Отражение

Глава 9

Взяв готовые негативы, мы с Джереми поднялись наверх, и я включил эпидиаскоп. Нагреваясь, аппарат, как обычно, тихо загудел.　

Что это? — спросил Джереми.　Никогда не видел? — удивился я. — Вообще, он довольно старый, еще от Чарли мне достался. Слайды кладутся на основание, а увеличенное изображение проецируется на экран или, в данном случае, на стену. Проецировать можно все, что хочешь: книжные страницы, иллюстрации, фотографии, письма, даже засушенные листья. Тут дело в зеркалах.　

В эпидиаскопе все еще лежала фотография Элджина Яксли и Теренса О'Три. Когда я включил его, на стене появилось все то же четкое изображение.　

За окном сгущались сумерки. Я задернул занавески, и фотография ярко засияла в темноте. Через минуту я вынул снимок из зажимов, положил на его место полоску негативов, которая получилась наиболее удачно, сфокусировал объектив, дал большое увеличение и по порядку стал смотреть их.　

Несмотря на неважное качество негативов, они словно запульсировали на стене. На первом я увидел верхнюю часть тела какой-то девушки и на уровне ее груди — голову и плечи мужчины. Голые, лица обращены друг к другу. Руками мужчина поддерживал грудь девушки, прижавшись ртом к соску.　

О, господи! — пролепетал Джереми.　

Мм-да, — сказал я. — Хочешь посмотреть остальные?　

Я не думал, что при увеличении это будет так ужасно.　

Второй негатив изображал ту же сцену, на сей раз снимали под другим углом. Грудь девушки теперь была видна меньше, зато полностью открывалось лицо мужчины.　

Это обычная порнография, — сказал Джереми.　Да нет…　

Я вынул из зажима второй негатив и показал третий. Теперь картина изменилась. События разви

вались. Девушка, лицо которой на сей раз было четко видно, лежала на спине, колени раздвинуты. На ней лежал мужчина, его голова повернута в профиль. Рукой он сжимал грудь женщины, и то, чем они занимались, не вызывало никаких сомнений.　

Оставалось неясным, где были сделаны фотографии. Установить это я не смог: за исключением　

людей, все остальное на пленке было серо.　

Я выключил эпидиаскоп и включил свет в комнате.　

А почему ты считаешь, что это не порнография? — спросил Джереми. — Что же это такое?　Я их знаю, — сказал я. — Знаком с ними.　

У него глаза полезли на лоб.　

Скажи мне как юрист… — продолжал я. — Предположим, ты узнаешь после смерти человека, что он занимается шантажом. Что ты сделаешь?　Ты серьезно?　Абсолютно…　Ну… э… во всяком случае, его нельзя преследовать в судебном порядке.　Значит, сделать ничего нельзя?　

Он нахмурился.　

Ты не мог бы выразиться поточнее?　Пожалуйста.　

И я рассказал ему о Джордже Миллейсе, об ограблениях, о нападении на Мари Миллейс и о поджоге дома, об Элджине Яксли, Теренсе О'Три и пяти убитых лошадях, и о любовниках.　

Эти обрезки Джордж очень аккуратно хранил в своей коробке, — сказал я. — Секрет двух пленок я разгадал. А что, если и остальные тоже зашифрованы?　И все они… стали основой для шантажа?　Кто его знает.　Кто знает… а ты, значит, хочешь это выяснить?　

Я медленно кивнул.　

Дело не только в шантаже, сколько в этих фотозагадках. Я хочу разгадать секреты Джорджа, просто посмотреть, смогу ли. В общем, ты прав: мне это нравится.　

Поежившись, словно от холода, Джереми уставился в пол. И вдруг сказал:　

По-моему, все это нужно уничтожить.　Не думаю.　Но как же! Ты сам сказал… динамит.　

Значит, так… Кто-то ограбил и поджег дом Джорджа Миллейса. Когда я нашел первую фотографию, то решил, что это дело рук Элджина Яксли, но он тогда был в Гонконге. Значит, Яксли отпадает… Можно допустить, что это сделали любовники… но, возможно, они тут ни при чем.　

Джереми встал и угловатыми, неловкими рывками заходил по комнате.　

Мне это не нравится, — заявил он. — Это опасно.　Для меня?　Конечно, для тебя.　Никто об этом не знает, — возразил я. — Только ты.　

Джереми взволнованно забегал по комнате, дергая　

локтями, будто изображал полет птицы.　

Я думаю… — сказал он. — М-да… А не было ли каких-нибудь сомнений относительно смерти Джорджа Миллейса?　Господи, — выдохнул я так, словно Джереми саданул меня под дых. — Не думаю.　А что с ним случилось?　Он возвращался домой из Донкастера, заснул за рулем, и машина врезалась в дерево.　И все? Ты уверен?　М-м, — задумался я. — Его сын сказал, что по пути отец заезжал к приятелю, и они пропустили по рюмочке. Потом поехал домой и по дороге врезался в дерево.　

Джереми подергался еще немного и сказал:　

А откуда известно, что он заезжал к приятелю? И что он заснул за рулем?　Вот вопросы, достойные юриста, — заметил я. — Я не знаю ответа на первый вопрос, равно как и на второй. Впрочем, никто этого не знает. Просто все так предполагали. Ночь, долгая дорога — человек устал и заснул. Что тут странного. Просто трагическая случайность.　Вскрытие делали? — спросил он.　Не знаю. А в таких случаях делают?　

Он пожал плечами.　

Иногда. Могли проверить кровь на алкоголь, а если тело несильно повреждено, установить, не было ли у него сердечного приступа или апоплексического удара. Если никаких подозрительных обстоятельств нет, то все.　

Если бы задавали какие-то странные вопросы, мне бы его сын сказал об этом. Да что там мне — всему ипподрому бы рассказал.　Странно, что ограбления не вызвали подозрений у полиции, — нахмурившись, сказал Джереми.　Видишь ли, первое серьезное ограбление произошло во время похорон, — устало сказал я.　Его кремировали?　Да, — кивнул я и задумался. — Полицейские могли заподозрить… понимаешь, они все время донимали Мари Миллейс расспросами, не было ли у Джорджа фотографий, представляющих для кого-нибудь опасность. Но то, что они действительно существуют, в полиции не знают.　А мы знаем.　Совершенно верно.　Брось это, — вдруг сказал Джереми. — Сожги фотографии и лучше ищи Аманду.　Что я слышу! Ты, юрист, предлагаешь мне избавиться от улик!　Ничего тут смешного нет, — оборвал он меня. — Вспомни Джорджа Миллейса: ты тоже можешь врезаться в дерево.　

В шесть Джереми уехал, а я отправился на военный совет к Гарольду. На этой неделе мне предстояло участвовать в шести заездах, плюс — пять дополнительных скачек в Виндзоре. В общем, дел — по горло.　

Гляди не сверзись с этих виндзорских гиен, — предостерег меня Гарольд. — И на кой они тебе сдались. Знаешь ведь, что все мои лошади в твоем распоряжении.　Деньги нужны, — лаконично пояснил я.　Хм!　

Гарольд не любил, когда я выступал за другие конюшни, но сделать ничего не мог: я был вольнонаемным жокеем. Особенно его раздражало, что на стороне я выиграл несколько представительных скачек, и когда потом его донимали расспросами, он заявил, что я выступал на лошадях второго состава, а с ними каких только неожиданностей не бывает.　

В следующую субботу в Аскоте скачешь на лошадях Виктора, — сказал он. — На Панцире и… Рассвете.　

Я искоса взглянул на него, но он отвел глаза.　

Ясно, в Сандауне он мог выступить получше, — продолжал Гарольд. — Силенок у него пока хватает.　В Аскоте соперники будут куда серьезней. Ему трудней придется.　

Он кивнул и, помолчав, осторожно сказал:　

Панцирь может стать фаворитом. Смотря, как у него эти четыре дня пройдут, как отдыхать будет… Подождем до пятницы, а там посмотрим…　

Воцарилось молчание.　

Что посмотрим? — наконец выдавил я. Выигрывать или проигрывать?　

Филип…　Проигрывать я не буду, — отрезал я.　Но…　Послушай, Гарольд, — перебил его я. — Если ты мне друг, скажешь в субботу рано утром, как решил. Поставишь на проигрыш — я скакать не смогу, заболею. Острая боль в желудке, колики, понос. Ну… сам понимаешь.　А как же Рассвет?　На прошлой неделе я выиграл четыре раза, — процедил я, закипая. — Мало тебе этого?　Но Виктор…　Если игра будет честной, я выложусь до конца, — резко сказал я. — Так Виктору и передай! — Я не смог усидеть и вскочил. — И не забывай, Гарольд, Панцирю пока всего четыре года, данные у него отличные, но он норовист, как черт. Обогнать его нелегко, но он частенько обносит препятствия, а порой и лошадей кусает. Короче, Панцирь не подарок, но я люблю его за смелость… И помогать портить его не буду. А при таком отношении вы наверняка его испортите, сделаете из него аутсайдера. Он привыкнет жульничать. Это, наконец, просто глупо.　У тебя все?　В целом да.　Значит, так. Насчет Панциря я с тобой согласен. Я так и передам Виктору. Но, сам понимаешь, это его лошадь.　

Я молчал и думал о том, что любое мое слово может сыграть против меня. Но пока я выступаю за эту конюшню, еще не все потеряно.　

Пить хочешь? — спросил Гарольд.　Кока-колу.　

Мы больше не касались этой щекотливой темы и спокойно обсудили трех остальных скакунов и их шансы на выигрыш. Лишь когда я собрался уходить, Гарольд вновь вернулся к разговору, которого я так страшился.　

— Если выхода не будет — заболеешь, — с трудом выдавил он. — Я тебя предупрежу.　

На следующее утро я участвовал в трех заездах на Фонтуэллских скачках. Первый — на скакуне Гарольда — я проиграл, упав вместе с лошадью за три мили до финиша, а в двух других пришел, соответственно, вторым и третьим. Я был вознагражден хлипкими аплодисментами и, конечно, не получил никаких предложений выступить в следующих заездах. Средний день, бывает и хуже. Упал я удачно и отделался всего-навсего синяком.　

День прошел спокойно: в весовой не обсуждали никаких свежих слухов. Казалось, не было ни кабацкой драки между новоизбранным членом «Жокей-клуба» и кинорежиссером, который к тому же поставляет кокаин, ни пожилого лорда, танцующего вокруг аппетитной куколки, ни унылого жокея со сломанной ключицей, ни его избитой матери.　

Мне даже почудилось, что Виктора Бриггса я придумал себе сам.　

Тихий день на ипподроме.　

Во вторник я был свободен от скачек, поэтому весь день выезжал лошадей Гарольда и отрабатывал технику прыжка. Пасмурное промозглое утро тянулось бесконечно долго, и даже Гарольд не получал удовольствия от работы. Ведя под уздцы по Лам- бурну оседланную лошадь, я думал о том, что наше настроение передалось всей деревне — в такие дни от ее жителей редко услышишь «доброе утро».　

С двенадцати часов день целиком принадлежал мне.　

Подкрепившись тарелкой пшеничных зерен и сухофруктами, я уставился на оранжевую коробку Джорджа Миллейса, но потом решил отложить свои эксперименты — слишком уж нервы взвинчены.　

Потом вспомнил об обещанном визите к бабушке　

и тут же нашел удобный предлог, чтобы отложить и его.　

Передо мной возник немым укором образ Джереми Фоука, и я, собравшись с силами, решил, наконец, выполнить свое обещание: поискать дом, где жил в детстве. На успех я не рассчитывал и убедил себя, что просто совершу приятную прогулку в свободный от забот день.　

Согласно намеченному плану, я поехал в Лондон и стал объезжать улочки в районе между Чизиком и Хаммерсмитом. Мне показалось, что я уже бывал здесь, среди стоящих в ряд аккуратных домиков, где селятся люди среднего достатка, в основном трехэтажных, с подвалами и арками. Вдоль домов к маленьким садикам тянулись обманчиво узкие палисадники. Где-то здесь я жил в детстве, но теперь даже название дороги не мог вспомнить.　

За прошедшие годы все изменилось до неузнаваемости: исчезли целые улицы, а на их месте　

возникли широкие автострады. Редкие заброшенные дома сиротливо жались друг к другу. Закрылись кинотеатры — вместо них открылись восточные магазины. Лишь автобусы ходили как раньше.　

Автобусные маршруты.　

Я вдруг вспомнил, что тот дом стоял третьим или четвертым от конца дороги. Прямо за углом — остановка, там я садился на автобус.　

Куда я ездил? На речку или просто погулять.　

Я стал припоминать события более чем двадцатилетней давности. Днем мы отправлялись на речку — поглазеть на плавучие дома, парящих чаек, на ил, который обнажал отлив, а то бежали на мост Кью-Бридж и любовались раскинувшимися внизу садами.　

Оттуда я и решил начать. Доехав до моста Кью-Бридж, я развернулся и пристроился к автобусу.　

Ехал я медленно, поскольку всякий раз, когда автобус останавливался, мне тоже приходилось тормозить. Так я катался целый час, но все без толку: автобус ни разу не остановился на углу. Наконец я оставил это бесполезное занятие и просто принялся кружить по улицам, но здесь все было незнакомо. Может быть, я ошибся районом и стоило поискать в Хэмпстеде, куда меня тоже возили в детстве?　

Помогла чистая случайность. Я проезжал мимо старого паба «Резвый конь», выкрашенного в темно- коричневую краску, и вдруг вспомнил, что бывал здесь раньше. Витрину паба, как прежде, украшал запотевший бокал с узорчатым ободком. Остановив машину за углом, я дошел до дверей шоколадного цвета и стал думать, куда идти дальше.　

Через несколько минут мне удалось сориентироваться. Повернув налево, я прошел метров триста и, перейдя дорогу, завернул направо в первый поворот.　

Я оказался на улице, вдоль которой в ряд вытянулись самые обычные трехэтажные аккуратные домики с арками. На обочинах и во двориках стояли машины, на тротуаре из островков земли торчало несколько чахлых деревьев. У обнесенных изгородью домов росли кусты, к дверям вели три ступеньки.　

Я пересек дорогу и медленно пошел по улице. Я не знал, туда ли попал и какой дом мне нужен. Чувствуя растерянность, я замедлил шаг.　

До конца улицы оставалось четыре дома. Я　

свернул на дорожку, ведущую к одному из них, поднялся по ступеням и позвонил в дверь.　

Мне открыла женщина с сигаретой в руке.　

Извините, — начал я. — Саманта здесь живет?　Кто?　Саманта.　Нет. — Она подозрительно оглядела меня с　

головы до ног и захлопнула дверь.　

Я зашел еще в шесть домов. В двух мне сказали «нет», в остальных «убирайся!», «нет, милый, меня зовут Попей, хочешь зайти?», «нам не нужны щетки», и «это кошка?».　

На восьмой раз я нарвался на старуху, которая заявила, что если я и дальше буду болтаться по домам, она вызовет полицию.　

Я ищу женщину по имени Саманта, — объяснил я — Она здесь раньше жила.　Я с тебя глаз не спущу, — пригрозила она. — 　

Только попробуй влезть в окно, полицию вызову!　

Ее личико перекосилось от злости. Я зашагал дальше, а она вышла на улицу и стала следить, куда я пойду.　

Плохо дело, подумал я. Саманты мне не найти. Может, ее дома нет или она переехала отсюда. А　 может быть, она вообще никогда здесь и не жила. Сопровождаемый злобным, пристальным взглядом старухи, я зашел еще в один дом и позвонил, но　 мне никто не ответил.　

Я решил сделать последнюю попытку. Если и здесь меня постигнет неудача, плюну на все и поеду домой.　

Дойдя до дверей следующего дома, я, в который раз, нажал кнопку звонка. Мне открыла девушка лет двадцати.　

Извините, — сказал я. — Не живет ли здесь　 Саманта? — Я повторял этот вопрос так часто, что　 теперь он звучал уже смешно.　

Какая Саманта? Как ее фамилия?　К сожалению, не знаю.　

Девушка неприязненно поджала губы.　

Подождите минутку, — бросила она. — Я посмотрю.　

Дверь захлопнулась. По ступенькам я спустился к палисаднику. Там на бетонированной площадке стояла маленькая красная машина. Томительное ожидание тянулось бесконечно, а старуха, стоявшая неподалеку, сверлила меня взглядом.　

Наконец я повернулся, и тут дверь отворилась. На пороге стояли двое — уже знакомая мне девушка и женщина средних лет. Я было шагнул к ним, но женщина остановила меня резким взмахом руки.　

Что вам нужно? — громко спросила она.　Я ищу… некую Саманту.　Я слышала. Зачем?　Вы — Саманта? — с расстановкой спросил я.　

Она оглядела меня с привычной уже мне подозрительностью. Это была изящная женщина с волнистыми каштановыми волосами до плеч, в которых пробивалась седина.　

Что вам нужно? — сурово повторила она.　Вам знакома фамилия Нор? — спросил я. — Филип Нор или Кэролайн Нор?　

Девушке это явно ни о чем не говорило, но женщина взглянула на меня более пристально.　

А что именно вы хотите? — продолжала допытываться она.　

Меня зовут… Филип Нор.　

Женщина взглянула на меня уже без прежней настороженности, но и без особого дружелюбия,　

скорее — недоверчиво. Определенно, мое имя было ей знакомо.　

Ну что ж, заходите, — наконец проговорила она.　Меня зовут Саманта Берген.　

Я поднялся по ступенькам и вошел в дом. Мне казалось, что сейчас на меня нахлынут воспоминания детства. Но память молчала.　

Вниз, — сказала она и, пройдя вперед, оглянулась через плечо. Я прошел за ней по холлу и спустился по ступенькам, которые во всех лондонских домах ведут через кухню к черному ходу, а оттуда — в сад. Девушка шла за нами. На лице ее были написаны удивление и тревога.　Вы уж извините за такой прием, — сказала Саманта, — но знаете, какие пошли времена. Столько кругом ограблений. Вот и приходится осторожничать. А тут вы вдруг пришли и стали Саманту спрашивать…　Понимаю, — успокоил я ее.　

Мы вошли в большую облицованную деревом комнату, похожую на кухню в деревенском стиле, за тем исключением, что в деревнях такую редко встретишь. Вокруг большого стола стояли стулья, пол выложен красным кафелем. Застекленные двери вели в сад. На цепях, прикрепленных к потолочной балке, висело большое плетеное кресло. Рядом помещался газовый камин, и всюду была расставлена утварь из сверкающей меди.　

Недолго думая, я прошел по красному кафелю и сел в висячее плетеное кресло у камина, поджав под себя ноги.　

На Саманту Берген это произвело впечатление разорвавшейся бомбы.　

Это вы! — воскликнула она. — Филип, маленький Филип! Он всегда так здесь сидел, поджав ноги. Я и забыла. Но вот сейчас… вы так сели… Боже милостивый.　Извините, — пробормотал я и, вскочив, остановил крутившееся кресло. — Я просто… машинально.　Ну что вы, милый мой, — возразила она. — Сидите! Просто так странно снова видеть вас. А это — Клэр, моя дочь, — сказала она, повернувшись к девушке.　Когда вы жили здесь, ее еще не было. — Потом обратилась к дочери: — Сын подруги. Я иногда за ним присматривала. Господи… сколько же лет　

прошло? Неужели… да, двадцать два года. Но, по-моему, я тебе об этом никогда не рассказывала.　

Девушка покачала головой. Смотрела она на меня уже менее озадаченно, взгляд потеплел. И мать, и дочь привлекали какой-то неброской красотой: обе были одеты в джинсы и свободные свитера, на лицах — ни следа косметики. У обеих большие серые глаза, прямой нос и красиво очерченный подбородок, только дочь стройнее, а ее волосы — темнее и короче. Держались они уверенно, в глазах читался ум.　

Своим приходом я, видимо, оторвал их от работы: на столе были разложены корректурные гранки, рисунки и фотографии — макет будущей книги. «Кулинарная книга», — пояснила Клэр, перехватив мой взгляд, а Саманта добавила: «Клэр работает в　

издательстве», — после чего меня усадили за стол. Я сразу рассказал им о поисках Аманды и о счастливой случайности, приведшей меня в их дом.　

Действительно счастливая случайность, — грустно покачала головой Саманта. — Но, увы, боюсь, что помочь я тебе ничем не смогу. В последний раз я видела Кэролайн тогда же, когда и тебя. Я и не знала, что у нее есть дочь. Она никогда здесь с ней не бывала.　Расскажите мне о ней, — попросил я. — Какая она была?　

Кэролайн? Чудесная такая, веселая, легкая, хорошенькая, ее все время хотелось обнять. Все ее любили и ни в чем не отказывали. Но… — Она замолчала.　

Что «но»? — настойчиво спросил я. — Говорите прямо, прошу вас. Двенадцать лет, как она умерла. Боли я не чувствую.　Ну… она принимала наркотики. — Саманта бросила на меня испытующий взгляд, но я кивнул, и она продолжала: — Перепробовала почти все: кокаин, ЛСД, марихуану, всякие депрессанты, антидепрессанты. Но тебя она старалась от этого оградить — не хотела, чтобы ты видел, как они там балдеют, ну и просила иногда за тобой присмотреть денек-другой… Правда, раньше чем через несколько недель она за тобой не возвращалась… Ты был такой тихий, как мышонок… но во- обще-то с тобой было очень хорошо. И я никогда не возражала, когда она тебя приводила.　

А часто это случалось?　Часто ли она приводила тебя? О… ну, раз шесть. В первый раз ты здесь появился года в четыре, а в последний раз я видела тебя лет в восемь. Тогда должна была родиться Клэр, и я уже не смогла брать тебя.　Я всегда с большой благодарностью вспоминал вас, — сказал я.　Правда? — Ей это было приятно. — А я и не думала, что ты помнишь… хотя, раз уж ты пришел сюда, значит, в самом деле…　Кстати, вы не знаете Хлою, Дебору или Миранду?　спросил я.　Дебору БеДербек? Которая переехала в Брюссель?　Наверное, именно ее…　

Саманта с сомнением покачала головой.　

Об Аманде она ничего не будет знать. Она уже… двадцать пять лет как живет в Брюсселе.　

Клэр стала делать чай, а я тем временем спросил Саманту, не рассказывала ли ей когда-нибудь мать о моем отце.　

Нет, я ничего никогда о нем не слышала, — убежденно сказала она. — Да и остальные, наверное, тоже. Она должна была сделать аборт, но не сделала. Дотянула до тех пор, пока не стало слишком поздно. Фантастическое легкомыслие — в этом вся Кэролайн.　Она скорчила гримасу. — Но если бы она сделала то, что обещала этой ведьме — своей матери, ты бы сейчас, наверное, здесь не сидел.　Она искупила свою вину: мое рождение не зарегистрировано.　Господи! — Она хмыкнула. — Узнаю Кэролайн. Мы друг друга с детства знали, учились в одной школе. А когда окончили, она почти сразу же влипла в эту историю с тобой.　А в школе она принимала наркотики?　Да нет, что ты! — Она задумалась, нахмурив брови. — Это случилось позже. Кто из нас этим не баловался! Нет, вместе мы этим не занимались. Но наше поколение…В молодости все мы, наверное, рано или поздно их пробовали. В основном, марихуану.　

На лице Клэр было написано удивление — она,　

видно, и не предполагала, что ее мать способна на нечто подобное.　

А ее друзей, с которыми она балдела, вы знали?　

Саманта покачала головой.　

Нет, не доводилось. Кэролайн говорила «друзья», но мне всегда казалось, что это один человек — мужчина.　Нет, — сказал я, — иногда их было несколько. Я помню: на полу — диванные подушки, на них — 　

полусонные люди, комната вся в дыму. И повсюду — мир и покой.　

Я вспомнил людей, которые говорили «косячок», «травка», «костыль», но для ребенка эти слова непонятны, ибо означают другое.　

Когда мы пили чай, приготовленный Клэр, Саманта вдруг спросила, чем я занимаюсь.　

Я — жокей.　

Они посмотрели на меня недоверчиво.　

Но ты очень высокий, — возразила Саманта, а Клэр добавила:　Так не бывает, чтобы люди просто были жокеями.　Бывает, — ответил я. — Перед вами — наглядный пример. Кроме того, стипль-чезом могут заниматься довольно высокие люди. Например, известны жокеи ростом метр восемьдесят.　Как странно! — воскликнула Клэр. — И все-таки занятие довольно бессмысленное, нет?　Клэр! — одернула ее Саманта.　Если вы имеете в виду, что жокей не приносит никакой пользы обществу, — спокойно сказал я, — то ошибаетесь.　То есть? — спросила Клэр.　

Скачки — это развлечение. А развлечения полезны для здоровья.　

А как же ставки, — заявила она. — Это что, тоже полезно для здоровья?　Ставки — это своего рода сублимация риска: вместо того, чтобы ставить на жизнь, ставишь на деньги. Например, для альпинистов, покоряющих Эверест, существуют спасательные экспедиции.　

Клэр подавила улыбку.　

Но сами-то вы… рискуете.　Но ставок не делаю.　Клэр тебя в узел завяжет, — сказала ее мать. — Не слушай ее.　

Но Клэр покачала головой.　

По-моему, пытаться завязать в узел твоего маленького Филипа — гиблое дело.　

Саманта удивленно взглянула на нее, потом спросила, где я живу.　

В Ламбурне. Это деревушка в Беркшире возле Даунса.　

Нахмурив брови, Клэр сосредоточенно взглянула на меня.　

Ламбурн… это что-то вроде Ньюмаркета? Там много скаковых конюшен?　Совершенно верно.　Хм. — Она задумалась. — Позвоню-ка я сейчас своему шефу. Он делает книгу о жизни британских деревень. Сегодня утром он говорил, что материалов для книги пока еще мало, и спрашивал, нет ли у меня каких-нибудь идей. Текст для книги пишет один парень. Приезжает в деревню, поживет там с неделю и главу напишет. Он только что написал о деревне, где ставят оперы собственного сочинения. Так вы не будете возражать, если я позвоню?　Ну, конечно, нет.　

Едва я это сказал, она встала и пошла к телефону, стоящему на кухонном столике. Саманта с материнской гордостью посмотрела ей вслед. Как странно, что Саманте уже под пятьдесят, думал я, ведь в моем представлении она была молодой. Но теперь мне казалось, что я знаю ее уже много лет — причиной тому были, должно быть, какая-то ее теплота, прямодушие, стойкие жизненные ценности и врожденная доброта. Я вновь убедился, что полузабытые воспоминания моего детства были справедливы.　

Смотри, впутает тебя Клэр в какую-нибудь историю, — предостерегла она меня. — Видишь, мне пришлось включиться в создание кулинарной книги. Энергия у нее бьет через край. Помню, ей было шесть лет, и она мне вдруг заявила, что хочет стать издателем, — и своего добилась. Она уже заместитель того человека, которому сейчас звонит. Мы и глазом не успеем моргнуть, как она станет во главе фирмы. — Саманта вздохнула с довольной покорностью, показывая, сколь тяжко и почетно быть матерью вундеркинда.　

Сам вундеркинд, впрочем, производивший впечат-　

ленке вполне нормального ребенка, закончил говорить по телефону и, кивая, вернулся к столу.　

Он заинтересовался. Говорит, поедем туда все вместе, осмотрим место и, если нам это подойдет, он пошлет автора текста и фотографа.　Я вообще-то фотографировал в Ламбурне, — робко начал я. — Если бы вы хотели…　

Она прервала меня, дернув головой.　

Нам нужна профессиональная работа. Так что, извините. Но мой шеф говорит, что если вы не возражаете, мы пригласим вас на осмотр места. Может быть, поможете нам дельными советами, что и как.　Да… с удовольствием.　Вот и отлично. — Она внезапно улыбнулась мне, скорее снисходительно, чем дружески. Знает себе цену, подумал я. Она привыкла выделяться из толпы окружающих и, в отличие от Джереми Фоука, не скрывает этого.　Сможете поехать туда в пятницу? — спросила она.