, и онъ крикнулъ своихъ слугъ. Но слуги, когда узнали кто прислалъ за деньгами, только покачали головами и не подняли руки на посланца Нико.

Такъ и отдалъ богачъ тысячу тумановъ, да еще своихъ сто прибавилъ.

— Ты думаешь, Нико себѣ взялъ эти сто тумановъ? — вскинулся на меня Сандро.

— А что онъ съ ними сдѣлалъ?

— Дочери богача отдалъ въ приданое… Нико лишняго не беретъ, онъ не ростовщикъ. Онъ самъ не любилъ ростовщиковъ… Они его боялись хуже смерти.

Какъ разъ въ это время случился голодъ въ Кахетіи. Хлѣба было негдѣ взять, народъ сталъ болѣть, умирать

— Нико много тутъ помогалъ. Онъ обложилъ всѣхъ проѣзжающихъ купцовъ и богатыхъ данью и помогалъ бѣднымъ. А къ концу зимы уѣхалъ и добывалъ деньги около Тифлиса, около Елисаветполя… Въ дальнихъ мѣстахъ ходилъ, потому что въ Кахетіи скудость большая была. И все, что добывалъ, онъ присылалъ голодающимъ.

Только лѣтомъ, когда всѣ ужасы голода и эпидемій окончились, Нико возвратился въ свое постоянное становище. Народъ встрѣчалъ его съ почетомъ, называлъ избавителемъ, благодѣтелемъ. А онъ только говорилъ на это:

— Не я помогалъ, а Богъ. Его благодарите.

Но тутъ онъ узнаетъ, что одинъ богатый человѣкъ продавалъ голодающимъ хлѣбъ и бралъ съ нихъ тройную цѣну…

Разсердился сильно Нико. Послалъ своихъ людей и чрезъ день жадный богачъ дрожалъ уже предъ лицомъ грознаго атамана.

— Ты зналъ на чьи деньги покупалъ народъ хлѣбъ?

— Не… не…

— Не лги! — загремѣлъ Нико.

— Зналъ.

— Какъ же ты смѣлъ брать съ меня тройную цѣну?

— Прости. Сжалься.

И богачъ упалъ на колѣни и поползъ къ ногамъ Нико.

Но Нико такихъ не прощалъ. Онъ махнулъ рукой своимъ двѣнадцати молодцамъ, и чрезъ минуту жадный богачъ качался на деревѣ.

И многихъ онъ такъ наказывалъ?

— О! Еще бы. У него судъ былъ скорый…

— Но не милостивый?

— А развѣ можно ихъ миловать — загорячился Сандро. — Сами они развѣ милуютъ кого? Пожалѣли они хоть одного человѣка?

— Не знаю, Сандро. А только думаю, что нѣтъ ни одного человѣка на свѣтѣ, у котораго хоть разъ въ жизни не проснулась бы жалость въ сердцѣ.

— О! они не пожалѣютъ. Они и Нико не пожалѣли… И его погубили! Сандро при этомъ остановился, поднялъ руку и кому то грозилъ въ пространствѣ.

— Съ ними не такъ еще надо было!

Мы уже приближались къ деревнѣ, и я спросилъ:

— Какъ погибъ Нико?

Мнѣ хотѣлось узнать конецъ этого нѣкогда несомнѣнно знаменитаго и типичнаго разбойника.

Въ сущности онъ только опоздалъ родиться на 2–3 вѣка. Не будь этого опозданія, онъ былъ бы не разбойникъ, а родоначальникъ какихъ нибудь князей.

Въ пятнадцатомъ вѣкѣ въ ту же Сванетію пришли въ сущности такіе же разбойники, какъ и Нико, и объявили себя князьями нижней Сванетіи. Потомки ихъ существуютъ и теперь.

Такая карьера вполнѣ возможна была и для Нико, этому ничто не препятствовало, кромѣ времени и сопряженныхъ съ нимъ условій.

Симпатіи народа всецѣло были на сторонѣ Нико, и его, конечно, избрали бы единогласно… если бы въ То время можно было избирать князей.

Этого было нельзя, и съ нимъ случилось другое. Помѣщики, ростовщики и купцы стали тяготиться властью Нико и постоянно жаловались на него начальству.

Были присланы казаки съ приказаніемъ изловить Нико.

Долго они его ловили. Всѣ горы обшарили, а никакъ не могли найти его становище.

Придутъ, и костеръ только что потухъ, а его нѣтъ… Успѣлъ уже на другое мѣсто перебраться.

Года два такъ бились, никакъ не могли поймать. Случалось, что и видятъ его гдѣ нибудь на гребнѣ горы или на скалѣ, да взять то его никакъ нельзя. Между нимъ и казаками пропасть — не перескочишь ее, если крыльевъ нѣтъ. А пока обойдутъ пропасть, его ужъ и слѣдъ простылъ. Улетѣлъ соколъ въ другое гнѣздо.

Такъ, можетъ быть, погонялись бы — погонялись, да и бросили бы, — если бы не нашелся предатель изъ своихъ же.

— Кто же это предалъ его?

— А вотъ этотъ самый Михако, котораго онъ оглушилъ да, жаль, не убилъ.

Михако одинъ изо всей деревни, а, можетъ быть, и изо всей деревенской Кахетіи смотрѣлъ на Нико не какъ на героя, окруженнаго ореоломъ поклоненія, а какъ на насильника. Его не подкупали даже и дѣйствительно благородные поступки Нико: его помощь бѣднякамъ, преслѣдованіе обидчиковъ народа и пр. Во всемъ этомъ онъ видѣлъ только проявленіе деспотической натуры, одинаково склонной, какъ карать, такъ и миловать. Онъ видѣлъ въ немъ похитителя своего семейнаго счастья и ненавидѣлъ его, стремился отомстить…

Мысль о мести не выходила изъ его головы ни на одну минуту, онъ жилъ ею и только ею, потому что больше нечѣмъ было жить.

Дарико послѣ болѣзни какъ будто переродилась. Она стала холодная, безчувственная, даже Васо больше не занималъ ее. Цѣлыми днями она или сидѣла на тахтѣ, устремивъ неподвижный взорь куда нибудь въ уголъ, въ одну точку, или вяло, безучастно исполняла свои домашнія работы.

Михако ни разу не видѣлъ оживленія на ея лицѣ, ни одной улыбки, ни одного ласковаго сердечнаго слова.

— Какъ мертвая, — думалъ Михако.

И злоба кипѣла въ его груди. Онъ чутьемъ догадывался, кто вынулъ жизнь изъ его Дарико.

— Все онъ? Онъ — разбойникъ, обидчикъ…

И онъ всегда стоялъ передъ глазами Михако. Гдѣ бы онъ ни былъ, что бы не дѣлалъ, а ненавистный образъ всегда сопутствовалъ ему и… напрашивался на месть.

И моментъ мести насталъ. Нико травили какъ звѣря, на него устраивали облавы. Но Михако зналъ, что безъ него имъ не поймать разбойника, которому сочувствуетъ все населеніе. Всѣ знали мѣста его ночлеговъ, многіе даже доставляли ему провизію, но никто ни словомъ не обмолвился объ этомъ.

— Я скажу, я помогу взять его, — давно уже рѣшилъ Михако.

И вотъ онъ у начальника казаковъ.

— Я могу указать вамъ, гдѣ сегодня ночуетъ Нико съ своими товарищами.

— Какъ ты это знаешь?

— Всѣ знаютъ, только не говорятъ.

— А ты почему же не дѣлаешь, какъ всѣ?

— Нико мой врагъ.

Офицеръ презрительно улыбнулся и холодно сказалъ.

— Хорошо, веди.

Въ глубинѣ души онъ презиралъ предателя, но отказаться отъ его услугъ онъ не имѣлъ права. Долгъ велѣлъ ему преслѣдовать разбойника, и онъ преслѣдовалъ, хотя и самъ вмѣстѣ со всѣми съ уваженіемъ относился къ его беззавѣтной храбрости и неустрашимости.

Такое ужъ было тогда время, что храбрость цѣнилась выше всего и оправдывала все. «Онъ храбръ!» было синонимомъ: «онъ достоинъ уваженія».

Даже и тотъ генералъ, который послалъ офицера ловить Нико, со вздохомъ сожалѣнія говорилъ:

— Жаль, а дѣлать нечего — придется изловить молодца. Очень ужъ одолѣваютъ жалобами. Пожалуй и до Петербурга дойдетъ…

И вотъ его ловили.

Казаки длинной вереницей беззвучно двигались по ущелью. Ночь и тѣнь отъ горы совершенно закрывали ихъ отъ посторонняго взгляда. Они обходили становище Нико, занимали всѣ выходы и проходы. Михако руководилъ ими, онъ указывалъ тропинки и ущелья, по которымъ Нико можетъ скрыться.

— Все? — тихо спросилъ офицеръ.

— Все, теперь не уйдетъ, — сверкнулъ глазами Михако. — Можно начинать.

Двадцать человѣкъ во главѣ съ офицеромъ и съ Михако впереди двинулись по тропинкѣ вверхъ.

Отрядъ двигался минутъ пять, цѣпляясь за кусты и камни.

— Ложись! — вдругъ скомандовалъ офицеръ. Онъ услышалъ подозрительный звукъ.

Но вмѣстѣ съ его командой раздался выстрѣлъ, и Михако зашатался и упалъ лицомъ въ кизиловый кустъ.

— Предателю первая пуля, — процѣдилъ сквозь зубы офицеръ и всталъ за скалу. Казаки легли за камни.

Выше скалы надъ отрядомъ слышался чуть уловимый шорохъ. Разбойники искали выхода.

— Прорвутся или нѣтъ? — думалъ офицеръ.

На востокѣ заалѣла заря. Стало свѣтлѣе, очертанія кустовъ и скалъ яснѣе выдѣлялись на общемъ темномъ фонѣ.

Вотъ опять выстрѣлъ. На этотъ разъ въ противоположной сторонѣ, за становищемъ разбойниковъ… Еще и еще выстрѣлъ.

— Впередъ! — скомандывалъ офицеръ.

Казаки вскочили и бросились вверхъ, на площадку, занятую разбойниками.

Ихъ встрѣтилъ залпъ. Они отвѣтили трескомъ ружейнаго огня и бросились съ шашками на голо. Разбойники прислонились спинами къ скалѣ и встрѣтили казаковъ шашками, прикладами, кинжалами.

Бѣлая черкеска Нико выдѣлялась на темномъ фонѣ скалы. Онъ немного отодвинулся отъ скалы и съ изумительной быстротой махалъ своей шашкой, описывая неуловимые круги.

— Сдайтесь! — крикнулъ офицеръ.

— Впередъ. Послѣдній разъ! — отвѣтилъ Нико. — И бросился въ самую середину казаковъ.

А къ казакамъ изъ цѣпи подоспѣвали новыя силы; разбойниковъ окружили со всѣхъ сторонъ, ихъ стѣснили, смяли, подавили………….

Часовъ въ девять утра казаки вступили въ родную деревню Нико. Они несли двухъ раненыхъ. Одинъ едва дышалъ, онъ былъ весь изрубленъ — это былъ самъ Нико. У другого была пулевая рана въ груди, но онъ торжествующе смотрѣлъ кругомъ. Вся его фигура говорила, что онъ чувствуетъ полное удовлетвореніе… Это былъ Михако.

Улица деревни была пуста. Народъ не хотѣлъ видѣть гибель своего героя.

Но вотъ вдали показалась женская фигура, она быстро приближалась къ отряду.

— Твоя жена идетъ, Михако! — сказалъ одинъ ко-закъ.

Это, дѣйствительно, была Дарико. Она лихорадочно торопливой походкой приближалась къ носилкамъ, на которыхъ лежалъ мужъ.

— Это ты указалъ становище Нико? — съ дрожью въ голосѣ спросила она, подходя къ Михако.

— Я…

— Такъ умри же, собака, предатель!

Въ рукахъ ея блеснулъ кинжалъ, и не успѣли казаки пошевелиться какъ рука опустилась, и кинжалъ погрузился въ тѣло Михако.

Онъ вздрогнулъ, потянулся и… закрылъ глаза.

Но Дарико ужъ не видѣла этого. Она бросилась къ другимъ носилкамъ, туда гдѣ лежалъ Нико.

— Нико! Мой дорогой! — истерически выкрикнула она. — Вотъ, смотри! твоя Дарико не хочетъ жить безъ тебя…

— Держите ее! — крикнулъ офицеръ.

Но она однимъ прыжкомъ отскочила въ сторону… И въ слѣдующій моментъ тотъ же кинжалъ прекратилъ и ея собственную жизнь……….

Старикъ Сандро смолкъ и понуро опустилъ голову.

— А Нико? — спросилъ я его.

— Нико умеръ къ вечеру этого дня.

Мы входили въ грузинскую деревню. У крайней сакли сидѣла молоденькая дѣвушка, почти дѣвочка, и тоненькимъ еще не установившимся голоскомъ пѣла:

Нико, Нико, разбойнико—

Чэмъ и черимэ…