Отпущение грехов

Образ в сердце[50] ^{(Перевод В. Болотникова)}

Поезд въехал в этот французский городок — и будто попал в покрытый пылью сад. Под визг тормозов вагон качнулся, пол задрожал, недвижные фигуры за окном вдруг ожили, встрепенулись в такт поезду, кто-то уже бежал вдоль вагонов. А пассажиры вмиг слились с сельским пейзажем, едва по перрону, устремляясь к вагонам, затрусили носильщики.

Она его встречала — но восемь месяцев, конечно, долгий срок, и они оба на миг оробели. У нее белокурые волосы, тонкие, блестящие, совершенно уникальные, причем не убраны по последней моде, как все блондинки сейчас носят, а, наоборот, словно их специально распустили для того единственного, который когда-то и где-то непременно появится. В этом не было прямого вызова, и надо сказать, в лице ее даже были некоторые, что ли, несоразмерности, из-за чего она не могла бы сразу показаться «приятной на вид» или «хорошенькой» — особенно в первый момент. Правда, к своим девятнадцати годам ей все же удалось стать идеалом красоты для двух или трех мужчин — а Тьюди представала очаровательной лишь перед теми, перед кем хотела предстать очаровательной.

Они уселись в старомодный двухместный экипаж, «викторию», из тех, что нашли себе последнее прибежище на юге Франции; едва лошадь зацокала копытами по каменной мостовой, мужчина повернулся к спутнице и напрямик спросил:

— Замуж за меня еще собираешься?

— Да, Том.

— Слава богу…

Они сплели пальцы, тесно сомкнув ладони. И хотя их «виктория» катила в гору, к Старому городу, так медленно, что пешеходы даже не отставали от нее, расцеплять руки «приличий ради», по-видимому, было не нужно. Под нежащим солнцем Прованса все казалось естественным и уместным.

— Я уже испугалась, что ты вообще не приедешь, — прошептала Тьюди. — Вообще никогда, совсем никогда. В университете, через неделю уже, последние занятия, и — конец образованию.

— Ты первый курс закончила?

— Да, и он же последний. Не важно: все равно лучше здесь учиться, чем в каком-нибудь заведении для благородных девиц. Особенно потому, что ты взял на себя все расходы.

— Ну, надо же было тебя подтянуть до моего уровня, — отшутился он. — Ты как, уже усовершенствовалась?

— Не то слово! Ты, может, думаешь, во французских университетах уровень так себе? Совсем не… — Она вдруг оборвала фразу, воскликнув: — Гляди, это же ты, Том! Не видишь? Вон тот офицер, он из magasin de tabac[51] вышел, нет, на другой стороне улицы — ну прямо твой двойник!

Том обернулся и нашел глазами упомянутого офицера — среди сонной толпы прохожих.

— Действительно похож, — согласился он. — Лет десять назад я был такой же. Если он местный, надо бы познакомиться.

— Мы с ним уже знакомы, он всего на неделю приехал, в увольнение. Военный летчик, из Тулона. Потому я и решила с ним познакомиться — очень на тебя похож.

У француза этого тоже были русые волосы и красивое лицо, на высоких скулах рдел румянец, похожий на отсвет пламени из камина. Том уже давно не задумывался, как он выглядит со стороны, поэтому с любопытством уставился на офицера (а тот, заметив Тьюди, как раз приветственно махнул рукой) и потом задумчиво сказал:

— Вот, значит, я какой…

Через минуту экипаж, громыхая по булыжнику, уже въезжал под зеленые своды старых тополей; их мягкий кров и оберегал дремотный «Отель де терм», безмятежный, как римские термы, которые располагались на этом месте две тысячи лет назад.

— Разумеется, ты останешься в своем пансионе, до маминого приезда, — сказал он.

— Что поделать, Том? Я ведь пока еще студентка. Абсурд, да? Особенно если вспомнить, что я уже вдова…

Коляска подкатила ко входу. Консьерж поклонился им.

— Мама через десять дней приедет. Тогда и поженимся. А потом — на Сицилию.

Она сжала его руку.

— Через полчаса. «Пансион Дюваль», — сказала она. — Я буду в садике перед домом.

— Приму ванну и сразу же приду, — обещал он.

Когда извозчик дернул поводья, Тьюди забилась в уголок экипажа. Она пыталась ни во что не вдумываться, но все-таки то и дело повторяла про себя: «Я, наверное, пропащая… Совсем не чувствую того, что должна бы. Ну почему же он не приехал неделю назад!»

До этой встречи во Франции они были знакомы уже много лет. Точнее, Том прежде общался с ее родителями, поскольку сама она казалась ему еще ребенком — до того злосчастного дня год назад, в Рехобот-Бич, на берегу океана. В гостинице, где он жил, все вдруг заговорили о юной вдове — ее муж в то утро трагически погиб, утонул… это всего через неделю после свадьбы. Том тут же взял ситуацию в свои руки, и выяснилось: ей абсолютно не к кому обратиться и денег у нее ни гроша. Он вскоре влюбился в нее и в ее беспомощность, а через несколько месяцев даже убедил принять от него деньги, которые предложил, чтобы она могла уехать на год за границу — учиться, лишь бы что-то новое пролегло между нею и прошлым. И никаких условий — они действительно ничего не обсуждали, однако он чувствовал, как она откликалась ему, насколько это было возможно, пока носила траур, а вот их переписка становилась все более личной, интимной, и наконец через несколько месяцев он сделал ей предложение.

Она ответила ему пылким посланием — поэтому он сегодня и приехал сюда. Поэтому вечером она и сидела напротив него в ресторанчике под открытым небом, на рю де Прованс. Электрические лампочки, прятавшиеся в листве, при каждом легком дуновении ветерка выглядывали оттуда, и тогда голова Тьюди вспыхивала — будто она была из чистого белого золота.

— Как же ты много для меня сделал! — сказала она. — Но я прилежно занималась, и мне здесь вообще очень понравилось.

— Потому я и хочу, чтобы мы поженились здесь: я так часто представлял себе твою жизнь в этом старинном городке… И моя душа, она уже восемь месяцев здесь, с тобою.

— Знаешь, а я воображала, будто ты жил здесь в детстве и тебе тут очень нравилось… вот ты и захотел послать меня именно сюда.

— Ты правда обо мне думала?.. Как писала в письмах?

— Каждый день, — поспешно ответила она. — И в письмах только правда. Иногда я чуть ли не бегом мчалась домой, чтобы поскорее сесть за письмо к тебе.

«Ну почему же он не приехал неделю назад!»

А Том все свое:

— Как тебе мысль поехать на Сицилию? У меня есть два месяца. Если тебе еще куда-нибудь…

— Нет-нет, пусть будет Сицилия… Сицилия — это замечательно.

Тут в ресторанчик вошли четверо, из них двое флотские офицеры, с ними какая-то девица. На лице одного из офицеров заплясали ажурные тени листьев и блики сотен огоньков — это был он, Рикар, lieutenant de Marine[52], тот самый, на кого Тьюди обратила сегодня его внимание. Их компания заняла столик напротив, под смех и шутки они долго рассаживались и пересаживались.

— Пойдем отсюда, — вдруг сказала Тьюди. — Поедем лучше ко мне в университет.

— Это ведь он, мой двойник? Я бы хотел с ним познакомиться.

— Ах, он такой… молодой. Он здесь в увольнении и скоро уедет обратно… Думаю, ему… интереснее пообщаться сейчас с друзьями. Ну пойдем же.

Он покорно махнул официанту, чтобы принесли счет. Но было поздно: Рикар уже поднялся из-за столика, а за ним и двое других.

— …’sieu Croirier.

— …’sieu Silvé.

— …soir.

— …chantée[53].

— Надо же, мы в самом деле похожи, — сказал Том Рикару.

Рикар вежливо улыбнулся:

— Извините? Ах, да-да… понимаю… чуть-чуть от чуточки.

Но потом уступил, согласился, хотя и с некоторым высокомерием:

— Да, английский тип, у меня бабушка была из Шотландии…

— Вы хорошо говорите по-английски, — сказал Том.

— У меня были знакомые из Англии и Америки. — Он иногда поглядывал на Тьюди. — И вы по-французски хорошо говорите. Я б хотел так хорошо по-английски знать. А скажи, — вдруг с жаром спросил он, — ты знаешь какие-нибудь трюки?

— Трюки? — переспросил Том, несколько ошарашенный.

— Все американцы знают трюки, я сам в этом деле совсем американец. Я с друзьями как раз делал трюки сегодня вечером, пока сюда не пришли. А знаешь этот трюк с вилкой, когда ее вот здесь стукнуть, — он показал жестами, куда именно, — и она упадет вот сюда, в стакан?

— Да, я видел такое. Но сам не умею.

— И я тоже, чаще всего, но только иногда, да? Гарсон, вилку! Потом разные трюки со спичками… очень интересно. Такие, что всю голову поломаешь.

Том вдруг вспомнил, что, хотя сам он фокусами никогда не увлекался, как раз захватил с собой что-то в этом роде, купил для племянника и еще не успел подарить. Сверток лежал в чемодане, в гостинице. Рикару эта штука наверняка очень понравится, и он будет считать высшим пилотажем фокус, который можно показать с его помощью. Вдохновленный этой перспективой, он наблюдал, с каким азартом и с каким восторгом предаются французы этим невинным забавам, как старательно манипулируют вилками, спичками и носовыми платками. Ему нравилось наблюдать за ними; с ними он чувствовал себя моложе; он смеялся совершенно в унисон с Тьюди: так было приятно этой нежной, влажной и душистой ночью Прованса сидеть рядом с нею, сидеть и смотреть, как дурачатся эти французы, завершая день весельем…

Он обычно сразу все замечал, однако тут был до того увлечен мечтами о Тьюди, что лишь на третий вечер понял: происходит что-то не то. Они пригласили поужинать — в то же самое кафе — несколько ее друзей из университета и лейтенанта Рикара. На этот раз Том показал тот самый фокус, «реквизит» для которого нашел у себя в чемодане, — это был старый, с бородой, фокус-«дразнилка», который проделывали с помощью двух резиновых груш, соединенных тонкой двухметровой трубочкой.

Одну грушу положили под скатерть, под тарелку Рикара, другую Том держал в руке. Нажимая на нее, он мог заставлять эту тарелку приподниматься и опять падать на стол, подскакивать, накреняться — в общем, вести себя крайне странно. Том, конечно, не считал этот фокус вершиной человеческого остроумия, однако Рикар сам напросился, чтобы он все это устроил, и среди прочих проделок и розыгрышей этот трюк обычно пользовался самым большим и неизменным успехом.

— Не знаю прямо, что это у меня сегодня с вилкой — ничего не получилось, — грустно сказал Рикар. — Вы, американцы, решите, что я безнадежный варвар. Ну вот! Опять не получилось… Может, рука дрожит? — И он с тревогой взглянул на свои руки. — Нет… м-да, как же… мне, видно, сегодня судьба все расплескивать. Одна из тех загадок в жизни, которые нельзя объяснять…

Он вздрогнул, потому что нож, лежавший около его тарелки, в знак согласия звякнул.

— Mon Dieu! — Он снова попытался рассуждать логически, однако явно встревожился и теперь не сводил глаз с тарелки. — А все потому, что я уже целых десять дней не летал, — решил он. — Понимаете, я привык к потокам воздуха, к резким изменениям, и когда их не происходит, мне начинает мерещиться, что…

Был теплый вечер, однако на его гладком молодом лбу вдруг выступила испарина, и тут в недвижном воздухе раздался голос Тьюди, пронзительно звонкий:

— Перестань, Том! Немедленно перестань.

Он изумленно взглянул на нее — так же, как и Рикар. Опасаясь увидеть смех в ее глазах, он старался на нее не смотреть, чтобы не расхохотаться, но, заглянув в них, увидел, что никакого смеха в помине не было — только безмерное сочувствие.

Его мир на мгновение накренился, как злополучная тарелка, но сразу же обрел равновесие; он объяснил Рикару суть фокуса и потом, чтобы загладить вину, подарил ему эту игрушку. Рикар, жаждавший немедленно на ком-то отыграться, незамедлительно подложил грушу на стул и стал уговаривать хозяина ресторана присесть, однако Том в это время думал лишь о том, каким было лицо у Тьюди, когда она так неожиданно вскрикнула. Что означала эта внезапная жалость к другому мужчине? Мягкость характера или, может, материнский инстинкт, настолько сильный, что когда-нибудь он сам будет этому только радоваться, когда у них появятся дети. Ах, как же она добра! Однако что-то в душе его никак не могло смириться с ноткой отчаянья, с горячностью этого ее вскрика — и потому, когда они возвращались в такси домой, он спросил:

— Может, тебя интересует этот французский юноша? Если так, я не в претензии. Мы с тобой долго не виделись, поэтому, если ты изменила свое…

Она обхватила его лицо ладонями, заглядывая ему в глаза:

— Ну как ты можешь мне такое говорить?

— Понимаешь, я подумал: а вдруг тобой движет чувство благодарности…

— Благодарность тут ни при чем. Ты лучше всех…

— Самое главное, что ты чувствуешь, — нужен ли я тебе.

— Конечно. Когда ты со мной, других мужчин будто не существует. Вот почему я не хочу ни с кем встречаться. Ах, Том, как бы я хотела, чтобы твоя мама поскорей приехала, — мы бы поженились и уехали отсюда.

Когда он обнял ее, она вдруг расплакалась, и сердце его сжалось от боли. Однако минуты шли, она полулежала в его объятиях, окутанная уютным мраком такси, он ее так любил и ощущал такую близость, что и представить себе не мог, будто все может всерьез разладиться.

Тьюди решила сдавать экзамены.

— В общем, это не важно: я не буду, конечно, учиться дальше. Но ты ведь послал меня сюда для этого. И вот я теперь «заканчиваю образование». Дорогой, а похоже, что у меня все кончено?

Он посмотрел на нее оценивающе.

— Ты, наверное, уже так хорошо выучила французский, что можешь и в историю какую-нибудь попасть, — сказал он. — Ты, конечно, еще симпатичнее стала, но ненамного — улучшить совершенство невозможно.

— А я не только французский учила. Еще сиамский… Знаешь, одно время на лекциях я сидела рядом с жутко милым сиамцем, маленьким таким, он все пытался меня очаровать. Пришлось узнать, как по-сиамски будет: «Нет, спасибо, я не вылезу из окна сегодня ночью!» Хочешь, я скажу эту фразу?

Было солнечное утро. Он зашел за нею в восемь, и они пешком отправились в университет. Шли под руку неторопливо, солидно.

— А что ты будешь делать, пока у меня экзамен? — спросила она.

— Я собирался забрать машину…

— Нашу машину… Ах, я ужасно хочу ее увидеть!

— О, это смешная малышка, но она нас по всей Италии прокатит…

— А потом что? После того, как заберешь машину?

— Ну, я поезжу на ней, посмотрю, как она себя ведет, потом часов в двенадцать заскочу в кафе выпить кружку пива, а там, глядишь, наткнусь на Рикара или кого-то из твоих друзей-французов…

— О чем ты разговариваешь с Рикаром? — спросила она.

— А мы в основном фокусы показываем. Мы не разговариваем — в смысле, не беседуем, во всяком случае, на беседу это похоже мало.

Она замялась.

— Не понимаю, отчего тебе так нравится разговаривать с Рикаром, — произнесла она наконец.

— Он очень славный, такой порывистый, пылкий…

— Я знаю, — неожиданно сказала она. — Он мне однажды сказал, что подал бы рапорт об отставке, если бы я полетела в Китай и сражалась бы там вместе с ним.

Она выпалила это как раз тогда, когда они остановились среди толпы студентов, несущихся на занятия. Она влилась в этот поток, как будто ничего особенного не сказала.

— До свидания, дорогой. Значит, в час, на этом самом углу.

А он, погрузившись в раздумья, направился к гаражу. Только что она сказала ему важную вещь. Он ведь не предлагал ей лететь с ним в Китай; он предложил лишь тихий медовый месяц на Сицилии. Он посулил ей надежную защиту, и никаких приключений.

«Ладно, ревновать к этому человеку — глупо, — думал он. — И рановато записывать себя в старики».

Сказано — сделано: всю неделю до приезда матери Том устраивал пикники, вылазки на пляж, ездил с нею в Арль и Ним, приглашал университетских друзей Тьюди, и все они танцевали и пели, всем было страшно весело в этих садах при ресторанчиках и в бистро, рассыпанных повсюду в этой части Прованса, — и все были так по-летнему раскованны, ленивы и так щедро транжирили эти дивные дни, что Том, которому нужна была только Тьюди и чтобы рядом — никого, почти сумел убедить себя в том, что замечательно проводит время и веселится на славу…

…но однажды, стоя на крыльце пансиона, где жила Тьюди, он, нарушив затянувшееся молчание, сказал ей, что на самом деле ему совсем не весело.

— Может, тебе надо получше все обдумать, — сказал он.

— Что обдумать, Том?

— Действительно ли ты любишь меня. Достаточно ли, чтобы выходить замуж.

Она испуганно воскликнула:

— Ты что, Том?! Конечно люблю!

— А я в этом не уверен. Мне приятно смотреть, как ты веселишься, но я не из тех мужчин, кого устроит роль… так сказать, сопровождающего.

— Ну почему это — сопровождающий! Я стараюсь угодить тебе, Том. Я-то думала, тебе хочется все время быть среди молодежи, чувствовать себя своим среди жителей Прованса, «спляшем карманьолу»[54] и всякое такое.

— Но ведь карманьолу с тобой плясал Рикар. И совсем не обязательно было его сегодня целовать.

— Но ты же был там… ты же видел. Я не тайком, а при всех.

— Мне это не понравилось.

— Ах, Том, прости, если я сделала тебе больно. Но это же только игра. С мужчинами иногда трудно избежать таких моментов. Чувствуешь себя полной дурой, если начинаешь дичиться. Просто это Прованс, и такой чудесный вечер… и я ведь больше никогда его не увижу, еще только три-четыре дня!

Он медленно покачал головой:

— Нет, хватит. Мы, пожалуй, вообще с ним больше не будем встречаться.

— Как?!

Что у нее в голосе — ужас или облегчение?

— Что ж, хорошо, Том… ладно. Тебе виднее.

— Значит, договорились?

— Ты совершенно прав, — сказала она через минуту. — Но по-моему, до его отъезда все же стоит еще раз с ним повидаться.

— Я завтра с ним встречусь, — угрюмо сказал он. — В конце концов, ты уже не ребенок — как, впрочем, и он. Ты не девочка, которая, впервые выехав в свет, теперь не знает, как утихомирить несчастного воздыхателя…

— Тогда почему бы нам не уехать куда-то, до тех пор пока он не отправится в часть?

— Ты предлагаешь мне бегство? Хорошенькое начало семейной жизни!

— Ладно, поступай как хочешь, — сказала она, и при слабом отсвете звезд он сумел разглядеть, каким напряженным сделалось ее лицо. — Ты ведь знаешь, Том, что больше всего на свете я хочу замуж за тебя.

Назавтра он столкнулся с Рикаром на рю де Прованс: оба, не сговариваясь, направились к столику ближайшего кафе.

— Я должен говорить с тобой, — сказал Рикар.

— Я тоже хотел с тобой поговорить, — сказал Том, но решил выждать.

Рикар похлопал себя по нагрудному карману:

— У меня здесь письмо от Тьюди, его доставил посыльный сегодня утром.

— Да?

— Пойми, Том, ты мне тоже очень нравишься… и поэтому очень грустно…

— Ну так что? — нетерпеливо перебил его Том. — Если Тьюди написала, что любит тебя…

Рикар снова похлопал по карману:

— Нет, этого она не говорит. Я могу показывать письмо…

— Я не хочу его видеть.

Оба уже начали терять самообладание.

— Из-за тебя Тьюди расстроена, — сказал Том. — Лучше бы тебе вообще не вмешиваться куда не просят.

Ответ Рикара был почтительным, однако в глазах полыхала гордость.

— У меня нет много состояния.

И тут — подумать только! — Тому стало его жаль.

— Она должна сделать правильный выбор, — сказал он мягко. — А ты мешаешь.

— И это я тоже понимаю. Я, наверно, раньше, чем можно, вернусь в часть. Попрошу у товарища самолет и полечу, а если разобьюсь, так будет лучше.

— Что за ерунда!

Они пожали друг другу руки, и Том скопировал его официальный поклон, этот легкий кивок, краткий, как воинское приветствие, когда отдают честь…

Через час он отправился в пансион за Тьюди. Она выглядела очаровательно в чернильно-синем муслиновом платье, ее серебряные волосы сияли поистине ангельским светом. Отъезжая от крыльца, он сказал:

— Я чувствую себя просто скотиной. Но нельзя же иметь сразу двух кавалеров, а? Это могут позволить себе молоденькие девушки — на танцах.

— Я понимаю. И хватит об этом, милый. Это все он. Я ничего не сделала такого, о чем не могла бы тебе рассказать.

Рикар сказал ему, в общем, то же самое. Но Тому не давал покоя тот образ, который она хранила в своем сердце.

Они поехали на юг, мимо скал, на которых, возможно, римляне выставляли наблюдательные посты, а возможно, тут прятались варвары, поджидая римских легионеров, чтобы забросать их камнями, если бы те решили пройти через ущелье.

А Том невольно себя спрашивал: «Интересно все же, кто из нас с ним римлянин, а кто варвар?»

…Внезапно над гребнем скалы показалась издающая слабый рокот точка… черная пчела, ястреб… нет, это был самолет. Оба рассеянно взглянули на него, подумав об одном и том же: уж не Рикар ли это отправился на свою морскую базу — в Тулон?

— Наверное, он. — Ее голос был тусклым и равнодушным.

— По-моему, очень похоже на старенький моноплан.

— О да, он может летать на чем угодно. Его выбрали для первого рейса в Бразилию, правда, потом полет отменили. Про это все газеты писали, еще до твоего приезда…

Она резко замолчала, потому что в воздухе теперь происходило нечто невообразимое. Пролетев над ними, самолет развернулся и вырулил назад, а еще через мгновение он стал выписывать медленно сужающуюся спираль, и было ясно, что ее фокусом была точка на шоссе примерно в четверти мили от них.

— Что это он затеял! — воскликнул Том. — Хочет забросать нас цветами?

Она не отвечала. А примерно через минуту и автомобиль, и самолет приблизились к одной точке. Том остановил машину.

— Если это один из его фокусов, давай-ка выйдем.

— Нет, он не…

— Но ты же видишь?!

Самолет перестал пикировать и направлялся теперь прямо на них. Том схватил Тьюди за руку, пытаясь вытащить ее из машины, однако не успел: самолет уже нацелился на них, оглушая ревом и грохотом мотора, он завис на миг прямо над ними и тут же улетел прочь.

— Идиот! — крикнул Том.

— Он прекрасный летчик, — сказала она, и ни единый мускул не дрогнул на ее лице. — Он мог бы погибнуть.

Том опять сел за руль и некоторое время смотрел на Тьюди. Потом развернул машину и двинулся туда, откуда они только что уехали.

Долгое время они ехали в полном молчании. Потом она спросила:

— И что теперь? Отошлешь меня домой, в Америку?

Этот вопрос и ее кроткое простодушие смутили Тома. Как можно было наказывать ее за эту выходку, ведь она тут ни при чем, однако, когда Том развернул машину, именно это было у него на уме…

— А ты сама чего хочешь? — спросил он, сбавляя скорость.

На ее лице были беспомощность и обреченность, это выражение он уже видел десять месяцев назад, когда сообщил ей, что покойный муж не оставил ей ни гроша. И та же волна любви и жалости, что обрушилась на него тогда, теперь накатила снова. И он вдруг понял, что трагедия, оборвавшая ее замужество, настигла Тьюди так быстро, что она едва ли в полной мере осознала, что именно произошло, и на самом деле не прибавила ей зрелости. А защитив ее от последствий, он тоже не дал ей возможности повзрослеть.

— Ты просто девочка еще, — сказал он вслух. — И видимо, я сам сделал что-то не то.

В таком случае он обязан и дальше нести ответственность за ее судьбу. И хотя в глубине души он понимал, что она наверняка слишком откровенно кокетничала (как бы горячо ни отрицала этого), он не хотел ее терять. Напротив, он был рад, что нашел причину, по которой можно было ее не отпустить.

— Я отошлю тебя в небольшое путешествие, — сказал он, когда они уже подъезжали к городку. — Но не в Америку. Я хочу, чтобы ты отправилась на три-четыре дня в Париж и походила по магазинам. А я тем временем поеду в Марсель встречать маму.

Тьюди явно обрадовалась.

— Все сразу и куплю: платье для выпускного вечера и то, что нужно для свадьбы.

— Хорошо, но я хочу, чтобы ты уехала сегодня же. Так что иди паковать вещи.

А через час оба уже стояли на станции.

— Я пропущу завтрашний экзамен, — сказала она.

— Зато у тебя появится шанс спуститься на землю.

Он терпеть не мог это выражение, хотя именно оно только что сорвалось с губ. Спуститься на землю для женщины не такая уж привлекательная перспектива!

— До свидания, мой милый, мой дорогой Том!

Когда поезд тронулся, Том некоторое время бежал рядом с вагоном, чтобы успеть кинуть ей в окно коробочку с двумя яркими платочками, которые так понравились ей на рынке.

— Спасибо… спасибо тебе.

Платформа была длинная, и когда он, добежав почти до самого конца, выскочил из-под навеса на солнечный свет, то тут же остановился. Его сердце стучало в унисон с колесами поезда; а когда последний вагон тоже вырвался из тени платформы, оно чуть не разорвалось от грусти.

Она сразу же написала из Парижа.

И позже:

Еще позже:

Том прервал чтение и снова прочел подпись: «Преданная тебе и тебя любящая». Но какая на самом деле? Он взялся читать письмо с самого начала, останавливаясь теперь на каждом зачеркнутом слове — ведь когда что-то перечеркнуто или замарано, значит хотят что-то скрыть, боятся проговориться. А любовное письмо должно струиться прямо из самого сердца, чистым потоком, чтобы на его поверхности ни листочка, ни… Второе письмо пришло наутро:

Том между тем наутро после ее отъезда случайно встретил на улице Рикара. Он лишь холодно кивнул ему, все еще сердясь за эту выходку с фигурами высшего пилотажа, но Рикар, похоже, не чувствовал никакой вины, явно считая свою проделку невинным трюком, чем-то вроде резиновой груши под тарелкой, и Том даже не стал упоминать об этом «трюке». Просто поболтали о том о сем в узорчатой тени тополей, где все было испещрено пятнами света и тени…

— Так ты решил не ехать в часть? — заметил он.

— О, я скоро еду, но все же не раньше завтра. А как поживает мадам… я имею в виду Тьюди?

— Она уехала в Париж, за покупками.

Том со злорадным удовлетворением заметил, как вытянулась его физиономия.

— А где она там остановилась? Я хотел бы посылать ей прощальную телеграмму.

Ну конечно, подумал Том. И не моргнув глазом соврал:

— Я точно не знаю: там, где она должна была остановиться, мест не было…

— А когда она вернется?

— Послезавтра утром. Поеду в Авиньон ее встречать.

— Понятно. — Рикар немного помолчал и потом сказал: — Надеюсь, вы будете очень счастливы.

Лицо его было одновременно печальным и просветленным; это был храбрый, очаровательный молодой человек, и Тому на миг стало жаль, что они познакомились при таких вот обстоятельствах.

Но на следующий день, по дороге в Марсель, его посетила совершенно иная мысль. А вдруг Рикар не в Тулон отправился, к себе на базу, а в Париж! Хороших гостиниц там, конечно, много, но не настолько, чтобы не найти ту, в которой жила Тьюди. А неизбежные переживания при «последней встрече»… Мало ли чем все это закончится?

Он так разволновался, что, доехав до Марселя, стал звонить на авиабазу ВМС в Тулоне.

— Я звоню лейтенанту Рикару, — сказал он.

— Не понимаю.

— Лейтенант Рикар.

— Разве вы — лейтенант Рикар?

— Да нет же. Я хочу поговорить с лейтенантом Рикаром.

— А-а.

— Он тут?

— Рикар? Минуту, сейчас посмотрю в журнале… Да-да… он здесь… по крайней мере он был здесь.

Сердце Тома то замирало, то бешено колотилось, пока он ждал.

— Да, здесь, — сказал наконец тот же голос. — В столовой. Минутку.

Том аккуратно положил трубку на рычаг. Его первой реакцией было облегчение: Рикар теперь не успел бы к ней; но тут же он устыдился собственных подозрений. Прогуливаясь утром по морскому порту, где случались вещи куда более серьезные, он снова подумал о Тьюди, наконец сумев отвлечься от своей ревности… Он, конечно, понимал, что любовь должна быть более милосердной, однако всякий мужчина любит то, что уже заложено в нем самом, что уже не изменишь, и если сам он был способен только на любовь ревнивую и собственническую, ничего тут не поделаешь.

Перед тем как отправиться встречать мать, прибывающую на пароходе, он послал Тьюди телеграмму и просил ответить ему, а сам, в последний момент, понадеялся, что телеграмма ее уже не застанет. Вернувшись — уже с матерью — в гостиницу на ланч, он спросил консьержа:

— Для меня есть телеграмма?

Оказалось — да. Когда он распечатывал ее, у него дрожали руки.

Когда они с матерью ехали днем по Провансу, он сказал ей:

— Ты такая смелая, ведь одна отправилась вокруг света, тебе ведь семьдесят восемь лет!

— Еще бы не смелая, — сказала она. — Мы с твоим отцом так хотели побывать в Китае и в Японии, но не суждено было, а потому я теперь думаю порой, что мне надо все за него посмотреть, как если бы он был жив.

— Вы любили друг друга, правда?

Она взглянула на него, как будто он, по молодости, надерзил ей:

— Конечно.

Потом помолчала и вдруг спросила:

— Том, тебя что-то беспокоит?

— Вовсе нет. Смотри, мама, что мы проезжаем… что же ты не смотришь?

— Ну, река… Это Рона, да?

— Рона. Я тебя поселю в гостинице, в «Отель де терм», а потом поеду вдоль Роны в Авиньон, встречать невесту.

Но когда на следующее утро, в четыре, он проезжал через городские ворота Авиньона, его вдруг охватил непонятный страх, что она не приедет. Это ему предвещали и заунывное пение мотора, и зловещие, закрытые ставнями окна темных еще деревень, даже серая полоска на рассветной стороне неба. Он выпил стакан пива в станционном буфете, где несколько семей итальянских эмигрантов завтракали, достав кулечки из своих корзин. Потом вышел на платформу и подозвал носильщика.

— Сейчас дама приедет, у нее багаж.

Вот уже поезд показался из рассветной сини. Том стоял в центре перрона, вглядываясь в окна вагонов, — не мелькнет ли наконец ее лицо, а потом смотрел на двери тамбуров, пока вагоны замедляли ход, но никаких лиц не было. Он прошел вдоль спальных вагонов, однако увидел лишь проводника, нетерпеливо выгружавшего небольшие сумки. Том направился к ним, подумав, вдруг это ее вещи, какие-то новые, он бы их и не узнал — и вдруг поезд тронулся и пошел… Он снова оглядел платформу.

— Том!

Она.

— Тьюди! Ты…

— А что, не ждал?

Она выглядела усталой и изнуренной в этом тусклом утреннем свете. Он сразу захотел взять ее на руки и отнести в машину.

— Я и не знал, что был еще спальный вагон, — возбужденно заговорил он. — Слава богу…

— Дорогой, я так рада тебя видеть. Это вот все мои вещи для свадьбы, я тебе о них писала. Носильщик, несите осторожней, а то веревка, не дай бог, порвется.

— Положите вещи в машину, — сказал он носильщику. — Мы пойдем выпьем кофе в буфете.

— Bien, Monsieur[56].

В буфете Тьюди вынула из сумочки маленькие свертки:

— Это для мамы. Я целое утро пробегала, пока нашла что хотела, но тебе ни за что не покажу.

Потом она извлекла еще что-то.

— А это тебе, но я пока не буду разворачивать. Ах, я собиралась быть такой экономной, а купила тебе два подарка. У меня теперь и десяти франков не осталось. Хорошо, что ты меня встретил.

— Дорогая, что же ты не ешь ничего? Все говоришь, говоришь…

— Забыла про еду.

— Так ешь же и пей кофе. Я не тороплю тебя. Сейчас вообще еще только половина пятого.

В путь они отправились, когда уже разгорался, розовея, новый день; в полях уже копошились крестьяне, они поднимали головы, когда машина проезжала мимо, привставали на одно колено, разглядывая ее сквозь зелень новых лоз.

— Что же дальше? — спросила она. — Ах да, мы ведь должны теперь пожениться.

— Разумеется. Завтра утром. А когда женишься во Франции, ты уж точно знаешь: ты — женат! Когда ты уехала, я в тот же день подписал кучу каких-то бумаг. Один раз пришлось изобразить твою подпись, но сначала я дал этому чиновнику десять франков…

— Ах, Том, — мягко перебила она его. — Погоди, давай немного помолчим. Утро такое чудесное, я хочу посмотреть на все в тишине.

— Конечно, конечно, дорогая. — Он взглянул на нее. — Что-то случилось?

— Нет-нет. Просто… я в каком-то смятении. — Она с силой провела по лицу ладонями, словно пыталась разорвать его, будто маску… — Почти уверена, что что-то забыла в Париже, только никак не пойму что…

— Свадьба — это всегда непросто, — утешил ее он. — Я, как водится, должен, конечно же, забыть кольца или что-то в том же духе. Ты только подумай: жених должен не забыть взять с собой кольца на церемонию…

Она рассмеялась и вроде бы приободрилась, однако Том все же поглядывал на нее в течение всего этого дня и не мог не заметить, что смятение не отпускало ее, хотя она прилежно готовилась к завтрашнему событию, что-то паковала, что-то доставала… Но наутро, когда он явился в ее пансион к девяти, она предстала перед ним такой красавицей, с этими светло-золотистыми волосами, светящимися над голубым свадебным платьем, он осознавал только одно: как сильно любит ее.

— Не помни мой букетик, — сказала она. — Ты точно хочешь на мне жениться?

— Всенепременно.

— Даже если… даже если я взбалмошная и безрассудная?

— Конечно!

— Даже если…

Он нежно поцеловал ее.

— Вот, все, — сказал он. — Я знаю, что ты немного влюбилась в Рикара, но теперь все прошло уже, и мы больше не будем об этом говорить — согласна?

На какой-то миг она вроде бы заколебалась.

— Да, Том.

И они поженились. Очень странно это показалось им — жениться во Франции. После церемонии они пригласили друзей на завтрак в свой отель — Тьюди переехала туда накануне вечером, — а после новобрачная отправилась наверх переодеться и окончательно упаковать вещи, тогда как Том проводил мать до ее номера и немного с ней посидел. Она с ними не ехала, собиралась денька два отдохнуть, а затем на такси добраться до Марселя и сесть на очередной пароход.

— Меня беспокоит, как ты тут будешь одна, — сказал он.

— Я привыкла жить в одиночку, сынок. Ты сейчас должен думать о Тьюди: не забудь, ты ее на восемь месяцев отпустил, у нее было время подумать, и теперь с нею нужно быть чуть потверже. Ты же на двенадцать лет ее старше, а значит, ровно на столько и мудрее должен быть… — Она помолчала. — Впрочем, любой брак складывается по-своему.

Оставив мать, Том сошел вниз оплатить счет.

— Вас, мсье, желают видеть, — сказал портье. Это оказался проводник с железной дороги.

Он принес какой-то пакет.

— Bonjeur, Monsieur, — вежливо поздоровался он. — Это вы только что женились на той молодой особе, которая прибыла вчера на экспрессе PLM[57]?

— Да.

— Я не хотел бы беспокоить мадам в такое утро, однако она забыла в поезде вот это. Этот плащ.

— A-a, да-да, — сказал Том, — она как раз спохватилась.

— У меня сегодня вроде выходного, вот я и подумал: занесу-ка сам.

— Премного благодарен. Вот вам пятьдесят… нет, сто франков.

Проводник, восхищенно вздохнув, уставился на протянутые деньги:

— Что вы! Это слишком много.

— Ерунда! В конце концов, у меня такое событие — женился.

И он сам вложил купюру в его ладонь.

— Вы очень добры, месье. Au revoir, мсье. Ах да…

Он пошарил в кармане.

— Я так растроган вашей добротой, что чуть было не забыл. Я еще одну вещицу обнаружил. Может, это мадам принадлежит, а может, ее брату, который в Лионе сошел. Что это за вещь, я так и не понял. Ну вот, а теперь и правда au revoir, мсье, спасибо вам большое. Уважаю американских джентльменов…

Сходя вниз по лестнице, он помахал на прощание.

Том держал в руках две резиновые груши, те самые, соединенные тонкой, длинной резиновой трубочкой. Нажимаешь на одну грушу, и воздух тут же пойдет в другую и надует ее.

Когда он вошел в номер к Тьюди, она стояла у окна и неотрывно глядела куда-то в сторону университета.

— Прощаюсь вот с этим заведением, которое готовит благородных девиц к настоящей жизни… — сказала она. — Что случилось, Том?!

Еще никогда в жизни мысли у него в голове не неслись так стремительно.

— Вот твой плащ, — сказал он. — Проводник принес.

— A-а, хорошо. Он, конечно, старый, но…

— И еще вот это.

Он показал ей груши, зажатые в руке.

— Сказал, это твой братец позабыл в вагоне.

Уголки ее рта опустились, а глаза расширились так, что весь ее юный лоб покрылся десятками морщин. Вся боль мира вдруг отразилась на ее лице.

— Понятно, — сказала она после минутного молчания. — Так и знала, что лучше было сразу все рассказать. Я и хотела — сегодня утром. Рикар прилетел в Париж, он успел на вокзал и поехал со мною. Я понятия не имела, что он появится.

— Но, разумеется, была приятно удивлена, — сухо заметил он.

— Ничего подобного, я была вне себя. И не могла понять, откуда он узнал, что я еду именно на этом поезде. Вот и все, Том. Он доехал до Лиона. Я почти собралась про это сказать, но ты был так счастлив сегодня утром, что у меня духу не хватило.

Их взгляды встретились, но она вскоре отвела глаза в сторону и стала смотреть на громадные, чуть качавшиеся тополя.

— Я никогда не смогу убедить тебя, что ничего не было, — пустым голосом проговорила она. — А брак можно аннулировать.

На металлических уголках ее саквояжей, упакованных, уже закрытых, заиграли солнечные лучи.

— Я уже вошла в вагон, когда его увидела, — сказала она. — Что я могла сделать? Ах, это ужасно… Если бы он не выронил эту гадость, ты бы никогда не узнал.

Некоторое время Том молча метался по комнате туда-сюда.

— Конечно, теперь все кончено, — сказала Тьюди. — Все равно ты бы меня потом всю жизнь упрекал… Лучше уж расстаться. Мы можем все аннулировать.

«Еще мы можем умереть», — подумал он. Так хотелось поверить ей, ничего и никогда он так не хотел… Но надо было принимать решение, прямо сейчас, вне зависимости от того, было что-то или не было. Правду он никогда не узнает… Нет, главным было иное: сможет ли он забыть все это, выбросить из памяти, или же в их с нею жизни будет вечно маячить этот призрак из прошлого. И вдруг он решился:

— Нет, мы не расстанемся… Мы попробуем. Обещаю: ни слова упрека, никогда.

Ее лицо прояснилось; она встала и подошла к нему, он прижал ее к себе.

— А теперь — пора, — сказал он немного погодя.

Через час они отъехали от гостиницы, с восторгом предвкушая путешествие, их небольшой автомобиль был загружен чемоданами, а впереди открывались все новые и новые виды. Правда, после полудня, когда они ехали по извилистым прованским дорогам, оба на какое-то время примолкли, погрузившись в свои мысли. Он все думал о том, что так никогда и не узнает… А о чем думала она, лучше даже не размышлять… Возможно, загадочность и есть тот тайный омут, что мерцает в самых глубинах каждой женской души.

К вечеру они добрались до побережья и повернули на восток, к Ривьере, которая вся сияла огнями, и тут и он и она сумели выбраться из собственных, раздельных переживаний и вместе стали радоваться жизни. Когда на морской глади засверкали звезды, он сказал:

— Будем строить нашу любовь, а не разрушать ее.

— А мне и не придется ничего строить заново, — преданно сказала она. — На небесах все уже решено…

До границы Франции они доехали в полночь, и, проезжая по мосту на ту сторону, в Италию, в невиданную, сладостную, теплую тьму, оба вдруг посмотрели друг на друга с бесконечной надеждой.