Отражение

Глава 12　

Мари сидела в кресле и беседовала с женщиной средних лет, в которой я с удивлением узнал леди Уайт.　

Я подойду попозже, — сказал я, собираясь уходить.　Нет-нет, — запротестовала леди Уайт, вставая, — Мари очень нужно поговорить с вами, я знаю. — Она улыбнулась, но настороженный страдальческий взгляд выдал состояние ее души, а в уголках рта резко обозначились морщинки неутихающей боли. — Мари I рассказала мне, как много вы для нее сделали.]　Ничего особенного, — покачал я головой. (　Мари думает иначе. '　

Женщины улыбнулись друг другу, расцеловались |　

на прощанье, и леди Уайт, слабо помахав мне рукой, вышла из бара. Я проводил ее взглядом. Хрупкая, сломленная женщина, не слишком успешно пытаю- | щаяся делать вид, будто никто в мире не знает о ее беде.　

Мы вместе учились в школе, — сказала Мари Миллейс. — А в выпускном классе жили в одной комнате в общежитии. Я ее очень люблю.　Вы, конечно, знаете о…,　О Дане ден Релган? Да, — кивнула Мари. — Хотите | выпить?　Спасибо. Лучше пойду принесу чего-нибудь вам.　

Я заказал ей джин с тоником, а себе — кока-колу　

и расположился в кресле, где только что сидела леди Уайт.　

Мне нравился этот бледно-зеленый бар с бам-　

буковой мебелью. Здесь редко бывало людно. Обычно, как и сейчас, посетителей почти не было. Отсюда было не слишком удобно следить за ходом соревнований — бар располагался высоко над трибунами, вдалеке от площадки для выводки и букмекеров, зато, в отличие от холодных трибун, здесь было тепло.　

Поэтому этот бар и стал излюбленным прибежищем полуинвалидов, просиживающих здесь дни напролет, и от бара к тотализатору, размахивая билетами, сновали их молодые легкие на ногу племянники и племянницы.　

Уэнди… Уэнди Уайт спросила, что я думаю об увлечении ее мужа, а я… я ничего не смогла ответить. Как я могла сказать правду? Сказала, что не сомневаюсь, что лорд Уайт вскоре и не вспомнит о Дане. — Она сделала паузу, но я промолчал, и Мари спросила:　Как вы думаете, это надолго?　Вынужден вас огорчить.　

Мари грустно помешивала соломинкой свой коктейль, пытаясь зацепить льдинку.　

Несколько дней назад лорд Уайт собрался на охоту. Уэнди всегда скучает на охоте и уже много лет не ездит с мужем., Джон взял с собой Дану. Когда все отправились в лес — охоту устраивал один из приятелей Джона, — они с Даной остались в доме и провели там всю ночь. Я, наверное, зря вам рассказываю. Кто-то из присутствующих не поленился сообщить об этом Уэнди. Но вы ведь не станете ни с кем делиться, правда?　Разумеется, нет.　Уэнди страшно переживает, — сказала Мари. — Она-то думала, с этой историей давно покончено.　Неужели? А я считал, что их роман только начался.　Уэнди говорит, что Джон давно влюблен без памяти, просто эта чертова девка на какое-то время исчезла с горизонта и не появлялась на скачках, вот Уэнди и решила, что они больше не встречаются. А теперь она явилась снова и выставляет свои отношения с лордом Уайтом на всеобщее обозрение, — Мари вздохнула, — Джон совершенно потерял власть над　

собой, он увлечен, как никогда, и горд своей | любовью. Мне так жаль Уэнди. Право, все это просто ужасно.　

Во взгляде Мари я прочел неподдельное сочув-. ствие. А ведь ее собственные беды по любым меркам были много серьезнее. ’　

Вы знакомы с Даной ден Релган?　Нет, никогда не видела. Джордж, должно быть, знал ее, по крайней мере, в лицо. Он знал всех на свете. Мы прошлым летом отдыхали в Сен-Тропе, так он как-то однажды пришел, говорит, только что видел Дану, — и смеется. Уж не знаю, почему это его так позабавило.　

Потягивая кока-колу, я, чтобы поддержать разговор, стал расспрашивать Мари о проведенном в Сен- Тропе отпуске: понравилось ли и часто ли они там бывали. Да, отвечала Мари, они прекрасно провели время. Нет, отдыхали там один-единственный раз. Правда, Джордж и на отдыхе не расставался с камерой, зато по вечерам они с Мари лежали в шезлонгах на балконе, любовались морем и чудесно загорели.　

Но я хотела поговорить с вами совсем не об этом. Спасибо вам за все, что вы для меня сделали… а как там с выставкой? Вы, помнится, сказали, что я могла бы получить за фотографии деньги… мне не хотелось бы затрагивать эту скользкую тему, но деньги… они мне, возможно, понадобятся.　

Деньги нужны всем, нечего стесняться, успокоил я ее. — Но неужели ваше имущество не было застраховано?　

Да-да, разумеется, Джордж оставил страховку на дом, и я получу по ней деньги — хотя, к сожалению, не полную стоимость. Но надолго мне их не хватит — сами понимаете, инфляция…　Скажите, Мари, — осторожно начал я, — а разве после Джорджа не осталось сбережений? Ну, например, на отдельном счете в банке?.. '　

Дружелюбие на ее лице сменилось подозрительностью.　

Что вы имеете в виду? Мне этот вопрос уже задавали — в полиции.　

Мари… вспомните о грабежах, о своем лице, о поджоге…　Не было у него никакого счета в банке! — изорвалась она и уже тише добавила: — Джордж не мог совершить ничего бесчестного. Я вам уже (оворила. Неужели вы мне не верите?　

Я промолчал, потом, вздохнув, спросил, знает ли она, к кому из друзей заезжал Джордж по пути из Донкастера?　

Конечно. Не к другу — просто к знакомому — пропустить стаканчик. Его зовут Ланс Киншип. Джордж позвонил мне утром из Донкастера — он всегда звонил по утрам, если накануне не ночевал,　и сказал, что задержится на полчаса, завернет к Лансу Киншипу — это по пути. Киншип хотел, чтобы Джордж сфотографировал его за работой, он какой- то киношник, режиссер, что ли, бог его знает. «Противный парень, этот Ланс Киншип, — сказал Джордж, — мелочный, эгоистичный, самовлюбленный, но если ему польстить, хорошо заплатит.» И больше я от Джорджа почти ничего не услышала.　

Мари сделала глубокий вдох, пытаясь сдержать подступившие к глазам слезы.　

Извините, — она всхлипнула и полезла в сумочку за платком.　Поплачьте, — сказал я, думая о том, что прошло всего три недели с тех пор, как погиб Джордж. — Поплачьте, никто вас не осудит.　Только не здесь, — она попыталась улыбнуться. — Не на скачках. — Уголком платка проведя под нижними веками, она снова всхлипнула. — А напоследок Джордж попросил меня купить жидкого «Аякса» для мойки окон. Глупо, правда? Его последние слова… — было видно, что ей стоит нечеловеческих усилий не разрыдаться.　Купи немного жидкого «Аякса», Мари. Купишь? А я даже не знаю… — Она судорожно глотнула, слезы побежали по ее бледным щекам. — Я даже не знаю, зачем тот «Аякс» ему понадобился.　Мари… — я протянул ей руку, и, как в больнице, она вцепилась в мою ладонь горячими пальцами.　Говорят, человек навсегда запоминает последние слова любимого…　

Губы Мари задрожали, в глазах застыли слезы.　

Да-да, вы правы.　

Опираясь на мою руку, она снова вытерла глаза. Постепенно присутствие духа вернулось к ней. Она разжала побелевшие от напряжения пальцы на моей ладони и смущенно улыбнулась. Я спросил ее о результатах вскрытия.　

Вы имеете в виду алкоголь? Да, кровь на анализ брали, сказали, содержание ниже нормы. Он у этого Киншипа выпил всего две рюмки виски. Я рассказала, что Джордж собирался заехать к Киншипу, и его вызывали в полицию… Он мне еще потом прислал письмо с соболезнованиями. Конечно, его вины тут нет. Я тысячу раз предупреждала Джорджа, что надо быть осторожнее. Он и прежде несколько раз чуть не заснул за рулем, возвращаясь издалека.　

Я рассказал Мари, что мне пришлось делать для Киншипа фотографии вместо Джорджа. Новость заинтересовала ее куда больше, чем я ожидал.　

Джордж всегда говорил, что если вы решите всерьез заняться фотографией, он останется без штанов. — Мари заставила себя улыбнуться, чтобы я понял, что она шутит. — Если бы он только знал… Он бы так обрадовался. Господи, господи, Джордж…　

Слезы вновь брызнули из глаз Мари. Мы посидели немного, пока она успокоилась и опять стала просить прощения за свою слабость, а я снова сказал ей, что извиняться не за что, было бы странно, если бы она не горевала.　

Я спросил, где она сейчас живет, чтобы послать к ней агента за работами Джорджа. Мари ответила, что пока остановилась у друзей, а куда ей потом деваться, не знает. Все вещи сгорели во время пожара, кроме костюма, который на ней, и надеть нечего. И мебель сгорела, если у нее когда-нибудь будет дом, что она туда поставит? В голосе Мари слышалась безысходность. Но самое ужасное… у нее не осталось ни одной фотографии Джордж/…　

После пятого заезда мы с Мари распрощались. Взяв из машины фотографии Ланса Киншипа, я направился в весовую, как вдруг увидел, что у двери стоит Джереми Фоук.　

Смотри, упадешь, — сказал я.　Понимаешь, я думал…　

Ты думал, что я выполню твою просьбу, только если схватить меня тепленьким прямо у носовой.　Ну… в общем-то, да.　Что ж, ты недалек от истины.　Я приехал поездом, — сказал он явно довольный воей проделкой. — Подбросишь до Сент-Олбанса?　По-моему, у меня нет другого выхода.　

Увидев меня, Ланс Киншип подошел за фотографиями. Я машинально представил их с Джереми друг другу, добавив, что именно в доме у Киншипа в последний раз пил виски Джордж Миллейс.　

Разрывая твердый конверт, Киншип наградил каждого из нас пронзительным взглядом, после чего сокрушенно покачал головой.　

Да, жалко Джорджа. Отличный был парень. — Он выхватил фотографии из конверта и стал просматривать одну за другой, высоко взметнув подвижные брови. — Прекрасно, — заключил он. — Просто отлично. Сколько с меня?　

Я заломил баснословную цену, но он только кивнул и, вытащив туго набитый кошелек, тут же отсчитал деньги.　

Сделаете еще?　Конечно. Перепечатка обойдется дешевле.　Каждый вид в двух экземплярах, — сказал Киншип. — Хорошо?　Каждый вид? — переспросил я удивленно.　Да. Они мне все нравятся. Чудо как хороши. Хотите взглянуть, — обратился он к Джереми и приглашающе помахал пачкой у него перед носом. Джереми принял предложение с похвальным энтузиазмом и, просматривая снимки, даже счел нужным по-киншиповски вскинуть брови.　Вы, должно быть, в мире кино большой человек, — сделал вывод Джереми. Киншип просиял и стал засовывать фотографии обратно в конверт.　В двух экземплярах, — повторил он. — Хорошо?　Хорошо.　

Он кивнул и пошел прочь, но не успел отойти и десяти шагов, как остановился — показать свои фотографии очередной жертве.　

По-моему, пора делать ноги, — сказал Джереми, наблюдая за Киншипом. — Если этот тип будет　

продолжать в том же духе, тебя через пять минут клиенты на части разорвут.　

Я вполуха слушал болтовню Джереми, не решив еще, хочется ли мне ему верить. Внимание привлекло зрелище куда более необычное, и я застыл, наблюдая.　

Смотри, — дернул я Джереми за рукав, — видишь, вон там, двое, стоят и разговаривают.　Ну, вижу.　Один из них — Барт Андерфилд, тренер из Ламбурна. А второй — помнишь фотографию во французском кафе? Так вот, это Элджин Яксли… вернулся домой из Гонконга.　

Итак, Элджин Яксли снова в Англии. Всего через три недели после гибели Джорджа, через две недели после того, как сожгли его дом, Элджин Яксли счел возможным вернуться.　

Я часто торопился с выводами, но на сей раз вряд ли это случайность. Элджин Яксли уверен, что уличающая его фотография благополучно сгорела, потому-то и стоит сейчас, не таясь, и широко улыбается, счастливый, что бояться больше нечего.　

Проклятый шантажист и его имущество обратились в прах — это ли не повод для радости?　

Может, просто совпадение? — предположил Джереми.　Нет, — отрезал я.　Гляди, прямо сияет.　Жалкий холуй.　Ты сохранил фотографию?　Можешь не сомневаться.　

А пока Элджин Яксли похлопывал Барта Андер- филда по спине, ощерив в улыбке крокодилью пасть, а Барт Андерфилд не казался таким довольным даже после того, как был оправдан судом.　

И что ты собираешься с ней делать?　Подожду. Посмотрю, что будет дальше.　Помнишь, я как-то посоветовал тебе сжечь фотографии? — задумчиво спросил Джереми. — Я был неправ.　Ну-ну, — улыбнулся я. — Завтра займусь голубыми прямоугольниками.　

Так ты догадался, как их проявлять?　По-моему, да. Надо попробовать.　И как же?　

В его глазах светился неподдельный интерес, обычно рассеянное выражение сменилось сосредоточенным, и Джереми удалось задержать на мне взгляд на целых десять секунд.　

Гм… Тебе как, лекцию о природе света прочесть или просто рассказать, что я буду делать?　Ради бога, не надо лекций.　Так вот, я думаю, что, если увеличить оранжевые негативы через синий светофильтр и напечатать их на высококонтрастной бумаге, может получиться нормальный снимок.　Черно-белый? — спросил, подмигнув, Джереми.　Черно-белый.　Откуда возьмешь синий светофильтр?　Ты, кажется, все-таки хочешь, чтобы я прочел тебе лекцию. Пойдем. Посмотрим последний заезд.　

Мне показалось, что Джереми заколебался. Он, как мог, старался отбрыкаться от моего предложения и даже снова поджал ногу: видно, совесть служителя Фемиды не позволяла ему принять участие в столь низменном зрелище. Но вскоре выяснилось, что я был к нему несправедлив. Когда мы уже сидели на трибунах в ожидании старта, Джереми вдруг сказал:　

Между прочим… я сегодня днем уже видел скачки. И тебя видел.　Да ну?　Я подумал, что грех отказываться от возможности познать новое…　Ну и как тебе?　Да так себе. И что ты нашел в этих скачках?　

По дороге в Сент-Олбанс Джереми рассказал, что удалось узнать.　

Как ты советовал, я связался с телекомпанией: попросил показать бухгалтерские книги и познакомить хоть с кем-нибудь из участников съемок. Кстати, в Сосновой Сторожке снимали фильм всего один раз, и съемочная группа провела там недель шесть, не больше.　Шансов мало.　

Да. Но, как бы там ни было, мне объяснили, где найти режиссера, — он все еще работает на телевидении. Режиссер произвел на меня тяжелое впечатление — хмурый такой усатый дядька — ну, в общем, сам понимаешь. Я встретился с ним в Стритхэме, он сидел на обочине дороги и наблюдал за профсоюзным собранием электриков. Они, видишь ли, решили объявить забастовку, а потому отказались осветить церковный дворик, где он собирался снимать сцену из нового фильма. Одним словом, настроение у него было отвратительное.　Могу себе представить.　Толку я от него не добился, — сказал Джереми с сожалением. — Только рот открыл, а он как понес меня: «Что же я, по-вашему, должен помнить какие-то вшивые шесть недель тринадцать лет назад и вшивую девчонку с вшивым сосунком?» Дальше — больше. Дескать, была бы его воля, он бы всяких вшивых прихлебателей на пушечный выстрел к Сосновой Сторожке не подпустил. И вообще, ходят тут всякие, суются, куда не следует, а ему это вот где сидит, ему работать надо. Так что лучше мне убираться подобру-поздорову. Вот так.　Очень жаль.　Потом мне удалось заловить одного актера, он был занят в том злополучном фильме на главной роли, а сейчас временно работает в картинной галерее, — так он сказал мне то же самое. Тринадцать лет назад? 'Молодая женщина с маленькой девочкой? Безнадежно.　Я возлагал большие надежды на съемочную группу, — сказал я со вздохом.　Могу найти других, — сказал Джереми. — Это совсем не трудно. Я связался с актером через наших агентов.　Поступай, как считаешь нужным.　Думаю, можно попробовать.　А музыканты долго жили в Сторожке?　

Джереми извлек из кармана уже изрядно помятый　

листок и, сверившись с ним, ответил:　

Три месяца — плюс-минус неделя.　А после них?　Религиозные фанатики, — он поморщился. — Твоя мать, по-моему, не была набожной.　

Она и понятия не имела о том, что такое религия.　Этих сектантов тоже уже давно след простыл.　Возможно. Послушай, а почему бы нам не пойти другим путем? Опубликуем фотографию Аманды в журнале «Лошадь и Собака» — вдруг кто-нибудь узнает конюшню? Здание, наверное, стоит на прежнем месте и ничуть не изменилось.　Это будет стоить недешево.　Ну уж не дороже частных детективов, — отозвался я. — Думаю, журнал берет деньги за место на полосе — а что на этом месте будет стоять, фотография или текст, им все равно. Я могу сделать хороший черно-белый снимок нужного размера, а там посмотрим. Может, кто и клюнет.　Уговорил, — вздохнул Джереми. — Боюсь, расходы на поиски Аманды в конечном итоге превысят сумму, которую она сможет унаследовать.　А бабушка… действительно так богата?　Не знаю. Не удивлюсь, если там и нет ничего. Она ужасно скрытная. Ее бухгалтер, по-моему, в курсе дела, но из этого скряги и слова не вытянешь. Прикидывается этаким простачком.　

В Сент-Олбансе первым делом заехали в лечебницу. Джереми уселся в приемной и стал листать старые номера женского журнала, а я поднялся наверх в комнату умирающей. Поддерживаемая подушками, она сидела необычайно прямо. На волевом, суровом, все еще полном жизни лице горели злые, совсем не старческие глаза.　

Ты нашел ее? — спросила старуха, не удостоив приветствием, едва я закрыл за собой дверь.　Нет.　Но ты ищешь?　И да, и нет.　Что ты хочешь этим сказать?　Я посвящаю поискам лишь часть свободного времени: у меня есть и другие дела.　

Она уставилась на меня, прищурив воспаленные веки; не отводя глаз, я опустился в кресло для посетителей и сказал:　

Я был у Джеймса.　

Лицо в подушках на миг исказилось гневом и отвращением, и я с удивлением увидел, как глубоко она разочарована. Неженатый бездетный сын-гомо-　

сенсуалист украл у бабушки нечто более важное, чем просто тепло домашнего очага, невестка, внуки, которые, конечно, натерпелись бы от ее вздорного характера, — он лишил ее жизнь продолжения. До меня вдруг дошло, что вовсе не ссора с сыном заставила бабушку начать поиски Аманды, а навязчивая идея остаться на земле и после смерти.　

Так вы, стало быть, хотите, чтобы во внуках и правнуках продолжали жить ваши гены? — спросил я.　Иначе смерть не имеет смысла.　

Жизнь тоже бессмысленная штука, подумал я, но ничего не сказал. Человек рождается, делает что может, умирает… А может, она права? И суть жизни действительно в том, чтобы гены, передаваясь из поколения в поколение, продолжали жить, и ты вместе с ними, лишь сменив телесную оболочку…　

Нравится вам это или нет, — сказал я, — но ведь и во мне есть ваши гены. Я передам их своим детям, если они у меня когда-нибудь появятся.　

Но даже на пороге смерти старуха не желала с этим смириться. Лицевые мускулы напряглись, она еще плотнее сжала губы, и, когда наконец разлепила их, голос ее зазвучал глухо и недружелюбно.　

Молодой стряпчий считает, что я должна рассказать тебе об отце.　

Я резко вскочил, не в силах сохранить спокойствие. Я пришел сюда именно за тем, чтобы мне рассказали об отце, но теперь уже не хотел ничего знать — убежать бы. прочь из этой комнаты и не слышать ни о чем. Уже давно я так не нервничал.　

Разве ты не хочешь узнать, кто твой отец? — выпытывала струха.　Нет.　Боишься? — в ее голосе слышались презрение и издевка.　

Я не ответил — да и что я мог сказать. Я и хотел и не хотел, боялся и не боялся. Я был в полном замешательстве.　

Я возненавидела твоего отца с тех пор, как узнала, что моя дочь беременна. Ты так похож на него, что мне тошно смотреть на тебя, хотя уже столько лет прошло. В твоем возрасте он был таким же — стройным и сильным… и у тебя его глаза.　

Я застыл в ожидании.　

Я любила его, — произнесла она, с усилием выталкивая слова, словно они сами по себе были для нее оскорбительными. — Я безумно любила его. Мне было сорок четыре, твоему отцу — тридцать. Я тогда пять лет как овдовела, я была так одинока… Он стал моим любовником, и мы собирались пожениться. Я обожала его. Дура.　

Она замолчала. Могла бы и не продолжать — я знал остальное. Загадочная ненависть, упорное нежелание меня видеть все эти годы — как просто все объяснилось. Я понял ее. И не мог не простить. И не пожалеть.　

Он жив? — спросил я, немного придя в себя.　Не знаю. Уже больше тридцати лет я ничего о нем не слышала.　А… как его звали?　

Старуха посмотрела мне прямо в глаза. Нет, она не простила.　

Этого я тебе никогда не скажу, не хочу, чтобы ты разыскал его. Он сломал мне жизнь. Сошелся со мной ради денег и спал с моей семнадцатилетней дочерью в моем собственном доме. Вот что за человек был твой отец. Благодари бога, что не услышишь от меня его имени.　

Я кивнул.　

Мне очень жаль, — сказал я, неуклюже пытаясь выразить сочувствие.　

Ее глаза еще сильнее потемнели от гнева.　

Найди мне Аманду, — сказала она. — Этот желторотый стряпчий сказал, что ты поможешь, если я расскажу тебе об отце. Так ступай же и найди ее.　

Она закрыла глаза. Лицо в подушках сразу стало больным и беспомощным.　

Уйди, — сказала она, не поднимая век. — Ты мне неприятен.　Ну и что? — спросил Джереми, когда я спустился вниз.　Сказала.　И кто же, молочник?　Вроде того. — И я вкратце рассказал ему все, что услышал от бабушки.　Бедная старуха, — покачал головой Джереми.　Сейчас пропущу стаканчик — и можно жить дальше, — сказал я.