Отражение

Глава 8

От ипподрома до Лондона, где жил Джеймс Нор, расстояние вдвое меньше, чем от моего дома, поэтому со скачек я прямиком поехал к нему на Камден-Хилл. Всю дорогу я надеялся, что не застану его, но когда я нашел улицу и дом и нажал на кнопку звонка, дверь открыл человек лет сорока, который подтвердил, что он и есть Джеймс Нор.　

Естественно, он был немало изумлен, увидев перед собой неизвестного племянника, свалившегося как снег на его голову, однако, после недолгого колебания, все же пригласил меня в дом. Мы прошли в гостиную. Она вся была уставлена викторианскими безделушками, а от яркого цвета стен у меня зарябило в глазах.　

— А я-то думал, Кэролайн сделала аборт, — грубо сказал он. — Мать говорила, что избавилась от ребенка.　

Пухлый, с дряблым телом, маленьким ртом и каким-то скорбным выражением в глазах, он ничуть не походил на свою сестру. У него не было ни ее насмешливой легкости, ни грациозности, ни горячечной суетливости, и я сразу же ощутил возникшую между нами неловкость, с каждой минутой все больше и больше ненавидя поручение Джереми.　

Я объяснил ему, что разыскиваю Аманду. Поджав губки, он слушал меня с нарастающим беспокойством.　

— Старая грымза уже несколько месяцев твердит, что лишит меня наследства, — яростно сказал он. — С тех пор, как здесь побывала. — Он скользнул взглядом по комнате, в которой ничто не напоминало о моей матери. — 　Пока я бывал у нее в Нортэмптоншире, все было хорошо. А потом она вдруг заявилась сюда без приглашения. Старая грымза!　

— Она больна, — сказал я.　

— Ну конечно. — Он резко взмахнул руками. — Я предложил ее навестить. Нет, говорит. Видеть меня не хочет. Старая дура!　

Раздался нежный звон — медные часы на каминной полке пробили полчаса. Здесь все было высшего качества и начищено до блеска. И старинные безделушки Джеймса Нора оказались не подделкой, а настоящим антиквариатом.　

Что я, дурак, помогать тебе искать эту девчонку! — заявил он. — Да если ее никто не найдет, рано или поздно вся недвижимость достанется мне, есть завещание или нет. Но ждать мне придется долго. Много лет. И все из-за ее дури!　Почему? — спокойно спросил я.　Ноэля Кауарда' же она любила! — обиженно ответил он, всем тоном подчеркивая, что если уж она любила Ноэля Кауарда, то должна была любить и его.　Это еще ни о чем не говорит, — сказал я, поняв наконец, в чем дело.　Я не хотел, чтобы она ко мне приезжала. Не явись она сюда, не было бы никакого шума. — Он пожал плечами. — Ну что, уходишь? Больше тебе здесь делать нечего.　

Он направился к двери, но тут она открылась, и в комнату вошел мужчина в клеенчатом фартуке с деревянной ложкой в руке. Он был гораздо моложе Джеймса и тоже явно гомосек.　

Здравствуй, радость моя! — воскликнул он, увидев меня. — На ужин останешься?　Он уходит, — оборвал его Джеймс.　

Они посторонились, уступая мне дорогу. Выйдя в холл, я спросил человека в фартуке:　

Вы видели миссис Нор, когда она приезжала сюда?　Ну конечно, радость моя, — горестно начал он, но потом увидел, что Джеймс делает отчаянные знаки и замолчал. Я смущенно улыбнулся, глядя поверх их голов, и пошел к двери.　Удачи я тебе не желаю, — напутствовал меня Джеймс. — Эта девка Кэролайн плодила детей, как кроликов. Я никогда не любил ее.　

*Куард Ноэль Пирс (1899–1973) — актер и драматург, гомосексуалист　

Вы ее помните?　Она вечно надо мной смеялась и выставляла　

дураком. Я был рад, когда она уехала.　

Я кивнул и открыл дверь.　

Погоди, — вдруг сказал он и подошел ко мне.　

Я понял, что у него созрела какая-то идея.　

Мать, конечно, тебе ничего не оставит, — начал　

он.　

Почему же? — спросил я.　

Он нахмурился.　

Ужас, что было, когда Кэролайн забеременела. Кошмар один. А крику-то… Я помню это… хоть и не знаю, в чем там дело было — мне не объясняли. Я только знаю одно: все изменилось из-за тебя. Кэролайн ушла, а мать превратилась в мерзкую старую грымзу. Что мне только довелось пережить, пока я жил с ней! Она ненавидела тебя… Ей даже мысль о тебе внушала отвращение. Знаешь, как она тебя называла? «Омерзительный зародыш Кэролайн», вот как! Омерзительный зародыш Кэролайн.　

Он выжидательно уставился на меня, но, по правде сказать, я ничего не испытал. Ненависть старухи была мне безразлична.　

Я поделюсь с тобой, — сказал он, — если ты сможешь доказать, что Аманда умерла.　

В субботу утром мне позвонил Джереми Фоук.　

Будешь завтра дома? — спросил он.　Да, но…　Хорошо. Я к тебе заскочу. — Прежде чем я успел возразить, он повесил трубку. Что ж, хорошо, что теперь он хоть предупреждает меня о своем визите: все-таки достижение.　

В субботу на почте я столкнулся с Бартом Андерфилдом. Я решил обойтись без обычного вялого приветствия и сразу взял быка за рога.　

А где сейчас Элджин Яксли, Барт?　В Гонконге, — ответил он. — А что?　В отпуске? — продолжал я.　Да нет, конечно. Он там живет.　А сейчас он приехал, да?　Нет, не приехал. Он бы мне сообщил.　Но он ведь должен быть здесь, — настаивал я.　

Почему это должен? — раздраженно сказал Барт.　Нет его. Он на конном заводе работает — там особо не разъездишься. Время прижимает. А тебе-то что до этого?　Мне просто показалось… что я его видел.　Когда? Быть не может.　М-м… на прошлой неделе. Точнее, восемь дней назад.　Ошибочка вышла, — торжествующе сказал Барт.　В тот день Джорджа Миллейса хоронили, и Элджин мне телеграмму прислал… — Он вдруг осекся, глаза забегали, но он продолжал… — из Гонконга прислал.　Выражал соболезнования?　Джордж Миллейс, — ядовито сказал Барт, — был дерьмом.　А ты что же, сам, значит, на похороны не пошел?　Сдурел, что ли! Да я бы плюнул на гроб.　Поймал он тебя в объектив, а, Барт? Андерфилд сузил глаза и не ответил.　Ну ладно, — сказал я, пожав плечами, — наверно, теперь, когда Джордж умер, многим полегчало.　Да уж свечки ставят во славу господа, будь уверен.　Кстати, ты ничего не слышал о том парне, который пристрелил лошадей Элджина? Как там его имя… Теренс О'Три?　В тюрьме сидит, — сказал Барт.　Как в тюрьме? — удивился я и стал загибать пальцы.　Март, апрель, май… он уже должен был выйти.　Ему срок накинули, — сообщил Барт. — Надзирателю по роже дал.　Откуда ты знаешь? — с любопытством спросил я.　Я… ээ… да говорят. — Он вдруг повернулся, видимо, решил, что разговор зашел слишком далеко, и пошел прочь.　Ну ты, конечно, слышал, что дом Джорджа Миллейса сгорел? — крикнул я вдогонку.　

Он остановился и кивнул.　

Ясно. На скачках говорили.　А ты знаешь, что это был поджог?　

Он застыл как вкопанный.　

Поджог? — изумленно переспросил он. — А зачем?.. О! — Тут он понял зачем, а я подумал, что нарочно такое изумление на лице не изобразишь.　

Он ничего не знал.　

Эл джин Яксли был в Гонконге, а Теренс О'Три — в тюрьме. Ни они, ни Барт Андерфилд не грабили, не избивали и не поджигали.　

Все оказалось куда сложнее, чем я предполагал.　

С выводами я поспешил.　

Я недолюбливал Джорджа Миллейса и поэтому без труда уверовал в его непорядочность. Уличающая фотография действительно была сделана им, но доказательств, что Джордж использовал ее, у меня не было. Мне было известно одно: Элджин Яксли поступил на службу в Гонконге, вместо того, чтобы вложить полученные по страховке деньги в скаковых лошадей. Это право любого человека. Здесь нет ничего противозаконного.　

Но закон он, тем не менее, нарушил. Он обманул суд, присягнув, что никогда не встречался с Теренсом О'Три. Когда же. они встречались? В феврале уже состоялся суд, и О'Три был заключен в тюрьму. Перед судом, зимой? Отпадает — тогда стояла хорошая погода и еще… — В моем мозгу вдруг четко всплыло то, что я еще тогда бессознательно отметил. — Газета! На столе перед французом лежала газета, на которой можно было рассмотреть число.　

Погруженный в мысли, я не спеша пришел домой, задумчиво прошел в комнату и, вставив в эпидиаскоп сделанный мной большой негатив, включил его. На столе гостиной вспыхнуло во много раз увеличенное изображение.　

Газета француза лежала на столе под таким углом, что ни числа, ни заголовка мне разобрать не удалось.　

Я был разочарован, но, тем не менее, продолжал внимательно изучать фотографию: а вдруг да повезет. И действительно, в самой глубине кафе, возле кассы, висел настенный календарь. Цифры и буквы на нем были нечеткие, но в целом прочитать их было можно. Апрель прошлого года.　

В конце апреля прошлого года лошадей Элджина Яксли отправили попастись на травке, а четвертого мая их застрелили.　

Я выключил проекционный аппарат и поехал на Виндзорские скачки. Концы с концами не сходились. Я ощущал себя человеком, который долго блуждал　

по лабиринту и, казалось, вот-вот должен оказаться у выхода, но, завернув за угол, обнаруживает, что попал в тупик, окруженный огромным частоколом.　

В тот день на Виндзорских скачках были представлены весьма средние силы: все «звезды» участвовали в более важных скачках в Челтнеме, и благодаря слабой конкуренции один из самых медлительных стиплеров Гарольда оказался на высоте. Половина его престарелых соперников сошла с дистанции, любезно уступив ему место, и мой дряхлый скакун, в изнеможении опустив голову, выложился до конца и первым финишировал на трехмильной дистанции.　

С вздымающейся грудью он стоял в загоне для расседлывания победителей и ждал, пока я, тоже уставший как черт, расстегну подпругу и сниму седло. Наградой за эти старания мне была радость его владелицы — пожилой леди, безраздельно преданной своему питомцу.　

Я знала, что когда-нибудь он обязательно выиграет! — воскликнула она, светясь от радости. — Знала! Молодец наш старичок.　Молодец, — согласился я.　Знаете, это его последний сезон. А потом — на заслуженный отдых. — Она похлопала его по шее и шепнула на ухо. — Все мы уже постарели, правда? Что поделаешь — жаль, но ничто не вечно. Все имеет свой конец, верно, старичок? Но сегодня у нас праздник.　

Я пошел в весовую и встал на весы, а в ушах у меня все еще звучали ее слова: все имеет свой конец, но сегодня у нас праздник. Десять лет у меня был праздник, но все имеет свой конец…　

Все во мне по-прежнему восставало против мысли о том, что для меня скоро все кончится, и особенно, что виной этому — Виктор Бриггс, но где-то в глубине души слабый росток смирения пускал свой первый листочек. Жизнь изменяется, все имеет свой конец. Да и сам я менялся. Я не хотел этого, но это происходило помимо моей воли. После долгого, спокойного плавания я теперь медленно дрейфовал по направлению к берегу.　

На этой неделе я, вопреки обыкновению, выиграл четыре скачки. Я был в отличной форме. Я выиграл заезд на аутсайдере. Мне предложили участие в пяти　

других заездах на следующей неделе. Это было наглядное подтверждение формулы «успех порождает успех». Все было прекрасно: казалось, мне　

улыбается весь мир. Всего неделя прошла с того дня, как я скакал на Рассвете, а настроение изменилось так, будто это было бог весть как давно.　

Со всех сторон звучали поздравления. Мои сомнения мигом улетучились. Если бы меня спросили в тот момент, не собираюсь ли я бросать жокейское ремесло, я бы ответил: «М-м, да… лет через пять».　

Но об этом меня никто не спросил. Никто и не предполагал, что я могу расстаться с конным спортом. Никто, кроме меня.　

Джереми Фоук сдержал свое обещание и приехал на следующее утро. Он протиснул свое аистиное тело в дверь и прошел за мной в кухню.　

Шампанского? — спросил я, вынимая из холодильника бутылку.　Ээ… да ведь сейчас только десять… — замялся он.　Как-никак четыре победы. Такое не каждый день бывает, — сказал я. — А может, кофе хочешь?　Ээ… вообще-то, ладно… выпью шампанского.　

Он сделал первый глоток с таким видом, будто　

совершал тяжкий грех, и я подумал, что, несмотря на все свои хитрости, в душе он все же остается конформистом.　

Вопреки обыкновению, сегодня Джереми попытался придать одежде небрежность. На нем была шерстяная клетчатая рубашка, вязаный галстук и новый голубой свитер. Наверное, мой вид — расстегнутые воротнички и манжеты, небритый подбородок — внушил ему ужас, но виду он не подал. Как всегда, собираясь с мыслями, он обвел взглядом всю комнату, начав с потолка.　

Ты видел… э… Джеймса Нора?　Видел.　

Я усадил его за кухонный стол на кожаный диван и, взяв бутылку, сел рядом.　

Он наслаждается семейным союзом в Камден- Хилле.　О! — сказал Джереми.　

Я усмехнулся.　

Однажды миссис Нор без предупреждения нагрянула к нему. Раньше она там не бывала. А тут увидела дружка Джеймса и поняла, что ее сынок — гомосексуалист.　О! — воскликнул Джереми, до которого наконец дошло что к чему.　

Я кивнул.　

Так что на потомство рассчитывать не приходилось.　Вот почему она вспомнила об Аманде. — Он вздохнул и снова отхлебнул шампанского. — А ты уверен, что он гомосексуалист? Он что, сам это сказал? 　Считай, что так. Понимаешь, я гомосексуалистов знаю — сам когда-то жил у такой парочки.　

Смутившись, Джереми уткнулся носом в стакан, а я подумал о Данкане и Чарли, у которых жил целых три года. Чарли был старше Данкана — взрослый человек сорока с лишним лет, обстоятельный, трудолюбивый и добрый. Для меня Чарли был всем — отцом, дядей, защитником. Данкан был болтун и склочник, но с ним было весело. Ни один из них никогда не пытался привить мне собственные пороки.　

Постепенно Данкан становился менее болтливым й более склочным и с ним было уже не так весело. Однажды он влюбился в кого-то другого и ушел из дома. Чарли сильно горевал и был безутешен. Он обнимал меня за плечи, прижимал к себе и плакал, и я тоже плакал над несчастьем Чарли.　

Меньше чем через неделю приехала моя мать — она как смерч ворвалась в комнату.　

Ты же понимаешь, Чарли, дорогуша, — затараторила она, — что теперь, когда Данкана нет, Филип больше не может оставаться у тебя. Посмотри только, милый, в каких ужасных он растет условиях! Сам видишь, миленький, он ни минуты не может больше здесь оставаться. — Она взглянула на меня — такая же веселая, но более хрупкая, чем раньше, и менее красивая, — Иди собирайся, Филип, милый. Мы едем в деревню.　

Чарли пошел в маленькую, похожую на коробку, комнату, которую они с Данканом выстроили для меня в углу фотостудии. Я сказал ему, что не хочу уезжать.　

Твоя мама права, малыш, — возразил он. — Пора тебе уезжать. Нужно сделать, как она говорит.　

Он помог мне собраться и на прощанье подарил одну из своих фотокамер. Вся моя жизнь изменилась в один день. В тот же вечер я научился вычищать лошадиные фургоны, а на следующее утро начал ездить верхом.　

Список обитателей Сосновой Сторожки привез? — спросил я Джереми, отхлебнув шампанского.　Ну конечно, — с облегчением ответил он, вновь почувствовав под ногами твердую землю. — Вот… — Он развернул листок бумаги. — Если твоя мать была здесь тринадцать лет назад, ее соседями были либо бойскауты, либо телевизионщики, либо музыканты. Но я узнал, что телевизионщики бывали там наездами. А вот музыканты жили постоянно. Это были… ээ… они исполняли экспериментальную музыку, уж не знаю, что это значит.　Шума много, толку мало…　

Он весело взглянул на меня.　

Агент по продаже недвижимости помнит, как они пережгли электропроводку. Он считает, что они все время были под кайфом… принимали наркотики. Может быть, среди них… была… ээ… и твоя мать?　

Бойскаутов можно исключить, — сказал я, поразмыслив. — Вряд ли мать была с ними. Музыканты… Правда, у них были наркотики, но чтобы мать была в компании неудачников… Нет, она никогда не оставляла меня с такими людьми., впрочем, и с музыкантами тоже. — Я снова задумался. — Хотя, если уже тогда она стала настоящей наркоманкой, наверное, ей было все равно. Но комфорт она любила. — Я вновь замолчал. — Думаю, нужно начать с телекомпании. Там, по крайней мере, могут сказать, какую тогда готовили программу и кто над ней работал. У них обязательно должны остаться записи.　

Лицо Джереми выразило самые разнообразные чувства — от недоверия до потрясения.　

— Э-э… — сказал он, — я хотел кое-что узнать… Не знаю, правда…　

Слушай, — перебил я его. — Задавай вопросы без лишних вступлений. Не понравятся — отвечать не буду, вот и все.　Ты безумно прямолинеен, — посетовал он. — Ну　

ладно. Что ты имел в виду, говоря, что мать оставляла тебя именно с такими людьми, и какая связь между ней и наркотиками?　

Я вкратце обрисовал процедуру подкидывания меня к Деборам, Самантам и Хлоям и сказал, чем я им обязан. По растерянному выражению лица Джереми я понял, что у него было совсем другое детство.　

С наркотиками дело обстоит сложнее, — продолжал я. — Я толком ничего про них не понимал, пока не вырос. Да и после того, как мне исполнилось двенадцать, я видел ее всего раз… в тот день, когда она забрала меня от гомосексуалистов и отвезла на скаковую конюшню. Но, сколько помню, она всегда принимала наркотики. Иногда я жил с ней неделю- другую, и меня всегда окружал этот запах, резкий, едкий запах. Много лет спустя — мне было уже за двадцать — я узнал, что это за запах… это была марихуана. Гашиш. Я курил его, когда был совсем маленьким. Однажды, когда матери не было дома, один из ее приятелей сунул мне «косячок». Вернувшись, мать пришла в бешенство. Понимаешь, она по-своему хотела, чтобы я рос нормальным мальчиком. В другой раз ее дружок дал мне «кисленькое». Она была просто вне себя от ярости.　«Кисленькое», — повторил Джереми. — Ты имеешь в виду ЛСД?　Да. Я не понимал, почему она так сердится. Тот мужчина засмеялся, и она дала ему пощечину. — Я помолчал. — Она старалась оберегать меня от наркотиков. Наверное, она умерла от героина, хотя сам я никогда не видел его у матери.　Почему ты думаешь, что она умерла от героина?　

Я долил в бокал шампанского.　

Об этом говорили владельцы скаковой конюшни, у которых я жил, — Маргарет и Билл. Вскоре после переезда к ним я как-то вошел в гостиную в самый разгар жаркого спора. Я понял, что речь идет обо мне, лишь когда, увидев меня, они резко прервали разговор. Я только уловил: «Она — героин»… Смешно, но тогда мне было приятно, что мать считают героиней. Я сразу почувствовал к ним расположение. Но вскоре понял, что на самом деле Маргарет хотела сказать «она — героинистка», и спросил ее об этом.　

Оказывается, они с Биллом знали, что мать принимает героин, но понятия не имели, куда она уехала. Они подозревали, что мать умерла, и, конечно, догадывались о причине смерти, но молчали, чтобы не сделать мне больно. Они были добрые люди. Очень добрые.　

Извини, — сказал Джереми, покачав головой.　Ничего. Это было очень давно. Я никогда не горевал по матери. Теперь мне кажется это очень странным, но тогда я ничего не чувствовал.　

Я горевал по Чарли. Мне было пятнадцать, и скорбь моя была глубокой и сильной, но скоро на смену ей пришло иное чувство — более ровное, размытое, которое я испытывал и сейчас. Наследством Чарли я пользовался каждый день　

и буквально — его фотооборудованием, и в переносном смысле — знаниями, которыми он со мной поделился. Ему был я обязан каждой своей фотографией.　

Попробую связаться с телевизионщиками, сказал Джереми.　

Ладно.　А ты поедешь навестить бабушку.　Придется, — удрученно вздохнул я.　

Джереми улыбнулся уголками губ.　

Где же нам ее искать? Я имею в виду Аманду. Если мать тебя все время кому-то подбрасывала, наверное, она и с Амандой поступала так же. Ты об этом не думал?　Думал.　И что же?　

Я молчал. Все эти люди — Хлоя, Саманта, Дебора　

остались в далеком прошлом и превратились в безликие тени. Случись мне увидеть их теперь, я бы никого не узнал.　О чем ты думаешь? — требовательно спросил Джереми.　Ни у кого из них не было пони. Я бы это помнил. Я никогда не бывал там, где фотографировали Аманду.　А, понимаю.　Кроме того, — продолжал я, — навряд ли за ней присматривали те же самые люди: это ведь большое одолжение. Я сам редко жил дважды в одном и　

том же месте. Мать старалась равномерно распределять нагрузку.　

Это все так странно, — вздохнул Джереми.　Быть может, я смогу найти один дом, где я жил, — нехотя проговорил я. — Всякое бывает. Но учти: не исключено, что теперь там живут другие люди. Вряд ли они что-нибудь знают об Аманде.　Это мысль! — оживился Джереми.　Но в успехе я сомневаюсь.　Все равно попытаться стоит.　

Сделав еще несколько глотков шампанского, я задумчиво взглянул на комод, где лежала оранжевая коробка Джорджа Миллейса, и внезапно отбросил все колебания. В самом деле, почему бы не попытаться?　

Так как ты решил? — спросил Джереми.　Ладно. — Я взглянул на него. — Если хочешь, оставайся. Но Амандой я сегодня заниматься не буду. Мне нужно разгадать другую головоломку. Вроде как клад ищу, правда, найду или нет — неизвестно. В общем, нужно кое-что выяснить.　Э-э… я… — замялся он.　

Я встал, взял коробку и положил ее на стол.　

Скажи, что ты об этом думаешь? — спросил я.　

Он снял крышку и внимательно просмотрел　

содержимое коробки. Потом разочарованно взглянул на меня.　

Да здесь же… ничего нет.　М-мм. — Я сунул руку в коробку и вытащил　

прозрачную полоску негатива размером примерно шесть на семнадцать сантиметров. — Посмотри-ка на свет.　

Он взял негатив и поднял его к свету.　

Тут какие-то пятна, — растерянно сказал он. — Очень слабые. Еле-еле видны.　Это изображения, — пояснил я. — Три изображения на пленке из двадцати кадров.　Но… их же не видно.　Правильно, — согласился я. — Но если я буду аккуратен и если повезет… может быть, мы что-нибудь и разглядим.　Как? — удивился он.　С помощью усиливающих растворов.　Но зачем? На что они тебе сдались?　

Я прицокнул языком.　

Здесь может оказаться масса интересного. Понимаешь, эта коробка принадлежала одному великому фотографу. Он вообще был человек не очень обычный. Так вот, вполне возможно, что на кое-каких из этих негативов что-то есть…　

Но… на каких именно?　В том-то все и дело. На каких… если вообще тут что-то есть.　

Джереми глотнул шампанского.　

Вернемся к Аманде.　Возвращайся к Аманде. А я займусь фотографиями.　

Я пошел в лабораторию и стал рыться в стенном шкафу. Джереми с интересом наблюдал за мной.　

Сложнейшая техника, — заметил он, скользнув взглядом по увеличителям и автомату для фотопечати. — Я и не подозревал, что ты этим занимаешься.　

Я в двух словах рассказал ему о Чарли и, наконец, обнаружил то, что искал. В глубине шкафа стояла бутылка, которую я купил три года назад, когда ездил отдыхать в Штаты. На этикетке было написано «Негативный усилитель», ниже прилагалась инструкция. Я отнес бутылку к раковине.　

А это что? — спросил Джереми, ткнув пальцем в грушевидную насадку на кране.　Водяной фильтр. Понимаешь, в фотографии применяется чистейшая, мягкая вода. А если вода прямо пойдет через железные трубы, все фотографии будут в точеЧках.　Сумасшествие какое-то, — сказал он.　Просто точность.　

Я смешал воду и усилитель в пластиковой мензурке строго по инструкции и вылил раствор в ванночку с проявителем.　

Я никогда раньше не пользовался усилителем, — сказал я Джереми. — Может и не получиться. Хочешь — посмотри, а то — иди на кухню и пей свое шампанское.　Я… честно говоря, мне очень интересно. А что ты будешь делать?　Сейчас возьму эту прозрачную пленку с пятнами, сделаю контактный отпечаток на обычную черно-белую бумагу и посмотрю, что получится. Потом опущу　

негатив в усилитель, сделаю еще один черно-белый отпечаток и посмотрю, есть ли разница? А потом… там видно будет.　

Освещенный тусклым светом лабораторного фонаря, я принялся за работу. Джереми так пристально вглядывался в ванночку с проявителем, что едва не утопил нос.　

Что-то ничего не видно, — заметил он.　Мы действуем методом проб и ошибок, — пояснил я. Я попробовал отпечатать прозрачный негатив четыре раза при разной выдержке, но все негативы получались либо сплошь черные, либо серые, либо белые.　Там ничего нет, — сказал Джереми. — Все без толку.　Погоди, сейчас попробуем с усилителем.　

С замиранием сердца я опустил прозрачную пленку в усилитель и довольно долго болтал ею в нем. Потом промыл ее и снова посмотрел на свет. Бледные пятна были все такими же неясными.　

Не получается? — разочарованно спросил Джереми.　Не знаю. Просто не представляю, что должно получиться. Может быть, усилитель слишком старый. Некоторые реактивы со временем теряют свойства. Срок хранения… и так далее.　

Я снова напечатал негатив при разной выдержке и снова получил черные и темно-серые отпечатки. Однако на сей раз на светло-сером отпечатке были видны какие-то пятна, а на белом — завихрения.　

Ага, — сказал Джереми. — Конец.　

Мы пошли на кухню — подумать и подкрепиться.　

Плохо дело, — сказал он. — А вообще-то эта затея с самого начала была обречена на провал.　

Я отхлебнул шампанского и медленно процедил его сквозь зубы.　

Мне кажется, — не спеша начал я, — можно добиться большего, если напечатать этот негатив не на бумагу, а на другую пленку.　На другую пленку? Которую в камере заряжают? А разве это возможно?　Ну да. Печатать можно на что угодно. Главное, чтобы был эмульсионный слой. А фотоэмульсией можно покрыть практически все. Понимаешь, печатать　

можно не только на бумаге. Покроешь эмульсией холст, например, и печатай на нем. А хочешь — на стекле. Или — на дереве. Можно даже на тыльной стороне руки напечатать — надо только немного постоять в темноте. Вот как!　

Господи!　Но, конечно, только черно-белые пленки, не цветные, — добавил я и, отхлебнув шампанского, предложил:　Ну что, попробуем еще?　Тебе, правда, нравится этим заниматься? спросил Джереми.　Что ты имеешь в виду? фотографию… или фототрюки?　И то и другое.　Ну… пожалуй, да.　

Я встал и вернулся в лабораторию. Джереми пошел следом. В тусклом красном свете я вытащил чистый ролик высокочувствительной пленки «кодак- 2556», размотал его с катушки в длинную полоску и разрезал на пять кусков. Потом, прижав их по очереди к прозрачному негативу с пятнами, сделал новые фотоотпечатки, каждый раз при разной выдержке: от одной до десяти секунд, и потом положил их в ванночку с проявителем. Джереми поболтал пинцетом в ванночке и выжидательно наклонился над ней.　

Вынув каждый кусочек пленки из проявителя, мы сунули его в ванночку с закрепителем, промыли и в конце концов получили пять новых позитивов. С этих позитивов, повторив заново всю процедуру, опять сделали негативы. Включив свет, я обнаружил, что новые негативы стали гораздо более плотными, чем те, с которых я начинал. На двух из них можно было различить изображение… пятна обрели очертания.　

Почему ты улыбаешься? — допытывался Джереми.　Смотри, — сказал я и поднес к свету полоску негативов.　

Он посмотрел на них и сказал:　

Пятна теперь ясней видны. Но все равно ничего разобрать нельзя.　Ошибаешься. На снимке — мужчина и девушка.　

Откуда ты знаешь?　Со временем научишься читать негативы.　

Вид у тебя самодовольный, — проговорил Джереми.　

Честно говоря, — сказал я, — я ужасно собой доволен. Давай допьем шампанское и перейдем к следующему этапу.　Какой будет следующий этап? — спросил он, когда мы сидели в кухне и потягивали шампанское.　Сделаем позитивные отпечатки с новых негативов. Черно-белые отпечатки. Вот так сюрприз!　Да что тут смешного?　Голая девушка, вот что.　

Он чуть было не опрокинул бокал.　

Шутишь?　Грудь видишь? — засмеялся я. — Это самая четкая часть негатива.　Ну а… это… ее лицо?　Скоро увидим. Есть хочешь?　Ну и дела! Уже час дня.　

Съев ветчину с помидорами и тосты из черного хлеба и допив шампанское, мы вернулись в лабораторию.　

Печатать фотографии с таких слабых негативов было все равно сложно: снова мог получиться белый или темно-серый снимок, размытый, с плохо проработанными деталями. Необходимо было определить нужную выдержку, в подходящий момент вытащить проявляющийся снимок и опустить его в закрепитель. После нескольких попыток с каждым из двух лучших негативов я, наконец, получил три довольно чистых отпечатка. Теперь, по крайней мере, можно было разобрать, что именно сфотографировал Джордж. Включив свет, я внимательно рассмотрел их, потом приставил просмотровую лупу — ошибки быть не могло.　

Ну, что там? — спросил Джереми. — Все прекрасно? Даже не верится. Где же победный клич? Ты что, не рад?　

Я повесил негативы ^ сушильный шкаф и молча вылил ванночки с проявителем.　

Да что же там? — спросил Джереми. — В чем дело?　Это настоящий динамит, — сказал я.