Отпущение грехов

Догонялки[15] ^{(Перевод А. Глебовской)}

В 1918 году, за несколько дней до Перемирия, Кэролайн Мартин из Дерби в штате Виргиния сбежала от тетки с ничем не примечательным лейтенантом из Огайо. Они обвенчались в некоем городке за границей штата Мэриленд и жили там, пока Джордж Коркоран не был уволен в запас, — а потом отправились к нему на родину, на север.

То был отчаянный, безрассудный брак. Когда Кэролайн исчезла из теткиного дома вместе с Коркораном, человек, который до этого разбил ей сердце, понял, что заодно разбил и свое; он бросился к телефону, но ее уже не было, и все, что ему оставалось в эту ночь, — это лежать без сна и представлять себе, как Кэролайн ждет его во дворе перед домом, впитывая стекающую на нее красоту магнолий и всего вечереющего мира, вспоминать, как он подходит к ней в парадной форме, начищенных сапогах и с безграничным эгоизмом в сердце, который от стыда обернулся жестокостью. На следующий день после этого он узнал, что она сбежала с Коркораном, что он потерял ее, как того и заслуживал.

Горе захлестнуло Сидни Лахая, а более всего ему были омерзительны мелочные причины собственного поступка, неспособность отказаться от других вариантов будущего: долгое кругосветное путешествие или холостяцкая квартирка в Нью-Йорке с четырьмя однокашниками по Гарварду; а возможно, то был страх потерять свободу, попасть в кабалу. Ведь в путешествие они могли бы поехать и вместе. Холостяцкая квартирка — она за одну ночь распалась на голые холодные фрагменты. Потерять свободу? Так ведь он этого и хотел — оказаться ближе к ее свежести, навеки утратить свободу в ее юных руках.

Он всегда был эгоистом, выращенным в любви к себе самовлюбленной матерью; в тот день он впервые познал страдание. При этом он, как и его компактное, мускулистое, красивое тело, обладал удивительной цельностью, и реакции его никогда не были тривиальными. Он отродясь не отрекался от своих поступков, а сейчас вдруг понял, что поступил глупо и бессердечно. Он повсюду носил с собой свое горе, и оно в конце концов сделало его лучше. А внутри осталась — непереваренной, не встроенной в его цельность — память об этой девушке.

А тем временем Кэролайн Коркоран, бывшая первая красавица маленького городка в Виргинии, расплачивалась в полутрущобе Дейтона, штат Огайо, за роскошь пойти на поводу у собственного отчаяния.

Она провела в Дейтоне три года, и положение ее сделалось невыносимым. Выросла она в районе, где все были довольно бедны, где разве что одно-два платья из пятидесяти, надетых на танцы, стоили больше тридцати долларов, поэтому денежная скудость сама по себе не особенно ее мучила. Дело было в другом. Она оказалась в мире, где к безысходной бедности добавлялись грубость и пошлость, с которыми ей доселе сталкиваться не приходилось. Именно в этом смысле Джордж Коркоран ее и обманул. К моменту их знакомства он где-то обзавелся тонким налетом хорошего воспитания и в те времена не говорил и не делал ничего такого, что подготовило бы ее к встрече с его матерью, в чью двухкомнатную квартирку он привел молодую жену. Кэролайн с ужасом осознала, что шагнула сразу на несколько этажей вниз. У этих людей не было решительно никакого общественного положения; Джордж ни с кем не водил знакомств; она в полном смысле слова оказалась одна в незнакомом городе. Миссис Коркоран сразу невзлюбила Кэролайн — невзлюбила ее хорошие манеры, ее южные замашки, груз новых забот, вызванных ее появлением. Гонору-то много, а в семью ничего не принесла, вот разве что, в должный срок, ребенка. Джордж тем временем нашел работу, они перебрались в квартиру попросторнее, однако свекровь переехала с ними, поскольку считала сына своей собственностью, — и для Кэролайн потянулись невообразимо тоскливые месяцы. Поначалу стыд и безденежье мешали ей вернуться домой, однако в конце года тетка прислала ей немного денег на поездку, и она вместе с маленьким сыном провела месяц в Дерби; там она гордо умалчивала о своих невзгодах, однако часть правды все же всплыла в разговорах с друзьями. Кто-то из друзей преуспел больше, кто-то меньше, но так низко, как она, не пал ни один.

Прошло три года, сын ее стал посамостоятельнее, и когда последние следы приязни к Джорджу истерлись, его очаровательные манеры полностью заслонились его же недостатками, а при этом ее невостребованная красота все еще терзала ее из глубины зеркала, она поняла, что близится разрыв. Никаких конкретных надежд на счастье у нее не было — она уже смирилась с мыслью о том, что погубила свою жизнь, способность мечтать покинула ее в тот ноябрьский вечер три года назад, — однако и нынешнее существование было невыносимым. Предвестником разрыва стал голос в телефонной трубке — голос, который был памятен лишь тем, что давным-давно нанес ей смертельное оскорбление.

— Алло? — произнес голос — сильный голос, с напряженной ноткой. — Миссис Джордж Коркоран?

— Да?

— А раньше вас звали Кэролайн Мартин?

— Кто это?

— Вы меня уже сто лет не видели. Сидни Лахай.

После паузы она ответила, другим тоном:

— Да?

— Я уже давно хотел с тобой повидаться, — продолжал голос.

— А какой в этом смысл? — без затей поинтересовалась Кэролайн.

— Я хочу с тобой повидаться. По телефону никак.

Миссис Коркоран одними губами спросила из соседней комнаты: «Кто это?» Кэролайн слегка качнула головой.

— Я не понимаю, зачем нам видеться, — сказала она. — И вообще, я совсем не хочу тебя видеть.

Дыхание ее участилось — старая рана открылась вновь, вспомнилось оскорбление, превратившее ее из счастливой влюбленной юной девушки в невнятное звенышко в порядке вещей, которым она теперь стала.

— Прошу тебя, не вешай трубку, — сказал Сидни. — Я крепко все обдумал, прежде чем тебе позвонить. Я слышал, дела у тебя не очень.

— Это неправда. — Кэролайн отчетливо осознавала, как миссис Коркоран тянет шею. — Все у меня в порядке. И я не понимаю, кто дал тебе право вмешиваться в мою жизнь.

— Подожди, Кэролайн! Ты ведь не знаешь, что было в Дерби после твоего отъезда. Я в отчаянии…

— Да плевать я хотела! — выкрикнула она. — Оставь меня в покое, ясно?

Она бросила трубку. Ее душила ярость — по какому праву этот человек, которого она помнила только как виновника своего несчастья, снова лез в ее жизнь?

— Кто это? — вопросила миссис Коркоран.

— Один мужчина… которого я презираю.

— Кто именно?

— Так, старый знакомый.

Миссис Коркоран бросила на нее подозрительный взгляд:

— Это ведь не тот мужчина, а?

— Какой мужчина?

— Тот, о котором ты рассказала Джорджи три года назад, когда вы поженились, — он еще очень обиделся. Тот, в которого ты была влюблена, а он тебя бросил.

— Нет-нет, — ответила Кэролайн. — И вообще, это мое дело.

Она ушла в их с Джорджем общую спальню. Если Сидни не уймется и приедет сюда, будет просто ужасно — ведь она живет в такой дыре, на нищей улочке.

Когда Джордж вернулся домой, Кэролайн услышала, как мать что-то ему бормочет за закрытой дверью; она не удивилась, когда за ужином он сказал:

— Я слышал, тебе звонил какой-то старый приятель.

— Звонил. Ты его не знаешь.

— А кто это?

— Знакомый по старым временам; больше он звонить не будет.

— А я уверена, что будет, — встряла миссис Коркоран. — Про что ты ему сказала, что это неправда?

— Это не ваше дело.

Миссис Коркоран многозначительно взглянула на Джорджа, и тот изрек:

— По моим понятиям, если моей жене звонит мужчина и вяжется к ней, я имею право об этом знать.

— Ты ничего не узнаешь, и точка. — Она повернулась к его матери. — И вообще, зачем вы подслушивали?

— Я просто была рядом. И потом, ты жена моего сына.

— Вечно от вас неприятности, — тихо сказала Кэролайн. — Подслушиваете, подглядываете, а потом одни неприятности. А когда Джорджу все время названивает какая-то женщина, вы его покрываете.

— Вранье! — воскликнул Джордж. — И ты не имеешь права так разговаривать с моей матерью! И вообще, мне надоело, что ты вечно устраиваешь свары, — я вкалываю весь день, а потом прихожу домой и…

Он разразился неубедительной гневной тирадой, изливая на жену все накопившееся презрение к самому себе, а мысли Кэролайн обратились тем временем к пятидесятидолларовой банкноте, бабушкиному подарку, которая была припрятана под стопкой бумаги в ящике стола. Жизнь многое у нее отобрала за последние три года; она не знала, хватит ли у нее дерзости на побег, но знать, что деньги лежат там, было приятно.

На следующий день, сиявший весенним солнцем, все как-то наладилось — они с Джорджем помирились. Она была непоправимо терпелива, непоправимо добра и на целый час забыла все свои беды и предалась прежним чувствам — смеси страсти и жалости. Мать его рано или поздно покинет этот мир; сам он рано или поздно изменится к лучшему; а до тех пор у нее есть сын с его неповторимой милой и мудрой улыбкой, вон он переворачивает на солнечном ковре страницы тряпичной книжки. И когда душа ее погрузилась в беспомощную, чисто женскую апатию, состоящую из забот следующего часа, страха перед новой болью или непредсказуемыми переменами, по квартире раскатился звонок телефона.

Он звонил снова и снова, а она стояла, оцепенев от ужаса. Миссис Коркоран ушла на рынок, однако она боялась вовсе не старухи. Она боялась черного раструба, свисавшего с металлической рукояти, вновь и вновь оглашавшего солнечную комнату пронзительным дребезгом. На миг звон оборвался, заместившись буханьем ее сердца, а потом возобновился. Охваченная паникой, она метнулась в свою комнату, побросала парадные вещички маленького Декстера, свое единственное приличное платье и туфли в чемодан и переложила пятидесятидолларовую банкноту в кошелек. А потом, взяв сына за руку, поспешно вышла за дверь — пока она спускалась по лестнице, ее преследовал настойчивый зов телефона. Окна были открыты, и, останавливая такси и давая указания ехать на вокзал, она все еще слышала, как звонок оглашает тишину солнечного утра.

Два года спустя Кэролайн — выглядела она на два года моложе — рассматривала себя в зеркале; на ней было платье, купленное на собственные деньги. Она выучилась на стенографистку и работала в нью-йоркской фирме, занимавшейся импортом; они с юным Декстером жили на ее зарплату и на доходы с десяти тысяч долларов в ценных бумагах, завещанных ей теткой. Даже если жизнь и не сдержала всех своих обещаний, она опять стоила того, чтобы жить, а не состояла из одних мучений. Поняв наконец, что Кэролайн солгала ему в самый первый момент, Джордж даровал ей свободу и опеку над ребенком. Сейчас мальчик был в детском саду и мог спокойно оставаться там до половины шестого — тогда она зайдет за ним и заберет его в крошечную квартирку, которую, во всяком случае, ей ни с кем не приходится делить. Рядом с ней не было никакого источника тепла, однако вокруг был Нью-Йорк, а он предлагает развлечения на любой кошелек, обеспечивает друзьями всех одиноких, живет в своем стремительном столичном ритме любовей, рождений и смертей, которые даруют мечты лишенным воображения, приключения и драмы самым приземленным.

Однако хотя жизнь и была сносной, приемлемой ее назвать было нельзя. Работа была тяжела, крепким здоровьем Кэролайн не отличалась; к концу дня она уставала куда сильнее, чем другие служившие в том же отделе девушки. Ей приходилось задумываться о невеселом будущем, когда расходы на образование сына истощат ее средства. Вспоминая о семействе Коркоранов, она испытывала ужас от одной мысли, что когда-то будет зависеть от сына, и одновременно мучительно страшилась того дня, когда придется его от себя оттолкнуть. Она обнаружила, что интерес к мужчинам пропал у нее напрочь. Две неудачные попытки что-то такое с ней сотворили; она видела мужчин насквозь, и видела в темном цвете; эта часть жизни оказалась запечатанной, все сильнее истаивала из памяти, будто книга, прочитанная давным-давно. Больше никакой любви.

Кэролайн смотрела на все это с отстраненностью, хотя и не без некоторого, почти безличного сожаления. Несмотря на то что нежные чувства — естественное достояние красивой девушки, они-то уж точно были не для нее. К собственному своему удивлению, она не раз заявляла в присутствии сверстниц, что недолюбливает мужчин, а главное — сама при этом знала, что это правда. Фраза звучала нелепо, но теперь, оказавшись в почти совершенно прямолинейном мире, она с презрением вспоминала о компромиссах и уклончивостях своего брака. «Я ненавижу мужчин — я, Кэролайн, ненавижу мужчин. Я хочу от них одного: будьте почтительны и оставьте меня в покое. Да, в жизни моей чего-то недостает, но пусть так и будет. У других всего достает, а у меня — нет».

В тот день, когда она рассматривала в зеркале свое вечернее платье, она находилась в загородном доме на Лонг-Айленде — в доме Эвелин Мэрдок, сделавшей самую блестящую партию из всех ее виргинских подружек. Они случайно столкнулись на улице, и Кэролайн получила приглашение на уик-энд; и вот она оказалась в незнакомом чертоге роскоши, какую раньше и помыслить себе не могла, упоенная открытием, что в новом вечернем платье выглядит столь же молодой и привлекательной, как и другие молодые женщины — те, кому выпали в жизни более удачные карты. Как и всюду в Нью-Йорке, ритм уик-энда — зарождение, распланированные развлечения и заранее объявленный конец — следовал ритму жизни и в определенном смысле замещал ее. Нежные чувства давно покинули Кэролайн, но привычки остались. Гости, едва различимые на веранде, представлялись ей потенциальными поклонниками. Посещение детской служило обещанием того, что в будущем у нее родятся еще дети; выход к ужину был словно шествие по церковному нефу в день свадьбы, а платье ее казалось подвенечным нарядом с незримым шлейфом.

— Человек, который будет сидеть рядом с тобой, — твой старый приятель, — сообщила Эвелин. — Сидни Лахай, он служил когда-то в Кэмп-Розекрансе.

После минутного замешательства она обнаружила, что пережить это будет совсем нетрудно. За тот миг, в который они возобновили знакомство, — а миг был столь краток, что она даже не успела взволноваться, — она поняла, что его для нее больше не существует. Перед ней сидел невысокий привлекательный мужчина с пылающим смуглым лицом, щегольскими темными усиками и очень красивыми глазами. Она понимала: что прошло, то прошло. Она попыталась припомнить, почему он когда-то казался ей самым желанным человеком на свете, но вспомнила только одно: он ухаживал за ней, он заставил ее поверить в их неотвратимую помолвку, а потом повел себя очень подло и оттолкнул ее — прямо в объятия Джорджа Коркорана. Через много лет он позвонил ей, будто коммивояжер, вспомнивший мимолетную зазнобу в случайном городе. Когда они сели за стол, она не испытывала никаких чувств и вела себя совершенно естественно.

А вот Сидни Лахай не намерен был отступаться с той же легкостью.

— Я позвонил тебе в тот вечер в Дерби, — сказал он. — Звонил целых полчаса. Пока я возвращался в часть, все для меня переменилось.

— Красивые угрызения совести.

— Никакие это не угрызения совести, а чистый эгоизм. Я понял, что страшно тебя люблю. Я не спал всю ночь…

Кэролайн слушала с полнейшим равнодушием. Это даже ничего не объясняло, да и не вызвало у нее желания поплакаться на судьбу; речь шла о голом факте.

Он не отходил от нее ни на шаг. Больше она никого из гостей не знала, ни в одной из компаний для нее не было места. После ужина они беседовали на веранде, и она произнесла хладнокровно:

— В этом смысле женщины — хрупкие существа. Стоит один раз что-то с ними сделать — и потом уже не поправишь.

— Ты хочешь сказать, что ненавидишь меня.

Она кивнула:

— Да, если вообще испытываю к тебе какие-то чувства.

— Надо думать. Это ужасно, правда?

— Нет. Мне даже приходится сосредоточиться, чтобы вспомнить, как в тот вечер я дожидалась тебя в саду, держа в руках все свои мечты и надежды, будто целую охапку цветов, — во всяком случае, мне так казалось. Мне казалось, что я очень ничего. Я сберегла себя для этого мига, и я готова была отдать все это тебе. А потом ты явился и дал мне пинка. — Она недоверчиво рассмеялась. — Ты вел себя как совершенно ужасный человек. И хотя мне теперь все равно, для меня ты навсегда останешься ужасным человеком. Если бы даже ты и успел отыскать меня в ту ночь, я вовсе не уверена, что что-то еще можно было поправить. В подобных вещах прощение — всего лишь пустое слово.

Чувствуя, что в ее собственном голосе начинают звучать волнение и гнев, она поплотнее завернулась в плащ и произнесла обыденным голосом:

— Холодновато делается здесь сидеть.

— Одно последнее, прежде чем ты уйдешь, — сказал он. — Мне такое, вообще-то, несвойственно. До такой степени несвойственно, что последние пять лет я вспоминаю об этом каждую свободную секунду. И я не только не женился, я с тех пор не испытал ничего даже похожего на любовь. Каждую девушку, которая мне встречалась, я сравнивал с тобой, Кэролайн, — лицо, голос, скругление локтя.

— Я очень сожалею, что произвела на тебя такое разрушительное действие. Очень, наверное, неудобно так жить.

— Я не выпускал тебя из вида с того самого дня, как позвонил тебе в Дейтоне; я знал, что рано или поздно мы встретимся.

— Позволь пожелать тебе спокойной ночи.

Однако пожелать спокойной ночи оказалось проще, чем заснуть, и к моменту полного пробуждения в семь утра Кэролайн разве что на час забылась беспокойным сном. Уложив вещи, она написала вежливую, подобострастную записку Эвелин Мэрдок, объяснив, почему именно воскресным утром ей пришлось внезапно уехать. Уезжать было нелегко, отчего ее неприязнь к Сидни Лахаю еще немного возросла.

Через несколько месяцев Кэролайн улыбнулась удача. Некая миссис О’Коннор, с которой она познакомилась через Эвелин Мэрдок, предложила ей место личного секретаря и компаньонки по путешествиям. Обязанности оказались немногочисленны, в качестве путешествий предстояла, в самое ближайшее время, поездка заграницу, и Кэролайн, которая исхудала и вымоталась на своей работе, ухватилась за это предложение. Оно, кстати, с небывалой щедростью распространялось и на ее сына.

Кэролайн с самого начала озадачивал вопрос, что такого нашла в ней Хелен О’Коннор. Той было около тридцати лет, была она дамой сдержанно-расточительной, невероятно светской и, если не считать необъяснимой доброты в отношении Кэролайн, бесконечно эгоистичной. При этом жалованье оказалось щедрым, Кэролайн пользовалась той же роскошью, что и ее хозяйка, а относились к ней неизменно как к равной.

Следующие три года оказались настолько непохожими на все предыдущие, что Кэролайн казалось, будто они позаимствованы из чьей-то чужой жизни. Европа, куда перебралась Хелен О’Коннор, была землей не туристов, а сезонов. Самым стойким впечатлением от нее осталась фантасмагория имен и мест — Биарриц, мадам де Кольмар, Довиль, граф де Берм, Канны, Дерьемеры, Париж, мадридский замок. Жили они в мире казино и отелей, про который столь подробно пишут парижские газеты для американцев, — Хелен О’Коннор пила и не ложилась допоздна, и вскоре Кэролайн тоже приучилась пить и не ложиться допоздна. В те годы худоба и бледность были в моде, а в самых глубинах души Кэролайн нечто сбилось с пути и утратило смысл, впав в полное безразличие. Любви не было; она часто сидела с мужчинами за одним столом, внимала комплиментам, любезностям и легким заигрываниям; но едва проскальзывал первый намек на нечто большее, она немедленно цепенела. Даже под воздействием возбуждения и вина она чувствовала: становясь теснее, корсаж превращается в латы. В прочих же отношениях ее все сильнее одолевало беспокойство.

Поначалу Хелен О’Коннор подталкивала ее к выходам в свет; теперь же для самой Кэролайн не существовало напитков слишком крепких и вечеров слишком поздних. Хелен повадилась ее мягко журить:

— Это абсурдно. В конце концов, существует же такая вещь, как умеренность.

— Наверное, но только если вам действительно хочется жить.

— Но тебе-то хочется жить, и тебе есть ради чего жить. Будь у меня такая кожа, как у тебя, и такие волосы… Почему бы тебе не приглядеться к некоторым мужчинам, которые заглядываются за тебя?

— Жизнь недостаточно хороша, вот в чем все дело, — отвечала Кэролайн. — Некоторое время я старалась видеть в ней лучшие стороны, но теперь с каждым днем все отчетливее убеждаюсь, что она недостаточно хороша. Люди держатся на том, что чем-то заняты; сильнее всего повезло тем, у кого есть интересная работа. Я вроде как неплохая мать, но было бы непростительной глупостью с моей стороны по шестнадцать часов на дню сюсюкать над Декстером, чтобы из него вырос слюнтяй.

— А почему бы тебе не выйти замуж за Лахая? У него есть и деньги, и общественное положение, и все, чего можно пожелать.

Повисла пауза.

— Я сыта мужчинами. Пошли они все к черту.

Впоследствии она гадала, откуда взялась эта внимательность Хелен: она давно поняла, что ее нанимательница к ней совершенно безразлична. Даже вкусы у них были совсем разные: порой они открыто выражали взаимную антипатию и не виделись целыми днями. Кэролайн недоумевала, почему ее не увольняют, однако за эти годы она попривыкла к легкой жизни и не намерена была ворошить перышки, устилавшие ее собственное гнездо.

А потом, однажды вечером на Лаго-Маджоре, все изменилось в одночасье. Смазанный мир, увиденный с вращающейся карусели, вновь обрел четкие очертания; карусель внезапно остановилась.

В этот отель в Локарно они приехали ради Кэролайн. Вот уже много месяцев ее мучила несильная, но неотступная одышка, и они решили передохнуть перед развлечениями осеннего сезона в Биаррице. Им встретились друзья, и Кэролайн отправилась с ними в курзал поиграть по маленькой в буль, максимум по два швейцарских франка ставка. Хелен осталась в отеле.

Кэролайн сидела в баре. Оркестр играл какой-то венский вальс, и тут ей вдруг показалось, что ноты растягиваются сами по себе, что каждая из трех четвертей такта изгибается посередине, слегка подвисая и увеличивая длительность, пока наконец весь вальс, будто почти доигравший фонограф, не превратился в пытку. Она зажала уши пальцами, а потом вдруг закашлялась в платок.

И резко втянула воздух.

Мужчина, сидевший рядом, спросил:

— В чем дело? Вам нехорошо?

Она откинулась к барной стойке, воровато зажав в кулаке платок со следами крови. Ей показалось, что прошло целых полчаса, прежде чем она ответила: «Нет, спасибо, все в порядке», — хотя на самом деле, видимо, пролетело лишь несколько секунд, потому что мужчина не стал продолжать расспросы.

«Нужно выйти отсюда, — подумала Кэролайн. — Что же происходит?» Она уже раз-другой замечала на платке крошечные мазки крови, но подобного еще не было. Она почувствовала, что сейчас вновь закашляется и, похолодев от страха и слабости, стала прикидывать, сможет ли добраться до уборной.

Через некоторое время кровотечение остановилось и кто-то подзавел оркестр до нормального темпа. Не произнеся ни слова, она медленно вышла из залы, неся себя очень бережно, будто хрустальную вазу. До гостиницы было меньше квартала; она двинулась в путь по освещенной фонарями улице. Через минуту она поняла, что сейчас вновь закашляется; тогда она остановилась, задержала дыхание и прислонилась к стене. Это не помогло; она подняла платок к губам и через минуту опустила вновь, на сей раз намеренно спрятав от собственных глаз. А потом пошла дальше.

В лифте на нее вновь навалилась слабость, однако она сумела добрести до дверей своего номера и только там упала на диванчик в прихожей. Останься в ее сердце хоть немного места для каких-либо чувств, кроме ужаса, ее наверняка удивил бы диалог в гостиной, происходивший на повышенных тонах, но в тот момент все голоса казались ей порождением ночного кошмара; звуки не проникали в нее дальше ушной раковины.

— Я полгода провел в Средней Азии, а то бы давно уже был в курсе событий, — проговорил мужской голос.

Потом откликнулась Хелен:

— Моя совесть совершенно чиста.

— Да уж, похоже. А вот я корю себя за то, что выбрал именно вас.

— А могу я спросить, кто вам все это наплел, Сидни?

— Два разных человека. Один знакомый из Нью-Йорка, который видел вас в Монте-Карло и сказал, что весь год вы только тем и занимались, что поили всяких болванов и любителей дармовщины. Он еще удивился, кто же платит за ваши развлечения. А потом я встретил в Париже Эвелин Мэрдок, и она сказала, что Кэролайн все вечера проводит невесть как; что она совсем исхудала, а лицо у нее бледное как смерть. Поэтому я и приехал.

— Так, послушайте, Сидни. Не нужно меня отчитывать. У нас была четкая договоренность: я увожу Кэролайн за границу и обеспечиваю ей приятную жизнь, потому что вы в нее влюблены, или в чем-то перед ней виноваты, или уж не знаю. Вы наняли меня для этого, вы оплачивали мои расходы. А я в точности выполнила все ваши распоряжения. Вы хотели, чтобы она почаще встречалась с мужчинами.

— Да, именно так.

— Я собрала всех, кого могла. Но, видите ли, она к ним абсолютно равнодушна, а мужчины, как поймут это, сразу же сбегают.

Он сел:

— Вы что, не поняли, что я хотел ей помочь, а не навредить? Ей было просто ужасно; большую часть юности она провела, расплачиваясь за одну мою ошибку; я хотел по мере своих сил загладить вину. Я хотел, чтобы два года она предавалась удовольствиям. Я хотел научить ее не бояться мужчин, хотел, чтобы она наслаждалась теми радостями, которых я лишил ее обманным путем. Но по вашей вине она два года занималась бог знает чем… — Он осекся. — Что это? — спросил он потом.

Кэролайн вновь закашлялась и не могла остановиться. Когда они вышли в прихожую, глаза ее были закрыты, а дыхание оказалось учащенным и поверхностным. Пальцы разжались, платок упал на пол.

Через миг она уже лежала в своей постели, а Сидни быстро говорил что-то в телефонную трубку. Проникнув в ее замутненное сознание, его страстный голос заставил ее содрогнуться, и она слабо прошептала: «Не надо! Не надо!» Хелен расстегнула ей платье, сняла туфли и чулки.

Врач провел предварительный осмотр, а потом мрачно кивнул Сидни. Сказал, что им повезло: в отеле как раз остановился знаменитый швейцарский специалист по туберкулезным заболеваниям; он прямо сейчас пригласит того на консультацию.

Специалист явился в домашних туфлях. Осмотр он провел настолько тщательно, насколько позволял скудный набор инструментов. А после переговорил с Сидни в гостиной.

— Насколько я могу судить без рентгена, мы имеем скоротечное и масштабное поражение тканей с одной стороны — такое бывает, когда организм пациента сильно измотан. Если рентген подтвердит мои выводы, я бы порекомендовал срочный искусственный пневмоторакс. Единственное, что ее может спасти, — это полная изоляция левого легкого.

— Когда можно провести операцию?

Врач прикинул:

— Ближайший центр, где лечат это заболевание, находится в Монтана-Вермале, туда часа три на автомобиле. Если вы прямо сейчас двинетесь в путь, я позвоню туда своему коллеге; операцию можно будет провести завтра утром.

В большом, покойном автомобиле Сидни держал ее на коленях, заодно обняв руками многочисленные подушки. Кэролайн с трудом понимала, кто ее держит; мозг отказывался осознавать то, что она только что случайно услышала. Как, бывает, тебя кидает в жизни, и насколько же это утомительно. Она тяжело больна, возможно, скоро умрет, а ее это совершенно не волнует, вот разве что она хотела что-то сказать Декстеру.

Сидни держал ее и сознавал, что это наполняет его отчаянной радостью, хотя она его и ненавидела, хотя он и навлек на нее множество бед. Но в эти ночные часы она принадлежала ему — такая хрупкая и бледная; одни лишь его руки оберегали ее от толчков на неровной дороге, она наконец-то зависела от его силы, хотя сама этого не осознавала; она перепоручила ему ответственность, которой он когда-то давно испугался и о которой с тех пор мечтал. Сейчас только он стоял между нею и полным крушением.

Они миновали Доме-Доссолу, мрачный, тускло освещенный итальянский городок; миновали Бриг, где добродушный швейцарский пограничник вгляделся в его ношу и пропустил их, не спрашивая паспортов, в долину Роны, где поток, только еще набирающий силу, казался таким юным и мятежным в свете луны. Впереди — Сьерр и их пристанище, горный приют, в двух милях вверх по вертикали, туда, где сияют снега. Фуникулер уже дожидался: Кэролайн тихо вздохнула, когда он вынес ее из машины.

— Благодарю тебя за все эти хлопоты, — прошептала она церемонно.

Три недели она неподвижно пролежала на спине. Она дышала, смотрела на цветы в палате. У нее беспрерывно измеряли температуру. После операции она бредила и в бреду снова видела себя виргинской девчонкой, которая поджидает во дворе своего возлюбленного. Пусть платье для него останется неизмятым, пусть все пуговицы будут на месте, пусть цветет магнолия, пусть воздух будет чист и прекрасен. Вот только в образе любовника представал не Сидни Лахай, не какой-то абстрактный мужчина, а она сама; ее утраченная молодость поджидала ее в этом саду, несостоявшаяся, невоплощенная; в сновидениях она ждала, околдованная вечной надеждой, ждала возлюбленного, который никогда не придет, который уже не имеет для нее никакого значения.

Операция прошла удачно. Через три недели она смогла сидеть, через месяц температура упала и ей разрешили ежедневно совершать короткие часовые прогулки. Именно этот момент доктор-швейцарец, который ее оперировал, и выбрал для серьезного разговора.

— Я должен сообщить вам одну вещь касательно Монтана-Вермалы; то же относится и ко всем подобным местам. Один из широко известных симптомов туберкулеза состоит в том, что эта болезнь способна сломать человеческий дух. Некоторые из тех, кого вы встретите на здешних улицах, приехали в третий раз — обычно он и последний. Болезнь превратилась для них в этакое возбуждающее средство: они приезжают сюда и живут почти так же весело, как и в Париже: видели бы вы, какие в нашем санатории случаются счета за шампанское. Да, конечно, воздух им полезен, да и мы, в свою очередь, осуществляем над ними своего рода негласный контроль, но люди этого сорта никогда не излечиваются, потому что, несмотря на внешнюю бодрость, они не хотят возвращаться в обычный мир с его бременем ответственности. Если дать им выбор, нечто у них внутри выберет смерть. С другой стороны, нам теперь известно куда больше, чем двадцать лет назад, и каждый месяц мы отправляем людей с твердым характером домой — полностью излеченных. У вас тоже есть такая возможность, потому что случай ваш довольно прост: правое легкое у вас не затронуто. Выбор за вами: можете вливаться в эту толпу и продержаться здесь года три, а можете через год уехать — скорее всего, навсегда.

Собственные наблюдения Кэролайн подтвердили замечания врача. Деревушка напоминала шахтерский поселок: наспех возведенные зыбкие постройки, над которыми нависали зловещие тяжеловесные силуэты четырех-пяти санаториев; когда на снегах играло солнце, городок выглядел чистеньким и бодрым, когда сквозь угрюмые сосны просачивался холод, он тоже делался угрюмым. Контрастом этому были оживленные хорошенькие девушки в парижских туалетах, которых она встречала на улицах, а также щеголевато одетые мужчины. Трудно было поверить, что они ведут битву не на жизнь, а на смерть, — хотя многие, если верить врачу, ее и не вели. Всюду царил дух потаенного озорства — любимой шуткой было посылать новоприбывшим миниатюрные гробики; никогда не скудела сокрытая струя всяческих скандалов. Вес, вес, вес — все только и говорили что про вес: кто сколько фунтов набрал за последний месяц или потерял за предыдущую неделю.

Она сознавала, что вокруг царит смерть, но при этом чувствовала, что чистый животворный воздух день ото дня возвращает ей силы, и знала, что не умрет.

Через месяц пришло запинающееся письмо от Сидни. Там говорилось:

Письмо это нагнало на Кэролайн тоску. Она чувствовала, как на нее все тяжелее наваливается бремя признательности этому человеку — так, будто она должна быть признательна негодяю, покушавшемуся на ее жизнь, за то, что он потом перевязал ее раны. Первое, что она теперь должна сделать, — это заработать денег и вернуть ему долг. От одной мысли об этом на нее навалилась усталость, но мысль эта постоянно сидела у нее в подсознании; стоило о ней забыть, она являлась во сне. Кэролайн написала:

Он явился через неделю, полный здоровья и жизнерадостности, которые сейчас досаждали ей не меньше, чем налет грусти, который иногда мелькал в его глазах. Он ее обожал, а ей его обожание было решительно ни к чему. Впрочем, самым сильным ее чувством все-таки был страх — когда-то Сидни заставил ее невыносимо страдать; он может заставить ее страдать снова.

— Тебе от моего присутствия не легче, поэтому я уезжаю, — сказал он. — Врачи вроде как полагают, что к сентябрю ты поправишься. Я вернусь, чтобы в этом убедиться. А после этого уже никогда не стану тебе докучать.

Если он надеялся ее разжалобить, то зря.

— Я вряд ли смогу быстро вернуть тебе все долги, — сказала она.

— Это из-за меня ты здесь.

— Нет, я сама виновата… Прощай, и спасибо тебе за все.

Таким голосом благодарят за коробку конфет. Его отъезд принес ей облегчение. Ей хотелось только покоя и одиночества.

Прошла зима. В конце она начала понемногу вставать на лыжи, а потом нахлынула весна, клиньями сползая с горных склонов и выбрасывая зеленые ростки. Лето выдалось грустное — две подруги, которые у нее завелись, скончались в одну и ту же неделю, она проводила их гробы на иностранное кладбище в Сьерре. Для нее опасность миновала. Больное легкое расправилось вновь; на нем остались шрамы, однако болезнь прошла; температура не поднималась, вес вернулся в норму, а на щеках появился яркий высокогорный румянец.

Отъезд ее был назначен на октябрь, и по мере приближения осени желание снова увидеть Декстера стало делаться невыносимым. Настал день, когда из Тибета прибыла телеграмма от Сидни: он писал, что направляется в Швейцарию.

Однажды утром, несколько дней спустя, дежурная сестра заглянула к ней в комнату и оставила экземпляр «Пэрис геральд»; Кэролайн скользнула глазами по строкам. А потом внезапно села в постели.

Кэролайн вскочила с постели, подбежала с газетой к окну, посмотрела наружу, потом снова в газету.

— Черное море, — повторила она, будто это было самой важной частью случившегося. — В Черном море.

Она стояла, окруженная бескрайней тишиной. Топот ног, бегущих вдогонку, который постоянно грохотал в ее снах, умолк. Вокруг было ничем не нарушаемое, звенящее молчание.

— Аххх! — сказала она.

Кэролайн взволнованно заговорила сама с собой.

— Я должна одеться, — сказала она. — Должна дойти до телеграфа и выяснить, все ли возможное было предпринято. Начать нужно с этого. — Она заметалась по комнате, хватая одежду. — Аххх! — шептала она. — Аххх! — Надев одну туфлю, она упала ничком на кровать. — О Сидни, Сидни! — воскликнула она, а потом снова, протестуя против этого ужаса: — Аххх! — Вызвала звонком сестру. — Сперва мне нужно поесть и набраться сил, потом — выяснить, как ходят поезда.

В ней пробудилась такая жизненная сила, что она чувствовала, как части ее тела, которые до этого дремали, свернувшись клубком, разворачиваются. Сердце поймало ровный, сильный ритм, будто повторяя: «Я тебя не брошу», а нервы разом содрогнулись, едва истаял прежний страх. Она вмиг повзрослела, будто исковерканное девичество отлетело прочь, и перепуганная сестричка, явившаяся на звонок, оказалась лицом к лицу с человеком, которого никогда раньше не видела.

— Как все просто. Он любил меня, я любила его. Вот и все. Я должна добраться до телефона. Должен же там где-то быть консул.

На малую долю секунды она попыталась возненавидеть Декстера за то, что он не был сыном Сидни, однако запасов ненависти у нее не осталось. Она была теперь рядом с возлюбленным, живым или мертвым, он крепко сжимал ее в объятиях. В тот миг, когда смолкли его шаги, исчезла угроза, он ее нагнал. Кэролайн поняла, что берегла как зеницу ока совершенно бессмысленную вещь — какую-то там девчонку в саду, какое-то мертвое, обременительное прошлое.

— Ладно, я все могу вынести, — сказала она вслух. — Все — даже утрату его.

Доктор, которого переполошила сестра, торопливо вошел в комнату.

— Пожалуйста, миссис Коркоран, успокойтесь. Какие бы там до вас не дошли новости, вы… Посмотрите сюда, может, это как-то прояснит дело — в дурную или в хорошую сторону.

Он вручил ей телеграмму, но ей не хватало решимости ее вскрыть, она молча протянула ее обратно. Доктор надорвал конверт и поднял послание к ее глазам:

Телеграмма расплылась, врач тоже. Паника накрыла ее будто волна — она почувствовала, как былая броня вновь замыкает ее в себя. Переждала минуту, еще минуту; доктор сел.

— Не возражаете, если я на минутку присяду к вам на колени? — спросила она. — Я ведь больше не заразная, да?

Прижавшись головой к его плечу, она набросала его вечным пером текст телеграммы, на обороте той, которую только что получила. Там значилось: