Отпущение грехов

Магнетизм[22] ^{(Перевод А. Глебовской)}

Добротный величественный бульвар был уставлен — на благородном расстоянии друг от друга — новоанглийскими колониальными особняками; и никаких вам моделей парусников в прихожей. Когда жители перебирались сюда, модели парусников наконец-то отдавали детям. Следующая улица являла собой исчерпывающий каталог испанско-одноэтажной фазы развития архитектуры Западного побережья; а еще через улицу цилиндрические окна и круглые башенки 1897 года — меланхоличные древности, в которых ютились свами, йоги, предсказатели, портнихи, учителя танцев, искусствоведы и хироманты, — теперь взирали на деловитые автобусы и троллейбусы. Прогулочка по кварталу — если вы вдруг почувствовали приближение старости — могла окончательно испортить настроение.

На зеленых обочинах современного бульвара детишки с коленками, помеченными красными пятнами меркурохромовой эры, играли с развивающими игрушками — конструкторами, которые пробуждают инженерные задатки, солдатиками, которые учат мужеству, куклами, которые учат материнству. Стоило кукле поистрепаться — так что она уже не похожа была на настоящего младенца, скорее просто на куклу, — и детишки начинали испытывать к ней приязнь. Все в этом краю — даже мартовское солнышко — было новеньким, свежим, исполненным надежды и утонченным; чего и следует ожидать в городе, где за последние пятнадцать лет население утроилось.

Слуг в то утро в виду было совсем немного, и среди них — смазливая молодая горничная, которая подметала крыльцо самого большого дома на всей улице. Была она крупной простецкой мексиканской девахой, наделенной крупными и простецкими амбициями, свойственными тому времени и тому месту; она уже в полной мере сознавала, что являет собой предмет роскоши: в обмен на личную свободу она ежемесячно получала по сто долларов. Подметая, Долорес то и дело поглядывала на лестницу внутри дома, поскольку машина мистера Ханнафорда уже ждала его и он вот-вот должен был спуститься к завтраку. Впрочем, началось сегодняшнее утро с проблемы, и состояла проблема вот в чем: исполняет Долорес свои обязанности или делает одолжение, помогая няне-англичанке спустить с лестницы детскую коляску? Няня-англичанка постоянно твердила «пожалуйста» и «большое спасибо», однако Долорес ее ненавидела и не отказалась бы отлупить до полусмерти — без всякого особого повода. Как и большинство латиноамериканцев, попавших под воздействие американского образа жизни, она порой испытывала неодолимые позывы к насилию.

Впрочем, на сей раз няне удалось спастись. Ее голубой капор высокомерно уплыл вдаль — как раз в тот момент, когда мистер Ханнафорд, тихо спустившийся по лестнице, шагнул к входной двери:

— Доброе утро.

Он улыбнулся Долорес; был он молод и исключительно хорош собой. Долорес запнулась о швабру и рухнула со ступеней. Джордж Ханнафорд поспешно сбежал следом и протянул ей руку — она меж тем поднималась, в изобилии изрыгая мексиканские проклятия; он коснулся ее предплечья, пытаясь помочь, и произнес:

— Надеюсь, вы не ушиблись.

— Нет, что вы.

— Боюсь, это я виноват. Боюсь, я напугал вас, подкравшись так незаметно.

В голосе его звучало подлинное сожаление; брови сошлись от сочувствия.

— С вами точно все в порядке?

— Да точно.

— Лодыжку не подвернули?

— Да нет.

— Простите меня, ради бога.

— Да вы-то ни в чем не виноваты.

Когда она ушла в дом, он все еще хмурился; Долорес же, которая никак не пострадала и отличалась быстрой смекалкой, внезапно подумала, а не закрутить ли с ним роман. Она несколько раз оглядела себя в зеркале в кладовой, а потом, наливая кофе, встала с ним совсем рядом, однако он читал газету, и она быстро поняла, что этим утром больше ничего не будет.

Ханнафорд сел в машину и доехал до дома Жюля Ренара. Жюль был франко-канадцем по рождению, а еще — лучшим другом Джорджа Ханнафорда; они были очень привязаны друг к другу и много времени проводили вместе. Оба отличались простотой и утонченностью вкуса, а также образа мыслей, оба были от природы нежны, и в этом непостоянном, причудливом мире находили один в другом некое спокойное постоянство.

Жюля он застал за завтраком.

— Хочу поехать половить барракуду, — сразу же заявил Джордж. — Ты когда свободен? Я собираюсь нанять катер и отправиться в Нижнюю Калифорнию.

У Жюля под глазами залегли темные круги. Не далее как вчера он решил самую сложную проблему в своей жизни, сговорившись с бывшей супругой на двести тысяч долларов. Женился он слишком рано, и бывшая служанка из квебекских трущоб, не сумев подняться до его уровня, пристрастилась к наркотикам. Вчера, в присутствии адвокатов, она выкинула последний фортель: раздробила ему палец телефонным аппаратом. На некоторое время женщинами он был сыт по горло и очень обрадовался предложению отправиться на рыбалку.

— Как там малыш?

— Малыш прекрасно.

— А Кэй?

— Кэй не в себе, но я не обращаю на это внимания. Что у тебя с рукой?

— В другой раз расскажу. А что приключилось с Кэй, Джордж?

— Ревнует.

— К кому?

— К Хелен Эйвери. Ерунда это. Просто она не в себе. — Он встал. — Опаздываю, — сказал он. — Как освободишься, дай знать. Меня устроит любой день, только после понедельника.

Джордж вышел и поехал по бесконечному бульвару, который, сузившись, превратился в извилистую бетонку, а потом начал забирать к пригородным холмам. Посреди бескрайней пустоши вдруг возникла горстка зданий — постройка, похожая на амбар, ряд контор, большой, но без всяких изысков ресторан и полдюжины небольших бунгало. Шофер высадил Ханнафорда у парадного входа. Он вошел в здание, прошагал мимо целого ряда всевозможных помещений — каждое было помечено вращающейся дверью и содержало в себе стенографистку.

— Есть кто-то у мистера Шредера? — спросил он, остановившись у двери, на которой значилось это имя.

— Никого, мистер Ханнафорд.

В тот же миг взгляд его упал на барышню, которая что-то писала за стоявшим в сторонке столом; он помедлил.

— Доброе утро, Маргарет, — поздоровался он. — Ты как там, дорогая?

Хрупкая бледная красотка подняла лицо и чуть нахмурилась, все еще думая о работе. То была мисс Донован, помощница режиссера, давняя приятельница Джорджа.

— Доброе утро. Джордж, а я и не заметила, как ты вошел. Мистер Дуглас хотел бы днем поработать над сценарием.

— Хорошо.

— Вот изменения, которые мы решили внести в четверг вечером. — Она улыбнулась, подняв на него глаза, и Джордж в тысячный раз изумился, почему она не стала актрисой.

— Хорошо, — сказал он. — Ничего, если я подпишусь инициалами?

— Они у тебя те же, что у Джорджа Харриса.

— Так оно и славно, дорогая.

Едва он договорил, как Пит Шредер открыл дверь и поманил его внутрь.

— Джордж, заходи! — произнес он возбужденно. — Хочу, чтобы ты переговорил по телефону.

Ханнафорд вошел.

— Возьми трубку и скажи «алло», — распорядился Шредер. — Но не представляйся.

— Алло, — послушно повторил Ханнафорд.

— Кто это? — осведомился молодой женский голос.

Ханнафорд прикрыл микрофон ладонью:

— Что мне на это отвечать?

Шредер лишь ухмыльнулся, а Ханнафорд заколебался, скрывая улыбкой подозрения.

— А с кем вы хотели бы поговорить? — наконец выдал он в трубку.

— С Джорджем Ханнафордом я хочу поговорить. Это вы?

— Да.

— А, Джордж! Это я.

— Кто?

— Я, Гвен. Так трудно оказалось тебя разыскать! Мне сказали…

— Какая Гвен?

— Гвен… ты что, плохо слышишь? Из Сан-Франциско… вечером, в прошлый четверг…

— Простите, — прервал ее Джордж. — Вы, видимо, ошиблись.

— Это Джордж Ханнафорд?

— Да.

В голосе зазвенела обида:

— Ну, так это Гвен Беккер, с которой ты провел в Сан-Франциско вечер четверга. И нечего притворяться, что ты меня не знаешь, потому как все ты прекрасно знаешь.

Шредер взял у Джорджа телефонный аппарат и повесил трубку.

— Кто-то прикинулся мною во Фриско, — сказал Ханнафорд.

— Вот где ты, оказывается, был в четверг вечером!

— Знаешь, мне все это совсем не смешно — а после этой чокнутой Зеллер и подавно. Поди их потом убеди, что их надул какой-то негодяй, немного на меня похожий. Ну, чего новенького, Пит?

— Пойдем на площадку посмотрим.

Они вышли через заднюю дверь, прошагали по грязной дорожке, отворили тесный проход в длинной глухой стене здания студии и шагнули в полумрак.

То тут, то там из сумеречного света возникали фигуры, они обращали белые лица к Джорджу Ханнафорду, будто души в чистилище, следящие, как мимо шествует полубожество. То тут, то там звучали шепот и приглушенные голоса, откуда-то издалека доносились нежные трели маленького органа. Завернув за угол, составленный из декораций, они оказались в белом потрескивающем сиянии съемочной площадки, где неподвижно стояли два человека.

Актер в вечернем туалете (манишка, воротник и манжеты были выкрашены в ярко-розовый цвет) сделал вид, что хочет подать им стулья, но они покачали головами и стали наблюдать стоя. Довольно долго на площадке не происходило ничего — никто не двигался. Ряд прожекторов отключился со зловещим шипением, потом включился снова. Вдали жалобно постукивал молоток, словно прося, чтобы его впустили в никуда; в слепящих огнях мелькнуло голубоватое лицо и крикнуло нечто неразборчивое во мрак над собой. После этого тишину нарушал лишь отчетливый негромкий голос на площадке:

— Если хотите знать, почему я без чулок, загляните ко мне в гримерную. Я вчера уже испортила четыре пары, а сегодня утром еще две. В этом платье добрых два килограмма.

От группы зрителей отделился некий человек и уставился на коричневые ноги говорившей; то, что они ничем не прикрыты, совсем не бросалось в глаза, да и в любом случае по выражению ее лица было ясно, что она ничего с этим делать не собирается. Барышня явно пребывала не в духе, а выразительность ее черт была такова, что ей довольно было чуть-чуть закатить глаза, чтобы донести до всех этот факт. Была она смугла и красива, с фигурой, которая грозила расплыться раньше, чем то будет угодно ее обладательнице. Каковой уже исполнилось восемнадцать.

Произойди все это неделю назад, сердце Джорджа Ханнафорда и не дрогнуло бы. Отношения их находились именно на такой стадии. Он пока не сказал Хелен Эйвери ни единого слова, которое вызвало бы порицание у Кэй, однако на второй день съемок между ними возникло нечто, что Кэй уловила неведомым образом. Возможно, все это началось даже раньше, потому что, еще увидев первую пробу Хелен Эйвери, он сразу решил, что играть с ним рядом должна именно она. Его заворожили голос Хелен Эйвери и то, как она опускала глаза, закончив говорить, — будто изо всех сил старалась проявить сдержанность. Он еще тогда почувствовал, что оба они будто бы терпят что-то, что каждый владеет половиной некоей тайны, касающейся людей и жизни, и если они кинутся друг другу навстречу, между ними возникнет романтическая общность почти что небывалой силы. Именно этот элемент обещания, недосказанности витал над ним уже две недели, а теперь начал медленно рассеиваться.

Ханнафорду было тридцать лет, и фильмовым актером он стал лишь благодаря череде недоразумений. Отучившись год в маленьком техническом колледже, он устроился на лето в электрическую фирму и впервые вошел в съемочный павильон ради того, чтобы починить обойму клиговых прожекторов. Когда возникла такая необходимость, он снялся в эпизодической роли, и это удалось ему хорошо, однако в течение целого года он видел в этом лишь недолговечный эпизод своей жизни. Поначалу многое в мире кино его раздражало — почти истерическая самовлюбленность и несдержанность, прикрытые тончайшим покровом изысканного дружелюбия. Только в последнее время, когда в мире кино стали появляться такие люди, как Жюль Ренар, он начал усматривать для себя возможность честной, стабильной личной жизни — такой, какая ждала бы его, стань он преуспевающим инженером. Наконец-то успех подарил ему твердую опору.

С Кэй Томпкинс он познакомился в старой студии Гриффита в Мамаронеке[23]; свадьба их стала ничем не запятнанным очень личным событием, совсем не похожим на большинство киношных свадеб. После этого они безраздельно принадлежали друг другу, про них говорили: «Вот, смотрите, единственная актерская пара, которая умудрилась не развестись». Если бы они развелись, это многое бы отняло у многих людей — людей, которым само созерцание их брака придавало опору под ногами, — и любовь их, помимо прочего, укрепляло сознательное стремление не разочаровать этих людей.

Женщин он держал на расстоянии с помощью безыскусной вежливости, которая на деле зиждилась на твердости и осмотрительности; стоило ему почуять, что ветер дует в определенную сторону, он прикидывался чувственно-отсталым. Кэй ожидала, да и получала от мужчин куда больше, но и она носила рядом с сердцем надежный термометр. До того самого вечера, когда она обвинила его в повышенном интересе к Хелен Эйвери, ревности между ними, почитай, и не существовало.

Все еще поглощенный мыслями о Хелен Эйвери, Джордж Ханнафорд вышел из студии и зашагал через дорогу к своему бунгало. В голове у него, во-первых, бушевал страх, что нечто может встать между ним и Кэй, а во-вторых, сожаление, что эта самая возможность больше не выходит в его мыслях на передний план. А она ведь доставляла ему невероятное удовольствие, как те вещи, которые случились с ним по ходу первого его большого успеха, еще до того, когда он «состоялся» настолько, что впереди уже больше, почитай, ничего и не ждало; хотелось вытащить наружу и рассмотреть это нечто — новую и все еще загадочную радость. То была не любовь, поскольку многое в Хелен Эйвери вызывало у него нарекания, тогда как в Кэй ничто не вызывало никогда. Однако чувства, которые он испытал за последнюю неделю, были, безусловно, значимы и памятны, и вот теперь, когда все это прошло, он ощущал определенное беспокойство.

Днем они работали и почти не встречались, однако он сознавал ее присутствие и знал, что она сознает его присутствие.

В какой-то момент она долго стояла, повернувшись к нему спиной, а когда наконец обернулась, взгляды их скользнули один мимо другого, чуть соприкоснувшись, как птичьи крылья. В тот же момент он понял, что они в своем роде уже зашли очень далеко; он правильно поступил, когда поворотил обратно. Когда рабочий день почти закончился и за ней кто-то заехал, он обрадовался.

Переодевшись, он вернулся в контору и решил на минутку зайти к Шредеру. На стук никто не отозвался, и, повернув ручку, он шагнул в кабинет. Там ждала Хелен Эйвери, одна.

Ханнафорд прикрыл дверь, и они уставились друг на дружку. Лицо ее было юным и перепуганным. За один миг, который оба провели в молчании, стало ясно, что все это произойдет прямо сейчас. Чуть не с благодарностью он ощутил, как из сердца излился теплый поток и побежал по всем венам.

— Хелен!

Она пробормотала «что?» благоговейным тоном.

— Мне кажется, все это просто ужасно. — Голос его дрожал.

И тут она вдруг расплакалась; вся сотрясалась от громких, мучительных рыданий.

— У тебя есть платок? — спросила она.

Он протянул ей носовой платок. И тут снаружи послышались шаги. Джордж приоткрыл дверь и как раз успел остановить Шредера, чтобы тому не предстали во всей красе ее слезы.

— Тут никого нет, — произнес он шутливо. Еще на миг попридержал дверь плечом. А потом дал ей медленно отвориться.

Усевшись в лимузин, он подумал: поскорее бы уже Жюль собрался на рыбалку.

С двенадцати лет Кэй Томпкинс носила мужчин, точно кольца, на каждом пальце. Лицо у нее было круглым, юным, хорошеньким и волевым; волю подчеркивала отзывчивая игра бровей и ресниц вокруг ясных, блестящих карих глаз. Была она дочерью сенатора от одного из западных штатов, до семнадцати лет безуспешно охотилась за красивой жизнью в маленьком западном городке, а потом сбежала из дома и пошла в актрисы. Ей выпало стать одной из тех, чья слава сильно превосходит их достижения.

В ней чувствовалось постоянное возбуждение, которое, казалось, отражало возбужденное состояние окружающего мира. Она исполняла эпизодические роли в шоу Зигфельда[24], ходила на выпускные вечера в Йеле, а однажды, ненадолго сунувшись в фильмовую индустрию, познакомилась с Джорджем Ханнафордом, который уже сделался звездой нового «естественного» толка и как раз входил в моду. В Джордже она отыскала все то, к чему стремилась.

Сейчас она переживала так называемую опасную стадию. Целых полгода она жила совершенно беспомощной, в полной зависимости от Джорджа, но теперь сын их был сдан на руки строгой и властной няне-англичанке, и Кэй, вдруг обретя свободу, вдруг почувствовала, что должна вновь доказать свою привлекательность. Она хотела, чтобы все опять стало таким, каким было тогда, когда они только подумывали завести ребенка. А еще ей казалось, что в последнее время Джордж слишком уж многое считает само собой разумеющимся; кроме того, чутье настойчиво подсказывало, что он заинтересовался Хелен Эйвери.

В тот вечер, к моменту возвращения домой, Джордж Ханнафорд уже сумел внутренне свести к минимуму случившуюся между ними накануне ссору и искренне удивился ее прохладному приветствию.

— В чем дело, Кэй? — спросил он минуту спустя. — У нас что, и нынешний вечер будет как вчерашний?

— Ты знаешь, что мы сегодня приглашены в гости? — спросила она, уйдя от ответа.

— Куда?

— К Кэтрин Дэвис. Не знаю, захочешь ли ты пойти…

— Пойду с удовольствием.

— Ну, я же не знала, захочешь ты или нет. Артур Буш обещал за мной заехать.

Поужинали они в молчании. Не было у Джорджа на душе никаких тайных мыслей, в которые можно было бы обмакивать палец, как ребенок в банку с вареньем, и его это раздражало, а кроме того, он чувствовал, что в воздухе висят ревность, подозрительность и гнев. До последнего времени между ними сохранялось нечто драгоценное, что делало их дом одним из самых приятных в Голливуде. Теперь тот вдруг превратился в самый обыкновенный дом; Джордж почувствовал себя таким, как все, лишенным опоры. Он почти превратил нечто светлое и драгоценное в нечто дешевое и недоброе. Внезапная вспышка чувств заставила его пересечь комнату; он собирался было обнять жену, но тут зазвонили у двери. Через миг Долорес доложила о приходе мистера Артура Буша.

Буш был уродливым и популярным человечком, автором сценариев, а в последнее время еще и режиссером. Несколько лет назад они были для него героем и героиней, и даже теперь, когда он обзавелся собственным именем в мире кино, он безропотно соглашался выполнять поручения Кэй, подобные нынешнему. Вот уже много лет он был в нее влюблен, но любовь его, будучи, судя по всему, совершенно безнадежной, не доставляла ему особых мучений.

Они отправились на вечеринку. То было новоселье: пригласили гавайских музыкантов, а гости были по большей части «старожилами». Те, кто снимался в ранних картинах Гриффита — хотя они едва достигли тридцатилетнего возраста, — считались «старожилами»; они отличались от новоприбывших и прекрасно это осознавали. Были в них достоинство и прямота, проистекавшие из осознания того, что они работали в кино еще до тех дней, когда на кино пролился золотой дождь успеха. Несмотря на свой триумф, они хранили скромность, а потому, в отличие от нового поколения, которое принимало все блага за данность, не утратили связи с реальностью. С полдюжины примерно женщин особенно остро осознавали свою уникальность. Никто не пришел, дабы занять их места; то одно, то другое хорошенькое личико захватывало, примерно на год, воображение публики, но «старожилы» успели превратиться в легенды, не имеющие ни возраста, ни телесной оболочки. И при всем при том они были еще достаточно молоды, чтобы верить: это будет длиться вечно.

Джорджа и Кэй приветствовали с особой теплотой: гости раздвинулись, давая им место. Гавайцы играли, у рояля пела сестра Дункана. Едва увидев, кто сюда приглашен, Джордж сразу же понял, что Хелен Эйвери тоже здесь, — и факт этот вызвал у него раздражение. Он усматривал нечто неподобающее в том, что и она часть той компании, в которой они с Кэй привычно и спокойно вращались уже многие годы.

Приметил он ее, когда кто-то открыл раздвижную дверь на кухню; когда чуть позже она вошла и глаза их встретились, он совершенно отчетливо понял, что не влюблен в нее. Он подошел, заговорил с ней и с первых же слов распознал, что и с ней произошло нечто, полностью развеявшее дневные чары. Она получила важную роль.

— Я просто как в тумане! — воскликнула она счастливым голосом. — Я-то полагала, что шансов у меня ноль, и при этом ни о чем другом не думала уже год, с тех пор, как прочитала эту книгу.

— Замечательно! Я ужасно рад.

Впрочем, ему показалось, что следует взглянуть на нее с некоторым сожалением; невозможно в один прыжок перемахнуть от того, что было сегодня днем, к поверхностному дружескому интересу. Она внезапно залилась смехом:

— Ах, Джордж, какие же мы актеры — и ты, и я!

— Ты это о чем?

— Сам знаешь о чем.

— Не знаю.

— Конечно знаешь. Сегодня днем уж точно знал. Жаль, что там не было камеры.

Больше ему нечего было сказать — кроме как прямо взять и признаться в любви. Он ухмыльнулся, выражая согласие. Вокруг них сгрудились другие, поглотили их, и Джордж, чувствуя, что этим вечером нечто решилось, стал подумывать о возвращении домой. Восторженно-сентиментальная пожилая дама — чья-то мать — подошла и принялась рассказывать, как она всегда в него верила, он держался вежливо и любезно, как он один и умел, и терпел это целых полчаса. Потом он подошел к Кэй, которая весь вечер просидела рядом с Артуром Бушем, и предложил ехать домой.

Она неохотно подняла на него глаза. Она выпила несколько «хайболов», и факт этот, в общем-то, был заметен. Ей не хотелось уезжать, однако, после не особо горячего пререкания, она встала, и Джордж пошел наверх за ее пальто. Когда он вернулся, Кэтрин Дэвис сказала, что Кэй уже вышла к машине.

Толпа меж тем стала гуще; чтобы избежать прощания со всеми, он вышел через веранду на лужайку; метрах в пяти он увидел фигуры Кэй и Артура Буша, освещенные ярким светом фонаря; они стояли совсем рядом и смотрели друг другу в глаза. Он разглядел, что они держатся за руки.

Вздрогнув от изумления, Джордж инстинктивно развернулся, возвратился в дом, пересек комнату, из которой только что вышел, и с подобающим шумом явился через парадную дверь. Однако Кэй и Артур Буш продолжали стоять рядом; замедленно, с затуманенным взором они наконец обернулись и увидели его. А потом оба, казалось, сделали над собой усилие; они отпрянули друг от друга, будто бы преодолевая физическое сопротивление. Джордж с особой сердечностью попрощался с Артуром Бушем, и вот они с Кэй уже ехали домой сквозь ясную калифорнийскую ночь.

Он молчал, и Кэй молчала. Он не мог поверить. Да, он подозревал, что Кэй, возможно, раз-другой с кем-то целовалась, но сам он никогда этого не видел и никогда над этим не задумывался. Тут было другое: в этом эпизоде был элемент нежности, а кроме того, в глазах Кэй появилась поволока отчуждения, которой он никогда раньше там не видел.

Так и не проронив ни слова, они вошли в дом; Кэй остановилась у дверей библиотеки, заглянула туда.

— Там кто-то есть, — сказала она, а потом прибавила, не проявив ни малейшего интереса: — Я иду наверх. Спокойной ночи.

Она взбежала по ступеням, и тут человек, дожидавшийся в библиотеке, шагнул в прихожую.

— Мистер Ханнафорд…

То был бледный, тщедушный юноша; лицо его казалось смутно знакомым, но Джордж не смог вспомнить, где его видел раньше.

— Мистер Ханнафорд? — повторил молодой человек. — Я признал вас по фотографиям.

Он посмотрел на Джорджа не без некоторого благоговения.

— Чем могу служить?

— Не могли бы вы пройти сюда?

— А в чем дело? Я вас не знаю.

— Моя фамилия Донован. Я брат Маргарет Донован. — Лицо его слегка посуровело.

— С ней что-то случилось?

Донован указал в сторону двери:

— Пойдемте сюда.

Теперь голос его звучал уверенно, почти угрожающе.

Джордж чуть помедлил, а потом прошел в библиотеку. Донован вошел следом и встал по другую сторону стола, расставив ноги и опустив руки в карманы.

— Ханнафорд, — сказал он тоном человека, который пытается взвинтить себя до гнева. — Маргарет требует пятьдесят тысяч долларов.

— Что за чушь вы несете? — недоверчиво воскликнул Джордж.

— Маргарет требует пятьдесят тысяч долларов, — повторил Донован.

— Вы — брат Маргарет Донован?

— Да.

— Я вам не верю. — Впрочем, он успел различить их сходство. — А Маргарет знает, что вы здесь?

— Она меня сюда и послала. За пятьдесят тысяч она вернет вам эти два письма и не станет задавать никаких вопросов.

— Какие два письма? — Джордж не смог подавить усмешку. — Это очередная шутка Шредера, да?

— Никакая это не шутка, Ханнафорд. Я имею в виду письма, под которыми вы подписались сегодня днем.

Через час Джордж, будто в тумане, поднялся наверх. Вся эта афера была одновременно невероятной и совершенно бесстыжей в своей неуклюжести. Оттого что подруга, которую он знал уже семь лет, заставила его подписать бумаги, которые на деле были совсем не тем, чем должны были быть, все окружающее внезапно сделалось призрачным и лишенным основания. Даже и сейчас его больше волновало, почему это произошло, чем как из этого выпутываться; он попытался мысленно воссоздать все шаги, которые привели Маргарет к этому не то безрассудному, не то отчаянному поступку.

Она уже десять лет работала помощником режиссера в разных кинокомпаниях; зарабатывала поначалу двадцать, а теперь сто долларов в неделю. Была хороша собой и умна, в любой момент по ходу всех этих лет могла попроситься на пробу, но ей чего-то не хватало — не то инициативности, не то честолюбия. Не раз случалось и так, что высказанное ею мнение создавало или ломало чью-то карьеру. И тем не менее она по-прежнему ждала у режиссерского локтя, все отчетливее осознавая, как ускользает время.

Сильнее всего Джорджа поразило то, что именно его она выбрала в жертвы. Однажды, примерно за год до свадьбы, между ними вроде как возникло некоторое влечение; он свозил ее на бал в Мэйфере и, помнится, по дороге домой в тот вечер даже поцеловал в машине. Неделю примерно тянулся их спотыкливый флирт. Он не успел развиться ни во что серьезное — Джордж уехал на Восточное побережье и там встретил Кэй.

Молодой Донован показал ему копии писем, которые он подписал.

Они были отпечатаны на машинке, которую он держал в своем бунгало на студии, а составлены были аккуратно и убедительно. То были якобы любовные письма, из которых следовало, что он любовник Маргарет Донован, что он хочет на ней жениться и потому собирается подать на развод. Все это было совершенно невероятно. Наверняка утром кто-то видел, как он их подписывал; наверняка кто-то слышал ее слова: «Инициалы у тебя те же, что у мистера Харриса».

Джордж вымотался. На следующей неделе ему предстояло сниматься в сцене футбольного матча, и он к этому готовился, играя дублером в команде университета Южной Калифорнии; он привык ложиться и вставать вовремя. В самой середине проигрывания в мыслях путаного и отчаянного эпизода с участием Маргарет Донован и Кэй он внезапно зевнул. Механически поднялся наверх, разделся и лег в постель.

Перед самым рассветом в сад к нему явилась Кэй. Мимо него теперь протекала река, и суда, тускло освещенные зелеными и желтыми фонариками, медленно проплывали вдали. Нежный звездный свет моросью опускался на темное сонное лицо мира, на черные таинственные торсы деревьев, на безмятежно поблескивающую воду и на дальний берег.

Трава была сырой, Кэй шагала к нему стремительно; тоненькие ночные туфли промокли от росы. Она поставила ступни ему на ботинки, придвинулась ближе и подняла к нему лицо, как поднимают книгу, раскрытую на нужной странице.

— Подумай о том, как ты меня любишь, — прошептала она. — Я не прошу, чтобы ты всегда меня так любил, но я хочу, чтобы ты запомнил.

— Для меня ты всегда останешься такой.

— Нет-нет; но пообещай, что запомнишь. — Из глаз ее покатились слезы. — Я стану другой, но где-то очень глубоко внутри всегда останется та, которую ты видишь сейчас.

Сцена медленно угасла, Джордж выпутался из тенет сна. Сел в постели; уже настало утро. Он услышал, как во дворе перед домом нянька наставляет его сына в том, как подобает вести себя воспитанным двухмесячным младенцам. В соседнем дворе маленький мальчик прокричал загадочную фразу: «Кто напустил на меня этот барьер?»

Не снимая пижамы, Джордж пошел к телефону и позвонил своему адвокату. Потом вызвал слугу, и, пока его брили, из хаоса предыдущей ночи постепенно выкристаллизовался определенный порядок. Первое — разобраться с Маргарет Донован; второе — сохранить это в тайне от Кэй, которая в ее нынешнем состоянии способна поверить во что угодно; третье — полностью помириться с Кэй. Это представлялось ему самым важным.

Он почти оделся, когда внизу зазвонил телефон; чутьем угадав опасность, он снял трубку.

— Алло… А, да. — Подняв глаза, он убедился, что обе двери закрыты. — Доброе утро, Хелен… Да, спасибо, Долорес. Я буду говорить по этому аппарату. — Он дождался, когда внизу щелкнула положенная на рычаг трубка.

— Как ты там сегодня, Хелен?

— Джордж, я по поводу вчерашнего вечера. Ты просто не представляешь, как мне стыдно.

— Стыдно? За что тебе стыдно?

— За то, как я с тобой себя вела. Прямо не знаю, что на меня нашло, Джордж. Я всю ночь не спала, переживала из-за этого ужаса.

Во взвихренный разум Джорджа вкрался новый элемент хаоса.

— Не говори глупостей, — сказал он. А потом, к собственному отчаянию, услышал свой голос, который продолжал: — В первый момент я тебя не понял, Хелен. А потом сообразил.

— Ах, Джордж, — проговорила она через миг, совсем тихо.

Вновь молчание. Он начал застегивать запонку.

— Я не могла не позвонить, — сказала она после паузы. — Не могла все это вот так оставить.

Запонка упала на пол; он встал, чтобы поднять ее, а потом настойчиво произнес в трубку: «Хелен!», дабы скрыть тот факт, что на миг отвлекся.

— Что, Джордж?

Тут открылась дверь из прихожей, и в комнату, излучая легкое неудовольствие, вошла Кэй. Помедлила.

— Ты занят?

— Не особенно. — Несколько секунд он таращился на трубку.

— Ну, до свидания, — пробормотал он отрывисто и разъединился. Повернулся к Кэй. — Доброе утро.

— Я не намеренно тебе помешала, — произнесла она отчужденно.

— Ты мне не помешала. — Он запнулся. — Звонила Хелен Эйвери.

— Не мое дело, кто тебе звонил. Я пришла спросить, едем ли мы сегодня в Коконат-Гроув.

— Присядь, Кэй.

— Я не хочу говорить.

— Присядь на минутку, — произнес он нетерпеливо. Она села. — Сколько ты еще будешь это продолжать? — спросил он.

— Я ничего не «продолжаю». Просто между нами все кончено, Джордж, и ты знаешь это не хуже, чем я.

— Бред какой-то, — сказал он. — Всего неделю назад…

— Это не имеет никакого значения. Это надвигалось уже несколько месяцев, и вот теперь все кончено.

— Ты хочешь сказать, что больше не любишь меня? — Нельзя сказать, чтобы он сильно встревожился. Такие сцены бывали между ними и раньше.

— Не знаю. Наверное, в определенном смысле я всегда буду тебя любить. — Тут она вдруг разрыдалась. — Господи, как же это грустно. Он так давно в меня влюблен.

Джордж вытаращился на нее. Столкнувшись лицом к лицу с подлинным, по всей видимости, проявлением чувств, он не смог найти никаких слов. Она не злилась, не угрожала, не притворялась; она вообще о нем не думала, будучи полностью поглощена своими чувствами к другому человеку.

— Да ты о чем? — выкрикнул он. — Ты что, хочешь сказать, что любишь другого?

— Не знаю, — откликнулась она беспомощно.

Он сделал шаг в ее сторону, потом подошел к кровати и лег, уставившись с несчастным видом в потолок. Через некоторое время в дверь постучала служанка и сообщила, что внизу дожидаются мистер Буш и мистер Касл, адвокат Джорджа. Для него факт этот оказался лишенным всяческого смысла. Кэй ушла к себе в комнату, он встал и двинулся следом.

— Пусть им скажут, что нас нет дома, — проговорил он. — А мы куда-нибудь съездим и обсудим все это.

— Не хочу я никуда ехать.

Она уже была далеко и с каждой минутой делалась все загадочнее и отстраненнее. Вещицы на ее туалетном столике будто бы принадлежали чужому человеку.

Он заговорил — сухо, торопливо:

— Если ты что думаешь про Хелен Эйвери, так это вздор. Я никогда никем не интересовался, кроме тебя.

Они спустились вниз, в гостиную. Был уже почти полдень — очередной яркий, бесчувственный калифорнийский день. Джордж заметил, что в солнечном свете уродливое лицо Артура Буша выглядит бледным и изможденным; тот сделал шаг к Джорджу и внезапно остановился, будто ожидая чего-то — вызова, упрека, удара.

В один миг в голове Джорджа пронеслась сцена, которая вот-вот произойдет. Он просмотрел развитие своего характера в этой сцене, свою роль — бесконечное разнообразие ролей, но каждая вела к тому, что Кэй будет играть против него вместе с Артуром Бушем. И внезапно отверг все эти роли.

— Прошу меня простить, — произнес он быстро, обращаясь к мистеру Каслу. — Я вызвал вас, потому что некая помощница режиссера по имени Маргарет Донован пытается получить с меня пятьдесят тысяч долларов за некие письма, которые, по ее утверждению, я ей написал. Разумеется, все это… — Тут он осекся. Это уже не имело никакого значения. — Я зайду к вам завтра.

Он подошел к Кэй и Артуру, чтобы слышали только они.

— Не знаю, что именно вы собираетесь делать. Но прошу меня в это не впутывать; у вас нет никакого права заставлять меня все это терпеть, поскольку я ни в чем не виноват. Я не хочу становиться заложником ваших чувств.

Он повернулся и вышел. Машина дожидалась у крыльца, и он сказал: «Едем в Санта-Монику», потому что именно это название первым пришло ему в голову. Машина понеслась сквозь бесконечный, без намека на марево, солнечный свет.

Они ехали три часа: мимо Санта-Моники, потом, по другой дороге, к Лонг-Бич. Он воображал себе — будто речь шла о чем-то увиденном краем глаза, не привлекшем особого внимания, — как проводят этот день Кэй и Артур Буш. Кэй, видимо, будет много плакать, поначалу ситуация покажется им сложной, неожиданной; однако нежные сумерки приведут их к сближению. Их неизбежно потянет друг к дружке, а он все отчетливее будет представать им неким внешним врагом.

Кэй, видимо, хотела, чтобы он рухнул на колени, в грязь и пыль семейной сцены, и стал молить ее о пощаде. Не дождется; он вообще ненавидит сцены. Если он опустится до того, что станет мериться силами с Артуром Бушем в перетягивании сердца Кэй, будто каната, он перестанет быть самим собой. Он навсегда станет чем-то похож на Артура Буша; у них навеки появится нечто общее, вроде постыдной тайны. Театральности в Джордже было немного; миллионы глаз, перед которыми за эти десять лет успели промелькнуть его настроения и выражения его лица, не обманывались на этот счет. С того самого момента, когда он, двадцатилетний юнец на гриффитовской студии, обратил прекрасные глаза в воображаемую даль своего первого вестерна, зрители его на деле наблюдали за продвижением прямолинейного романтического тугодума по жизни, которая совершенно случайно оказалась исполненной блеска.

Его вина заключалась в том, что он слишком рано почувствовал себя в безопасности. Он внезапно сообразил, что Фэрбенксы[25], которые за столом всегда сидели рядом, вовсе не рисовались. Они лишь не оставляли ничего на волю случая. Ведь они жили, пожалуй, в самой непредсказуемой прослойке богатого, дикого, скучающего общества; чтобы брак в ней оказался успешным, нужно не ждать от будущего абсолютно ничего либо ни на миг не разлучаться. Он на один миг оторвал взгляд от Кэй и тут же сослепу попал в страшную беду.

Пока он обдумывал все это, пытаясь сообразить, куда ему теперь ехать и что делать, они оказались рядом с многоквартирным домом, который внезапно всколыхнул его память. Тот стоял на окраине — розовая страхолюдина, выстроенная, дабы представлять собой что-то, откуда-то, но в таком дешевом и расплывчатом виде, что архитектор, видимо, и сам давно позабыл, что именно пытался скопировать. И тут Джордж внезапно вспомнил, что именно сюда заезжал за Маргарет Донован в вечер того давнего бала в Мэйфере.

— Остановитесь у этого дома! — распорядился он в переговорное устройство.

Он вошел в подъезд. Чернокожий лифтер таращился на него, раскрыв рот, пока они поднимались на нужный этаж. Маргарет Донован сама открыла дверь.

Увидев его, она отпрянула, вскрикнув. Он вошел, закрыл дверь; она первой пошла в большую комнату. Джордж — следом.

Снаружи вечерело, квартира в полумраке выглядела гнетуще. Закатные лучи мягко ложились на безликую мебель, на роскошную галерею подписанных фотографий звезд экрана, занимавшую целую стену. Лицо ее было белым; глядя на него, она нервически тискала пальцы.

— Что за бред, Маргарет? — спросил Джордж, пытаясь говорить без тени упрека. — Тебе что, так нужны деньги?

Она неопределенно покачала головой, не сводя с него глаз, в которых застыло подобие ужаса. Джордж смотрел в пол.

— Полагаю, все это придумал твой брат. Я просто не в состоянии поверить, что ты способна на такую глупость. — Он поднял глаза, пытаясь сохранять строгую властность, — так говорят с напроказившим ребенком, но тут увидел ее лицо, и все чувства, кроме жалости, мгновенно улетучились. — Что-то я устал. Можно, я присяду?

— Давай.

— Что-то я совсем запутался, — проговорил Джордж минуту спустя. — Все сегодня будто специально на меня ополчились.

— А я-то думала… — На середине фразы в голос ее вкралась ирония. — Я думала, что тебя все любят, Джордж.

— Вовсе нет.

— Только я?

— Да, — произнес он отрешенно.

— Хорошо бы, если бы только я. Вот только тогда, конечно, ты бы был не ты.

Тут до него вдруг дошло, что она говорит совершенно серьезно.

— Это полный бред.

— В любом случае ты пришел сюда, — продолжала Маргарет. — Мне, наверное, надо радоваться даже этому. И я радуюсь. Я определенно радуюсь. Я часто представляла себе, как ты сидишь в этом кресле, именно в это время, когда уже почти стемнело. Я придумывала короткие одноактные пьески про то, что будет дальше. Хочешь, перескажу тебе одну из них? Начать придется с того, что я подхожу и сажусь на пол у твоих ног.

Раздраженный и одновременно зачарованный, Джордж все еще отчаянно пытался придумать реплику или жест, которые позволили бы сменить тему.

— Я так часто представляла себе, как ты сидишь там, что сейчас ты ничуть не реальнее, чем твой образ. Вот только шляпа с одной стороны примяла твои замечательные волосы, а под глазами у тебя не то темные круги, не то грязь. Да и вообще ты чего-то бледен, Джордж. Что, был вчера на вечеринке?

— Был. А вернувшись домой, обнаружил, что меня ждет твой брат.

— Да, Джордж, ждать он умеет. Его только что выпустили из тюрьмы Сан-Квентин, где он прождал последние шесть лет.

— Так это он придумал?

— Мы вместе. Я на свою долю собиралась съездить в Китай.

— А почему жертвой выбрали именно меня?

— Так выходило как-то реальнее. Однажды, пять лет назад, мне показалось, что ты того и гляди в меня влюбишься.

Бравада в ее голосе внезапно растаяла, а света было еще довольно, чтобы заметить, что губы ее дрожат.

— Я люблю тебя уже много лет, — сказала она. — С первого дня, когда ты приехал на Запад и вошел в старую студию «Реаларт». Ты так храбро обходился с людьми, Джордж. Кто бы перед тобой ни был, ты сразу подходил к ним, отодвигал что-то в сторону, будто оно стояло на твоем пути, и начинал с ними знакомиться. Я попыталась с тобой пококетничать, как и все остальные, но это оказалось непросто. Ты притягивал людей совсем близко, да там и держал, не пуская ни туда ни сюда.

— Все это одно воображение, — сказал Джордж, мучительно хмурясь. — И не в моей власти…

— Да, я знаю. Не в твоей власти сдерживать собственный шарм. Им невозможно не пользоваться. Волей-неволей приходится пускать в ход талант, раз уж он у тебя есть, и шагать по жизни, привязывая к себе людей, которые тебе совсем не нужны. Я же тебя не виню. Если бы только ты не поцеловал меня в тот вечер, после бала в Мэйфере. Видимо, всему виной шампанское.

Джорджу показалось, будто оркестр, который долгое время играл где-то вдалеке, внезапно придвинулся и занял место прямо под окном. Он всегда сознавал, что вокруг него происходят подобные вещи. Если вдуматься, он всегда знал, что Маргарет его любит, однако тихая музыка этих чувств, звучавшая в его ушах, вроде как не имела никакого отношения к реальной жизни. То были призраки, возникшие из ничего; он и вообразить себе не мог, что они способны воплотиться. Стоило пожелать — и они растают без всякого следа.

— Ты даже не представляешь, каково это было, — продолжила через минуту Маргарет. — Ты что-то говорил, а потом забывал, а я ночь за ночью убаюкивала себя этим воспоминанием, попытками выжать из этих слов еще хоть что-то. После того вечера, когда ты пригласил меня в Мэйфер, другие мужчины перестали для меня существовать. А ведь другие были, как ты понимаешь, и их было много. Но стоило мне увидеть тебя — как ты идешь по площадке, глядя в пол и слегка улыбаясь, будто с тобой только что произошло нечто очень забавное, как это тебе свойственно. А я проходила мимо, и ты поднимал глаза и улыбался по-настоящему: «Привет, дорогая!» «Привет, дорогая» — и у меня переворачивалось сердце. И происходило это раза по четыре на дню.

Джордж встал, она тоже мгновенно вскочила.

— Понимаю, тебе это наскучило! — воскликнула она тихо. — Я могла бы и понять, что тебе будет скучно. Ты хочешь домой. Погоди-ка, что там еще? А, да, лучше забери-ка эти письма.

Она вынула их из ящика стола, поднесла к окну и удостоверилась в свете лампы, что это именно они.

— Очень красивые письма. Каких ты и заслуживаешь. Наверное, ты прав, это было довольно глупо, но вот будет тебе урок — не подписывай что попало, да и вообще. — Она порвала письма на мелкие клочки и бросила в мусорную корзину. — А теперь ступай, — сказала она.

— А почему я должен уйти?

В третий раз за эти двадцать четыре часа ему пришлось стать свидетелем горестных, бурных рыданий.

— Уходи, пожалуйста! — выкрикнула она яростно. — А если хочешь — оставайся. Я — твоя, только попроси. И ты это знаешь. Тебе стоит рукой шевельнуть, и любая женщина на земле — твоя. Тебе как, будет со мной забавно?

— Маргарет…

— Ну, тогда ступай. — Она села и отвернулась от него. — А то через минуту, чего доброго, покажешься мне глупым. А ведь тебе это не понравится, верно? Вот и проваливай.

Джордж стоял, совершенно беспомощный, пытаясь поставить себя на ее место и сказать что-нибудь не слишком банальное; но слова не шли.

Он попытался приглушить собственное несчастье, растерянность, смутное чувство презрения, понятия не имея, что она следит за ним, все понимает и любуется отражением этой борьбы на его лице. Внезапно нервы у него сдали под бременем всего, что случилось за последние сутки, он почувствовал, что глаза заволокло, а горло сжалось. Беспомощно качнул головой. А потом повернулся — все еще не отдавая себе отчета, что она следит за ним и любит его так, что сердце вот-вот разорвется от любви, — и шагнул к двери.

Машина остановилась перед его домом; там было темно, лишь в детской и в прихожей на первом этаже теплился свет. Он услышал, как звонит телефон, но когда, войдя, он поднял трубку, никто не ответил. Несколько минут он блуждал в потемках, перебираясь со стула на стул, потом подошел к окну и долго смотрел в пустоту ночи.

Странно было находиться в одиночестве, чувствовать себя одиноким. Впрочем, в нынешнем его взбаламученном состоянии это было даже кстати. Как переживания вчерашнего вечера безнадежно отдалили от него Хелен Эйвери, так и разговор с Маргарет послужил своего рода катарсисом его собственного горя. Он знал, что оно вот-вот навалится на него снова, но сейчас мозг его был слишком утомлен, чтобы вспоминать, воображать, придавать значение.

Прошло полчаса. Он видел, как из кухни вышла Долорес, взяла со ступеней газету и отнесла на кухню для предварительного просмотра. Со смутной мыслью, что вот он сейчас сложит в сумку самое необходимое, он поднялся наверх. Открыл дверь комнаты Кэй и обнаружил ее в постели.

В первый миг он не заговорил, сместившись в ванную, расположенную между их комнатами. Потом снова вошел к ней и зажег свет.

— Что такое? — спросил он неназойливо. — Ты нездорова?

— Пыталась уснуть, — сказала она. — Джордж, эта девица что, сдурела?

— Какая девица?

— Маргарет Донован. Я в жизни не слышала подобной жути.

На миг ему показалось, что события приняли новый оборот.

— Пятьдесят тысяч долларов! — вскричала она возмущенно. — Да я бы не стала платить, даже если бы это было правдой. Ей место за решеткой.

— Ну, все не так страшно, — сказал он. — Просто у нее совершенно бесшабашный братец, он это все и придумал.

— Она на что угодно способна, — решительно заявила Кэй. — И если ты этого не понимаешь, ты просто дурак. Мне она никогда не нравилась. У нее вечно волосы грязные.

— Ну, так и что? — спросил он раздраженно, а потом прибавил: — А где Артур Буш?

— Уехал домой сразу после ленча. Вернее, это я его отправила.

— Ты решила, что все-таки его не любишь?

Она глянула на него чуть ли не с удивлением:

— Люблю его? А, ты про сегодняшнее утро. Я просто жутко на тебя сердилась, мог бы это понять. Вчера вечером мне сделалось его немного жаль, но, полагаю, это просто от коктейлей.

— А что ты имела в виду, когда… — Он осекся. Куда ни повернись, везде какая-то путаница; он принял решение просто ни о чем не думать.

— Господи боже мой! — вскричала Кэй. — Пятьдесят тысяч долларов!

— Да забудь ты об этом. Она порвала письма — сама же их и написала, так что все в порядке.

— Джордж.

— Да.

— Я надеюсь, Дуглас сразу же ее уволит.

— Ни в коем случае. Он никогда об этом не узнает.

— Ты хочешь сказать, что ты ее не выгонишь? После этого?

Он вскочил.

— Думаешь, она так подумала? — крикнул он.

— Как подумала?

— Что я заставлю их ее уволить.

— По-моему, ее необходимо уволить.

Он торопливо отыскал в телефонной книге ее имя.

— Оксфорд… — вызвал он.

После необычайно долгой паузы телефонистка ответила:

— Апартаменты «Бурбон».

— Мисс Маргарет Донован, пожалуйста.

— Но зачем… — Тут телефонистка осеклась. — Будьте добры, подождите минутку. — Он не стал разъединяться; прошла минута, потом другая. Потом раздался голос телефонистки: — Я не могла сразу вам все сказать. С мисс Донован произошел несчастный случай. Она выстрелила в себя. Когда вы позвонили, ее как раз провозили через вестибюль, забирали в больницу Святой Екатерины.

— Это… серьезно? — отчаянно спросил Джордж.

— Сперва они решили, что да, но теперь говорят, что она поправится. Ее будут оперировать, извлекать пулю.

— Спасибо.

Он встал, повернулся к Кэй.

— Она пыталась покончить с собой, — произнес он натянуто. — Мне придется съездить в больницу. Я нынче вел себя довольно неуклюже и, полагаю, частично в ответе за это.

— Джордж, — внезапно произнесла Кэй.

— Что?

— А тебе не кажется, что впутываться в это довольно неразумно? Люди могут подумать…

— Плевать я хотел, что они подумают, — ответил он грубо.

Он прошел к себе в комнату и начал машинально собирать вещи. Заметив свое отражение в зеркале, он закрыл глаза, тихо вскрикнул от отвращения и даже не стал приглаживать волосы.

— Джордж, — позвала Кэй из соседней комнаты, — я тебя люблю.

— Я тебя тоже люблю.

— Звонил Жюль Ренар. Что-то такое говорил про рыбалку и про барракуду. Как ты думаешь, может, соберем компанию? Чтобы и мужчины, и женщины…

— Мне не очень нравится эта идея. Вся суть охоты на барракуду…

Внизу зазвонил телефон, он вздрогнул. Трубку сняла Долорес.

Она сразу сообразила, что это та дама, которая в тот день звонила уже дважды.

— Мистер Ханнафорд дома?

— Нет, — без запинки откликнулась Долорес.

Высунула язык и повесила трубку — в ту же секунду спустился Джордж Ханнафорд. Она помогла ему надеть пальто, встав при этом как можно ближе, открыла ему дверь и вышла вслед за ним на крыльцо.

— Миссер Ханнафорд, — вдруг сказала она, — эта мисс Эйвери, она уже пять-шесть раз сегодня звонила. А я говорю, вас дома нет, а миссус я об этом ни слова.

— Что? — Он уставился на нее, пытаясь понять, много ли ей известно.

— Она только что опять звонила, так я сказала, вас нету.

— Хорошо, — ответил он отрешенно.

— Миссер Ханнафорд.

— Да, Долорес.

— Я не зашиблась нынче утром, когда упала с крыльца.

— Ну и хорошо. Спокойной ночи, Долорес.

— Спокойной ночи, миссер Ханнафорд.

Джордж улыбнулся ей — слабой мимолетной улыбкой разрывая висевший между ними покров, неосознанно обещая возможный пропуск в мир тысяч восторгов и чудес, ведомый только ему, находящийся под его владычеством. Потом он зашагал к поджидавшей машине, а Долорес присела на крыльце, потирая руки жестом, который мог означать и экстаз, и муку, и принялась следить за восходом бледной, ущербной калифорнийской луны.