Отпущение грехов

Детский праздник[37] ^{(Перевод Е. Калявиной)}

Когда Джон Андрос чувствовал себя старым, он утешался тем, что жизнь его продолжится в его ребенке. Мрачные трубы забвения стихали от топота детских ножек и нежного дочкиного голосочка, лепечущего какие-то дикие алогизмы в телефонную трубку. А по телефону он разговаривал с дочкой ежедневно — в три часа дня жена звонила ему в контору из пригорода, и он нетерпеливо предвкушал эти минуты, которые так скрашивали и оживляли его будни.

Джон не был стар телесно, но ему довелось пережить уже немало преодолений и крутых подъемов, так что к тридцати восьми годам, после долгой борьбы с недугами и невзгодами, он утратил большую часть иллюзий. Даже его чувства к маленькой дочке были неоднозначны. Это из-за нее оборвался страстный роман между ним и его женой, это из-за нее они переехали в деревню и расплачивались за свежий воздух бесконечными мытарствами с прислугой и изнурительной каруселью пригородных поездов.

Маленькая Эди интересовала Джона по большей части как представительница подрастающего поколения. Он любил, посадив дочку на колени, во всех подробностях исследовать ее душистый мягкий затылочек и глазки — синие, как ирисы поутру. Исполнив этот обряд, он с удовольствием отдавал дитя няньке. Ребенок был таким живым и непоседливым, что больше десяти минут Джон не выдерживал — начинал раздражаться. Он легко выходил из себя, если что-то ломалось или билось, а однажды в воскресенье, когда послеобеденный бридж сорвался из-за того, что шалунья куда-то спрятала пикового туза, он устроил такой скандал, что жена даже расплакалась.

Джон понимал, что ведет себя глупо, и стыдился своего поведения. Ну, в самом деле, с детишками это неизбежно, не могла же Эди безвылазно сидеть взаперти в детской наверху в то время, когда, как утверждала ее мама, она с каждым днем становится все более «самостоятельным человечком».

Ей было уже два с половиной года, и в тот вечер, к примеру, она была приглашена на детский праздник. Мама, Эдит-старшая, сообщила об этом по телефону и передала трубку маленькой Эди, чтобы та подтвердила информацию.

— Я сабияюсь на пьязник! — завопило дитя в папино ничего не подозревающее левое ухо.

— Когда приедешь, зайди к мистеру и миссис Марки, хорошо, дорогой? Повеселишься. Я наряжу Эди в новое розовое платье, — сказала мать, но тут в разговор неожиданно ворвался оглушительный треск, свидетельствовавший о том, что телефон со всего размаху грохнули на пол.

Джон рассмеялся и решил сесть на поезд пораньше, мысль о детском празднике, да еще не у себя в доме, его забавляла. «Представляю себе эту кутерьму! — весело думал он. — Собирается с десяток мамочек, и каждая видит только свое собственное дитятко. Детишки все крушат и ломают, ковыряют пальцами торт, а мамаши возвращаются домой с тайной мыслью о том, что всем прочим деткам далеко до их чад».

Настроение у Джона было прекрасное, все в жизни складывалось хорошо как никогда. Сойдя с поезда на своей станции, он отмахнулся от назойливого таксиста и зашагал сквозь хрустящие декабрьские сумерки по дороге, полого взбиравшейся на холм по направлению к дому. Было еще только шесть часов вечера, но луна уже выкатилась на небо и торжественно сияла, высекая бриллиантовые искры на легком снежке, будто сахаром присыпавшем окрестные лужайки.

Он шел, вбирая полной грудью морозный воздух, и радость его ширилась, а мысль о детском празднике увлекала его все сильнее. Джон прикидывал, как там Эди по сравнению с другими детишками ее возраста, а розовое платье — это, наверное, нечто совершенно взрослое. Он прибавил шагу и вскоре увидел свой дом, в окнах которого все еще сиял огнями остов осыпавшейся рождественской елки, однако Джон пошел дальше. Детский праздник устраивали их ближайшие соседи — семейство Марки.

Взойдя на кирпичное крыльцо, он позвонил. За дверью слышались голоса, и он обрадовался, что не слишком опоздал. Джон поднял голову и прислушался: голоса были явно не детские, и они звучали очень громко, на высокой гневной ноте. Можно было различить по крайней мере три голоса, и он сразу узнал один из них — тот, что взвился до истерического визга, — это был голос его жены. «Что-то там случилось», — мелькнула тревожная мысль. Джон толкнул дверь, та оказалась незапертой, и он вошел.

Гостей созывали на полпятого, но Эдит Андрос, мудро рассудив, что новое платье произведет больший эффект, когда одежки прочих детей уже слегка помнутся, запланировала явление Эди народу на пять часов. И вот, когда мать и дочь прибыли, праздник уже был в разгаре. Четыре девочки и девять мальчиков — завитые, умытые и разряженные в пух и прах со всем старанием, на которое способно гордое и ревностное материнское сердце, — водили хоровод под звуки патефона. Вообще-то, одновременно танцевали не более пары-тройки детишек, но все были в непрерывном движении, постоянно подбегая к мамочкам за поддержкой и снова убегая в круг, в общем, казалось, что пляшут все.

Когда Эдит и ее дочь вошли, музыку на время заглушил непрерывный хор, состоящий преимущественно из слова «прелесть», обращенного к маленькой Эди, которая несмело оглядывалась вокруг, теребя оборку розового платьица. Девочку не целовали — в наш век гигиены это не принято, — но Эди проследовала вдоль строя мамочек, и каждая пожала ей розовую ручку, промурлыкав: «Пре-е-лесть». Ее слегка ободрили, мягко подтолкнули в сторону танцующих детишек, и вскоре Эди уже водила хоровод и веселилась вовсю.

Эдит стояла у дверей и беседовала с миссис Марки, не выпуская из поля зрения крошечную фигурку в розовом. Она не жаловала миссис Марки, считала ту заносчивой и вульгарной особой, но ее Джон и Джо Марки приятельствовали, каждое утро вместе ездили на поезде на работу, так что обе женщины старательно поддерживали видимость теплых дружеских отношений. Они вечно упрекали друг дружку: «Отчего же вы не заходите в гости?» — строили планы «обязательно пообедать как-нибудь вместе и выбраться в театр», но дальше слов дело не шло.

— Малютка Эди очень мила, — сказала миссис Марки, улыбаясь и облизывая губы (Эдит считала эту ее привычку особенно отталкивающей), — такая взрослая, даже не верится!

Эдит подумала: «Интересно, „малютка“ — это намек на то, что Билли Марки, будучи на несколько месяцев младше, весит почти на пять фунтов больше?» Приняв из рук хозяйки чашку чая, она присела на диван рядом с двумя другими мамами и принялась с жаром делиться последними достижениями и проказами своего дитятка — ведь для всех, конечно, это была главная цель сегодняшнего вечера.

Прошел час. Детям надоело танцевать, и они нашли себе более основательное развлечение. Всей ватагой они ринулись в столовую и, обогнув обеденный стол, штурмовали вращающуюся кухонную дверь. Материнский экспедиционный отряд вызволил их оттуда. Но как только их увели, дети тут же бросились назад в столовую, к той же самой двери. Было несколько раз сказано слово «вспотели», и белые платочки принялись утирать белые лобики. Начались всеобщие попытки усадить детишек, но те вырывались, сползали с колен, категорически вереща: «Пусти, пусти!», и беготня в вожделенную столовую возобновилась.

Эта стадия праздника завершилась с прибытием угощений: объемистого торта с двумя свечками и ванильного мороженого в креманках. Билли Марки — веселый пухлый малыш с рыжими волосами и слегка кривоватыми ножками — задул свечки и пальцем снял пробу с белой глазури. Угощение разложили по тарелочкам, и детки ели с жадностью, но без недоразумений — они вообще на удивление хорошо себя вели весь вечер. Это же были современные дети, которые вовремя кушают и вовремя ложатся спать, поэтому у них хорошее настроение и пышущие здоровьем румяные щечки, — еще тридцать лет назад такой безмятежный детский праздник был бы просто немыслим.

После того как детвора подкрепилась, начался постепенный исход. Эдит с волнением поглядывала на часы — близилось шесть, а Джона все не было. Ей так хотелось, чтобы он увидел Эди в окружении других детей — увидел, какая она сдержанная, послушная умница и до чего аккуратная — на платье всего одно пятнышко от мороженого, да и то капнуло с подбородка, когда кто-то ее подтолкнул в спинку.

— Радость моя! — прошептала она, порывисто прижав дочку к коленям. — Ты знаешь, что ты мамина радость? Знаешь?

Эди засмеялась.

— Гав-гав! — сказала она вдруг.

— Где гав-гав? — Эдит огляделась. — Нет здесь никакой гав-гав.

— Гав-гав! — повторила Эди. — Хочу гав-гав!

Эдит посмотрела в том направлении, куда указывал крошечный пальчик.

— Это не гав-гав, лапочка, это мишка.

— Мишка?

— Да, мишка. Это мишка Билли Марки. Ты же не хочешь Биллиного мишку, правда?

Но Эди хотела.

Она вырвалась из маминых объятий и направилась к Билли Марки, крепко сжимавшему игрушку. Эди остановилась против Билли, устремив на него загадочный взгляд, и мальчик расхохотался.

Эдит-старшая снова посмотрела на часики, на этот раз уже с нетерпением.

Тем временем гостей сильно поубавилось, кроме Эди и Билли в доме оставалось только двое ребятишек, да и то один из них остался лишь потому, что прятался под столом в гостиной. А Джон все не приходил — как это эгоистично с его стороны! Ему совершенно нет дела до ребенка. Другие-то отцы пришли — целых шесть человек пришли за своими женами и постояли у двери в ожидании, любуясь детишками.

И тут раздался обиженный вопль. Эди вырвала мишку у Билли из рук и при попытке мальчика вернуть отобранное случайно толкнула его на пол.

— Эди! — воскликнула ее мама, с трудом сдерживая смех.

Джо Марки — красивый, широкоплечий тридцатипятилетний мужчина — подхватил сына и поставил на ноги.

— Ну ты молодчина, парень! — весело сказал он. — Дал девчонке сбить себя с ног! Просто молодчина!

— Головку не ушиб? — Миссис Марки встревоженно отвлеклась от провожания до дверей последней мамаши с ребенком.

— Нет-нет! — воскликнул ее муж. — Он ушиб кое-что другое, да, Билли? Мы, мамочка, другое место ушибли.

А Билли уже напрочь забыл, что он ушиб, ибо предпринимал попытки снова завладеть своей собственностью. Он ухватился за мишкину лапу, торчавшую из цепких объятий Эди, и потянул ее к себе, но все напрасно.

— Нет! — твердо сказала Эди.

И тут, ободренная случайным успехом своего предыдущего маневра, Эди выпустила мишку и, обеими руками взявшись за плечи Билли, с силой повалила его на пол.

На этот раз приземление было далеко небезопасным, голова Билли с приглушенным пустым звуком ударилась об пол чуть за краем ковра, после чего Билли набрал в легкие побольше воздуха и издал истошный рев.

Поднялся переполох. Марки-старший с криком бросился к сыну, но его жена подоспела первой и подхватила на руки свое ушибленное дитя.

— О, Билли! — закричала она. — Как она тебя ударила! Ее надо отшлепать!

Эдит, которая тут же подскочила к своей дочери, слышала это и недовольно поджала губы.

— Ай-ай-ай, Эди! — зашептала она небрежно. — Нехорошая девочка!

А «нехорошая девочка» вдруг запрокинула головку и расхохоталась. Это был звонкий победный смех, ликование, и презрение, и вызов звучали в нем. К несчастью, этот смех оказался еще и ужасно заразительным, и, прежде чем Эдит осознала щекотливость положения, она тоже разразилась громким, отчетливым смехом, не таким звонким, как у дочки, но в той же тональности. Потом она спохватилась и умолкла.

Краска гнева залила лицо миссис Марки, и мистер Марки, ощупывая пальцем сыновний затылок, посмотрел на Эдит исподлобья.

— Ну вот, уже и шишка вскочила, — произнес он с упреком. — Пойду принесу настойку гамамелиса.

Но терпение миссис Марки лопнуло.

— Не вижу ничего смешного в том, что ребенок так сильно ударился, — сказала она, и голос ее дрожал.

Тем временем маленькая Эди с любопытством поглядела на мать. Она смекнула, что ее хохот рассмешил маму, и теперь раздумывала над тем, всегда ли сумеет добиться такого же эффекта. Посему она улучила момент, запрокинула головку и захохотала снова.

Очередной всплеск веселья добавил последний штрих в и без того истерическое состояние Эдит-старшей. Прижимая к губам носовой платок, она безудержно захихикала. Это было нечто большее, чем просто нервный смех, ибо в определенном смысле она смеялась из солидарности со своим ребенком, они смеялись вместе!

В этом был некий протест — они вдвоем против целого мира!

Пока Марки-старший бегал в ванную за примочкой, его жена ходила по комнате взад-вперед, баюкая ревущего сынишку.

— Пожалуйста, уходите! — внезапно сорвалась она. — Ребенок головку разбил, и если у вас не хватает такта вести себя тихо, то лучше уходите.

— С удовольствием, — ответила Эдит, вскипая тоже, — в жизни не видела, чтобы так раздували из мухи…

— Убирайтесь! — заорала миссис Марки. — Дверь там, вон отсюда, и чтобы больше духу вашего в этом доме не было! И паршивки вашей!

Эдит уже шла к дверям, держа дочку за руку, но при этих словах она застыла на месте и повернулась к хозяйке с перекошенным от негодования лицом.

— Не смейте обзывать моего ребенка!

Миссис Марки ничего не ответила, она по-прежнему сновала по комнате туда и обратно, бормоча неразборчивые утешения себе и Билли.

Эдит разрыдалась.

— Я уйду! — всхлипывала она. — Никогда в жизни не слышала ничего более грубого и в-вульгарного. Так вашему ребенку и надо! Г-глупый увалень — вот он кто!

В эту минуту мистер Марки как раз спускался по лестнице и последние слова Эдит долетели до его ушей.

— Миссис Андрос, как вы можете! — сказал он резко. — Вы же видите, что ребенку больно. В самом деле, держите себя в руках!

— М-мне держать себя в руках? — надрывно вскричала Эдит. — Лучше скажите ей, чтобы д-держала себя в руках. В жизни не встречала такой в-вульгарной особы!

— Она еще меня оскорбляет! — Лицо миссис Марки посерело от ярости. — Ты слышал, Джо, что она сказала? Лучше выведи ее отсюда. А если станет упираться, вытолкай ее взашей!

— Не прикасайтесь ко мне! — взвизгнула Эдит. — Я уйду, как только найду свое п-пальто.

Ослепнув от слез, она шагнула в сторону передней, и в эту минуту дверь отворилась и вошел встревоженный не на шутку Джон Андрос.

— Джон! — закричала Эдит и бросилась к нему сломя голову.

— Что случилось? Что, что такое?

— Они… они меня выгоняют! — рыдала она, вцепившись в него. — Он собирался вытолкать меня взашей! Отдайте мое пальто!

— Неправда, — поспешно возразил мистер Марки, — никто вас не собирался выталкивать. — Он повернулся к Джону. — Правда, никто не собирался ее, — повторил он, — это она…

— Как это «вытолкнуть взашей»? — резко оборвал его Джон. — Да что тут творится, в самом деле?

— Давай уйдем отсюда! — рыдала Эдит. — Я хочу уйти. Это такие вульгарные люди, Джон!

— Послушайте! — Лицо мистера Марки потемнело. — Сколько можно повторять одно и то же? Ведете себя как ненормальная.

— Они обозвали Эди паршивкой!

Второй раз за вечер Эди решила выразить свои чувства в самый неподходящий момент. Перепуганная и сбитая с толку криками взрослых, она вдруг расплакалась и плакала так горько, будто и впрямь ее сердечко разрывается от боли.

— Что это значит! — взорвался Джон. — В твоем доме принято оскорблять гостей?

— На самом деле это твоя жена оскорбила нас, — холодно ответил Марки. — А весь сыр-бор начался из-за твоей дочки.

Джон презрительно хмыкнул:

— И вы обозвали ребенка? Хорошенькое дело!

— Не разговаривай с ним, Джон! — теребила его Эдит. — Найди мое пальто.

— Да что же вы за люди, — продолжал Джон сердито, — если срываете зло на беззащитном маленьком ребенке!

— Это же надо так перевернуть все с ног на голову! — завопил Марки. — Да если бы твоя жена хоть на минуту придержала язык…

— Постой-ка! Ты сейчас говоришь не с женщиной и не с ребенком.

И тут их неожиданно прервали. Эдит рылась среди вещей на кресле, пытаясь отыскать свое пальто под обжигающим гневным взглядом миссис Марки. Неожиданно, уложив Билли на диван, где он тут же перестал реветь и принял вертикальное положение, миссис Марки вышла в переднюю, быстро отыскала злосчастное пальто и молча сунула его Эдит. Затем она вернулась к дивану, взяла Билли на руки и снова принялась баюкать его, не спуская с Эдит обжигающего гневного взгляда. Все это заняло едва ли полминуты.

— Это твоя жена явилась сюда и начала вопить, какие мы вульгарные! — рявкнул Марки. — Черт побери, если мы такие вульгарные, вам лучше держаться от нас подальше! И более того, лучше вам немедленно убраться отсюда!

Джон снова издал короткий презрительный смешок.

— Ты не просто вульгарный, — ответствовал он, — ты еще и обыкновенный хам, особенно с беззащитными женщинами и детьми. — Нащупав ручку, он распахнул дверь. — Пошли, Эдит!

Жена подхватила дочку на руки и вышла за дверь, а Джон, еще раз смерив Марки презрительным взглядом, пошел за ней.

— Обожди-ка! — Марки двинулся за ним, его слегка трясло, вены на висках внезапно вздулись. — Уж не думаешь ли ты, что я все это так и оставлю? Не надейся!

Не говоря ни слова, Джон вышел, оставив дверь настежь.

Все еще всхлипывая, Эдит шла к дому. Муж провожал ее взглядом, пока она не свернула на дорожку, и тогда Джон обернулся в сторону освещенного крыльца, по скользким ступеням которого осторожно спускался Марки. Джон сбросил пальто и шляпу прямо в снег. А потом, чуть скользя на обледенелой тропинке, шагнул навстречу противнику.

При первом же ударе оба поскользнулись и грохнулись на дорожку, потом слегка привстали и снова повалились. Неглубокий снежок вокруг дорожки оказался более устойчивым, противники отошли в сторону и яростно набросились друг на друга, махая кулаками, и месили ногами снег, превращая его в грязную жижу. На улице было безлюдно, слышалось только усталое судорожное пыхтение и чавкающие шлепки, когда кто-то из них падал в грязь.

Они боролись молча, отчетливо различая друг друга при полной луне и янтарной полосе света из распахнутой двери. Несколько раз они падали вместе и продолжали тузить друг друга, барахтаясь в снежном месиве на газоне.

Десять, пятнадцать, двадцать минут продолжалась их бессмысленная борьба под луной. По какому-то молчаливому уговору они в минуту передышки стащили с себя пиджаки и жилеты, и теперь рубашки свисали у них на спинах замызганными, мокрыми клочьями. Оба были ободраны, разбиты в кровь и измучены настолько, что могли держаться на ногах, лишь опираясь друг на друга, — любое сотрясение, даже простая попытка замахнуться, тут же отправляло обоих в партер.

Но драка закончилась вовсе не потому, что они обессилели, — сама нелепость ее была поводом продолжать. Просто, барахтаясь очередной раз в грязи, они вдруг услышали на дорожке чьи-то приближающиеся шаги. Они кое-как откатились в тень и прислушивались к этим шагам, не дерясь, не шевелясь, не дыша, просто лежали в обнимку, как мальчишки, играющие в индейцев, покуда шаги не стихли. А потом они, пошатываясь, поднялись на ноги и уставились друг на друга, точно пьяные.

— Будь все проклято, с меня довольно, — прохрипел Марки.

— С меня тоже, — сказал Джон, — выше крыши.

И снова они обменялись взглядами, на этот раз насупившись, как будто опасаясь, что кто-то из них решит продолжить драку. Марки сплюнул кровь из разбитой губы, потом тихо выругался, подобрал пиджак и жилет и принялся стряхивать с них налипший снег на удивление старательно, будто не было на свете важнее заботы, чем сохранить их сухими.

— Может, зайдешь умыться? — вдруг предложил он.

— Нет, спасибо. Пойду домой, а то жена будет волноваться.

Он тоже поднял пиджак и жилет, подобрал пальто и шляпу. Потному, промокшему в снегу до нитки, ему просто не верилось, что всего каких-то полчаса назад вся эта одежда была на нем.

— Что ж… Спокойной ночи, — сказал он неуверенно.

Внезапно они шагнули навстречу друг другу, и руки их сошлись в рукопожатии. И не было простой формальностью это рукопожатие: Джон Андрос крепко обнял Марки за плечи, и тот мягко похлопал Джона по спине.

— Ну как ты — цел? — спросил он.

— Да в порядке, а ты?

— И я тоже.

— Ну, — сказал Джон минуту спустя, — тогда, пожалуй, спокойной ночи.

Он перебросил через плечо свою одежду и, слегка прихрамывая, побрел прочь. Луна все так же сияла, когда, оставив за спиной темное пятно утоптанной земли, он медленно шел напрямик через лужайку. Было слышно, как в полумиле на станции громыхает семичасовой поезд.

— Да ты с ума сошел! — причитала Эдит. — Я-то думала, что вы собираетесь выяснить отношения и помириться. Потому и ушла.

— А ты хотела помириться?

— Конечно нет! Глаза б мои их не видели! Но я думала, что ты именно этого хочешь!

Джон спокойно растянулся в горячей ванне, а жена смазывала ему йодом ссадины на шее и на спине.

— Я вызову врача, — настаивала она, — вдруг этот тип что-нибудь тебе отбил?

Джон замотал головой:

— Ни за что! Еще не хватало, чтобы вся округа узнала.

— И все-таки я не понимаю, как так получилось.

— Я и сам ума не приложу, — грустно усмехнулся он, — эти детские праздники, похоже, не такая уж безобидная штука.

— А знаешь что… — просияла Эдит, — как хорошо, что у нас есть замороженная говяжья вырезка к завтрашнему обеду.

— Почему?

— Приложишь к глазу. Представляешь, я чуть было не купила телятину! Вот повезло-то!

Полчаса спустя, полностью одетый, но без воротника, поскольку шея не могла с ним смириться, Джон стоял перед зеркалом, осторожно шевеля руками и ногами.

— Н-да… Надо бы привести себя в лучшую форму, — сказал он задумчиво, — старею, наверное.

— Надеешься в следующий раз вздуть его?

— Я и так его вздул. По крайней мере я вздул его так же, как и он меня. И никакого следующего раза не будет. Ты больше не станешь обзывать людей «вульгарными». Видишь, что назревает ссора, бери пальто — и домой, понятно тебе?

— Да, милый, — ответила Эдит кротко. — Теперь я понимаю, что вела себя как дура.

Они вышли в коридор, и он помедлил у двери в детскую:

— Она спит?

— Спит без задних ног. Но можешь зайти и полюбоваться на нее, пожелать спокойной ночи.

Они вошли на цыпочках и склонились над кроваткой. Эди, маленькая Эди, разрумянившись и крепко сжав розовые ладошки, сладко спала в прохладной темной комнате. Джон перегнулся через спинку кровати и легонько погладил шелковистые волосики.

— Спит, надо же, — растерянно прошептал он.

— Ну еще бы, после такого дня.

— Миссиз Андрос, — послышался из коридора сценический шепот негритянки-горничной. — Там внизу мистер и миссиз Марки — вас спрашивают. А мистер Марки-то весь прям в клочки, мэм. А лицо-то, лицо — что твоя отбивная. И миссиз Марки прям сама не своя.

— Какая неслыханная наглость! — возмутилась Эдит. — Скажите им, что нас нет дома. Я не выйду к ним ни за что на свете.

— Еще как выйдешь, — сказал Джон твердо.

— Что?

— Ты сейчас же спустишься к ним, мало того, как бы ни вела себя эта женщина, ты извинишься перед ней за все, что наговорила сегодня вечером. После этого можешь никогда больше с ней не встречаться.

— Но… Джон, я не могу!

— Ты должна. Только подумай, чего ей только стоило прийти сюда, ей это вдвое тяжелее, чем тебе спуститься вниз.

— А ты не спустишься? Оставишь меня одну?

— Я тоже приду — через минутку.

Джон Андрос дождался, пока за ней закроется дверь, а потом подошел к кроватке, взял дочку вместе с одеялом и сел в кресло-качалку, крепко прижимая ребенка к себе. Дитя завозилось, и он затаил дыхание, но детский сон был так крепок, что в следующую минуту дочка уже уютно устроилась в сгибе его локтя. Джон медленно склонил голову и коснулся щекой ее светлых волос.

— Маленькая моя! — прошептал он. — Маленькая моя девочка!

Теперь Джон понял, за что он сражался так яростно этим вечером. Он наконец обрел то, что останется с ним навечно, и какое-то время так и сидел в темноте, медленно раскачиваясь взад и вперед.