Открытие бессознательного (Том 1)

Последователи Гризингера, врачи, такие как Вестфаль, Мейнерт и Вернике, переняли и развили его органический подход к душевным болезням, но, по-видимому, остались слепы к той части его учения, которая касалась динамической психологии. Новому синтезу органической и динамической психиатрии предстояло осуществиться только много позднее, благодаря дальнему последователю Гризингера в Бургхольцли, доктору Юджину Блейлеру.

В то же самое время, существовала и официальная психиатрия невроза, которая в большей части практиковалась неврологами (в связи с тем, что пациенты сопротивлялись тому, чтобы психиатры помещали их в клинику). В течение девятнадцатого века в этой сфере психиатрии также произошли некоторые важные изменения, самым значительным из которых подвергся сам невроз. К тому времени одержимость дьяволом пропала, хотя отдельные случаи все еще можно было наблюдать (как мы видели в главе 1, случаи Готтлибена Диттуса и пастора Блумхардта), а два вида невроза, типичные для восемнадцатого века быстро сошли на нет. Vapeurs женщин из высшего общества исчезли вместе с падением аристократии, а ипохондрия, являвшаяся популярным мужским неврозом, постепенно вышла из моды. Но на их место пришло новое заболевание. Сначала оно появилось под названием «синдром износа». Ильза Вейт¹⁷¹ указала, что в 1831 году английский врач Джеймс Джонсон описывал его как расстройство, присущее англичанам, в противоположность их соседям - французам, и приписывал его физическому и умственному переутомлению и разнообразным состояниям напряжения, являвшимся реакцией на современную жизнь в Англии под влиянием промышленной революции.¹⁷² Джонсон особенно выделял роль сверхурочной работы, недостаток занятий на свежем воздухе и удушливый смог, нависший над городами. Он не видел никакого способа вылечить его, за исключением ежегодного отдыха и заграничных поездок.

В 1896 году в Соединенных Штатах Джордж М. Берд¹⁷³ описал некоторое подобное расстройство - неврастению. Основным симптомом неврастении, говорил он, является физическое и умственное истощение, которое проявляется в невозможности совершать физическую и умственную работу. Пациент жалуется на головные боли, невралгию, болезненную гиперчувствительность к изменениям погоды, шуму, свету, присутствию других людей и любому виду чувствительной или умственной стимуляции, бессонницу, потерю аппетита, затрудненное дыхание, нарушения секреции и дрожание мускулов. Неврастения, тем не менее, не оказывает влияния на продолжительность жизни. Один из пациентов Берда, деятельный семидесятилетний «бизнесмен», страдал этим каждый день в течение последних пятидесяти пяти лет. Сначала Берд приписал неврастению дефосфоризации нервной системы. В качестве терапии он рекомендовал обильно применять физические и химические «тонизирующие средства» нервной системы, включая физические упражнения, «общую электризацию», фосфор, стрихнин и мышьяк. Впоследствии Берд пересмотрел свое описание этой болезни. Теперь он рассматривал неврастению как типично американский невроз.¹⁷⁴ Ее причины лежат в климатических условиях (сильные перепады жары и холода, влажности и сухости, воздух, насыщенный электричеством) и прежде всего - в особом образе жизни Северной Америки, где в процессе интенсивного экономического развития появилась молодая и быстро растущая нация с религиозной свободой («свобода является причиной нервозности»). Такой образ жизни вызывает повышенную работоспособность, предусмотрительность и пунктуальность, увеличение скорости жизни (железная дорога, телеграф), а также подавление эмоций («изнуряющий процесс»). Берд предвидел, что неврастения достигнет старого континента, если Европа когда-либо станет американизированной. В более поздних публикациях он по-новому интерпретирует неврастению в терминах баланса нервной энергии, присущей индивиду. Есть люди, у которых ее запасы очень малы, говорил он, а есть «миллионеры нервных сил». У некоторых их резерв огромен, а у других - очень скуден. «Людям, как аккумуляторам, необходим запас нервных сил, и силу людей, как и аккумуляторов, необходимо измерять величиной этого запаса, а не тем, что их заставляет тратить обычная повседневная жизнь». Берду нравилось высказывать эти идеи, проводя сравнение с финансовыми терминами. «Человек со скромным заработком в действительности богат до тех пор, пока расходы не превышают доходов, поэтому невротик, возможно, действительно будет хорошо себя чувствовать и быть достаточно работоспособным до тех пор, пока он не исчерпает свой ограниченный запас нервных сил». С другой стороны, «миллионеру, возможно, очень трудно уменьшить свои запасы и еще тяжелее хранить огромный остаток». По этой причине, трудность состоит в том, чтобы не растратить сил больше, чем можно себе позволить. Неврастеник - это человек, который полностью исчерпал свой запас, и если он будет продолжать это делать, то придет к «нервному банкротству». Следует отметить, что как понятие бюджета нервных сил, так и финансовые сравнения в более систематизированном виде можно обнаружить и в работах Жане. В описании Берда, неврастения - это заболевание присущее мужчинам. Женщины имеют преимущество от того, что он назвал «необычным социальным положением», поскольку, по его словам, «феноменальная красота американских девушек самой высокой пробы» стала одним из социальных факторов, которые сделали неврастению преимущественно мужским заболеванием. В работе, изданной после его смерти, Берд сделал особое ударение на сексуальной этиологии неврастении.¹⁷⁵

Берд был одним из первых, если не самым первым врачом, который искал динамическое психологическое объяснение алкоголизму. В девятнадцатом веке наблюдался крайний рост и распространение этого тяжелого заболевания, и клиницисты повсюду описывали и классифицировали различные состояния, являвшиеся результатом воздействия алкоголя. Патологи описывали поражения органов и тканей, но ни один, по-видимому, не исследовал проблему, почему люди, зная об опасности алкоголя, все-таки к нему прибегают. Берд предположил, что человек начинает пить, когда существует расхождение между усилием, которое он должен приложить, и количеством нервных сил, которые он в себе ощущает.¹⁷⁶ Достаточно интересно, что впоследствии Жане предстояло предложить подобную теорию психогенеза алкоголизма.

Идеи Берда встретили с огромным успехом. Неврастения была не только заболеванием профессионалов или упорных тружеников, но и неврозом самой современной жизни. Для ее лечения были построены санатории в Америке и Европе. Однако по мере того как диагноз «неврастения» ставили все чаще и чаще, причины ее возникновения начали приписывать скорее конституциональным факторам, нежели тяжелой работе, например, сексуальным расстройствам и мастурбации.

Клинические исследования неврастении Берда были более успешными, чем терапия, которую он предлагал для ее лечения. Изобрести стандартный метод лечения неврастении предстояло еще одному американскому врачу, Силиасу Вейру Митчелу (1829-1914).¹⁷⁷Вейр Митчел приобрел известность как ведущий американский невролог и имел самую модную практику в Филадельфии.¹⁷⁸ Его метод¹⁷⁹ был основан на отдыхе, изоляции и лечебном питании. Пациент помещался в санаторий, лежал в кровати, его вкусно кормили и ежедневно проводили сеанс массажа, который длился по крайней мере один час. Чтобы компенсировать нежелательные последствия длительного отдыха и обильного питания, обязательными элементами лечебной программы считали массаж и электричество. Это лечение могло продолжаться в течение нескольких месяцев, а иногда и лет, и стало модным у состоятельных членов общества. Ему дали прозвище «метод доктора Диеты и доктора Покоя». По-видимому, Вейр Митчел не подозревал, что значительную часть терапевтического успеха этого метода можно было приписать сильному психологическому раппорту, который устанавливался между пациентом и массажистом.

К концу девятнадцатого века повсеместно признали, что основными неврозами являются два состояния: истерия и неврастения. Первое - в основном присуще женщинам, а второе - преимущественно невроз мужчин. Неврастению и истерию часто описывали вместе и противопоставляли друг другу. Однако эта концепция подверглась критике, и усилия были направлены на то, чтобы выявить другие специфические типы невроза.

Еще до того, как неврастению описал Берд, Бенедикт Августин Морель (1809-1873) обнаружил новый невроз, который он охарактеризовал как delure emotif (эмоциональные галлюцинации).¹⁸⁰ Он привел интересную историю болезни, где говорилось об этом неожиданном новом состоянии, и считал, что его причиной является расстройство нервной системы. После Мореля «эмоциональные галлюцинации» назвали «фобиями», и началось соперничество за выделение и описание новых подформ этого заболевания: агорафобия, клаустрофобия, топофобия и тому подобное. Нозологическая ситуация этих фобий была спорной, и их часто объединяли в качестве подформ неврастении.

В 1873 году Крисгабер описал 38 случаев нового типа невроза, который он назвал церебро-кардиакальной нейропатией.¹⁸¹ У пациентов внезапно начинались приступы страха, сердцебиения и головокружения. Они также страдали от бессонницы и их преследовали кошмары. Чувство страха не было связано с каким-либо конкретным объектом, как в случае фобии, и, очевидно, этот невроз был идентичен тому, который впоследствии назвали неврозом тревоги.

С приходом нового столетия область изучения неврозов, по-видимому, стала необычайно сложной. Помимо двух основных - истерии и неврастении, теперь стало известно огромное количество других случаев подобных расстройств, классифицировать которые было крайне трудно. С развитием промышленности и увеличением числа несчастных случаев на производстве, с одной стороны, и расширением деятельности страховых компаний, с другой, возросло количество травматических неврозов, которые авторы классифицировали либо под названием истерия, либо - неврастения. Все чаще и чаще «официальная медицина» стала участвовать в поиске новых теорий и новых методов лечения этих неврозов.

Такая ситуация сложилась около 1880 года, и это, по крайней мере, в некоторой степени объясняет внезапное возрождение интереса к гипнозу. С ним связывали надежды на то, что будет найдено новое решение проблем неврозов. Но как мы увидим, этим надеждам не суждено было осуществиться. Новые пути подхода к этой старой проблеме предстояло найти Жане и Фрейду.

Заключение

Полностью понять историю динамической психиатрии можно только после рассмотрения социальных, экономических, политических и медицинских предпосылок.

В конце восемнадцатого века население Европы было строго разделено на социальные классы. Основными двумя были аристократия и простолюдины. Это объясняет то, почему животный магнетизм приобрел различные характеристики у Месмера и Пюисегюра. Когда Месмер лечил дам из высшего общества, он вызывал у них состояния, которые фактически были абреакцией модного невроза, vapeurs. Когда Пюисегюр лечил крестьян, он провоцировал магнетический сон, который выражал отношения власти и подчинения между хозяином-аристократом и его слугой-крестьянином. И тем не менее, этим отношениям был присущ особый вид сделки. Baquet Месмера, что-то вроде физического аппарата, отвечал аристократическим вкусам того времени, когда физика была в большом почете. Пюисегюр магнетизировал деревья, которые фигурировали в народном фольклоре и почитались крестьянами как священные. Крах аристократии и последующий рост буржуазии вызвал распространение более авторитарного способа индивидуальной и коллективной психотерапии - гипнотического внушения.

Рождение динамической психиатрии можно понимать также как проявление победы культурного течения Просвещения над духом Барокко в его цитадели - Австрии. А тернистый путь развития динамической психиатрии в течение девятнадцатого века можно рассматривать как проявление борьбы между Просвещением (которое установило культ разума и общества) и Романтизмом (который провозгласил культ иррациональности и индивидуальности). Романтическая философия и психиатрия оказали особенно сильное влияние на динамическую психиатрию. После политического и культурного кризиса середины века Романтизм потерпел поражение и дал дорогу позитивизму, который являлся последней ветвью философии Просвещения, что стало причиной временного упадка динамической психиатрии.

Между тем промышленная революция, рост пролетариата и рост национализма способствовали приходу двух новых доктрин: дарвинизма (и его искаженного толкования в виде социального дарвинизма) и марксизма. Обе новые идеологии также отразились на развитии динамической психиатрии. Все эти перемены, к тому же, нашли свое выражение в форме невроза, у которого появились и развились новые типы: неврастения и фобии, и вместе с этим возникла необходимость в разработке новых методов психотерапии.

В результате совместного действия всех этих факторов окончательно появился новый тип динамической психиатрии, который пришел на место первой динамической психиатрии. Обстоятельства, предшествовавшие и сопровождавшие ее рождение, необходимо осветить подробно. Это будет являться темой обсуждения в следующей главе.

5 В ПРЕДДВЕРИИ НОВОЙ ДИНАМИЧЕСКОЙ ПСИХИАТРИИ

Период с 1880 по 1900 год явился в истории динамической психиатрии решающим в двух отношениях. Именно в это время «официальная медицина», наконец, признала право динамической психиатрии на существование, и последняя получила широкое распространение. Данный период ознаменовался также возникновением новой динамической психиатрии. Историю этих двух процессов невозможно рассматривать, не принимая во внимание социального, политического и культурного контекстов эпохи.

Мир в 1880 году

Мир в общем и целом подвергся на протяжении девятнадцатого столетия радикальным изменениям: разразилась Французская революция, прошли наполеоновские войны, образовались новые национальные государства, ощутимый прогресс был достигнут в области науки, быстро развивались производство и торговля, человек исследовал оставшиеся еще неизведанными части света. Многие считали, что человеческая культура достигла высшей точки своего развития. Тем не менее, оглядываясь на ту эпоху с позиций современности, мы увидим, что мир тогда во многих отношениях отличался от нашего, и нам трудно представить, каким он был в действительности.

Прежде всего, в обществе превалировало ощущение надежной стабильности существования. Несмотря на короткие войны локального характера, стачки на предприятиях, пропаганду социалистических идей и диверсии анархистов, мир казался непоколебимым. Такая же ситуация наблюдалась и в области экономики, если не считать периодически возникавших кризисов. Не существовало проблем девальвации и различия в курсах национальных валют. В силу того, что финансовые сделки осуществлялись посредством золотых монет, деньги представлялись чем-то постоянным, надежным и обладающим универсальной и непреходящей ценностью. Несмотря на соперничество между нациями в эту эпоху так называемого «вооруженного мира», временами можно было позволить себе практически не замечать границ между странами: любой мог покинуть свой дом и - если его финансовое положение позволяло - направиться в какую угодно часть света без паспорта, визы и других подобных формальностей (исключение составляли лишь Россия и Турция). Эта надежность и стабильность существования нашли отражение в архитектуре своего времени: банки и отели строились по типу крепостей, а частные виллы также нередко окружались каменными стенами. Жизнь казалась настолько размеренной, что многие теряли интерес к общественным и политическим проблемам и жили каждодневными заботами, не задумываясь о будущем.

В это время с особой силой проявилось стремление сильного пола к превосходству. Это был мир, созданный мужчинами для мужчин, в котором женщинам отводилась второстепенная роль. Политических прав для женщин не существовало, Разграничение по половому признаку и неравенство полов были гораздо более ощутимыми, чем в наше время. Армия представляла собой исключительно мужскую организацию, о вспомогательных службах, куда брали бы женщин, тогда никто даже и не помышлял. Конторские служащие, включая секретарей, также были представителями только мужского пола, Женщин не принимали в университеты (первые случаи их поступления туда относятся к началу 90-х годов девятнадцатого столетия). Существовало много клубов для джентльменов, и даже на приемах, где присутствовали и мужчины и женщины, когда заканчивался обед, первые шли в курительную комнату, а вторые - в гостиную. В литературе превозносились мужские добродетели (честолюбие, агрессивность и жесткость). Общепринятым у мужчин было и ношение бороды, усов или бакенбардов, манера ходить с палкой или тростью, а также увлечение атлетикой, верховой ездой и фехтованием, а не теми видами спорта, которые популярны в наше время. Еще один чисто мужской обычай - дуэль - был распространен среди офицеров, в немецких студенческих сообществах, а также в некоторых аристократических и великосветских кругах.¹ Однако женщины имели свои салоны, комитеты, журналы, а в поездах существовали купе для женщин. Женщины, носящие брюки, короткие прически или курящие встречались крайне редко. Авторитет отца семейства был непререкаем как для детей, так и для жены. Образование носило весьма авторитарный характер: деспотичный отец был в те времена обычным явлением, и лишь чрезмерно жестокие из них выделялись на этом фоне. Конфликты между поколениями, особенно между отцами и сыновьями, возникали гораздо чаще, нежели в наше время. Однако авторитаризм представлял собой характерную черту того времени и царил не только в семейных отношениях. Большим уважением пользовались военные чины, члены городских советов и судьи. Законы были более репрессивными, малолетние преступники сурово наказывались, а телесные наказания считались необходимыми. Все эти факторы необходимо принять во внимание при рассмотрении генезиса открытого Фрейдом Эдипова комплекса.

Некоторые классы общества были гораздо строже отгорожены друг от друга, чем в наше время. Аристократия, хотя и лишилась своей фактической власти, пользовалась большим уважением, особенно в большинстве стран, имевших королевский или имперский двор. (В Европе только Франция и Швейцария являлись республиками.) Однако правящим классом повсеместно являлась верхушка буржуазии. Именно в ее руках находилась большая часть богатств, а также политическая власть, она контролировала производство и финансы. Подчиненное положение по отношению к буржуазии занимал рабочий класс. Разумеется, условия жизни рабочих значительно улучшились по сравнению с началом века, но несмотря на этот прогресс, они были гораздо беднее и в меньшей степени защищены социальным законодательством, чем в наши дни.

Трудовой день был долгим, и многие рабочие считали, что их нещадно эксплуатируют, поэтому демонстрации во время стачек, а также Первого мая проходили в весьма напряженной атмосфере. Детский труд запрещался, однако существовали низкооплачиваемый женский труд и предприятия с потогонной системой производства. Материальное положение крестьянства также значительно изменилось к лучшему, но, тем не менее, не настолько, чтобы это могло остановить постоянный поток беженцев в маленькие и большие города. Повсюду становилось заметным обеднение и исчезновение народного искусства. Самую нижнюю ступень социальной лестницы занимал так называемый Lumpenproletariat (люмпен-пролетариат), то есть люди, живущие в трущобах в абсолютной нищете. Существование этого класса было связано с огромным количеством неразрешимых проблем. Другой характерной чертой этой эпохи отмечается проживание в домах господ большого количества прислуги. Практически каждая семья, относящаяся к буржуазному сословию, держала по крайней мере одного слугу, а в богатых или аристократических домах их насчитывалось порой более дюжины. Материальное положение слуг было в большинстве случаев средним. Отношения между хозяином и слугой не строились более по патриархальному принципу, как это происходило в предыдущем столетии, но носили авторитарный и лишенный эмоциональности характер.

Господство белого человека, воспетое в произведениях Киплинга, считалось неоспоримым и представлялось необходимым условием процветания колониальных народов. Если кто-либо из представителей общественности пытался привлечь внимание к факту быстрого исчезновения с лица Земли первобытных народов в различных частях света, ему отвечали, что это печальное, однако неизбежное следствие прогресса или борьбы за выживание. Любые возражения парировали доводами о «бремени белого человека», чья миссия состояла в том, чтобы нести цивилизацию колониальным народам.

Еще одна характерная черта рассматриваемой эпохи - это то, что представители некоторых слоев общества тратили огромное количество времени на развлечения. В аристократических и буржуазных кругах не работали не только женщины; среди аристократов, представителей богатого сословия и людей, живущих посредством капиталовложений, многие вели праздный образ жизни. Существовал также особый мир художников, писателей, журналистов и актеров, которые значительную часть своего времени проводили в кафе и других присутственных местах. Поскольку в то время ни радио, ни телевидение, ни кино не существовали, огромное значение придавалось театру. Великие актеры пользовались невероятной популярностью, сравнимой лишь с популярностью самых известных звезд кино нашего времени. Реклама, способствующая приобретению известности, в таком виде, в каком мы ее знаем, тогда еще не существовала, поэтому каждому приходилось добиваться известности своими средствами: с помощью знакомств в журналистском мире, салонных сплетен или же выделяясь от остальных каким-либо другим способом. Отсюда - показные манеры, позирование, словесные оскорбления, прилюдные ссоры и примирения известных людей того времени. Марсель Пруст точно отразил дух той эпохи в своих описаниях жизни праздных людей, их прогулок в экипажах и их пустой болтовни. Очень часто возникает вопрос, почему количество больных истерией было так велико в 80-х годах прошлого столетия и столь сильно сократилось после 1900 года. Одно из приемлемых объяснений состоит в том, что истерия соответствовала показному, неестественному образу жизни того времени.

В мире праздности главной заботой как мужчин, так и женщин была, естественно, любовь. Поэтому нет ничего удивительного в том, что дух того времени просто пронизан утонченным эротизмом. Те, кто был «влюблен в любовь», придавали своим любовным интригам изощренно показной, поверхностный характер. Мы можем видеть это в литературе и театральных постановках того времени (например, в работах Артура Шницнера). Подобная атмосфера порождала неожиданные приступы разного рода безумств, такие как помешательство на музыке Вагнера, философии бессознательного Шопенгауэра и фон Гартмана, позднее - на работах Ницше, символистах, неоромантиках и тому подобном. Только приняв во внимание все эти особенности эпохи, можно понять причины возникновения новой динамической психиатрии.

Политический фон

Рождение новой динамической психиатрии должно также рассматриваться в рамках политического контекста того периода. Мир к тому времени был поделен между державами, национальными суверенными государствами, которые пребывали в жестком соперничестве друг с другом и были связаны сложной сетью договоров и неустойчивых альянсов.

Доминирующей державой являлась Британская Империя, хотя по уровню могущества ее все стремительней догоняли Соединенные Штаты. Британский флот контролировал семь морей, а Юнион Джек развевался над огромными колониями и территориями, разбросанными по всему земному шару. Британская валюта была самой стабильной, а Лондон - крупнейшим коммерческим и финансовым центром мира. Королева Виктория, коронованная к тому же в 1876 году принцессой Индии, представляла собой воплощение английского могущества, а также традиционных представлений о достоинстве и респектабельности.

В представлении современных поколений викторианский стиль - это уродливая архитектура, неуклюжая мебель, тяжелые гардины на окнах, помпезные церемонии, торжественный стиль речи, старомодные предрассудки и нелепое ханжество. Однако для тех, кто жил в эту эпоху, понятие «викторианский» скорее ассоциировалось со словом «победа», и, действительно, Англия в то время неизменно одерживала победы как на суше, так и на море. То, что современные англичане определяют как лицемерие, их предкам, жившим в викторианскую эпоху, казалось самодисциплиной и чувством собственного достоинства. Общественные настроения данной эпохи являлись, по своей сути, результатом культурных перемен, произошедших в сознании англичан в течение пятидесяти лет, предшествовавших коронации королевы Виктории в 1837 году.² Эти перемены начались как реакция на распутные нравы, царившие в английском обществе XVIII века, а также на смертельную опасность, угрожавшую Англии во времена Французской революции и правления Наполеона. Инициатором волны религиозного движения был Уильям Уилберфорс, влиятельный член Парламента, также выступавший за запрещение работорговли. Одновременно с движением за религиозное и моральное обновление возникла целая серия различных движений в поддержку реформ общественного устройства и образования.³ Считалось также, что перед Англией, которой приходилось управлять огромной империей, стоит задача воспитания новых поколений хорошо подготовленных и честных гражданских служащих. Вопреки сегодняшним представлениям об этой эпохе, сексуальные вопросы довольно откровенно освещались в медицинской и антропологической литературе. Осторожные намеки присутствовали также и в художественных произведениях. Англия, отнюдь не придерживавшаяся старых идеалов, переживала в то время пик своего могущества и породила множество выдающихся личностей - создателей империи, исследователей и филантропов, равно как и выдающихся женщин, таких как Флоренс Найтингейл. Достаточно всего лишь взглянуть на портреты викторианской эпохи, чтобы заметить на лицах выражение спокойной сосредоточенной силы. Кажется, что девизом их жизни стала строка из стихотворения Лонгфелло: «Жизнь реальна! Жизнь серьезна!» Они не испытывали негодования по поводу того, что Англия, будучи столь могущественной, имела множество врагов. Британия неизменно притягивала внимание многих иностранцев, страстно стремившихся подражать манерам англичан. Но викторианский дух, возникший еще до восшествия на престол королевы Виктории и превалировавший на протяжении большей части девятнадцатого столетия, к 1880 году уже явно клонился к упадку.

На континенте в то время наиболее могущественной державой была Германия, которая, будучи долгое время «нацией без государства», наконец достигла политического объединения. Однако это произошло не в 1848 году под эгидой Франкфуртского демократического парламента, а в 1871-м под руководством Пруссии, возглавляемой «Железным» канцлером Бисмарком. В предшествующий объединению период Германия колебалась между двумя полюсами притяжения - Австрией и Пруссией. Но Австрия выбыла из борьбы в результате поражения, нанесенного ей в 1866 году Пруссией, и объединение Германии окончательно завершилось после ее победы над Францией во Франко-Прусской войне. До этого немцев в Европе считали нацией романтиков, музыкантов, философов, поэтов и самоотверженных ученых, но теперь, после того, как немецкая нация пришла к полному осознанию своего политического значения, они часто производили впечатление агрессивного объединения, уважающего только силу. Население Германии, несмотря на массовую эмиграцию в Америку, существенно увеличилось. В эти годы страна переживает колоссальный подъем в сфере производства и торговли и создает огромную хорошо обученную армию. К этому времени, однако, другие европейские государства уже поделили между собой наиболее выгодные заморские территории, и Германии, которая подключилась к борьбе за колонии лишь в 90-х годах прошлого столетия, пришлось неохотно довольствоваться тем, что осталось. Вспомнив, что в Средние Века Германия имела могущественный флот, Император Вильгельм II, к великому неудовольствию англичан, решил построить новый. Негодование Германии подогревалось также опасениями мести со стороны Франции и политическими амбициями России. С течением времени немцы становятся все более одержимы навязчивым страхом попасть в «окружение» объединенных сил Франции, Англии и России. Лидерство немцев в области науки и искусства (за исключением живописи, где превалировали французы) было почти неоспоримым. Немецкий считался ведущим языком науки до такой степени, что его незнание могло стать серьезным препятствием для ученых, работающих во многих научных областях (включая психологию и психиатрию).

Победа Германии над Францией в войне 1870-1871 годов имела для Европы сокрушительные последствия. В глазах многих немцев аннексия Эльзаса представлялась всего лишь возвратом старых территорий, принадлежавших некогда Германии и «украденных» у нее Людовиком XIV (что, тем не менее, не оправдывало захват большой части Лотарингии, имевший стратегическое значение). Однако, при Наполеоне III Франция провозгласила право народов на самоопределение, принцип, использованный французами при присоединении к своим владениям провинций Савойя и Ницца в 1860 году. Поскольку население Эльзаса и Лотарингии четко выражало желание остаться в составе Франции, французы рассматривали аннексию этих областей Германией как политический анахронизм и преступление, с которыми они не могли примириться. Вслед за поражением в войне с Германией Францию захлестнуло всеобщее чувство собственной неполноценности, чему способствовало и то, что Франция занимала менее высокое положение по сравнению с Британской Империей. Однако Франция находила для себя частичную компенсацию в приобретении новых колониальных владений, финансовом процветании, а также достижениях науки и культуры, бросавших вызов достижениям Германии. В отличие от жестких, дисциплинированных, воспитанных в авторитарном духе немцев, французы претендовали на то, что они воплощают спонтанное творчество и интеллектуальную свободу. Одна из особенностей Франции состояла в том, что вся интеллектуальная жизнь страны была сконцентрирована в ее столице Париже. Искусство, музыка, литература процветали в районе Парижа Ville Lumiere, который французы считали столицей цивилизованного мира. Хотя французский язык постепенно утрачивал свое былое превосходство, его все еще употребляли достаточно широко, к тому же он оставался языком международной дипломатии. В глазах многих французов их страна являлась первой на поприще духовного развития, бросая вызов тяжеловесному «культу силы». Тем не менее, население Франции не увеличилось настолько, на сколько оно увеличилось в других странах, где о французах сложилось устойчивое мнение, особенно распространенное в Германии, как о «нации, переживающей упадок».

В Центральной Европе огромную территорию между Германией на севере, Швейцарией и Италией на западе, Россией на востоке и новыми балканскими государствами, а также Турцией на юге занимала Австро-Венгерская монархия. Австро-Венгрия не была объединенным национальным государством, таким как Франция или Германия, ее часто называли «мозаикой наций и национальных территорий», переплетенных самым причудливым образом. Согласно распространенному в наши дни мнению, Австро-Венгерская монархия представляла собой смехотворно отсталое государство, где императорский двор и аристократия все еще придерживались традиций эпохи Барокко. Австро-Венгерскую монархию часто обвиняют в том, что она «угнетала» некоторые из входивших в ее состав народов, а иногда, наоборот, в том, что она предоставляла им чрезмерную свободу. На самом деле, по выражению Сомари, отнюдь не являясь политическим анахронизмом, Австро-Венгрия была намного впереди многих стран, поскольку она смогла создать такое политическое образование, которое сейчас назвали бы «сверхнациональным» государством и которое в наши дни с чувством некоторого восхищения изучают те, кто ратует за объединение Европы.⁴ После того, как Император отрекся от абсолютной власти и по прошествии нескольких лет кризиса Империя получила конституцию, ее основой послужил Ausgleich («компромисс») 1867 года. Империя разделилась на два государства, имеющие абсолютно равные права и подчиненные одному и тому же суверену - Императору Австрийскому и Апостолическому Королю Венгрии. Каждое из государств представляло одну доминирующую нацию и несколько национальных меньшинств. Эти два государства объединял не только общий суверен, Император Габсбург, но и общее «Имперское и Королевское правительство» (К. и К.), имевшее четко очерченный круг обязанностей: война и дипломатия. Внутренние проблемы решало в Австрии «Имперско-королевское» (К. К.) правительство и администрация, а в Венгрии - Королевское (Kngl.) правительства и администрация. Отношения между центральной администрацией и национальными меньшинствами внутри каждого из государств регулировались посредством сложной системы распоряжений. Большинство национальных меньшинств вело себя неспокойно и постоянно требовало для себя новых прав, таким образом, постоянной задачей правительства являлось предоставление им этих прав в той мере, в которой это было необходимо и целесообразно, дабы не нарушать целостности империи. Единство этого огромного политического образования поддерживалось не только верноподданническими настроениями по отношению к Императору Францу Иосифу, но и эффективной работой чиновников, а также с помощью армии. Некоторые исследователи считали Австро-Венгерскую монархию подобием «песочного замка», готового рассыпаться при малейшем прикосновении, другие, наоборот, - чудом политической мудрости, а также неотъемлемым элементом европейского политического равновесия. В глазах многих австрийцев и венгров их страна была форпостом цивилизации. Множество сложных проблем доставляла близость Турции. Турция с ее деспотическим султанским двором, гаремом с евнухами и происходившей периодически резней армян и других христианских меньшинств не могла считаться цивилизованной страной. Однако распад Османской империи, часто называемой тогда «больным Европы», положил начало возникновению новых независимых государств, агрессивная и нестабильная политика которых представляла угрозу мирному существованию. Но эта дуалистическая монархия ощущала угрозу со стороны России, чье правительство, угнетая славянские меньшинства на своей территории, претендовало на роль их защитника в других странах и подстрекало их к восстанию.

Австро-Венгерская монархия представляла собой обширную и неоднородную по своему ландшафту страну, на территории которой располагалось и морское побережье, и горы, и широкие равнины, озера, реки, а также три прекрасных древних города - Вена, Будапешт и Прага. Столица империи Вена, где находился древний прославленный престол, была одним из самых знаменитых городов мира. Хотя население Австро-Венгерской монархии говорило на разных языках, государственным языком считался немецкий. На нем говорили при дворе, и владение немецким языком считалось престижным и свидетельствовало о принадлежности к высококультурному слою. В Вене располагались представительства многих общественных организаций того времени, - она была одним из важных центров европейской дипломатии и городом высокой культуры, где проживало большое количество образованных людей. В Вене жили также многие художники, музыканты, поэты, писатели, драматурги, а также величайшие ученые. Благодаря нескончаемому притоку представителей различных национальных меньшинств, жизнь в Вене казалась очень динамичной. Тем не менее, многие из жителей столицы вели скорее провинциальный образ жизни. Население Вены, значительно отличавшееся от жестких, неприветливых и сдержанных немцев, представляло собой добросердечных, приятных людей с великолепным чувством юмора, умевших оценить хорошую шутку. Они говорили по-немецки с особым акцентом, употребляя некоторые выражения и идиомы, характерные для так называемого «венского диалекта». Типичной чертой жизни в Вене были кафе, которые в то время все еще посещали исключительно мужчины. Многие из этих кафе имели своих постоянных клиентов, представлявших определенный общественный класс, род занятий и политические взгляды.

Россия, на самом востоке Европы, представляла собой быстро расширяющуюся империю. После того, как царь Александр II в 1861 году освободил от крепостной зависимости 22 миллиона крестьян, Россия стала ареной стремительного развития производства и торговли. Авторитарный режим предоставил подданным ряд свобод. Процветало искусство, Россия дала миру несколько величайших писателей, а также многих выдающихся ученых в различных областях науки, в том числе и в психиатрии. Еще две характерные черты заслуживают особого внимания. Первая заключается в том, что если в остальных государствах Европы привилегированные сословия смотрели на крестьян сверху вниз, то среди русской интеллигенции было широко распространено мнение о том, что народ является источником национальной культуры. Под девизом «возвращения в народ» многие интеллигенты и художники пытались черпать вдохновение из этого доселе неизведанного источника. И действительно, русское крестьянство в то время еще не утратило свой богатый фольклор и искусство народных промыслов и было наделено врожденным чувством красоты. Вторая черта состояла в том, что Россия стала плодотворной почвой для развития «нигилизма» - течения, которое можно определить как одержимость идеей разрушения. Отдаленные истоки нигилизма восходят к геноциду со стороны татаро-монгольских завоевателей, которые в XIII-XV веках обрушились на половину территории Азии и Центральную Россию, вырезая миллионы людей, превращая в пустыню целые государства и сравнивая с землей цветущие города. В России, в свою очередь, массовая резня стала орудием управления государством в руках царя Ивана IV Грозного. Среди народа, однако, распространились апокалиптические настроения, что проявилось в форме коллективного самоуничтожения. Так, в середине XVII века раскольники (или староверы) предпочитали сжигать свои хозяйства, а затем и самих себя, нежели принять некоторые нововведения в церковных книгах. Движение раскольников привело к образованию нескольких сект, с сильными тенденциями к саморазрушению, таких как скопцы («самокастраты») и хлысты («самобичеватели»). Именно в среде раскольников появились первые политические нигилисты, в частности печально известный Нечаев, чей «Революционный катехизис» представляет собой пособие по уничтожению общества насильственными средствами.⁵ В Политической истории России XIX столетия преобладала деятельность революционных групп, в большей или меньшей степени находящихся под влиянием нигилистских тенденций, а нигилизм стал ведущей темой в работах философов и писателей. Трудно ответить на вопрос, было ли случайностью то обстоятельство, что именно в трудах двух русских ученых - психиатра Токарского⁶ и физиолога Мечникова⁷ - была изложена концепция инстинкта смерти. В представлении остальных европейцев нигилизм и стремление «в народ» были специфическими качествами мятежной русской души, что прямым образом их никак не затрагивало.

Большинство европейцев в то время все еще считало свой континент центром Вселенной, на окраинах которой располагались Россия и Америка. Их представления об Америке, однако, сильно изменились со времен Американской войны за независимость. Французы, которые первоначально считали возникновение новой республики возрождением традиций древнегреческой или римской демократии, в ту пору начинают рассматривать США как широкомасштабный политический эксперимент. Де Токвиль, представитель обедневшего французского дворянства, с большим интересом изучал те пути, по которым развивалась американская демократия, и предсказал модель, по которой будут позднее организованы правительственные структуры европейских государств. Романтический взгляд на Америку как на страну благородных индейцев и отчаянных ковбоев был также широко распространен в Европе и, без сомнения, сыграл свою роль в ускорении процесса массовой иммиграции немецкой молодежи в Соединенные Штаты. Америка вскоре прославилась благодаря своим выдающимся ученым, и в 80-х годах XIX века Эдисон стал весьма популярной фигурой в Европе. Европейцы с удивлением наблюдали за невероятно быстрым развитием американской экономики и производства, а незадолго до конца столетия, в 1898 году, итог испано-американской войны заставил их признать, что Соединенные Штаты заняли свое место среди ведущих мировых держав. Достижение американцев в области культуры в Европе были менее известны. Однако в следующей главе мы увидим, что работы по психиатрии Джорджа Берда и С. Вейра Митчела, философские сочинения Джозайи Ройса, психологические исследования Уильяма Джеймса и Джеймса Марка Болдуина оказали огромное влияние на динамическую психотерапию Пьера Жане.

Культура, наука, университеты

Для этого периода характерны две основные черты: преобладание классического образования в обучении и та главенствующая роль, которую играли университеты как центры развития науки.

Влияние греко-латинской культуры значительно изменилось со времен эпохи Возрождения и Барокко. Латынь более не являлась великим универсальным языком науки, культуры, церкви и управления. Она потеряла свой последний оплот, когда в сороковых годах прошлого столетия венгерский язык был провозглашен официальным языком Венгрии вместо латыни. Однако латинский вовсе не исчезает из научной жизни: во Франции вплоть до 1900 года для получения степени доктора наук обязательным было представление тезиса на латинском языке. Помимо основной работы, Бергсон, Дюркгейм, Пьер Жане и другие ученые должны были представить вторую часть диссертации на латинском. Считалось, что главная цель обучения в средней школе состоит в том, чтобы преподать скрупулезное знание латинского языка методом анализа и синтеза. Студент должен был сначала выучить все склонения, спряжения, грамматические правила, приобрести определенный словарный запас и только тогда приступал к составлению предложений и переводу с латинскою и на латинский, написанию сочинений, сначала в прозе, затем в стихах При этом он должен был все время заботиться о том, чтобы его сочинения были как можно ближе по стилю к работам великих римских классиков. После шести-девяти лет обучения студент овладевал латынью в совершенстве, но этот язык можно было использовать исключительно для письма и вряд ли для того, чтобы на нем говорить. Многие насмехались над тем, сколько времени тратится впустую на «изучение мертвого языка, совершенно бесполезного в жизни». Однако, если посмотреть на это с точки зрения эпохи, мы увидим, что изучение латыни в полной мере соответствовало тому рациональному подходу, который требовался от свободного образования. Как заметил филолог Виламовиц-Мелендорф: «Это было exercitio intelectualis, сравнимое с упражнениями по укреплению духа, к которым прибегали иезуиты».⁸ Изучение латыни являлось методом овладения навыком концентрировать умственные способности и применять синтез, что можно также сравнить с изучением математики. Ученые, прошедшие такую подготовку, оказывались способными создать собственные сложные системы синтеза. Исходя из этого можно понять, что Жане, Фрейд и Юнг были хорошо подготовлены к тому, чтобы создать предельно систематизированные структуры знания. Другое преимущество классического образования и культуры состояло в том, что оно предоставляло студенту ключ к познанию древней греко-римской культуры, а также всему, что было написано на латыни за 25 веков. Жане читал на латыни сочинения Бэкона, Фрейд - старые книги по колдовству в оригинале, Юнг - сочинения средневековых алхимиков, написанные на сложной латыни, все трое, при этом, не были исключением среди образованных людей того времени. Изучению латыни придавали большее значение, нежели изучению иностранных языков, поскольку первое означало приобретение знания истоков национальной культуры собственного народа, в то время как второе являлось подсознательным усвоением образа мысли, присущего чуждой культуре. Француз, англичанин или немец, получившие классическое образование, являлись в большей степени французом, англичанином или немцем, нежели их современные потомки, а также - в большей степени европейцами, так как каждый из них имел знания основ своей национальной культуры. Все они также владели общим богатством, извлекаемым из знания классики. Они могли распознать в тексте множество заимствований из сочинений греческих и латинских авторов или ссылки на них, что мало кто способен сделать в наши дни. Например, не вызывало удивления, когда ученый брал для своей книги эпиграф из Вергилия, как это сделал Фрейд в своей работе «Толкование сновидений». Так поступали не только Руссо и Пюисегюр, но и многие их современники, такие как Фрэзер и Майерс. Эти ученые предполагали, что читатель поймет, откуда взята цитата и, определив ее место в контексте поэмы, сможет осознать ее смысл.

Помимо изучения античной литературы, большое количество времени уделялось изучению национальной и зарубежной классики. Во Франции практическое знание немецкого считалось обязательным для любого образованного человека. В Германии знание французского также считалось существенным, а знакомство с творчеством Гете и Шекспира воспринималось как само собой разумеющееся. Другим основным элементом образования в то время являлось изучение философии. Во Франции этому посвящался последний курс лицея. В Германии и Австрии претендующие на звание доктора наук должны были в обязательном порядке пройти курс философии.

Главным центром культуры и науки считался университет. Каждый образованный человек в то время проходил через обучение в университете, а научная карьера была тесно связана с университетской. Исключения, такие как Бахофен и Дарвин, встречались довольно редко (оба пользовались преимуществом большого состояния). Университетское образование не имело своей главной целью подготовку специалистов, скорее, в его задачу входило дать студентам общее образование при специализации в одной из областей науки. Особенно ценилось умение непредвзято проводить исследование. «Чистое» исследование часто ценилось выше, чем «практическое», особенно если последнее проводилось вне стен университета. В самом университете профессора пользовались значительной автономией, и научные профессии почитались, по крайней мере, в континентальной Европе.

Карьера университетского ученого обычно была длительной и требовала огромных усилий. Известны лишь редкие случаи, когда на должность титулярного профессора назначался молодой ученый. Двадцатипятилетний Ницше, удостоившийся этой должности в 1869 году, входил в число таких заметных исключений. Младшие преподаватели университета вынуждены были не только существовать в условиях напряженной конкуренции, но также и испытывать значительные материальные затруднения. Прошли те времена, когда молодые ученые, ожидая вакансий в университете, могли подрабатывать частными уроками с детьми из богатых семей, - занятие, которое так ненавидели Фихте, Гегель. В Германии и Центральной Европе наиболее распространенной была система приват-доцентов. Она заключалась в том, что ученый читал лекции в университете исключительно за ту плату, которую вносили студенты, посещающие его занятия. Даже в самом благоприятном случае при такой системе лектор не мог стать состоятельным человеком. Таким образом, молодой ученый проводил лучшие годы своей жизни в утомительном ожидании назначения на заветную должность экстраординариуса, что в конечном счете означало достаточно прочное финансовое положение. Назначение на должность ординариуса или титулярного профессора знаменовало завершение успешной университетской карьеры. Но на них было много желающих, а удостаивались их считанные единицы. Тем более, что для этого недостаточно было быть талантливым или усердным - требовалось также соблюдение определенных правил. Хотя считалось, что проявлять честолюбие необходимо, не менее важным при этом было умение избежать той манеры поведения, за которую ученого в Германии называли Streber, а во Франции - arriviste. Альберт Фухс вспоминает, что его отец, посвятивший всю жизнь карьере ученого в Венском Университете, учил его различать две эти вещи. Усилия, направленные на получение более высокой должности, считались проявлением здорового честолюбия, в то время как попытки получить дворянский титул или награды расценивались как карьеризм (Streberei).⁹ Фухс отмечает, что граница между первым и вторым временами становилась весьма условной.

В мемуарах Макса Дессуара мы находим краткое описание правил, которых следовало придерживаться, чтобы преуспеть в университетах Германии около 1885 года.¹⁰ Наиболее верный способ состоял в том, чтобы проявлять преданность по отношению к занимающим главенствующие должности. Другой способ заключался в написании научных работ, которые могли заметить специалисты и таким образом наладить отношения с теми, кто занимал руководящие должности в университете. Однако не менее важным представлялось не писать слишком много, дабы не прослыть «чернильным Нарциссом». Наиболее быстрым путем считалось проведение активного исследования в одном из общепринятых направлений, из чего можно сделать вывод, что далеко отклоняться от проторенной тропы также было опасно. Многогранность научных исследований в равной степени не приветствовалась, - следовало придерживаться какой-либо одной области знания. Считалось весьма почетным, если имя ученого являлось синонимом учебника, открытия или теории, тем не менее ситуация, когда его известность выходила за рамки университета, оказывалась крайне нежелательной и опасной. Так, например, произошло с Геккелем: он начал блестящую университетскую карьеру, однако его сочинения о философии и науке в целом вызывали яростные нападки со стороны его коллег.

Из литературы того времени можно получить представление о том, что карьера ученого в университете изобиловала препятствиями и что разрушить ее было довольно легко. Патологоанатом Лубарш вспоминает, что он чуть было не загубил свою карьеру из-за единственного опрометчивого шага. Когда Лубарш работал ассистентом в Институте патологии в Ростоке, он однажды спросил: «Какому идиоту пришло в голову положить анатомический орган в этот раствор?» На что второй ассистент ответил, что это было сделано по указанию господина профессора. На следующий день Лубарш получил письмо от профессора Тирфельдера, в котором тот сообщал, что увольняет Лубарша из института за нанесение ему оскорбления. Лубарш добавляет, что во многих областях науки, таких как анатомия, физиология, бактериология и химия, молодой ученый полностью зависел от института, предоставлявшего ему материалы и рабочее место. Таким образом, увольнение из института было почти равносильным крушению его карьеры.¹¹ Резко менять направление своих исследований или переключаться на другую отрасль науки также было небезопасно. Так, Бахофен, которому многие пророчили великолепную карьеру историка права, столкнулся с тем, что все его планы разбились вдребезги, когда он опубликовал свое исследование по древним захоронениям. То же произошло с Ницше: после выхода в свет его труда «Происхождение трагедии» его блестящая карьера филолога была поставлена под угрозу, а затем и вовсе прекратилась, когда он опубликовал свои последующие философские произведения. Большое состояние тоже представляло собой палку о двух концах: оно позволяло ученому безбедно существовать, когда он находился в должности приват-доцента, но значительно усложняло дело, если он становился своим собственным меценатом. Например, серьезные проблемы возникли у физиолога Чермака после того, как он за свой счет построил в Лейпциге просторный лекционный зал, специально оборудованный для демонстрации экспериментов. Оберштейнер, профессор анатомии и патологии нервной системы, в течение тридцати семи лет бесплатно преподавал в Венском университете. Он на собственные деньги организовал институт, а позднее передал университету все свои материалы, коллекции и библиотеку, насчитывающую 60 тысяч томов. Тем не менее он часто сталкивался с враждебностью со стороны администрации университета и некоторых своих коллег. Те, кто не был обладателем состояния, нередко умирали в нищете, несмотря на свою славу. Бенедикт вспоминает, что когда умер знаменитый патолог Рокитанский, его вдове определили скудную пенсию, которую впоследствии сохранили за ней только потому, что в ее судьбе принял участие сам Бенедикт.¹² То же положение дел наблюдалось и в клинической медицине. Хотя врач мог рассчитывать на доходы со своей практики это не могло заменить научные ресурсы, предоставляемые больницей или другим официальным заведением.

Отношения между учеными внутри университета отличались напряженным соперничеством, которое, как ни парадоксально, соседствовали с традиционной профессиональной солидарностью - Korpsgeist. Именно из соображений такой солидарности из университетов не увольняли старых профессоров, чьи знания давно устарели, или поведение стало чудаковатым, или тех, кто был уже слишком немощным для преподавания. Печальным примером такого отношения может служить случай, произошедший в родильном доме Венского Университета в 1844-1850 годах. Сотни матерей потеряли жизнь из-за эндемической родильной горячки, в то время как в других родильных домах университета, выполнявших функции школ по подготовке акушерок, смертность не была столь высокой. Заместитель главного врача доктор Земмельвейс беспрестанно указывал на источник беды и старался доказать несостоятельность своего начальника, профессора Иоганна Кляйна, против которого не предпринималось никаких действий, а университетская коллегия, состоявшая из честных и ответственных людей, предпочла не вмешиваться по соображениям Korpsgeist. Когда, наконец, профессор Кляйн ушел из больницы, Земмельвейс не был назначен на его место, так как он нарушил правила этики, пытаясь разоблачить своего начальника.¹³ Эта история, вызвавшая бурю негодования, не так давно повторилась с профессором Фердинандом Зауэрбрухом (1875-1951), великолепным хирургом, чье завышенное мнение относительно своих профессиональных способностей приобрело характер патологии. В последние годы его карьеры пациенты один за другим умирали у него на операционном столе, но при этом никто не осмеливался вмешаться.¹⁴

Система, порождавшая такую конкуренцию и множество препятствий, неизбежно приводила к тому, что между соперниками возникали зависть, ревность и ненависть. Но эти чувства приходилось подавлять, дабы поведение соответствовало общепринятым нормам. Это порождало возмущение, очень тонко описанное Ницше и Шелером. Французский писатель Леон Доде дал описание особого типа профессионального негодования, возникающего в отношениях между писателями, которое он называем invidia, но его описание полностью применимо и к отношениям между университетскими учеными того времени.¹⁵ Invidia довольно редко перерастала в открытый конфликт между профессорами одного университета. Одним из немногих примеров может служить ссора между профессорами Венского университета Хюртлем и Брюкке. Эти известные ученые жили на территории Анатомического Института: Брюкке проживал на первом этаже, а Хюртль - этажом выше. Хюртль пользовался репутацией одного из величайших анатомов своего времени. Он был очень богат, но при этом не менее скареден и привередлив, за что коллеги его от души ненавидели. Угрюмый, строгий и педантичный уроженец Пруссии, Брюкке ненавидел Вену, и многие его студенты отвечали ему тем же за его строгость. Начало конфликту с Хюртлем положило заявление Брюкке о том, что он собирается читать курс лекций по «высшей анатомии» (hohere Anatomie). Название, которое Брюкке выбрал для гистологии, Хюртль воспринял как личное оскорбление. С тех пор всякий раз, как он узнавал, что Брюкке принимает гостей в своей квартире этажом ниже, Хюртль начинал работать с инструментами, создающими много шума. Брюкке отомстил ему, поместив под окна Хюртля собак, на которых проводил эксперименты, связанные с голодом, ожидая, что их лай будет раздражать его. Однако он вскоре заметил, что животные не теряют в весе, как предполагалось. Это приводило его в недоумение, пока однажды он не обнаружил, что Хюртль тайно подкармливает несчастных животных, кидая им из окон мясо.¹⁶ И все же, как правило, внутри одного университета профессора, которые испытывали неприязнь друг к другу, старались соблюдать видимость если не уважительных, то, по крайней мере, корректных отношений и никогда не говорили плохо друг о друге в чьем-либо присутствии. Однако, что касается отношений между учеными из разных университетов, то здесь они испытывали гораздо меньшее давление моральных обязательств ограничивать себя и нередко яростно нападали друг на друга, что выражалось либо в словесной форме (примером может служить язвительная речь Вирхова, произнесенная им в адрес Геккеля в Мюнхене в 1877 году), либо в форме едких памфлетов. Когда Ницше опубликовал свой труд «Рождение трагедии», филолог фон Виламовиц-Моллендорф резко критиковал его в письменной форме.¹⁷ Друг Ницше, филолог Эрвин Роде¹⁸ ответил не менее ядовитым памфлетом, начинавшимся знаменитой фразой: «Если книгой ударили по голове и при этом раздался пустой звук, разве причина обязательно в книге?»¹⁹ Новые идеи иногда воспринимались сразу и с большим энтузиазмом (например, открытие рентгеновских лучей), но нередко они вызывали активное сопротивление. Когда Пастер создал новое профилактическое средство от бешенства, он подвергся столь яростным нападкам со стороны терапевта Петера, что впал в депрессию, и ему пришлось на несколько месяцев уйти в отпуск.²⁰ После того как в Германии Эрлих открыл способ лечения сифилиса с помощью аэробензолов, он несколько лет не мог избавиться от безжалостной критики. Некоторые темы, такие как гипнотизм, время от времени выносились на всеобщее обсуждение, но подобные нападки сводили все начинания на нет. Когда Крафт-Эбинг, ставший впоследствии профессором в Граце, прибег в своей работе к гипнозу, он стал объектом яростной критики со стороны Бенедикта, заявившего, что подвергнет его «психологическому анализу», то есть личность Крафта-Эбинга будет проанализирована и затем реконструирована с помощью синтеза.²¹ Какие бы объяснения этому ни приводились, остается несомненным, что раньше словесные оскорбления были гораздо более распространены в научном мире, нежели в наши дни, и это также необходимо принять во внимание при изучении полемики между Фрейдом, Адлером и Юнгом и их современниками.

И тем не менее, ради справедливости следует также упомянуть о том, что недоверие к новым идеям и открытиям не раз оправдывало себя. Не составит труда привести целый перечень мнимых открытий, оказавшихся впоследствии ошибочными. Сколько раз археологи заявляли, что нашли ключ к расшифровке языка этрусков, физики - что они открыли новые лучи, врачи - что им удалось создать средство от рака, а историки, - что они установили истинного автора произведений Шекспира. Иногда ошибочное открытие вводило в заблуждение и других исследователей, и это вело к неверному заключению, опровергнутому впоследствии при более тщательном исследовании. Так произошло с физиком Блондло из Нанси, - он был убежден в том, что открыл новый вид лучей - лучи N. В конце концов было доказано, что это заблуждение.²² Другим ошибочным утверждением, приобретшим коллективный характер и долгое время остававшимся не опровергнутым, стало открытие итальянским астрономом Скиапарелли в 1879 году каналов на Марсе. Несколько астрономов из разных стран считали, что они действительно видят эти каналы и их количество увеличивается. Публиковались карты Марса, где было отмечено до восьми тысяч таких каналов. Из этого сделали вывод, что Марс населен разумными существами.²³ Однако никому не удалось сфотографировать эти каналы. В данном случае заблуждение было особенно устойчивым, так как имело побочный эмоциональный оттенок, связанный с проблемой наличия разумных существ в других мирах. Не следует также забывать, что официальной науке приходилось постоянно противостоять нескольким псевдонаукам, таким как френология, гомеопатия и астрология, которые пользовались популярностью у широких слоев населения и у многих представителей интеллектуального мира.

Такое напряженное соперничество среди ученых может служить объяснением той отчаянной решимости, с которой они доказывали свое первенство в том или ином открытии. Даже ученые, обладавшие достаточно мягким характером, приходили в ярость, когда кто-нибудь из их коллег обнародовал в качестве нового открытия сведения, уже опубликованные ими. Примером этого, если говорить о восемнадцатом столетии, может служить знаменитый спор Лейбница и Ньютона, касающийся первенства в открытии интегрального исчисления; этот спор сильно омрачил последние годы жизни Ньютона. Следует заметить, что в данном случае речь шла об одном из величайших открытий в истории науки, однако в девятнадцатом веке яростные споры разгорались по поводу приоритета в таких вопросах, которые в ретроспективе кажутся мелкими и недостойными подобного внимания. Редким примером того, когда вопрос приоритета был решен в доброжелательной манере, является диспут между Дарвином и Уоллесом под покровительством Общества Линнея. Ситуация, когда ученый действительно похищал открытие у своего коллеги, возникала довольно редко, тем не менее имеются сведения о нескольких таких случаях. Огюст Форель настаивает на том, что в 1884 году он открыл ядро слухового нерва у кролика и отослал доклад профессору Бехтереву в Санкт-Петербург. Тот ответил ему, что сам недавно сделал такое же открытие. Через некоторое время Бехтерев отослал его в Neurologisches Zentralblatt. До конца своей жизни Форель пребывал в уверенности, что Бехтерев присвоил себе его открытие.²⁴ В большинстве подобных случаев спор заключался в том, чтобы доказать свое первенство. Было установлено правило, по которому приоритет в открытии закреплялся за тем, кто первым опубликует о нем сообщение в печати. Официальная дата публикации считалась решающей, в результате чего возникали споры вокруг количества времени, прошедшего между днем отправки рукописи в издательство и ее появлением в журнале. Форель утверждает, что в 1886 году открыл нервную клетку (the unity of the nervous cell) и отослал доклад в Archiv fur Psychiatrie, где его опубликовали лишь в январе 1887 года. Такое же открытие совершил Хиз. Он отослал сведения в другой журнал, где они были опубликованы в октябре 1886 года, благодаря чему приоритет был закреплен за ним. Позднее Рамон и Кахал, Келликер и Вальдейер также опубликовали сведения об этом открытии, но так как последний ввел термин «нейрон», то и открытие в целом приписали Вальдейеру.²⁵ Ходили слухи, что некоторые авторы не гнушались изменять дату публикации своих книг или памфлетов, дабы обеспечить себе приоритет.

Научная полемика подогревалась также националистическими настроениями. С начала века происходят все учащающиеся столкновения между представителями немецкой, французской и английской науки, при этом каждая из стран стремится выдвинуть на передний план своих ученых. Франко-прусская война еще более усугубила страсти. Между учеными этих стран начались споры, которые иногда проходили цивилизованным образом, как, например, диспут между Ренаном и Давидом Штраусом, а иногда в более непримиримой манере, как между Фюстелем де Куланж и Моммзеном. Временами соперники опускались до взаимных оскорблений. После поражения в войне французы считали Пастера, сделавшего открытия эпохальной важности во имя процветания человечества, символом превосходства французской нации на поприще духовного развития. Германия противопоставляла Пастеру Коха. На Международном конгрессе по гигиене, проходившем в Женеве и 1882 году, Пастер читал доклад в защиту своего открытия, опровергая аргументы Коха. Случилось так, что он стал цитировать recueil allemand (немецкое собрание) сочинений, посвященных гигиене. Коху, которым присутствовал в зале, послышалось, что Пастер сказал orgueil allemand (немецкое тщеславие). Он поднялся с места и в знак протеста принялся яростно перебивать Пастера, к великому удивлению всех присутствующих в зале, которые никак не могли понять, что же именно не устраивает Коха.²⁶ Без сомнения, наука к тому времени во многом утратила международный характер, присущий ей в XVIII столетии. Попытки создать новую международную науку сталкивались со все возрастающим количеством препятствий, вызванных ее расширением и увеличением числа ученых. Ранее ученый мог на протяжении многих лет сосредоточивать все свои усилия на написании одного главного сочинения, которое становилось для него синтезом трудов и идей всей его жизни. С развитием научного движения настала эра регулярных заседаний академий и собраний научных обществ. На этих собраниях ученые могли сделать краткое заявление о своем открытии, как только они его совершили. Настала также эпоха многочисленных конгрессов, где ученые преждевременно заявляли об открытиях, над которыми еще только велась работа, и о результатах, которые они всего лишь желали получить. Далеко не все представляют, что научные конгрессы были в ту пору нововведением. Ежегодные национальные конференции профессиональных научных ассоциаций, а также съезды ученых, делегированных правительствами их стран для обсуждения некоторых проблем, проходили и ранее, но большие научные конгрессы, воспринимаемые теперь нами как само собой разумеющееся, в восьмидесятых годах прошлого столетия были совершенно новым явлением.²⁷ Первые международные конгрессы были довольно малочисленны по количеству участников. Например, на первый Международный Конгресс по психологии, проходивший в 1886 году, было заявлено 160 участников, на второй, собравшийся в 1889 году в Париже - 200 участников, на третий, в Лондоне в 1892 году - 300, а на четвертый, в Мюнхене в 1896 году - 503 участника. Официальными языками этих конгрессов были французский, немецкий, английский и иногда итальянский. Предполагалось, что ученые из разных стран смогут понимать друг друга, обходясь без услуг переводчика (система синхронного перевода тогда еще не появилась даже в научно-фантастических произведениях).

История науки - в том виде, в каком ее обычно преподносят - восхваляет победителей и умалчивает о тех многих, кто не выдержал этой яростной борьбы. В то же время некоторые из последних были если не гениями, то, во всяком случае, людьми выдающихся способностей. Мы рассмотрим всего один пример - судьбу Морица Бенедикта (1835-1920), чьи «Мемуары» представляют собой грустное повествование о его жизни в Вене, полной разочарований на научном и профессиональном поприще.²⁸ На первый взгляд, могло бы показаться, что карьера Бенедикта складывалась весьма успешно: новатор в области невропатологии, электрологии, криминологии и психиатрии, он преподавал в Венском Университете, имел богатых пациентов, многие его работы были опубликованы. Бенедикт часто путешествовал за границу, где его принимали как одного из наиболее ярких светил австрийской медицины. Он удостоился восхищения и дружбы Шарко, который назвал его именем одно из редких заболеваний (синдром Бенедикта, симптомы которого действительно впервые описал Бенедикт). Однако «Мемуары» Бенедикта написаны человеком, находившимся в состоянии глубокого отчаяния, который буквально задыхался от негодования. Он повествует о том, как его коллеги присваивали и разрабатывали его открытия одно за другим и пожинали славу, на самом деле, предназначенную ему; о том, как он так никогда и не получил профессорской должности, принадлежавшей - как считал Бенедикт - ему по праву; и о том, что его соотечественники так и не признали его заслуг. Бенедикт описывает, с какой враждебностью австрийцы относятся к любым проявлениям величия и вспоминает о том неуважении, которое они проявляют к великим художникам и музыкантам, таким как Моцарт, Гайдн, Шуберт, поэт Грилльпарцер и другие. Как можно убедиться ниже, Бенедикт, вне всякого сомнения, внес значительный вклад в развитие динамической психиатрии.

Если бы кто-то взял на себя труд детально проанализировать, какие факторы приносят славу одним ученым и забвение другим, он, безусловно, сделал бы многое для создания неизвестной истории науки. Например, можно сравнить судьбы Шампольона (1790-1832), признанного гениальным ученым за то, что он сумел найти ключ к расшифровке египетских иероглифических надписей, и Гротефенда (1775-1853), который совершенно никому не известен в наши дни, несмотря на то, что он расшифровал древнюю персидскую клинопись.²⁹ Ничто не дает нам права предполагать, что первое открытие является большей заслугой, нежели второе. Как же тогда объяснить столь разное отношение к этим двум ученым? Во-первых, Шампольон оказался в более выгодном положении благодаря тысячелетнему мифу, окутывавшему Древний Египет. Считалось, что иероглифические надписи (священные письмена) якобы содержат удивительные забытые секреты мудрости древних времен. В то же время, культура Древней Персии была настолько сильно разрушена исламскими и монгольскими завоевателями, что уцелела лишь ничтожная ее часть. Только позднее, после того как вышли в свет книги Фехнера «Зенд-Авеста» и Ницше «Заратустра», изучение этой древней культуры становится чуть более модным. Во-вторых, буквы клинописного письма являются более абстрактыми и гораздо менее живописными, нежели выполненные в высокохудожественной манере египетские иероглифы. В-третьих, открытие Шампольона имело также и политическую подоплеку: египетский поход Наполеона (сам по себе, один из наиболее романтичных эпизодов истории) потерпел полную неудачу из-за вмешательства англичан, после чего англо-французское соперничество перешло в область науки. В то время как английские ученые были всего лишь на пути к открытию, египетские надписи сумел расшифровать француз, что было воспринято как реванш со стороны Франции. Гротефенду суждено было совершить свое открытие в то время, когда научный мир Германии был совершенно невосприимчив к подобным вещам. В-четвертых, жизнь самого Шампольона была наполнена романтикой и приключениями. Еще в детском возрасте он был очень впечатлен походом Наполеона в Египет. Когда ему было двенадцать лет, он торжественно поклялся, что разгадает тайну иероглифов. Позднее Шампольон познакомился с египетским монахом, и тот обучил его коптскому языку, который Шампольон вскоре выучил и к шестнадцати годам владел им не хуже, чем своим родным языком. Первая работа Шампольона по коптскому языку была с энтузиазмом воспринята в Institut de France. Когда Шампольон совершил свое великое открытие, он подбежал к своему брату, воскликнув «Je tiens l'affaire!» («Я это сделал!»), после чего упал в обморок и целых пять дней не вставал с постели. Во Франции это открытие отмечалось как национальный триумф, несмотря на яростные опровержения со стороны англичан. Жизнь Гротефенда была полной противоположностью: он родился в семье сапожника, с трудом добился должности учителя в небольшом классическом колледже и не имел возможности подняться выше по академической лестнице. Его открытие столкнулось с недоверием, подозрениям и враждебностью со стороны ориенталистов, которым претила сама мысль, о том, что такое великое, эпохальной важности открытие сделано вне университетских кругов. С большим трудом Гротефенду удалось опубликовать часть материалов о своем открытии, и всю оставшуюся жизнь он отчаянно добивался признания, которое пришло к нему только после смерти. Во многих областях науки можно провести немало параллелей судьбам Шампольона и Гротефенда. Воистину, научному миру той поры, наверно, более, чем любому другому явлению общественной жизни, подходит строка из стихотворения Киплинга: «Триумф и крушение... эти вечные спутники...»

Провозвестник новой эры: Ницше

Накануне 1880 года западный мир находился под мощным воздействием позитивизма, сайентизма и эволюционизма. Преобладающими направлениями помимо пережитков старой философии Просвещения были социальный дарвинизм, марксизм и новейшие материалистические и механистические философии. Среди ведущих мыслителей главенствовали утилитаристы и представители социальной философии Герберта Спенсера, Джона Стюарта Мнлля и Ипполита Тэна. В литературе того времени натурализм требовал от писателя - насколько это возможно - точно воспроизводить картину жизни и факты, как это делал Бальзак, а позднее - Флобер, Мопассан и Золя. Романтизм казался чем-то давно ушедшим в прошлое.

Однако около 1885 года происходит еще один поворот в области культурной жизни - в ориентации сознания людей по всей Европе чувствуются значительные перемены. Они охватывают многие аспекты культуры того времени, и надо отметить, что мы не сможем понять причины возникновения новой динамической психиатрии, не принимая во внимание это обстоятельство. Фридрих Ницше заметно выделяется на фоне остальных лидеров этого движения. Ницше (1844-1900) родился в семье протестантского священнослужителя. Его отец умер, когда Ницше был еще совсем мал. Его первым призванием стала греко-латинская филология. Он был исключительно одаренным студентом: в 1869 году, в возрасте двадцати пяти лет, Ницше был удостоен звания профессора классической филологии в Базельском Университете, что само по себе является легендарным достижением. Его сочинение «Рождение трагедии», вышедшее в свет в 1872 году, весьма удивило и раздосадовало его коллег. В 1879 году болезнь вынудила его оставить свою должность. К тому времени Ницше уже приступил к написанию серии сочинений, в которых, прибегнув к великолепному, изобилующему афоризмами стилю, в пророческой манере он провозгласил необходимость свержения общепринятых ценностей, современного общества, сформулировал принцип стремления к власти, а также изложил более туманное учение о сверхчеловеке и вечном возвращении. В 1889 году Ницше разбил полный паралич, - оставшиеся годы своей жизни до самой смерти в 1900 году он пребывал в состоянии полного помешательства.

Ницше в значительной степени являет собой пример человека, называемого в Германии загадочной натурой, то есть личностью, судить о которой очень сложно, и при попытках дать оценку которой возникают диаметрально противоположные мнения. Духовное развитие Ницше происходило по образцу следующих один за другим кризисов. После того, как в раннем возрасте Ницше утратил веру в Христа, он страстно увлекся музыкой Вагнера и философией Шопенгауэра, за чем последовало переключение интересов от филологии к философии и неожиданный разрыв дружеских отношений с Вагнером. Эти этапы жизненного опыта шли рука об руку с этапами его непрекращающегося физического и невротического страдания, откуда он каждый раз выносил новую философскую концепцию, последняя из которых воплотилась в знаменитой книге «Так говорил Заратустра». Трудно сказать, в какой степени перемены в мировоззрении Ницше, нашедшие отражение в его последней работе, являются следствием эволюции его учения, а в какой - его искажением, вызванным умственным расстройством.

То, что Ницше удостоился особенного внимания со стороны своих современников в Европе, было вызвано тремя причинами: легендой вокруг его имени, его стилем и его идеями. Легенда сложилась вокруг имени Ницше еще при жизни - легенда о человеке, изгнавшем себя из общества, живущем в одиночестве в швейцарских горах, подобно тому, как Заратустра жил в пещере, и предающем современное ему общество анафеме.³⁰ Затем последовало его безумие, которое некоторые склонны были расценивать как наказание свыше, обрушившееся на человека, дерзнувшего возвыситься над своими собратьями. После смерти Ницше легенда о нем поддерживалась в основном благодаря его архивам, настоящей целью которых, похоже, было распространять эту легенду в соответствии с желанием его сестры и небольшой группы приверженцев, не гнушавшихся публиковать фальсифицированные версии его посмертных работ.³¹ В свою очередь, легенда, сложившаяся вокруг его имени, впоследствии была использована различными идеологическими учениями, включая нацизм.

Своим огромным влиянием работы Ницше в не меньшей степени, чем содержанию, обязаны стилю, в котором они были написаны. «Рождение трагедии» - единственное произведение, в котором автор придерживается последовательного и ясного плана. Остальные его работы представляют собой непрерывный ряд ярких афоризмов. «Так говорил Заратустра» - это рассказ о пророке и его изречениях. Это произведение, изобилующее аллегорическими сравнениями и мифологическими сюжетами, оказало гипнотическое воздействие на европейскую молодежь в период между 1890 и 1910 годами.

Об идеях Ницше довольно трудно судить, так как они не были приведены в единую систему и изобилуют противоречиями. Неудивительно, что они вызвали такое количество спорных интерпретаций. На современников очень сильное впечатление производил полемический характер его идей, а также яростные нападки, с которыми Ницше обрушивался на идеологические институты того времени: социальное устройство, официальную религию и общепринятые моральные нормы. Он отрицал существование причинно-следственной связи, законов природы и возможность достижения человеком какой-либо истины. Это умозаключение нашло отражение в одном из его афоризмов: «Ничто не есть истина, все позволено!» В свете этих установок учение Ницше рассматривали как радикальную систему философского и морального нигилизма.³² Однако большинство толкователей его идей считают, что негативный аспект в его учении предваряет философские идеи возрождения человека, общества и этики.

Рассматривая позитивные аспекты учения Ницше, необходимо отметить, что в плане психологических понятий оно представляет не меньшую важность, нежели в плане философских воззрений. Новизну первых с запозданием заметили благодаря работам Людвига Клагеса³³, Карла Ясперса³⁴ и Алвина Митташа.³⁵ Клагес даже называет Ницше истинным основателем современной психологии. Томас Манн считал его «величайшим за всю историю человеческого сознания критиком и исследователем психологии морали».³⁶ Оказалось, что даже идеи Ницше относительно преступления и наказания отличаются большой оригинальностью и представляют огромный интерес для современной криминологии.³⁷

Алвин Митташ продемонстрировал связь психологических идей Ницше с открытиями в области физики того времени. Ницше ввел в психологию закон Роберта Майера о сохранении и превращении энергии. Аналогично тому, как физическая энергия может оставаться потенциальной или активизироваться, «квант сжатой (психической) энергии», по представлениям Ницше, может ожидать того времени, когда он будет использован, а иногда малейшей провоцирующей причины будет достаточно, чтобы вызвать мощный разряд психической энергии. Ментальную энергию также можно аккумулировать в зависимости от желания, дабы позднее использовать ее на более высоком уровне. Ее можно переводить из одного инстинкта в другой. Исходя из этого, Ницше представляет человеческое сознание как систему внутренних импульсов, а эмоцию - в виде «набора бессознательных образов и состояний воли».

Людвиг Клагес характеризует Ницше как выдающегося представителя превалировавшего в восьмидесятые годы прошлого столетия течения - «раскрывающей» или «разоблачающей» психологии, которую Достоевский и Ибсен развивали в других направлениях. Ницше ставил задачу показать, как человек обманывает сам себя и при этом постоянно обманывает себе подобных. «Так как личность позволяет нам увидеть лишь часть самого себя, возникает вопрос: что же она стремится утаить? От чего она пытается отвести наш взгляд? Что за предубеждение лежит в основе всего этого? Насколько тонко она нас обманывает? В какой степени эта личность обманывает себя, поступая таким образом?³⁸ Так как человеку свойственно обманывать себя в большей степени, чем других, психологу следует делать выводы из того, что люди действительно имеют в виду, а не из того, что они говорят или совершают. Например, евангельское изречение «Тот, кто усмиряет себя, возвысится» следует перевести как «Тот, кто усмиряет себя, хочет возвыситься».³⁹ Более того, то, что человек принимает за свои собственные мысли и убеждения, всего лишь отголоски убеждений или, зачастую, просто голословных суждений его родителей и предков. Таким образом, наша жизнь зависит в равной степени как от глупости, так и от мудрости наших предшественников. Ницше неустанно пытался доказать, что любое наше чувство, мнение, отношение, манеры нашего поведения и проявления добродетели проистекают из самообмана или подсознательной лжи. Таким образом, «каждый человек находится дальше всех от самого себя», бессознательное представляет собой существенную часть личности, а сознание - всего лишь зашифрованную формулу первого; в той или иной степени фантастичный комментарий к бессознательному, которое представляется в виде неизвестного, однако ощутимого текста».⁴⁰

Ницше рассматривал бессознательное как сферу беспорядочных мыслей, эмоций и инстинктов и в то же время как область, где вновь оживают пройденные этапы жизни личности и человечества в целом. Нечеткость, беспорядочность и несвязность наших представлений во сне напоминает состояние ума на самых ранних стадиях человеческого развития. Галлюцинации, которые мы видим в сновидении, напоминают нам о тех коллективных галлюцинациях, охватывавших некогда целые сообщества первобытных людей. «Таким образом, в сновидениях мы еще раз повторяем уроки (Pensum), пройденные человечеством на ранних стадиях его развития».⁴¹ Они дают нам возможность оживить фрагменты нашего прошлого, а также прошлого человечества. То же самое верно по отношению к бесконтрольным проявлениям страстей и умственным заболеваниям.⁴²

Как Клагес, так и Ясперс проявляли огромный интерес к теориям инстинктов Ницше: теориям их взаимодействия, конфликтов и противоречий. В своих первых работах Ницше пишет о потребности в удовольствиях и борьбе, о половом и стадном инстинктах и даже - об инстинктах познания и стремления к истине. Постепенно он начинает придавать все большее значение одному основному инстинкту - стремлению к власти. Кроме того, Ницше описывает чередование инстинктов, их компенсацию с помощью иллюзий, подмену одного инстинкта другим при разрядке, сублимацию инстинктов, их подавление, и ситуацию, при которой их действие направлено внутрь личности, при этом он не забывает и о возможности осознанного и непринужденного контроля над ними.

Понятия сублимации, которое отнюдь не было новым, Ницше коснулся при описании полового и агрессивного инстинктов.⁴³ Он считал сублимацию следствием сдерживания инстинктов или же интеллектуального процесса и отмечал, что ее проявления очень часты. «Хорошие поступки - это сублимированные плохие».⁴⁴ Даже в самых сублимированных своих формах инстинкты сохраняют присущее им важное значение: «Уровень и характер сексуальности личности проявляются даже в самых высших достижениях ее духа».⁴⁵

Используя термин «ингибиция» (Hemmung), Ницше описывает процесс, который в наши дни называют репрессией или вытеснением. Он связывает его со сферой восприятия и памяти. «Потеря памяти не является всего лишь следствием инерции... Наоборот, она представляет собой активную и, в строжайшем смысле этого слова, позитивную функцию ингибиции».⁴⁶ «Я сделал это», - говорит моя память. «Я не мог этого сделать», - утверждает моя гордость и остается непреклонной. В конце концов, память уступает».⁴⁷

Что касается обращения инстинктов против самого себя, это положение предоставляет ключ к нескольким основным понятиям учения Ницше: негодованию, совести и происхождению цивилизации.

Слово «негодование», означающее многие виды чувств типа озлобления, неприязни, зависти, недовольства, ревности и ненависти, получило в интерпретации Ницше новое истолкование. Когда такие эмоции сдерживаются и в результате становятся бессознательными, они начинают проявляться в скрытой форме, особенно - в виде ложных моральных установок.⁴⁸ Христианская мораль, по представлениям Ницше, является утонченным проявлением негодования, это мораль рабов, которые не имели возможности открыто выступить против своих угнетателей, и потому прибегли к скрытому способу борьбы, что позволяло им считать себя выше своих врагов, в то же время презирая их. Ницше также считал, что христианская заповедь «Возлюби врага своего» - это наиболее хитроумный способ привести своих врагов в ярость, а значит, - наиболее жестокий вид мести. Концепцию негодования Ницше предстояло перенять и в несколько измененном виде развить Максу Шелеру⁴⁹ и Мараньону⁵⁰.

На создание концепции о возникновении совести Ницше вдохновили идеи его друга Поля Ре, который стремился доказать, что совесть в человеческом сознании возникла ввиду невозможности высвободить те агрессивные инстинкты, с которыми люди столкнулись в определенный период истории своего существования⁵¹. В своей работе «К генеалогии морали» Ницше, подобно Полю Ре, описывает первобытного человека как «дикого зверя», «хищное животное» или как «прекрасного зверя со светлыми волосами, кочующего с места на место и стремящегося к захвату добычи и победе».⁵² Однако когда сформировалось человеческое общество, инстинкты дикого свободного человека стало невозможно разряжать вовне, и они обратились внутрь личности. Так возникло ощущение вины, ставшее в свою очередь первой предпосылкой появления такого понятия в сознании человека, как совесть. Внутри личности этот процесс ускоряется благодаря воздействию моральных установок и разного рода ингибиций. «По сути своей наша совесть состоит из требований, которые к нам в детстве постоянно и без всяких объяснений предъявляли те, к кому мы испытывали уважение или страх... В основе совести лежит вера в авторитет. Это не голос Господа в нашей душе, это голос нескольких людей в одном человеке».⁵³ Более того, личность носит в себе множество взглядов и ощущений, унаследованных ею от своих родителей, которые она, однако, считает своими собственными. «Для сына становится убеждением то, что для отца все еще оставалось ложью».⁵⁴ Не только отец, но и мать может определять поведение личности в будущем. «Внутри каждого человека есть образ женщины, который складывается у него из представлений о своей матери. Именно этот образ определяет, будет ли он впоследствии уважать женщин, презирать их или будет к ним равнодушен».⁵⁵

Ницше объясняет происхождение цивилизации в том же ключе, что и возникновение совести. В основе как первого, так и второго процесса лежит отказ от удовлетворения наших инстинктов. В этом положении можно без труда узнать старую теорию Дидро и его последователей. Цивилизация есть источник всех болезней и страданий человечества, так как она является «следствием насильственного разрыва со своим животным прошлым, ... при котором человек объявляет войну собственным старым инстинктам, составлявшим до этого его мощь, удовольствия и величие».⁵⁶

Одна из своеобразных черт философии Ницше заключается в том, что он придает большое значение не только агрессивным инстинктам, но и инстинктам саморазрушения. Среди проявлений последних он называет стремление к познанию. В представлении Ницше, наука - «это враждебный жизни, деструктивный принцип. Желание познать истину может быть скрытым проявлением стремления к смерти».⁵⁷ Наука представляет собой утверждение чуждого нам мира и, таким образом, отрицание нашего мира, мира, в котором мы живем.

Среди собственно философских идей Ницше две заслуживают особого внимания: это понятие сверхчеловека и идея вечного возвращения.

Понятие сверхчеловека Ницше вызывало множество толкований. Это понятие не имеет ничего общего с образом «супермена» как необычайно сильной, волевой личности, наделенной мистической властью. Идея сверхчеловека не была новой, но что подразумевал под этим сам Ницше, до сих пор остается спорным.⁵⁸ Одно из возможных толкований проистекает из положения Ницше о том, что «человек - это некий этап, который нужно преодолеть» - первого из предсказаний Зарастустры.⁵⁹ Человек должен покорить сам себя, но как и ради чего? Возможно, проблема заключается в том, что человек испытывает страдания, так как он зажат между установками ложной морали и своими глубоко укоренившимися животными, агрессивными инстинктами. Чтобы разрешить этот конфликт, он должен отбросить все установленные ценности и почувствовать, как все его подавленные дикие инстинкты разворачиваются внутри него: так, человеку, испытывающему жажду мести, следует насладиться ею до предела, до тех пор, пока он не обретет способность прощать, благодарить и уважать своего противника.⁶⁰ Переоценив, таким образом, свои моральные установки, он создает собственную систему ценностей и собственную мораль и начинает жить в соответствии с ними.⁶¹ Этот человек - сверхчеловек - обрел теперь силу и даже жесткость, но он добр к слабым и соблюдает высочайший из моральных законов - закон вечного возращения. Данная идея также дала повод для множества самых разных интерпретаций. Не следует рассматривать ее в плане теории «циклического палингенеза» (cyclic palingenesis), которую исповедовали некоторые философы древности. Учитывая физическое строение вселенной, они считали, что одни и те же события будут обязательно повторяться через определенные промежутки времени до бесконечности (ad infinitum). У.Д. Виллиамс трактовал идею Ницше следующим образом:

Мы еще и еще раз возвращаемся не к жизни, точно повторяющей эту жизнь, а к самой жизни... Ницше считает, что вся жизнь, с ее самыми высокими и самыми низкими проявлениями, величественным и сиюминутным добром и злом, является вечной, хотим мы этого или нет... Мы можем заметить, что в этой идее предельно отражено осознание нашей абсолютной ответственности как представителей человеческого рода, ответственности, которой мы никогда не сможем избежать. Мы должны ответить за каждое мгновение своей жизни, воскрешая ее в вечности.⁶³

То же самое Ницше выразил в краткой формуле: «Эта жизнь - твоя вечная жизнь». Он проводил связь между идеей сверхчеловека и понятием вечного возвращения. Сверхчеловек сообразует свою жизнь с принципом бесконечного возврата, существуя, таким образом, с точки зрения вечности (sub specie aetemitatis), отсюда - повергающее в ужас величие каждого человеческого шага.

Ницше как-то сказал, что любая философская система - это не что иное, как скрытая исповедь. «Человек может возрасти, сколь это возможно, благодаря своим знаниям и казаться себе при этом максимально объективным, однако при окончательном анализе он не представит вам ничего, кроме собственной биографии».⁶⁴ Применительно к Ницше это должно быть верно в большей степени, чем по отношению к любому другому человеку. Лу Андреас-Саломе первой осознала тесную связь между страданиями физического и нервного характера, которые испытывал Ницше, и продуктивностью его мышления.⁶⁵ Согласно предположению Андреас-Саломе, он прошел сквозь серию циклов, среди которых были фаза болезни, фаза выздоровления, наступавшего одновременно с появлением новых философских открытий, и фаза эйфории, предшествовавшая новому приступу болезни. Этим, возможно, объясняется твердое убеждение Ницше в том, что он несет человечеству новые знания и является пророком новой эры, а также то обстоятельство, что его идеи пользовались в Европе девяностых годов прошлого столетия поистине фантастической популярностью. Целое поколение буквально бредило учением Ницше - в какой бы манере его ни трактовали - подобно тому, как предыдущее поколение находилось под влиянием идей дарвинизма. Невозможно преувеличить то воздействие, которое Ницше оказал на динамическую психиатрию. Его - в большей степени, чем даже Бахофена, - можно считать общим источником творчества Фрейда, Адлера и Юнга.

Для тех, кто знаком с работами как Ницше, так и Фрейда, схожесть их мышления представляется столь очевидной, что не возникает даже вопроса о том, оказал ли первый влияние на последнего. Фрейд характеризует Ницше как философа, «чьи предположения и интуитивные заключения часто самым удивительным образом совпадают с открытиями в психоанализе, на свершение которых было потрачено множество усилий». При этом он добавляет, что сам долгое время не читал трудов Ницше, так как стремился оградить свое сознание от внешних влияний.⁶⁶ Стоит однако отметить, что во времена ранней зрелости Фрейда необязательно было изучать работы Ницше, чтобы проникнуться его идеями, - настолько часто его сочинения цитировали, рассматривали и обсуждали во всех интеллектуальных кругах, журналах или газетах.

Психоанализ, без сомнения, принадлежит к тому же «разоблачающему» течению, поиску скрытых подсознательных мотивов, характерному для 80-х - 90-х годов XIX века. В учениях как Фрейда, так и Ницше слова и поступки рассматриваются как проявления бессознательных влечений, в основном - инстинктов и их конфликтов. Оба они считают бессознательное сферой диких грубых инстинктов, которые не находят позволительного выхода. Они возникли в более раннюю пору существования человечества и выражаются в страстях, сновидениях и умственных расстройствах. Даже термин «ид» (das Es) впервые возникает в работах Ницше.⁶⁷ Динамическая концепция сознания, представление о ментальной энергии, количестве латентной или сдержанной энергии, а также освобождении энергии и превращении ее из одного стремления в другое - все это также можно найти в трудах Ницше. Задолго до Фрейда он стал рассматривать сознание как систему стремлений, которые могут приходить в столкновение или сливаться друг с другом. В отличие от Фрейда, однако, Ницше придавал наибольшее значение не половому влечению - хотя важность последнего он должным образом признавал, - а агрессивному и саморазрушительному стремлениям. Ницше были хорошо знакомы те процессы, которые Фрейд позднее назовет механизмами защиты, в особенности - сублимация (этот термин встречается в работах Ницше не менее десяти раз), вытеснение (Ницше использует термин «ингибиция») и обращение инстинктов против самого себя. В произведениях Ницше также присутствует понятие образов отца и матери. Описание негодования, ложных угрызений совести и ложных моральных установок предвосхитили появление в работах Фрейда описаний невротического чувства вины и суперэго Фрейда. Можно также провести параллель между работой Фрейда «Недовольство культурой» и сочинением Ницше «К генеалогии морали». Оба исследователя дают новое толкование старому положению Дидро о том, что современный человек подвержен специфическому заболеванию, причина которого заключается в самой цивилизации, так как именно она требует от человека, чтобы он отказался от удовлетворения своих инстинктов. По всем произведениям Ницше буквально разбросаны бесчисленные идеи и фразы, которые можно обнаружить и в произведениях Фрейда. Ницше учил, что жалобы и самообвинения никогда не возникают отдельно от стремления к отмщению, таким образом: «Каждая жалоба (Klagen) - это обвинение (Anklagen)⁶⁸. Подобную идею, где присутствует та же игра слов, можно найти в знаменитой работе Фрейда «Скорбь и меланхолия»: «Их жалобы (complaints) - это, на самом деле, обвинения (plaints) в более древнем смысле этого слова.⁶⁹

Если бы интерпретация идеи сверхчеловека, предложенная Лу Андреас-Саломе была верной, она содержала бы ростки концепции психоаналитического лечения Фрейда. Сверхчеловек, превзошедший конфликт между соглашательской моралью и потребностями своих инстинктов, обретает внутреннюю свободу и создает свою систему ценностей, равно как и собственную независимую мораль. Если он «благодетелен», то исключительно потому, что он сам принял решение быть таковым. Он превзошел самого себя, как это происходит с невротиком после успешного психоаналитического лечения.

Несмотря на то что влияние Ницше на психоанализ еще недостаточно хорошо изучено⁷⁰, имеется довольно подробное исследование Крукшенка, где он рассматривает творчество Ницше и Адлера.⁷¹ Здесь также нельзя не отметить многочисленные параллели. В понимании как Ницше, так и Адлера человек является незавершенным созданием, которое должно само обрести завершенность. Принцип Ницше «Человек есть нечто, что необходимо преодолеть» имеет аналог у Адлера: «быть человеком значит стимулироваться чувством неполноценности, которое необходимо преодолеть». Более позднее представление Ницше о том, что единственным основным инстинктом человека является стремление к власти, нашло отражение в учении Адлера о базовом стремлении человека к превосходству. В этом отношении работы Ницше изобилуют примерами, показывающими, как стремление к власти находит выражение в бесчисленном количестве скрытых форм, включая аскетизм и добровольное подчинение другому человеку (выражаясь более современным научным языком - моральный мазохизм). Основное расхождение во взглядах Ницше и Адлера заключается в том, что последний приравнивает преодоление самого себя к обретению «чувства общности», в то время как радикальный индивидуалист Ницше с презрением говорит о «стадном инстинкте». Однако его мысль о том, что «ошибка в восприятии жизни необходима для жизни», а самообман необходим личности, предвосхищает понятие Адлера о «направляющей фикции» у невротиков.

В отличие от Фрейда, Юнг всегда открыто заявлял, что Ницше оказал на него колоссальное влияние. Учение Юнга изобилует положениями, которые - с разной степенью изменений - были заимствованы из учения Ницше. Таковыми являются взгляды Юнга на проблему зла - главенствующего инстинкта человека, на проблему бессознательного, сновидений, архетипов, тени, персоны, мудрого старца, а также на многие другие понятия. Юнг также дает свою интерпретацию личности Ницше. Заратустра, в его представлении, - вторичная личность Ницше, которая сформировалась и медленно развивалась в его бессознательном до тех пор, пока она неожиданно не прорвалась на поверхность, открыв тем самым огромное количество архетипического материала. Сочинения Юнга, посвященные Заратустре, составляют девять неопубликованных машинописных томов и содержат самый подробный из известных комментариев знаменитой работы Ницше.^724*

Неоромантизм и

fin

de

si

é

cle

Как уже отмечалось выше, около 1885 года по всей Европе происходят стремительные перемены в ориентации сознания. Это движение представляло собой реакцию, направленную против позитивизма и натурализма и в какой-то мере спровоцировавшую возврат к романтизму, в силу чего оно получило название нео-романтизма.⁷³ Однако данное движение не смогло вытеснить позитивистские и натуралистические течения и до конца столетия существовало параллельно с ними. Неоромантизм охватил сферы философии, литературы, изобразительного искусства, музыки, повлиял на образ жизни в целом и оказал несомненное влияние на глубокие перемены, происходившие в то время в динамической психиатрии.

В узком смысле этого термина, движение неоромантизма ограничивалось группой немецких поэтов, в которую входили Стефан Георге, Герхард Гауптманн, Гуго фон Гофмансталь и Райнер Мария Рильке. В широком смысле оно включало в себя гораздо более обширный круг поэтов, художников, музыкантов и философов, принадлежавших ко множеству местных объединений временного характера, таких как: пре-рафаэлиты в Англии, символисты во Франции и движение Jugendstil в Германии. Наивысшее свое выражение неоромантизм нашел в эпохе «декаданса» и особых настроениях fin de siecle (конца века).

Несмотря на название, это движение ни в коей мере нельзя считать простым возвратом к романтизму. В некотором смысле его можно назвать искаженным подражанием, почти карикатурой на романтизм. Во-первых, отношение неоромантиков к природе не могло оставаться тем же. Благодаря широкомасштабной индустриализации, урбанизации, новым открытиям науки жизнь в XIX столетии значительно утратила свою естественность, поэтому неудивительно, что в неоромантизме отсутствует то непосредственное, обостренное ощущение личного контакта с природой, которое лежало в основе романтизма. Даже в тех случаях, когда в произведениях неоромантиков отсутствует целенаправленное стремление к неестественному и когда они ближе всего подходят к природе, она, как правило, изображается в традиционном стиле, глазами художников и эстетов. Если романтики видели окружающий мир в процессе роста и эволюции, то неоромантики имели склонность считать, что он находится в процессе упадка. Если первые обладали причудливой способностью поставить себя на место героев почти любой исторической эпохи, то последние предпочитали обращаться к периодам упадка. Неоромантики не имели также и возможности установить непосредственный контакт с душой народа, как это когда-то делали немецкие романтики. По мере сокращения числа крестьян фольклор, который был неисчерпаемым источником вдохновения для представителей романтизма, на протяжении XIX столетия постепенно исчезал, и неоромантикам приходилось довольствоваться более или менее туманными поисками мифа. Романтизм подчеркивал уникальность и непреходящую ценность личности, рассматривая ее, в то же время, сквозь призму межличностных контактов - в дружбе, в любовных отношениях, в отношениях внутри небольшой группы людей, а также общества в целом. Для неоромантизма характерно поклонение перед личностью, доведенное до тех пределов, где она рассматривается изолированно от других, в результате чего одной из основных черт этого направления является нарциссизм. Никогда еще в истории литературы поэты так не превозносили Нарцисса и героев, у которых эта черта превалировала. Известно, что фигура Нарцисса стала главным символом и воплощением духа того времени.⁷⁴ Однако неоромантики в не меньшей степени, чем их предшественники, проявляли интерес к иррациональному и оккультному, равно как и к исследованиям неизведанных глубин человеческого сознания. Подобно тому, как романтики обращались к Месмеру и животному магнетизму, неоромантики интересовались гипнотизмом и нуждались в новых подтверждениях существования бессознательного.

В своих мемуарах Жюлю Ромену удалось отразить разительный контраст между движением символистов во Франции и общим прогрессом цивилизации в современном им мире:

Мир стремительно двигался по пути прогресса и был буквально переполнен жизненной энергией. Повсеместно шло установление принципов политической свободы и социальной справедливости. Материальное положение, не только тех немногих, кто принадлежал к привилегированному сословию, но и огромного числа обычных людей беспрестанно улучшалось. Наука и современная техника демонстрировали исключительно свои положительные стороны и, похоже, не предвещали ничего, кроме дальнейшего улучшения условий временного пребывания на Земле... В мире, который стремительно наполнялся гигантскими предприятиями, заводами, машинами, обладавшими огромной мощностью, где главная проблема заключалась в том, чтобы быть в курсе происходящего, включить все это в свою духовную жизнь, научиться управлять этим хаосом, дабы извлечь из него гармонию новой цивилизации, истинный символист, сидя в своей башне из слоновой кости, рассказывает самому себе легенды, иногда - приятные, иногда книжные и наивные... (Он считал свое время эпохой декаданса, сравнивая его с эпохой упадка Византии)... что, конечно, представляет собой один из самых феноменальных примеров неправильного отражения реальности, когда-либо имевшего место в литературе. Это явление можно назвать разновидностью коллективной шизофрении, значение которой, возможно, не было таким уж ничтожным.⁷⁵

То, что Жюль Ромен говорит о движении символистов во Франции, вполне применимо и к другим подобным движениям, существовавшим по всей Европе, то есть движениям, исповедовавшим идею упадка современной цивилизации и относящимся к неоромантикам.

Исследователь истории литературы А.Э. Картер схожим образом описывает эту тенденцию:

Почти все писатели того времени считали свой век эпохой упадка. Это было отнюдь не проявление обыкновенного стремления к эксцентричности, а устойчивое мнение многих патологоанатомов, философов и критиков. Если посмотреть на XIX век из руин нашего времени, он покажется нам неимоверно массивным, неким соединением пара, прокатного железа и уверенности в себе, точь в точь как какая-нибудь из международных выставок той эпохи. Это был век, захватывающий континенты и покоряющий мир... Почему же именно в этом веке, отличающемся особой энергичностью жизни, люди проводили столько времени в мрачных размышлениях над тем, что их время - эпоха упадка - довольно сложный вопрос, на который невозможно дать простой ответ.⁷⁶

Как утверждает Картер, само слово «декаданс» поменяло смысл и к концу столетия приобрело побочное значение роскошной, обольстительной развращенности. Люди, жившие в то время, сравнивали его с эпохой упадка Рима (или же, скорее, с легендарной атмосферой Рима периода Империи), с не менее легендарным временем заката Византийской Империи, а также с отличавшейся безудержным распутством двора эпохой правления Людовика XV. Повсюду можно было наблюдать попытки выразить мысль о том, что мир стал слишком стар, подкрепляемую различного рода псевдонаучными теориями, - в особенности теорией дегенерации. Этим можно объяснить огромный успех книги Макса Нордау «Вырождение», содержавшей радикальное осуждение современных культурных движений того времени.⁷⁷

Понятия декаданса и дегенерации, обретавшие всевозможные формы и обличия, пронизывают все мышление того времени. В 50-х годах XIX века Морель сформулировал психиатрическую теорию, объединяющую почти все хронические психические расстройства под общим названием «умственная деградация». Теория Мореля пользовалась колоссальным успехом, и в 80-х годах стала доминирующей во французской психиатрии благодаря Маньяну. Дошло до того, что все определения диагноза во французских психиатрических больницах начинались со слов degenerescence mentale, avec..., (умственная дегенерация, с…) после чего следовали основные симптомы заболевания. В начале 80-х годов XIX века Ломброзо поведал миру о «прирожденных преступниках», которые, как предполагалось, представляли собой результат регрессии до уровня первобытного человека. Медицинские теории Мореля и Маньяна обрели популярность благодаря романам Золя и других писателей натуралистического направления. Однако в более утонченной форме они распространялись и благодаря группам неоромантиков. Граф де Гобино утверждал, что человеческие расы не являются равными и что все существующие цивилизации были основаны высшими расами, которые в результате смешения с низшими растворились среди последних, таким образом, человечество обречено дойти до крайней степени смешения, в результате чего оно потеряет все свои творческие способности.⁷⁸ Следует отметить, что гораздо чаще мыслители довольствовались описаниями мнимого упадка какой-либо одной конкретном расы или нации. Во Франции, Италии, а также в Испании, после того, как она в 1898 году потерпела поражение в Испано-Американской войне, была широко распространена идея о неполноценности народов романской группы, часто дополняемая идеей о превосходстве англо-саксов.⁷⁹ Тем не менее, англичанин Хьюстон Стюарт Чемберлен подчеркивал мнимое превосходство немецкой нации и заявлял о том, что немцам необходимо сохранять чистоту нации с помощью расового отбора.⁸⁰ Еще одна версия концепции декаданса заключалась в идее «упадка аристократии»: вследствие повсеместного распространения демократических идей лучшие индивиды, а также благороднейшие семейства будут поглощены массами. И наконец, существовало утверждение Ницше о том, что человечество в целом пришло в упадок, так как цивилизация не совместима с природой человека. Подобные настроения стали причиной ностальгии по первобытной жизни, первобытным народам и первобытному искусству.

Кульминацией этого движения в целом стал особый дух времени fin de siècle (дух конца века). Это выражение, видимо, впервые появилось в Париже в 1886 году и вошло в моду благодаря Полю Бурже и его роману «В сетях лжи» (Mensonges). К 1891 году оно стало своего рода «литературным бедствием», - это выражение на каждом шагу появлялось в разговорах, и его можно было по десять раз увидеть на каждой странице любой газеты.⁸¹ Точно так же, как во времена романтизма, главенствующей была идея mal du siècle (идея «болезни века»), период, предшествующий концу столетия, был наполнен переживаниями fin de siècle. Во-первых, для этого времени характерно всеобщее пессимистическое настроение, якобы берущее истоки в философии Фон Гартманна и Шопенгауэра. Нам, живущим в современную эпоху, трудно представить то завораживающее воздействие, которое философия Шопенгауэра оказывала на представителей интеллектуальной элиты того времени. Мальвида фон Мейзенбург, хорошо знавшая Вагнера и Ницше, пишет в своих мемуарах о том, что для нее ознакомление с работами Шопенгауэра было равносильно обращению в новую веру.⁸² Философские проблемы, волновавшие ее на протяжении многих лет, неожиданно прояснились. Она получила возможность по-иному взглянуть на христианскую веру и обрела душевный покой, равно как и новый смысл жизни. Однако гораздо чаще пессимизм Шопенгауэра и Фон Гартманна воспринимался менее возвышенно и служил источником вдохновения для мрачных и унылых эссе, пьес и романов.