Отблески, выпуск 5

Анастасия ЦВЕТАЕВА. СКАЗ О ЗВОНАРЕ МОСКОВСКОМ

«Красивое нужно сохранить, взять его как образец, исходить из него, даже если оно «старое». Этому ленинскому завету следует наше государство, бережно относясь к памятникам минувших эпох, будь то произведения изобразительного искусства, шедевры архитектуры или высочайшие образцы музыкальной культуры прошлого.

В 1963 году были записаны на пластинку знаменитые ростовские звоны. На белостенную звонницу Успенского собора поднялись старые опытные звонари, и ожили, заговорили ее тринадцать колоколов, дивной красоты колокольная музыка поплыла над кремлем Ростова Великого, над просторами озера Неро...

Из поколения в поколение передавали звонари свое искусство.

Сохраняя общую основу звона, совершенствовали его, создавали собственные музыкальные композиции. Замечательную славу снискали себе московский виртуоз В. Мошков, астраханские музыканты — звонари В. Материкин и А. Логинов и многие другие.

С колокольным звоном неразрывно связана жизнь русского человека. Мощные звуки колокола сзывали новгородцев на вече. Тревожный набат предупреждал об опасности. Под колокольный звон венчали и хоронили. Радостным трезвоном встречали воинов-победителей...

Колокольные звоны на Руси знали уже в X веке. Этот древнейший вид русского народного творчества развивался параллельно с древнерусской живописью, зодчеством, ремеслами, певческим искусством, от которого многое позаимствовал. И хотя колокола есть у многих народов, но удивительным умением отливать их прославились именно русские мастера.

Надо сказать, что традиции колокололитейного дела не умерли. В начале 1985 года газета «Советская Россия» сообщила, что литейщики Оренбургского тепловозоремонтного завода совместно с музыкантами решили создать в своем городе карийон — колокольный оркестр, на котором можно будет исполнять любую мелодию. Пока такой карийон действует лишь в Литве, в Каунасе. Оренбургские энтузиасты уже изготовили 23 колокола — куранты для городских часов и теперь собираются отлить по рецептам старых мастеров еще более 40 колоколов, чтобы слушать чудесные, неповторимые мелодии.

Музыка звонов всегда восхищала русских композиторов. Глинка, Мусоргский, Римский-Корсаков использовали в своих произведениях колокольные звучания.

Это был один из истоков их творчества, такой же, как и народная песня.

Предлагаем вашему вниманию отрывки из повести А. Цветаевой «Сказ о звонаре московском», полностью напечатанной в журнале «Москва» за 1977 год. Сообщаем также, что в 1986 году издательство «Музыка» выпустила книгу «Мастер волшебного звона» (авторы — А. И. Цветаева и Н. К. Сараджев, брат чудо-звонаря).

В тихий вечер зимний 1927 года мы сидели за чаем у профессора Алексея Ивановича Яковлева...

— Вы не слышали известного дирижера Сараджева? Константина Соломоновича? — спросила меня Юля, дочь хозяина.— Котик — его сын. Звонарь. Музыканты считают его гением. Анастасия Ивановна, он может сейчас прийти, чтобы вы знали... Котик с двух сторон из необыкновенных семей: об отце я уже сказала, у него талант по наследству: с семи лет — композитор! А мать — дочь Филатова, по детским болезням профессора, его имени — московская детская клиника. Мать давно умерла, Котик еще маленьким был... Мы на днях собираемся его слушать — пойдете с нами?

— А он как, аккомпанирует при церковной службе?

— Ну да, и он сердится, что в другие часы нельзя... Ему мешают церковные службы. Он ведь чудной, не понимает! В субботу пойдем, хорошо? А когда в каком-нибудь колоколе ему слышится звук слишком прекрасный, он выпускает из рук все веревки колокольные и...— Слово «падает» пропало в звонке из передней.

Радостно, как-то торжественно,— зная ли, что ждут, вышел из передней высокий темноволосый молодой человек в аккуратной, плотной рубашке, подпоясанной ремнем: одергивая ее (как это делают мальчики от застенчивости), но — не так, не застенчиво, а — некой веселой готовности — предстать. Карие, огромные, по-восточному длинного разреза глаза сияли блеском темным и детским по силе открытости. Голос запинался:

— Я оп-поздал н-немм (радостно прорвавшись) -много! Ппп-растите...— кланялся, пожимая руки, смеялся.

«Пожалуй, красив! Волосы волнистые, длиннее положенного. Царь Федор Иоаннович театральный какой-то!» — подумала я.

— Мой Источник меня задержал,— медленно, но словоохотливо пояснил нам он, улыбкой сопровождая слова,— ему мои сестры сказали — поздно домой прихожу.

— Источником он отца называет,— шепнула мне Юлечка.

Котик вдруг оживился очень:

— Я вч-ч...— слово не удавалось ему,— вче-ра у Глиэра был! — Он обвел всех нас глазами, сияющими.— И мне выд-да-дут разрешение от Наркомпроса,— он развел руками широко и радостно,— ск-колько н-надо мне ккколоколов, в каких н-надо тональностях! Дооборудуют мне мою звонницу! П-пожалуй-ста,— он провел рукой по воздуху, как бы перечисляя нас,— п-приходите вы все!..

Большой церковный двор в одном из замоскворецких переулков медленно наполнялся народом. Если бы взглянуть на него сверху — обозначились бы две струи идущих: одна направлялась в храм, другая растекалась по дальнему углу двора, над которым возвышалась колокольня. И в то время как первая струя входила в двери безмолвно, вторая наполняла двор гомоном голосов. Переговаривались, то и дело взглядывая вверх, где виднелся, по временам исчезая за каменными выступами колокольни, силуэт человека в темном. Он что-то делал там, наклоняясь и выпрямляясь.

— Готовится! — пояснила мне Юлечка.

Мороз пощипывал. Люди постукивали нога о ногу. Ожиданье становилось томительным. И все-таки оно взорвалось нежданно. Словно небо рухнуло! Грозовой удар! Гул — и второй удар. Мерно, один за другим рушится музыкальный гром, и гул идет от него... И вдруг — заголосило, залилось птичьим щебетом, заливчатым пением каких-то неведомо больших птиц, праздником колокольного ликования! Перекликанье звуков, светлых, сияющих на фоне гуда и гула! Перемежающиеся мелодии, спорящие, уступающие голоса. Это было половодье, хлынувшее, потоками заливающее окрестность... Оглушительно-нежданные сочетания, немыслимые в руках одного человека! Колокольный оркестр!..

Подняв головы, смотрели стоявшие на того, кто играл вверху, запрокинувшись,— он, казалось, летел бы, если б не привязи языков колокольных, которые он держал в самозабвенном движении, как бы обняв распростертыми руками всю колокольню, увешанную множеством колоколов. Они, гигантские птицы, испускали медные, гулкие звоны, золотистые серебряные крики, бившиеся о синее серебро ласточкиных голосов, наполнивших ночь небывалым костром мелодий. Вырываясь из гущ звуков, они загорались отдельными созвучиями, взлетавшими птичьими стаями, звуки — все выше и выше наполняли небо, переполняли его. Но уже бежал по лесенке псаломщик:

— Хватит! Больше не надо звонить!

А звонарь, должно быть, «зашелся», не слушает! Заканчивает свою гармонизацию...

— Д-да! — со слезами на глазах сказал высокий длиннобородый старик,— много я звонарей на веку моем слышал, но этот...

И не хватило слов! Люди спорили.

— У него совершенно органный звук! — говорил кто-то.— Я ничего подобного...

— Да нет, не орган! Понимаете, это — оркестр какой-то!

— Гений, конечно!

— Так ему же Наркомпрос колоколов, говорят, навыдавал! — пробовал «объяснить» какой-то голос.

— Ну и что же? Наркомпрос, что ли, играет? Нам с тобой хоть со всего Союза колокола привези...

— Да, много звонарей я на веку моем слышал,— повторял, восхищаясь, длиннобородый старик,— но этот...

Я писала сестре моей Марине и Горькому о Котике Сараджеве, даря им его: ей, с детства до зрелых лет так похоже воспринимавшей каждого чем-то необычного человека! Долг передарить его — Марине, Горькому — был очевиден. Я ждала от них ответа. А тут Глиэр решил начать заниматься с Котиком, так композитор был захвачен, заинтересован его игрой. Только как с ним Котик поладит? Не поздно ли уже начинать с детства брошенное ученье, в его 27 лет?..

Был предвесенний день, когда я в волнении позвонила в дверь к Яковлевым. В руках — тонкий светло-серый конверт с итальянской маркой — ответ Горького! В нем приглашение — приехать в Сорренто...

Недели прошли. Позади — отъезд, путешествие...

И вот я сижу в Сорренто перед Горьким. Высокий, худой, седеющий — усадил в кресло, он — по ту сторону письменного большого стола, и течет беседа в углубившемся в вечер дне... О Москве рассказываю, о московских людях, о неописуемом Сараджеве Котике, о его колокольнях. И слушает Горький пристально, как он один умеет, и разносторонни, точны взыскательные его вопросы, и ответы в него погружаются, как в колодец, и нет этому колодцу дна! Первый вечер, но я уже перегружена впечатлениями. Слушаю его окающую речь, четко выговариваемые слова: «Вы должны написать о Сараджеве! Книгу! Вы еще не начали? Напрасно! Это Ваш долг! Долг, понимаете ли? Вы — писатель».

— Да,— в ответ на это, с ним согласясь,— разве я этого не знаю? Но когда же было начать? Не у колокольни же и не в поезде...

Ничего не слушает! И он прав! Конечно — долг!

— И повесть про звонаря у вас получится хорошо, если напишете — как рассказали! Вы мне верьте, я эти вещи понимаю... Он у вас жить будет, что не так часто в литературе. И послушаю я его обязательно, когда буду в Москве... И, разумеется, следует, чтобы специалисты им занялись! Об этом надо — выше хлопотать будем... Такое дарование со всеми его особенностями нельзя дать на слом. Вы мне, Анастасия Ивановна, непременно напишите подробнее про колокола, про состав их, расспросите его хорошенько... Я этим делом в свое время интересовался, когда приходилось мне в старых русских городах бывать, где знаменитые звонари отличались... Ведь это — народное творчество, да, один из видов его, оно имеет свою историю...

Вернувшись в Москву, увидев Котика, я рассказала ему о моих беседах о нем с Горьким. Он был счастлив, как дитя.

— Я ему все напишу про сплавы колоколов и про многое!

Он принес мне письмо на другой день (многое из им записанного для Горького подтверждается теперь, полвека спустя, новейшими исследованиями)...

...А вот что узнала я позже от Тамары Сараджевой, сестры Котика, о его детстве.

— Он был еще на руках у няни,— сказала она,— когда стал реагировать на звуки колоколов. Он плакал, когда его уносили от колокольни, любил, чтобы с ним гуляли близ нее, и слушал внимательно колокольный звон. Эти прогулки он называл «динь-динь, бом-бом». Игрушек он не признавал, и когда его спрашивал отец, что ему подарить, он отвечал: «Колокол». У него была целая коллекция колоколов, с совсем маленьких до уже довольно большого. Он развешивал их на перекладины стульев под сиденьем и очень беспокоился, чтобы никто их не трогал и в них не звонил. Сам же он залезал под стул, ударял тихонько в один колокол — и слушал, замерев, пока не прекратится звук. Подлезал под другой стул и там продолжал то же самое. Затем ударял в два колокола, а иногда в несколько и слушал, как они звучат. Когда в семилетнем возрасте его стали учить играть на рояле, на скрипке — он начал импровизировать...

Что я еще узнала от его младшей сестры?

Отец восхищался талантом сына, показывал сочинения мальчика музыкантам. Композитор Р. М. Глиэр, услышав его композиции, сказал: «Из него выйдет второй Римский-Корсаков». Но вскоре Котик стал все реже сочинять на рояле и явно охладел к нему... Затем он начал с удовольствием играть на скрипке, но скоро и она перестала ему нравиться, он начал раздражаться малейшей ошибкой в ее звучании.

Котик слышал все обертоны (то есть частичные составляющие основного тона, всегда сопровождающие основной звук.— А. Ц.), ясно различал их в звуке колокола. Отсюда его неудержимое стремление играть на колоколах. Отец, по словам Котика, проявлял к этому живой интерес, и Котик делился с ним своими колокольными переживаниями. Он объяснил отцу, что в октаве он слышит 1701 тон. Все люди звучали для него определенными тонами. Себя он называл Ре. Каждый звук имел свой цвет...

Сохранились записи К. К. Сараджева о соответствии звука и цвета... Этим вопросом занимались еще два выдающихся композитора — Н. А. Римский-Корсаков и А. Н. Скрябин, они тоже обладали ярко выраженным цветовым слухом. Скрябин в своей последней симфонической поэме «Прометей» мечтал применить согласованную с музыкой смену цветового освещения зала (что сейчас и делается с помощью созданной цветозвуковой установки.— А. Ц.). Но не только это сближает Сараджева и Скрябина. Видимо, музыкальное мировоззрение Сараджева и Скрябина весьма близко: Скрябин не раз говорил о том, как тесно ему на рояле и как не точна здесь передача нужного звука... И вот еще о близости К. К. Сараджева и А. Н. Скрябина: чрезвычайно интересовали Скрябина колокола; он много им отдал внимания и в 1913 году записал торжественный колокольный звон.

В 1930 году к Константину Соломоновичу явились два американца с предложением его сыну, «мистеру Сараджеву», поехать в Соединенные Штаты, заключив контракт на год. Они обещали построить ему в Гарварде звонницу, закупив нужные ему колокола в СССР, и он будет давать колокольные концерты. Они слышали его звон, восхищены — ведь это целая симфония на колоколах! Котик согласился на это предложение.

Вот в эти месяцы я не видела Котика — он исчез; как я позднее узнала, он был предельно занят отбором колоколов, закупаемых Америкой для будущей звонницы.

Нелегко было оформить столь необычное путешествие: немало времени заняло получение соответствующих документов.

...И Сараджев выезжает в Америку, везя свой звон, который зазвучит на территории Гарвардского университета, куда стекутся толпы чужеземцев — слушать советского звонаря!

В 1975 году через музыканта Л. Уралову-Иванову я встретилась с его родными: братом Нилом, женой брата Галиной Борисовной (урожденной Филатовой) и сестрой моего героя Тамарой. От них узнала, что делал Котик в поздние годы: он писал свою книгу «Музыка — Колокол».

Увы, семья жила в разных городах, Котик умер в Москве в 1942 году, а родные его жили в Ереване, где их отец, Константин Соломонович Сараджев, был назначен ректором консерватории. Военные события, переезды... Старания брата и сестры сохранить книгу Котика не увенчались успехом. Попавшая в руки чужих людей, не понимавших ее ценности, она не сохранилась, но то, что удалось получить родным, они сберегли: разрозненные листы последней главы книги, отрывочные черновики заключительной главы, носившей название «Мое музыкальное мировоззрение»...

«Я сознаю и чувствую, что мировоззрение звуковое мое необходимо для музыкальной науки будущего. Но, к великому моему горю, я не вижу, чтобы кто-нибудь мог понять меня. Непонимание это основано на моем чрезвычайном музыкальном слухе, который я могу доказать только игрой на колоколах, что я и делаю, и люди идут, и слушают, и восхищаются — так она непохожа на обычный церковный звон......Только колокол в своей звуковой атмосфере может выразить хотя бы часть величественности и мощи, которая будет доступна человеческому слуху в Будущем. Будет! Я в этом совершенно уверен...»

Смолкла жизнь звонаря, написавшего нам страницы о своем музыкальном мировоззрении. Смолк его колокольный звон. Но до сих пор еще живет молва: «Когда звонил Сараджев, в ближайших домах открывались окна, люди бросали все и слушали, завороженные,— так он играл...»