Отпущение грехов

Как Майра знакомилась с родней жениха[38] ^{(Перевод В. Болотникова)}

С Майрой знаком, наверное, всякий, кто в последние десять лет обучался в колледжах на Восточном побережье Америки: ведь все майры вскормлены этими колледжами, как котята — теплым молочком. В юности, пока Майре лет семнадцать, ее все величают «классной крошкой»; в годы расцвета (ну, скажем, к девятнадцати) ей делают тонкий комплимент, называя исключительно по имени; ну а потом… потом вот что: мол, «у этой-то на танцах столько партнеров…» или вообще: «А-а-а, та самая, Майра, всем берегам известная»…

В зимнюю пору, фланируя по вестибюлю нью-йоркского отеля «Билтмор», вы почти всегда найдете ее там после полудня. Обычно в окружении стайки второкурсников, которые только приехали из своих университетов, Принстонского или Нью-Хейвенского, и она как раз пытается решить, где сегодня лучше танцевать до упаду: в «Клубе двадцати» или в Красном зале отеля «Плаза». После танцев кто-нибудь из второкурсников непременно сводит ее в театр, а прощаясь, пригласит на ежегодный бал в своем колледже, в феврале, — и тут же кинется ловить такси, чтобы успеть на последний поезд.

С нею, разумеется, проживает ее вечно сонная мамаша, они снимают небольшую квартиру на двоих, на одном из верхних этажей отеля. Когда Майре уже почти двадцать четыре, она порой примется вспоминать всех этих милых юношей, за кого могла бы выскочить замуж, но повздыхает немного да и удвоит свои старания. Только, я попрошу вас, давайте без комментариев! Это ведь она дарила вам собственную юность; она благоуханным дуновением летала по всем этим бальным комнатам, услаждая столь многие взоры; это она вызывала романтические порывы в сотнях сердец юных язычников — кто после этого скажет, что ее не стоило принимать всерьез?

Ну а та Майра, про которую наш рассказ, обязательно займет особое место среди прочих майр. Горю желанием поскорей выложить все как есть.

В шестнадцать лет она еще жила в большом доме в Кливленде, посещала школу в Дерби, в Коннектикуте, и уже тогда стала появляться на танцевальных вечерах старшеклассников в частных школах — да и на студенческих балах. Годы войны она решила провести в Смит-колледже, но в январе, на первом же курсе, вдруг по уши влюбилась в молодого офицера-пехотинца, так что с треском провалила зимнюю сессию и бесславно ретировалась к себе в Кливленд. А юный офицер всего через неделю приехал следом за нею.

Майра уже почти поняла, что все-таки его не любит, но тут он получил приказ отправляться на фронт, в Европу, и чувства ее вспыхнули с новой силой, она даже вместе с матерью ринулась в порт — прощаться. Целых два месяца она каждый день писала ему письма, потом еще два месяца — раз в неделю и вот, в конце концов, написала еще только один разок. Правда, это последнее письмо он так и не получил: в то дождливое июльское утро его голову прошила пулеметная очередь. Может, оно и к лучшему, ведь письмо гласило: то, что между ними было, — это вовсе ошибка и что-то подсказывает ей, что они не были бы счастливы, — и так далее и тому подобное…

Это самое «что-то» носило сапоги и серебряные «крылышки», отличалось отменным ростом и смуглой кожей. Майра была уверена, что вот оно наконец то самое, но не успела в этом как следует убедиться, поскольку в середине августа, во время гонок на треке Келли, двигатель гоночной машины, за рулем которой был этот счастливчик, расплющил его грудную клетку.

В общем, она снова отправилась на Восточное побережье, несколько похудевшая, побледневшая, что, впрочем, было ей к лицу, хотя теперь под глазами появились тени. И весь 1918 год — год Перемирия — она оставляла свои окурки в небольших фарфоровых пепельницах заведений по всему Нью-Йорку: и в «Полночной шалости», и в «Кокосовой роще», и в «Пале-Рояле». Ей уже стукнул двадцать один год, и в Кливленде начали поговаривать, что пора бы матери заставить дочку вернуться домой — а то Нью-Йорк, ясное дело, вконец ее испортит.

Ну вот, хватит с вас и этого. Давно пора приступить к рассказу.

В один из сентябрьских вечеров Майра отменила поход с кавалером в театр ради того, чтобы встретиться за чашкой чая с одной юной дамой; та недавно вышла замуж, теперь ее звали миссис Артур Элкинс — а во времена учебы в колледже они вместе снимали комнату.

— Как бы мне хотелось, — мечтательно произнесла Майра, когда они обе грациозно устроились в креслах, — быть, к примеру, сеньоритой, или мадемуазель, или… в общем, что-то в таком роде. О господи! Ну и какой у нас тут выбор — только замуж да и вон из обоймы?

Лайле Элкинс были хорошо знакомы это томление и неодолимая тоска.

— Нет выбора, — невозмутимо ответила она. — Этим и займись.

— Видишь ли, Лайла, меня, похоже, уже никто не способен увлечь, — призналась Майра, наклоняясь чуть ближе к подруге. — У меня столько их было, я теперь, даже когда в первый раз целуюсь, невольно думаю: интересно, а скоро мне этот надоест? И чувства больше не захватывают, как бывало…

— Сколько тебе, Майра?

— Двадцать один, еще весной стукнуло.

— Что ж, — самодовольно посоветовала Лайла, — бери пример с меня: ни в коем случае не выходи замуж, пока окончательно не перебесишься. Учти: от многого придется отказаться…

— То-то и оно! Но меня ужасно угнетает моя совершенно бесцельная жизнь. Я порой ощущаю себя просто старухой, представляешь? Вот весной в Нью-Хейвене кавалеры, с которыми я танцевала, вдруг показались мне совсем мальчишками, — а еще я там услышала, в дамской комнате, как одна девица другой говорит: «Вон Майра Харпер! Уж восемь лет здесь ошивается». Конечно, она года на три ошиблась, но все равно, от ее слов у меня даже эти дела начались…

— На первый бал мы с тобой отправились, когда нам было по шестнадцать, — значит, пять лет назад.

— Боже! — только вздохнула Майра. — Представляешь, меня некоторые теперь побаиваются! Странно, да? И почему-то самые симпатичные. Один тут целых три недели по выходным ко мне ездил, аж из Морристауна, и вдруг все, нет его, как в воду канул! Это ему какой-то заботливый дружок объяснил, что я всерьез собралась замуж, вот он и побоялся зайти слишком далеко.

— Ну, ты ведь в самом деле ищешь мужа, так?

— Пожалуй… в каком-то смысле… — сказала Майра и, помолчав, осторожно оглянулась. — Ты знакома с Ноултоном Уитни, да? Сама знаешь: и выглядит как бог, и у отца его, говорят, денег куры не клюют. Правда, когда мы с ним только познакомились, я заметила, что, услышав мое имя, он даже вздрогнул и потом все больше в сторонке держался. Лайла, дорогая моя, неужто я теперь совсем грымзой стала, а?

— Конечно нет! — рассмеялась Лайла. — И вот тебе мой совет: выбери самого-самого — ну, такого, чтобы и умный, и не замухрышка, и положение в обществе, и финансы, ну все как тебе нужно, и тогда уж бери его под уздцы — как мы с тобой, бывало, помнишь?.. Но когда он станет твоим, уже глупо твердить про себя: «Ах, он не умеет петь, как Билли…» или «Ну хоть бы в гольф нормально играл!». Все сразу не бывает. Закрой глаза, отключи чувство юмора, а вот когда поженитесь, все совсем изменится и ты будешь ужасно счастлива.

— Наверное, — рассеянно сказала Майра. — Только все это мне уже советовали.

— Влюбиться легко, когда тебе восемнадцать, — решительным тоном продолжала Лайла, — но за пять лет способность влюбляться попросту притупляется.

— Ах, у меня такие были чудные романы, — вздохнула Майра, — и такие славные мальчики. По правде, я все же решила заловить одного.

— Кого же?

— Да вот его, Ноултона Уитни. Может, я, конечно, переоцениваю свои возможности, но все еще могу заполучить любого, кого захочу.

— Ты его действительно хочешь?

— Конечно, и больше, чем кого бы то ни было. Он ведь жутко умен, разве что робкий — он так мило робеет… И еще, говорят, у его родителей лучшее имение во всем округе Вестчестер.

Лайла допила чай и поглядела на свои часики:

— Ну, я побегу, дорогая.

Они ушли вместе и, неторопливо пройдясь до Парк-авеню, остановили два такси.

— Лично я ужасно довольна жизнью. Ты тоже будешь довольна, Майра, я уверена.

Майра обогнула лужицу и, добравшись до своего такси, вспорхнула на подножку точь-в-точь как балерина.

— Пока, Лайла. До скорого.

— До свидания, Майра. Успехов!

Лайла, хорошо знавшая свою подругу, прекрасно понимала, что ее напутствие явно излишне.

Собственно, исключительно в связи с этим разговором через полтора месяца, как-то вечером в пятницу, Ноултон Уитни, заплатив семь долларов и десять центов за такси и обуреваемый самыми противоречивыми чувствами, замер подле Майры на ступенях «Билтмора».

Душа его пребывала в безумном восторге, хотя где-то совсем внутри уже медленно назревал страх перед тем, что он натворил. Он, питомец Гарварда, которого еще на первом курсе рьяно защищали от силков восхитительных охотниц за состоятельными женихами, которого (впрочем, с его молчаливого согласия) уже оттаскивали за шкирку от нескольких сладчайших юных созданий, теперь бессовестным образом воспользовался отъездом родителей на Запад и успел настолько запутаться в расставленных силках, что едва ли уже мог понять, где силки, а где он сам.

День был сказочный: после дневного спектакля начали потихоньку сгущаться сумерки, и они с Майрой сначала разглядывали роящиеся на Пятой авеню толпы из своего романтичного уединения в двухколесном экипаже — затейливая причуда… а дальше чай в шикарном отеле «Риц», и ее лилейная ручка мерцала рядом, на подлокотнике его кресла; и вдруг — пролился этот стремительный, прерывистый поток слов… Затем последовал визит к ювелиру, а дальше был сумасшедший ужин в каком-то крошечном итальянском ресторанчике, где на обороте меню он написал «А ты меня?..» и положил его перед нею, предоставив Майре возможность откликнуться неизменно чудодейственным: «Ты же знаешь, что да!» И вот теперь, под занавес, они замерли на ступенях «Билтмора».

— Ну, скажи, — выдохнула Майра прямо ему в ухо.

Он выдохнул заветные слова. Ах, Майра, сколько же далеких призраков, должно быть, пронеслись в этот миг в твоей памяти!

— Ты мой дорогой, — тихо сказала она. — Я так счастлива.

— Нет… это ты моя дорогая. Ты ведь понимаешь, Майра?..

— Понимаю.

— Навеки?

— Навеки. У меня же теперь вот что есть, видишь?

И она поднесла к губам колечко с брильянтом. Знала, что полагается — а как же иначе!

— Спокойной ночи.

— Спокойной… спокойной ночи.

И феей в мерцающем розовом одеянии она взлетела вверх по широкой лестнице, а щеки ее все пылали, пока она нажимала кнопку у лифта.

Через две недели она получила телеграмму: родители, мол, вернулись из поездки на Запад и приглашают приехать к ним в округ Вестчестер на неделю. Майра тут же отбила ответную телеграмму, каким поездом приедет, купила три новых вечерних платья и упаковала дорожный сундук.

Приехала она поздним холодным ноябрьским вечером и, выйдя из вагона, с нетерпением огляделась: где же Ноултон? На платформе быстро отбурлила толпа возвращавшихся из Нью-Йорка мужчин; отзвучало попурри из выкриков жен и шоферов и громкого фырканья автомобилей, пока они, подав назад, разворачивались и укатывали восвояси. И вот, прежде чем она успела что-либо сообразить, платформа опустела, и ни одного из роскошных авто уже не было в помине. Видимо, Ноултон ожидал ее с другим поездом.

Проронив еле слышное «чер-рт!», она было направилась к зданию станции елизаветинского стиля, чтобы оттуда позвонить, но тут к ней обратился замурзанный, ужасно неряшливо одетый человек: он в знак приветствия коснулся рукой своей допотопной фуражки и проговорил надтреснутым жалобным голосом:

— Мисс Харпер вы будете?

— Я, — призналась она, довольно-таки испуганная: неужели, не приведи господи, этот несусветный тип и есть шофер?

— Да заболел он, шофер-то, — продолжал тот высоким, визгливым тоном. — А я сын ему.

Майра еле перевела дух:

— Вы хотите сказать, шофера мистера Уитни?

— Ну да: они, как началась война, оставили себе только его одного. Экономия что надо — чистый Гувер[39].

Он боязливо потопал ногами и похлопал друг о друга огромными шоферскими перчатками с крагами.

— Ну ладно, — добавил он, — чего ж тут на холоду торчать да попусту языком молоть. Где вещи-то?

Майра была в таком изумлении, что слова не могла выговорить, и, честно говоря, даже перепугалась, однако последовала за своим провожатым до конца платформы, тщетно отыскивая взглядом авто. Однако слишком долго недоумевать не пришлось: тип этот вскоре подвел ее к потрепанной старой колымаге и засунул туда ее саквояж.

— Большое авто поломато, — объяснил он. — Либо на этом вот, либо пёхом. — Он распахнул переднюю дверцу и кивнул: — Заходьте.

— Я лучше сзади, если позволите.

— Дело хозяйское, — фыркнул он, открывая заднюю. — Я что подумал — сундук-то на ухабах прыгать будет, вы его и забоитесь.

— Какой сундук?

— Да ваш.

— Ах, а разве мистер Уитни… вы что же, не можете за багажом после съездить?

Он упрямо помотал головой:

— Нипочем не позволят. Как война началась, так всё. Богатые должны пример показывать — это мистер Уитни так сказал. Пожалте багажный квиток.

Когда он исчез, Майра попыталась представить, как же выглядит шофер, если этот тип его сын. После невразумительной перепалки с начальником станции он вернулся, яростно пыхтя, с ее дорожным сундуком на спине. Поставил его на заднее сиденье и взобрался на свое шоферское место, рядом с нею.

Было уже совсем темно, когда они свернули с дороги на длинную, тенистую подъездную аллею, что вела к дому Уитни, — из освещенных окон на гравий, на траву и на деревья ложились снопы яркого, веселого желтого света. Даже в этот час она разглядела, что дом очень красив: его расплывчатые очертания свидетельствовали о колониальном стиле времен короля Георга, по обе его стороны раскинулись огромные, призрачные в темноте старые сады. Автомобиль, дернувшись, остановился перед порталом из тесаного камня, и шоферский сын, выбравшись вслед за нею, распахнул перед Майрой парадную дверь.

— Прямо и заходите, — осклабился он; уже переступив порог, она услышала, как он мягко притворил за нею дверь, оставшись сам снаружи, в темноте.

Майра огляделась. Она была в большом мрачном вестибюле, обшитом старинными дубовыми панелями и мягко освещенном лампами под абажурчиками — они, как светящиеся желтые черепашки, через равные интервалы лепились вдоль стены. Прямо перед нею вверх уходила широкая лестница, по обе стороны вестибюля было несколько дверей, однако каких-либо признаков жизни Майра не уловила, а от густо-карминного ковра веяло безмятежным, ничем не нарушаемым спокойствием.

Она простояла в ожидании, наверное, целую минуту, прежде чем явственно почувствовала, что кто-то ее разглядывает. Она неторопливо — будто случайно — обернулась.

Человечек с желтовато-землистым лицом, лысый, чисто выбритый, в элегантном сюртуке и белых коротких гетрах, стоя всего в нескольких метрах от нее, с удивлением ее изучал. Человечку было как минимум за пятьдесят. Прежде чем он двинулся с места, Майра отметила необычность его позы: наверняка он принял ее только что, и в следующую секунду поза эта, возможно, столь же мгновенно изменится. Крошечные руки и ноги и также резкий излом бровей придавали ему легкое сходство с эльфом, и у нее на минуту возникло смутное ощущение, что она уже где-то видела этого человечка, только очень давно, много лет назад.

Еще минуту они разглядывали друг друга в полном молчании, а потом Майра, чуть покраснев, почувствовала, как пересохло горло.

— Вы, я полагаю, мистер Уитни. — Она, сдержанно улыбнувшись, на шаг приблизилась к нему. — Меня зовут Майра Харпер.

Однако он безмолвствовал и был недвижен несколько дольше, чем можно было бы того ожидать, и Майру вдруг осенило: может, он глухой; но тут он внезапно дернулся и словно бы ожил, точь-в-точь как механическая игрушка, которую запускают, нажав на кнопочку.

— М-да, конечно… как же, разумеется. Знаю… о! — восторженно вскричал он тоненьким, будто у эльфа, голоском. И, чуть приподнявшись на мысках, будто под напором энтузиазма (чуть притихшего, впрочем), морща губы в улыбке, он засеменил ей навстречу по темному пространству ковра.

Майра залилась румянцем, как подобало в таких случаях.

— Ужасно мило с вашей…

— О! — перебил он ее. — Вы, должно быть, устали; знаю-знаю: ужасная эта дорога, вся эта тряска, паровозная сажа. Устала, голодная, вас мучит жажда, конечно, конечно!

Он огляделся по сторонам:

— Какие, однако, нерасторопные слуги в этом доме!

Майра не знала, что на это ответить, и никак не отозвалась на его слова. О чем-то задумавшись, мистер Уитни стремительно пересек вестибюль, нажал кнопку звонка; и тут же своей танцующей походкой снова подошел к ней, беспомощно и даже угодливо жестикулируя.

— Минуточку, — приободрил он ее, — всего шестьдесят секунд, ни секундой дольше. Вот!

Он вдруг бросился к стене и, с явным усилием подхватив огромный резной стул в стиле эпохи Людовика XIV, аккуратно поставил его точно в центре ковра.

— Садитесь… что, не желаете? Да садитесь же! А я схожу принесу кое-что. Еще шестьдесят секунд без…

Она слабо запротестовала, однако он все повторял свое «Да садитесь же!» таким огорченным, хотя и полным надежды голосом, что Майра покорно уселась на стул. Хозяин тут же исчез.

Она просидела минут пять, и ее охватило чувство подавленности. Ее еще никто так странно не встречал — и хотя она читала где-то, что Лудлоу Уитни в мире финансистов слыл одним из самых больших оригиналов, столкнуться лицом к лицу с этим желтоликим эльфом, который не просто ходил, а постоянно пританцовывал, было ударом по ее представлениям о благоразумии. Так что же, он Ноултона пошел звать? Она не переставая крутила большими пальцами нервно сцепленных рук.

Потом испуганно вздрогнула: у ее локтя кто-то кашлянул. Это опять был он, мистер Уитни. В одной руке держал стакан молока, а в другой — синюю кухонную миску, наполненную жесткими кубиками крекеров, какие обычно едят с супом.

— Голодная с дороги! — воскликнул он сочувственно. — Бедная девочка, бедная малышка, совсем-совсем не кормленная!

Последнее слово он произнес с таким чувством, что немного молока выплеснулось через край стакана.

Майра смиренно приняла угощение. На самом деле она не была голодна, однако он целых десять минут разыскивал все это, и отказываться было бы невежливо. Она деликатно отхлебнула молоко и погрызла крекер, не зная, что и сказать. Но мистер Уитни сам разрешил это затруднение, снова исчезнув, — на этот раз он взбежал по широкой лестнице, разом перепрыгивая по четыре ступеньки, — и его лысина на мгновение странно блеснула в полутьме.

Медленно текли минуты. Майру обуревали возмущение и недоумение: ну почему, в самом деле, она должна сидеть на высоком неудобном стуле посреди этого огромного вестибюля и грызть крекеры? Где и в каких правилах хорошего тона сказано, чтобы так принимали невесту?!

Когда на лестнице раздался знакомый свист, сердце ее дрогнуло от радости. Это был наконец Ноултон, и едва он увидел ее, у него даже рот раскрылся от изумления:

— Майра!

Она аккуратно поставила миску и стакан на ковер и, улыбнувшись, поднялась со стула.

— Как?! — воскликнул он. — Мне никто не сказал, что ты уже здесь!

— Но твой отец… он же меня встретил.

— О господи! Он, видно, пошел наверх и уже забыл обо всем на свете. Это он заставил тебя есть эту ерунду? Почему же ты не отказалась? Сказала бы, что не хочешь…

— Почему?.. Сама не знаю.

— Ты не обращай на него особого внимания, дорогая. Человек он очень забывчивый и кое в чем несколько странный, но ты к нему привыкнешь.

Он нажал кнопку звонка. Появился слуга.

— Проводи мисс Харпер в ее комнату и прикажи, чтобы туда же принесли ее саквояж… Да, и остальной багаж тоже, если его туда еще не доставили.

Он повернулся к Майре:

— Дорогая, как жаль, я не знал, что ты уже здесь. Сколько же ты ждала?

— Ах, всего несколько минут.

На самом деле как минимум двадцать, однако она решила, что лучше немного слукавить. Хотя у нее все же возникло странное чувство неловкости.

Через полчаса, когда она, стоя перед зеркалом, застегивала последний крючок на вечернем платье, предназначенном для званого ужина, в дверь постучали.

— Майра, это я, Ноултон. Если ты в принципе готова, пошли заглянем на минутку к маме.

Она бросила одобрительный взгляд на собственное отражение и, выключив свет, вышла в коридор. Ноултон повел ее по центральному проходу в другое крыло дома; там, остановившись перед одной из дверей, он распахнул ее, и Майра попала в удивительную, фантастическую комнату, ее юные глаза раньше ничего подобного не видывали.

Это был просторный роскошный будуар, отделанный, как и вестибюль, темными дубовыми панелями, несколько ламп заливали его своим мягким оранжевым светом, который размывал все линии, превращая их в расплывчатый янтарный контур. В огромном кресле, заваленном подушками, восседала могучая старая дама с ослепительно-белыми седыми волосами, с тяжелыми чертами лица, чувствовалось, что она обосновалась тут уже много лет назад. Дама была задрапирована в затейливо скроенный пеньюар из муарового шелка, она дремала, откинувшись на подушки, полуприкрыв глаза, а ее крупный бюст то вздымался, то опадал под этим черным неглиже.

Однако необычной комнату делало совсем не присутствие дамы, на ней взгляд Майры задержался очень недолго, поскольку ее совершенно заворожило окружение владелицы будуара. Ибо и на ковре, и на стульях, и на диванах, и на большой кровати под балдахином, и на мягчайшем пледе из ангорской шерсти перед камином расположилась огромная компания белых пуделей. Одни сидели, другие лежали, эти бодрствовали, те дремали. Их тут было чуть ли не две дюжины, с курчавыми челками, нависшими над их печальными черными глазками, и широкими желтыми бантами, которые украшали гордые шеи. Едва Майра с Ноултоном вошли в комнату, как поднялся переполох; все холодные черные носы были задраны кверху, из двадцати одной глотки исторглось отрывистое стаккато лая, и комнату наполнил такой галдеж, что Майра даже чуть отпрянула в полном смятении.

Однако от всего этого гама веки сонной толстухи лишь легонько дрогнули, и, приоткрыв глаза, она низким сиплым голосом, который тоже, странное дело, был каким-то лающим, рявкнула: «А ну, ишь!» — и гомон тут же стих.

Два не то три пуделя у самого камина тут же с упреком посмотрели друг на друга своими бархатными глазками и, улегшись с легким зевком на пол, мгновенно слились с белым ангорским пледом; а взъерошенный клубок на коленях у дамы зарылся носом в сгиб ее локтя и снова уснул, так что, если бы не эти пятна белой шерсти, раскиданные тут и там по комнате, Майра могла бы решить, что все эти пудели ей просто померещились.

— Мама, — сказал Ноултон после секундной паузы, — это Майра.

Лишь одно слово было произнесено хриплым басом:

— Майра?!

— Она к нам в гости приехала, помнишь, я тебе говорил.

Миссис Уитни подняла свою крупную руку и устало провела ладонью по лбу.

— Дитя мое! — сказала она, и Майра вздрогнула: голос ее снова был похож на утробное рычание. — Что, собралась замуж за моего Ноултона?

Майра было подумала, что, пожалуй, рановато это обсуждать, однако все же кивнула:

— Да, миссис Уитни.

— Сколько тебе лет?

Вопрос был весьма неожиданным.

— Двадцать один, миссис Уитни.

— A-а… и ты из Кливленда, значит?

Это уже было вполне членораздельное рычание.

— Да, миссис Уитни.

— А-а-а!

Майра не поняла, означало ли данное восклицание продолжение разговора, или это был просто стон, поэтому ничего не ответила.

— Не обижайтесь, если я не появлюсь внизу, — продолжала миссис Уитни. — Когда мы приезжаем сюда, на восток, я редко покидаю эту комнату и моих драгоценных песиков.

Майра кивнула, и на губах у нее уже затрепыхался было дежурный вопрос насчет здоровья, как вдруг она увидела предупреждающий взгляд Ноултона и вовремя успела сдержаться.

— Ну что ж, — произнесла миссис Уитни, явно завершая беседу, — ты, похоже, очень славная девушка. Приходи еще как-нибудь.

— Спокойной ночи, мама, — сказал Ноултон.

— Спокночь! — сонно рявкнула миссис Уитни, и глаза ее постепенно закрывались, по мере того как голова все больше откидывалась назад, на подушки.

Ноултон распахнул дверь, и Майра, чувствуя, что ничего уже не понимает, вышла из комнаты. Идя по коридору, она услышала сзади взрыв бешеного лая: стук прикрываемой двери вновь вывел из себя всю эту пуделиную свору.

Сойдя вниз, они обнаружили, что мистер Уитни уже восседал за столом.

— Бесконечно восхитительная, невероятно обворожительная! — воскликнул он, нервно улыбаясь. — Одна большая семья, и ты, дорогая моя, главное ее украшение.

Майра улыбнулась, Ноултон нахмурился, а мистер Уитни захихикал.

— Мы тут в полном одиночестве, — продолжал он, — совершенно заброшены всеми, лишь трое нас — и все… Мы ждем, что ты принесешь с собою солнечный свет и тепло, это особое сияние и цветение юности. Это будет чудесно! Скажи, а ты петь умеешь?

— Петь?.. Ну, вообще-то… Я хотела сказать: ну да, немного.

Он восторженно хлопнул в ладоши:

— Блистательно! Изумительно! А что именно? Арии из опер? Баллады? Или популярную музыку?

— Ну, больше популярную…

— Вот и славно. Я лично тоже предпочитаю популярную. Сегодня, кстати, у нас танцы.

— Отец, — хмуро спросил Ноултон, — ты что, опять пригласил целую толпу гостей?

— Я сказал Монро, чтобы он позвонил кое-кому, так, некоторым соседям, — объяснил он Майре. — У нас тут все на редкость общительные, вечно кто-нибудь что-то устраивает, без особых формальностей. Ах, порой просто дивно получается!

Майра поймала взгляд Ноултона и одарила его сочувственной улыбкой. Было очевидно, что он предпочел бы провести их первый вечер с нею наедине, а теперь весьма расстроился.

— Хотелось бы познакомить их с Майрой, — продолжал мистер Уитни. — Пусть знают, какое роскошное сокровище появится теперь здесь, в нашей небольшой семье.

— Отец, — вдруг заявил Ноултон, — мы с Майрой, разумеется, со временем захотим жить здесь с тобой и мамой, однако первые два-три года, я думаю, нам куда больше подойдет квартира в Нью-Йорке.

Тарарах! Это мистер Уитни скрюченными пальцами схватился за скатерть, и его серебряные столовые приборы со звоном рассыпались по полу.

— Чушь! — гневно крикнул он, тыча крошечным пальцем в сына. — А ну, прекрати нести эту мерзкую чушь! Ты будешь жить здесь, понятно?! Здесь! Что за дом без детей?

— Но, отец…

Мистер Уитни так разволновался, что даже вскочил, и его землистое лицо слегка порозовело, что было очень необычно.

— Молчать! — взвизгнул он. — Если ты рассчитываешь на какую-то помощь, изволь! Но только под моей крышей — и нигде больше! Ясно тебе?! А что до вас, моя юная прелестница, — продолжал он, нацеливая свой дрожащий палец на Майру, — извольте поскорее уяснить: лучшее, что вы можете сделать, — это обосноваться тут, у нас. Этот дом мой, и я намерен и впредь сохранить все как есть!

Он приподнялся на цыпочки и кинул сверху вниз испепеляющий взгляд сначала на сына, потом на Майру, а потом вдруг развернулся и выбежал из комнаты.

— Ого! — выдохнула Майра, в изумлении поворачиваясь к Ноултону. — Нет, вы видели, а?!

Через несколько часов она еле добралась до постели, вся взбудораженная, полная тревоги и негодования. Одно она знала твердо: жить в этом доме она не будет. А Ноултону придется образумить отца — пусть старик все же предоставит им квартиру в городе. Землистый человечек бесконечно раздражал ее; собаки миссис Уитни наверняка будут с лаем являться ей и во сне; а потом еще эта небрежность в поведении, что у шофера, что у слуги, у горничных и даже у гостей, которых она встретила сегодня вечером, — все это полностью противоречило ее представлениям о том, как все происходит в богатом имении.

Она пролежала в постели около часа, и тут вдруг от неторопливых размышлений ее отвлек резкий вскрик, вроде бы из соседней комнаты. Она села в постели и прислушалась. Через минуту крик повторился… Он походил на плач усталого ребенка, прерванный без всяких сантиментов, как будто ему кто-то зажал рукой рот. В этой черной тишине ее замешательство постепенно переросло в беспокойство. Она все ждала, что крик повторится, однако, как ни напрягала слух, ощущала лишь эту глухую, переполненную напряжением тишину, обычную в три часа ночи. Интересно, а где ночует Ноултон, подумала она и тут же вспомнила, что его спальня в другом крыле, как раз над спальней матери. Она была здесь совершенно одна — но так ли это?

С судорожным вздохом она вновь скользнула под одеяло и продолжала прислушиваться. С самого детства она не испытывала страха перед темнотой, однако чье-то возможное присутствие пугало… В ее воображении тут же замелькали детективные романы, целая куча, благодаря которым когда-то ей удавалось скрасить нескончаемую послеобеденную скуку.

Она услышала, как часы пробили четыре, и ощутила огромную усталость. Перед мысленным взором Майры вдруг стал медленно падать занавес, и, поудобнее повернувшись, она провалилась в сон.

Утром, прогуливаясь с Ноултоном под сияющими от измороси кустами в одном из облетевших уже садов, она вдруг развеселилась: откуда взялось угнетенное состояние, изводившее ее ночью? Наверное, любая семья покажется странной, когда приедешь погостить по такому интимному поводу. Правда, ее решение, что они с Ноултоном должны жить где угодно, но отнюдь не с белыми пуделями или с дерганым человечком, вовсе не изменилось. А если общество соседей из округа Вестчестер ограничивается этой чопорной компанией, которая вчера явилась на танцы…

— Да уж, — сказал Ноултон, — наша семья и вправду может показаться необычной. И воспитывали меня в странной атмосфере, надо полагать, хотя мать на самом-то деле вполне нормальная, вот только обожает пуделей в неограниченных количествах. А отец, несмотря на всю свою эксцентричность, занимает, по-видимому, очень прочное положение на Уолл-стрит.

— Ноултон, — неожиданно спросила она, — а кто живет в комнате рядом с моей?

Он вроде бы чуть вздрогнул и немного покраснел. Или ей показалось?

— Дело в том, — продолжала она с нажимом, — что я почти уверена: ночью я слышала, как кто-то плачет. Какой-то малыш, Ноултон…

— Никого там нет, — решительно заявил он. — Либо у тебя разыгралось воображение, либо ты что-то не то съела… Ну, может, горничная приболела.

И так, вроде бы легко отмахнувшись от этого вопроса, он переменил тему разговора.

День прошел быстро. Во время ланча мистер Уитни, похоже, совершенно забыл про свою вчерашнюю выходку; вновь его переполнял лихорадочный восторг; и пока Майра наблюдала за ним, у нее опять возникло ощущение, что она его уже где-то видела. Они с Ноултоном вновь нанесли визит миссис Уитни — и опять пудели переполошились и принялись лаять напропалую, пока их всех не осадил все тот же резкий, хриплый голос. Разговор вышел у них короткий и довольно натужный. Завершили его, как и в прошлый раз, сомкнутые сном веки хозяйки дома и победная кантата прощавшихся с ними собак.

Вечером, как она обнаружила, мистер Уитни настоял на том, чтобы соседи спонтанно, собственными силами разыграли водевиль. В бальной комнате соорудили сцену, и Майра сидела рядом с Ноултоном в переднем ряду, с любопытством наблюдая за происходящим. Две худые и надменные дамы пели, один джентльмен показал всем давно известные карточные фокусы, некая девица исполняла пародии, а потом, к изумлению Майры, на сцену вышел сам мистер Уитни и вполне мастерски исполнил чечетку. Было что-то невыразимо нелепое в движениях этого известного финансиста, который с торжественным видом носился на своих ножонках. Но танцевал он хорошо, словно не прилагая усилий, с неожиданной грацией и гибкостью, и его наградили громовыми аплодисментами.

В полутьме к ней неожиданно обратилась дама, сидевшая слева:

— Мистер Уитни просил передать вам, что он желает видеть вас за кулисами.

Майра в недоумении встала с места и взошла по боковой лесенке, которая вела на помост. Хозяин дома с нетерпением ожидал ее.

— Так-так, — захихикал он, — прекрасно!

Он подал ей руку, и она, недоумевая, протянула ему свою. И прежде чем успела сообразить, что он задумал, мистер Уитни не то вывел, не то вытащил ее за собою на сцену. Их тут же ослепило сияние ламп подсветки, и журчание разговоров, растекавшихся по залу, мигом прекратилось. Лица во мраке казались Майре бледными пятнами, и в ожидании того, что же скажет мистер Уитни, она вдруг почувствовала, как у нее горят уши.

— Дамы и господа, — начал он, — многим из вас знакома мисс Майра Харпер. Вы имели честь встретиться с нею вчера вечером. Это, смею вас заверить, восхитительнейшая девушка. Я абсолютно в этом убежден. Потому что она намеревается стать женой моего сына.

Он сделал паузу, кивнул и принялся хлопать в ладоши. Зрители тут же подхватили аплодисменты, и Майра застыла на сцене в полном ужасе, чувствуя невероятное смущение, как никогда раньше.

Он же продолжал своим писклявым голоском:

— Мисс Харпер не только прекрасна, она еще и талантлива. Вчера вечером она поведала мне, что любит петь. Я спросил ее, предпочитает она арии из опер, баллады или популярные песни, и она призналась, что более всего склонна к последним. Мисс Харпер сейчас доставит нам всем удовольствие, исполнив какую-нибудь популярную песенку.

И вот Майра совсем одна на сцене, оцепеневшая от стыда. Ей казалось, что на лицах присутствующих написаны критическое ожидание, скука, ироничная насмешка. Разумеется, это был верх непорядочности: вдруг взять да поставить гостью в этакое премиленькое положение.

Когда все затихли, она хотела было что-то сказать, мол, мистер Уитни неправильно понял ее слова… однако гнев придал ей смелости. Она тряхнула головой, и зрители в первом ряду увидели, что она резко закусила губу.

Подойдя к краю помоста, она лишь спросила у дирижера оркестра:

— У вас есть «Волшебной палочкой взмахни»?

— Дайте-ка взглянуть. Да-да, имеется.

— Хорошо. Тогда начнем.

Она спешно перечитала текст: слова этой песни она выучила совершенно случайно, еще прошлым летом, на очередной скучнейшей загородной вечеринке. Вообще-то, она не выбрала бы эту песню для первого выступления на людях, однако выхода не было. Ослепительно улыбнувшись, кивнула дирижеру и затянула первую строчку своим звонким, чистым альтом.

Постепенно Майрой овладел задор и желание покуражиться, порадовать почтенную публику как следует… И это ей удалось. В каждое жаргонное словечко она привносила типичную воркотню жителей нью-йоркского Ист-Энда; тут она поддала переливов регтайма; тут затрепетала всем телом, будто танцевала шимми, и еще изобразила «щекотные пальчики» — те па, которым как-то научилась на репетициях любительского музыкального театра; и, наконец, в порыве вдохновения завершила свое выступление в знаменитой позе Эла Джолсона — то есть на коленях, протягивая руки к публике, все в синкопированном ритме.

Завершив выступление, она встала, поклонилась и ушла со сцены.

На мгновение воцарилась тишина — гробовая тишина холодной могилы; потом человек шесть едва слышно, небрежно поаплодировали ей, но в следующую секунду и эти аплодисменты стихли.

«Господи, — подумала Майра, — неужели все было так уж плохо? Или это я их вконец шокировала?»

Мистер Уитни тем не менее был в полном восторге. Он поджидал за кулисами и принялся с энтузиазмом трясти ее руку.

— Исключительно чудесно! — хихикал он. — Ты совершенно восхитительная актрисулька и будешь ценным приобретением для наших маленьких пьес. Хочешь на бис спеть?

— Нет, — отрезала Майра и отвернулась.

Она переждала в темном углу, пока из зала выходила толпа, — очень уж не хотелось появляться перед ними после столь пренебрежительного отношения к ее актерским подвигам.

Когда танцевальный зал наконец опустел, она медленно поднялась по ступенькам лестницы и там наткнулась вдруг на Ноултона и мистера Уитни, они стояли в темном коридоре и явно с ожесточением о чем-то спорили.

Но как только она подошла, спор тут же утих, и оба настороженно на нее уставились.

— Майра, — сказал мистер Уитни, — Ноултон желает поговорить с тобой.

— Отец, — со значением проговорил Ноултон, — я же просил тебя…

— Молчать! — вскричал отец срывающимся от запальчивости голосом. — Ты обязан выполнить свой долг — и немедленно!

Ноултон бросил на него еще один умоляющий взгляд, но мистер Уитни только раздраженно помотал головой, резко повернулся и, взлетев по лестнице, растворился наверху, как привидение.

Ноултон какое-то мгновение постоял безмолвно и наконец, с видом упрямой решимости, взял ее за руку и повел к двери в задней части залы. Когда дверь отворили, на пол легла полоса желтого света, и Майра оказалась в обширном темном помещении, где она едва смогла различить на стенах очертания больших квадратов, видимо картин. Ноултон нажал на кнопку, и тут же их глазам предстали сорок портретов: старинные изображения кавалеров-щеголей колониальной поры, дам с кокетливо надетыми шляпами в духе Гейнсборо, дебелых матрон с рюшами, умиротворенно сцепивших руки на животе.

Она повернулась и вопрошающе посмотрела на Ноултона, но он подвел ее к ряду портретов, висевших на боковой стенке.

— Майра, — сказал он медленно и с болью в голосе, — я должен тебе кое-что сказать. Вот это все, — он обвел рукой картины, — фамильные портреты.

Картин было семь, на них трое мужчин и три женщины, все той эпохи, которая предшествовала Гражданской войне. Картина в центре почему-то была закрыта — малиновыми бархатными занавесками.

— Пусть это покажется иронией судьбы, — продолжал Ноултон ровным голосом, — однако вот здесь портрет моей прабабушки.

Протянув руку, он потянул за шелковый шнурочек, и занавеси разошлись в стороны, раскрывая портрет дамы, которая одета была по-европейски, однако лицо ее было лицом типичной китаянки.

— Видишь ли, мой прадед импортировал чай в Австралию. И встретил будущую жену в Гонконге.

У Майры тут же сильно закружилась голова. Ей мгновенно представилось желтоватое, землистое лицо мистера Уитни, его странные брови и небольшие руки и ноги — ей тут же вспомнились слышанные где-то жуткие истории про сюрпризы наследственности… про китайских младенцев. А потом она вспомнила тот неожиданно оборвавшийся крик ночью, в соседней комнате, и ее поглотила волна ужаса. Она ахнула, колени будто подломились, и она медленно опустилась на пол.

В тот же миг руки Ноултона подхватили ее.

— Дорогая моя, милая! — воскликнул он. — Я не должен был тебе все это говорить! Зачем я это сделал!

В этот же миг Майра поняла, окончательно и бесповоротно, что ни за что на свете не выйдет за него замуж, и, едва это осознав, бросила на него дикий, исполненный жалости взгляд — и вот, впервые в жизни потеряла сознание.

Когда она позже окончательно пришла в себя, то поняла, что уже лежит в постели. По-видимому, ее раздела горничная, потому что, включив настольную лампу, она увидела, что одежда ее аккуратно сложена. Она полежала немного, лениво прислушиваясь, а часы пробили два раза, и тут же ее натянутые до предела нервы дрогнули от ужаса: ей вновь послышался тот же самый детский крик из соседней комнаты. Вдруг ей показалось, что до утра бесконечно долго. Совсем рядом жила какая-то невероятная мрачная тайна, и ее воспаленное воображение нарисовало образ китайчонка, которого растили там в полутьме.

В полной панике она накинула пеньюар и, распахнув дверь настежь, заскользила по коридору к комнате Ноултона. В другом крыле было совершенно темно, однако когда она толкнула его дверь, то в слабом свете, пробивавшемся все же из коридора, смогла разглядеть, что постель пуста, и более того: он сегодня даже еще и не ложился. Страх накатил с новой силой. Куда же мог он податься в такой поздний час? Она было направилась к дверям комнаты, где обитала миссис Уитни, однако при одной мысли о ее собаках и ее голых лодыжках Майра лишь тихо охнула и прошла дальше.

Но тут она вдруг услышала голос Ноултона, который доносился оттуда же, откуда в дальнем конце коридора падала узенькая полоска света, и, вся зардевшись от радости, Майра поспешила туда. Подойдя совсем близко к двери, она поняла, что может заглянуть внутрь через щелку, — и едва она приникла к ней, как оставила всякую мысль о том, чтобы войти внутрь.

У пылающего камина, понурив голову в позе полного отчаяния, стоял Ноултон, а в углу, задрав ноги на столик, сидел мистер Уитни без пиджака, совершенно умиротворенный и тихий, удовлетворенно посасывая мундштук огромной черной трубки. На столе же восседала как бы миссис Уитни — ну, в общем, это была миссис Уитни, хотя и вовсе без волос… Да-да, над знакомым ей уже грандиозным бюстом, несомненно, высилась голова миссис Уитни, однако она была совершенно лысая; на щеках ее проклюнулась не очень пока длинная щетина, изо рта торчала большая черная сигара, которую она с явным наслаждением курила.

— Какая тысяча! — застонал Ноултон, словно отвечая на какой-то вопрос. — Сказал бы: две пятьсот, вот это уже ближе к истине. Мне сегодня за всех этих пуделей из «Псарни Грэма» счет прислали. Они с меня целых две сотни содрали да еще требуют, чтобы я всех собак уже завтра вернул!..

— Ладно уж, — сказала миссис Уитни зычным баритоном, — отсылай. Нам они больше ни к чему.

— Но это же всего один из пунктов, — мрачно продолжал Ноултон. — Если учесть, сколько я тебе должен, да еще Эплтону, а потом тому, который шофера изображал, да семидесяти статистам за два вечера, да оркестру — только это уже тысяча двести, ну? А костюмы напрокат, этот проклятый китайский портрет да слугам компенсация за молчание. Боже ты мой! Счета, наверное, будут еще целый месяц приходить — то за одно, то за другое.

— Что ж, терпи, — сказал Эплтон, — ты уж, ради бога, соберись с силами и доведи дело до конца. Помяни мое слово: эта девица сама к полудню выскочит из дома как ошпаренная.

Ноултон рухнул в кресло и закрыл лицо руками:

— О…

— Мужайся! Все уже позади. А я уж подумал, когда мы все были в вестибюле, что ты заартачишься и китайскую карту не разыграешь.

— Ты знаешь, — застонал Ноултон, — этот твой водевиль совершенно меня доконал… Такую свинью, наверное, еще ни одной девушке не подкладывали, только эта, как нарочно, прямо напрашивалась!..

— А куда ей было деваться, — цинично заметила миссис Уитни.

— О, Келли, если бы ты только видел, как она на меня поглядела сегодня, за секунду до того, как потеряла сознание перед этим портретом. Господи, видно, она и вправду меня любит! Ах, если б вы только могли ее в этот момент видеть!

Майра густо покраснела. Она еще ближе наклонилась к двери и закусила губу, так что почувствовала горьковатый вкус крови.

— Если бы я мог что-нибудь сделать, — продолжал Ноултон, — все, что угодно, лишь бы загладить случившееся, так я бы, честное слово, не знаю, на что решился.

Келли, чья светящаяся лысина совершенно несуразно контрастировала с дамским неглиже, в раздумье пересек комнату и положил руку на плечо Ноултону.

— Видишь ли, мой мальчик, твоя проблема только в том, что все это — от нервов… Давай посмотрим на все иначе: ты предпринял нужные шаги, чтобы выпутаться из совершенно жуткого положения. Девица эта охотится за твоими деньгами, тут дело ясное. А так ты не только переиграл ее на собственном поле, но и спас себя от несчастной женитьбы, а семью свою — от многих страданий. Разве не так, Эплтон?

— Точно так! — многозначительно кивнул Эплтон. — Играть, так до конца.

— Ладно, — сказал Ноултон, уныло пытавшийся изобразить добродетель, — если б она действительно меня любила, то не стала бы обращать на все это внимание. Она же, в конце концов, не за семью мою замуж пойдет…

Эплтон рассмеялся:

— А мы, кажется, все попытались сделать очевидным, что именно за семью…

— Ах, заткнись ты! — совершенно несчастным тоном воскликнул Ноултон.

Тут Майра увидела, как Эплтон подмигнул Келли.

— Вот-вот, — сказал он. — Она уже показала, что ей нужны твои деньги. Ну ладно тебе, не вижу причин для сомнений, нужно довести дело до конца. Смотри: в данном случае ты получил доказательства, что она тебя не любит, и теперь ты от нее избавишься и будешь свободен, как вольный ветер. Она исчезнет и никому ничего не расскажет — а твоя семья про это даже не узнает. Иначе ты бы все равно выбросил две с половиной тыщи на все это, но тогда брак твой был бы несчастным, потому что девица эта тебя возненавидит, как только все поймет, а твои отношения с родителями так испортятся, что тебя, глядишь, вообще лишат наследства за то, что ты на ней женился. Такую кашу заваришь, точно тебе говорю!

— Ты прав, — мрачно согласился Ноултон. — Ты, пожалуй, в самом деле прав… Только… господи, каким взглядом она на меня посмотрела!.. Лежит, наверное, сейчас у себя в комнате да все прислушивается к воплям китайчонка…

Эплтон встал и зевнул.

— М-да, ты знаешь… — начал он.

Но Майра не желала больше ничего слышать. Подхватив полы шелкового кимоно, она молнией понеслась по мягкому коридорному ковру — прямиком в свою комнату, едва дыша.

— Боже ж ты мой! — воскликнула она, сжимая кулаки в темноте ночи. — Господи боже ты мой!

Только перед рассветом Майра наконец задремала и погрузилась в путаный сон, который, казалось, все длился и длился и никак не кончался. Но около семи она уже проснулась и равнодушно лежала на кровати, и ее рука с голубыми жилками свешивалась на пол. На стольких балах она запросто могла танцевать до рассвета, а теперь отчего-то ощущала страшную усталость.

Часы за ее дверью отбили очередной час, она вздрогнула, и от этого что-то будто оборвалось в душе: перевернувшись на живот, она принялась безутешно рыдать в подушку. Ее спутанные волосы темной мистической аурой разметались вокруг головы. Это чтобы с нею, с самой Майрой Харпер, какой-то там тип, кого она посчитала робким добрячком, провернул такой дешевенький, вульгарный трюк!..

У него ведь не хватило мужества прямо обратиться к ней и все рассказать начистоту, а потому он вышел на большую дорогу и нанял всех этих, лишь бы ее испугать…

В промежутках между приступами судорожных, лихорадочных рыданий она тщетно пыталась понять, чей же это ум сотворил такой изощренный спектакль. Гордость ее не позволяла допустить, что этот заранее продуманный план мог родиться в мозгу самого Ноултона. Нет, его, наверное, породил этот актеришка Эплтон или толстяк Келли, какие же у него омерзительные пудели.

Только все равно об этом противно говорить и даже думать… Какой стыд!

Тем не менее, когда она в восемь утра вышла из комнаты и, презрев завтрак, проследовала прямо в сад, это была очень сдержанная, гордая молодая красавица, и тени, пролегшие под холодными, вполне сухими уже глазами, были едва заметны. Земля была уже твердая, ведь подморозило, зима близко, и это серое небо и этот невыразительный воздух воспринимались как смутное утешение, они были с ней заодно. Наступил день размышлений, и ей нужно было крепко обо всем подумать.

Свернув за угол, она вдруг увидела Ноултона: он сидел на каменной скамье, обхватив голову руками, в позе глубочайшего отчаянья. На нем была вчерашняя одежда. Похоже, он так и не ложился.

Он не слышал, как Майра приблизилась, остановившись совсем рядом, и даже когда у нее под ногой хрустнула высохшая ветка, он лишь устало поднял голову. Она поняла, что прошедшая ночь была для него весьма драматичной: лицо его было смертельно бледным, а глаза красные, запавшие и ужасно усталые. Он вскочил, на лице его отразился ужас.

— Доброе утро, — спокойно сказала Майра.

— Сядь, — нервно произнес он. — Сядь, давай поговорим. Мне обязательно надо поговорить с тобой.

Майра кивнула и, усевшись рядом, обхватила колени руками и слегка прикрыла глаза.

— Майра, ради бога, сжалься надо мной.

Она удивленно на него посмотрела:

— Ты о чем?

Он застонал:

— Майра, я совершил нечто ужасное — с тобой, с собой, с нами. Мне нечего сказать в свою защиту, я полная дрянь… На меня словно что-то нашло, я обезумел.

— Ничего не понимаю… Ты не можешь хотя бы намекнуть, в чем дело?

— Ох, Майра, Майра…

Подобно всем крупным телам, его признание, казалось, никак не могло сразу набрать нужной скорости.

— Майра… понимаешь… мистер Уитни не мой отец.

— Значит, он тебя усыновил?

— Да нет же! Лудлоу Уитни, конечно же, мой родной отец, просто тот человек, с которым ты уже знакома… он вовсе не Лудлоу Уитни.

— Я знаю, — холодно промолвила Майра. — Это Уоррен Эплтон, он актер.

Ноултон вскочил со скамьи:

— Как! Откуда ты…

— Ну, это несложно, — весьма натурально солгала Майра. — Я его еще в первый вечер узнала. Я его видела лет пять назад в «Швейцарском грейпфруте».

Ноултон был окончательно раздавлен. Он безвольно опустился на скамью:

— Так ты все знала?

— Разумеется. Ну а что было делать? Я просто никак не могла понять, к чему все это.

Невероятным усилием воли он попытался взять себя в руки:

— Я сейчас все расскажу, Майра.

— Слушаю тебя, и очень внимательно.

— Ну, понимаешь, это все из-за моей матери, то есть из-за настоящей матери, а не этой, с ее дурацкими собаками: моя мать очень больна, и к тому же я единственный сын. У нее всегда была лишь одна цель в жизни — чтобы я нашел себе жену под стать. По ее убеждению, хорошая партия — та, что гарантирует высокое положение в английском обществе. Ее вечно жутко огорчало, что я не девушка, ведь девушка может выйти замуж за человека с титулом. И все же она без конца пыталась затащить меня в Англию, чтобы там сосватать сестру английского графа или же дочь герцога. И прежде чем позволить мне побыть здесь одному этой осенью, она вырвала у меня обещание, что я ни с кем из девушек не встречусь больше чем дважды. И вот тут я встречаю вдруг тебя…

Он на секунду замялся и очень серьезным голосом продолжал:

— Майра, ты первая, кого мне захотелось назвать своей женой. Ты меня совершенно одурманила… и я влюбился. Ты словно заставила любить себя с помощью какой-то неведомой силы.

— Так и есть, — пробормотала Майра.

— Ладно, но та, первая влюбленность продолжалась неделю, а потом я вдруг получил письмо от матери, она писала, что привезет с собой какую-то чудесную англичанку, леди Хелену Как-ее-там… И в тот же день один человек сообщил мне, что, как ему стало известно, я попал в сети самой известной в Нью-Йорке охотницы за богатыми мужьями. Так что я несколько спятил, когда все это разом на меня свалилось… Я приехал в Нью-Йорк, чтобы повидаться с тобой в последний раз — и все. Но довел тебя тогда до входа в «Билтмор» и — не смог, духу не хватило. Потом все бродил по Пятой авеню, в совершенно диком состоянии, и вдруг встретил Келли. Рассказал ему обо всем, и через час мы с ним состряпали этот отвратительный план. Но это он все придумал, во всех деталях. Он увлекся, разыгрался актерский инстинкт, и он сумел убедить меня, что выкрутиться так будет проще всего.

— Рассказывай до конца, — твердо сказала Майра.

— Ну, все получилось как нельзя лучше… так нам казалось. Все — и встреча на станции, и сцена за ужином, и эти крики по ночам, и водевиль… Хотя я и думал, что это уж было слишком… Но все равно… И вот, когда… ох, Майра, ты ведь лишилась чувств перед этой картиной, а я подхватил тебя и обнял, а ты была беззащитна, как ребенок… вот тут я понял, что люблю тебя. Мне в тот момент стало стыдно, Майра.

Наступило долгое молчание. Она сидела недвижно, по-прежнему стискивая свои колени. И тут он вдруг взмолился, взывая к ней с неистовой искренностью.

— Майра! — воскликнул он. — Если ты все еще способна простить меня и все это позабыть, я женюсь на тебе в любой момент, когда захочешь, а вся моя родня пусть отправляется ко всем чертям, и я буду любить тебя до самой смерти!

Она долго размышляла над этими словами, и Ноултон вскочил и начал нервно вышагивать туда-сюда между облетевшими уже кустами, засунув руки в карманы, усталые глаза были теперь полны горькой мольбы. Но вот она наконец приняла решение.

— А ты совершенно уверен, что хочешь этого? — спросила она спокойным тоном.

— Да.

— Хорошо, тогда я выйду за тебя, но только сегодня же.

Эти слова ее разрядили атмосферу, и его горе, казалось, спало с него, как поношенный плащ. Из-за серых облаков выплыло неяркое солнце бабьего лета, и сухие кусты тихо зашелестели на ветерке.

— Ты сильно провинился, — продолжала она, — но если ты абсолютно уверен, что все еще меня любишь, это главное. Тогда едем сейчас же, утром, в Нью-Йорк и там оформим свидетельство о браке, а я позвоню кузену, он священник в Первой пресвитерианской церкви. И к вечеру уедем на Запад.

— Майра! — возликовал он. — Ты просто чудо! Я недостоин даже завязывать шнурки на твоих ботинках… Милая моя, я заглажу свою вину, за все отплачу.

И, обвив рукой ее гибкую талию, он стал осыпать Майру поцелуями.

Следующие два часа прошли в безумной суматохе. Майра дозвонилась по телефону своему кузену, а потом ринулась наверх, паковать вещи. Когда она спустилась, ее поджидало настоящее чудо — сверкающий двухместный автомобиль с открытым верхом, и в десять они уже лихо катили в сторону Нью-Йорка.

На несколько минут заскочили в мэрию, потом к ювелиру, а уже оттуда приехали к достопочтенному Уолтеру Грегори на Шестьдесят девятую улицу. Этот лукавого вида джентльмен, с озорным огоньком в глазах и слегка заикающийся, сердечно их встретил, причем настоял на том, чтобы до церемонии бракосочетания они подкрепились яичницей с беконом.

По дороге на станцию они задержались только на телеграфе, где отбили телеграмму отцу Ноултона, и наконец-то расположились в двухместном купе экспресса «Бродвей Лимитед», который отправлялся в Чикаго.

— Вот черт! — воскликнула вдруг Майра. — Мой саквояж! Я совершенно про него забыла. Из-за всей этой суеты оставила его у кузена Уолтера.

— Ничего, ничего. В Чикаго мы купим тебе все новое.

Она поглядела на свои часики:

— Я еще успею позвонить ему, попрошу, чтобы он выслал его следующим поездом.

Она встала.

— Смотри не задерживайся, дорогая.

Она наклонилась и поцеловала его в лоб:

— Ну что ты? Я на две минуты, милый.

Майра помчалась по платформе и, мигом одолев стальные ступеньки крыльца, вбежала в зал ожидания, где ее и встретил уже знакомый нам человек — тот самый, с огоньком в глазах и слегка заикающийся.

— Н-ну, и к-к-как все п-получилось, Майра?

— Отлично! Ах, Уолтер, ты был великолепен! Я даже захотела, чтобы ты и в самом деле сделался священником — совершишь обряд, когда я на самом деле буду выходить замуж.

— Н-ну, я ж-же р-р-репетир-р-ровал ц-целых п-полчаса п-после твоего з-звонка…

— Жаль, больше времени не было. Ух, я бы еще его заставила снять квартиру и купить всю мебель.

— Н-н-да, — захихикал Уолтер, — интересно, сколько в-времени он еще б-б-будет совершать свое свадебное путешествие?

— О, он, конечно, будет уверен, что я успела на поезд, — пока не доедет до своей станции.

Она вдруг погрозила кулачком в сторону мраморного купола, вырисовывавшегося на фоне неба.

— О-о, этот негодяй еще легко отделался… слишком уж легко!

— Я так и не п-понял, Майра, а ч-чем этот т-тип т-тебе т-так нас-нас… нас-солил?

— Надеюсь, что и не поймешь.

Они уже вышли через боковую дверь на улицу, и он подозвал такси.

— Ах, ты просто ангел! — лучезарно улыбнулась Майра. — Прямо не знаю, как тебя благодарить.

— Что ты, в любой момент, если ч-чем могу быть п-полезным… Кс-кс-кстати, а что будешь делать со всеми этими к-кольцами?

Майра, улыбнувшись, поглядела на свою руку.

— Хороший вопрос, — сказала она. — Могла бы, конечно, послать их этой леди, Хелене Как-ее-там… да только, понимаешь, у меня всегда была страсть к сувенирам. Скажи шоферу, Уолтер, чтоб отвез меня в «Билтмор».