Отражение

Глава 14　

В субботу утром я четырежды поднимал трубку телефона, чтобы отложить встречу с лордом Уайтом. Один раз даже набрал номер и послушал гудки на другом конце провода.　

В четвертый раз опустил трубку на рычаг и решил: надо идти, и пошел, хотя до конца не был уверен, что поступаю правильно.　

Дом лорда Уайта в Глостершире оказался величественным строением из замшелого камня, окруженным большим запущенным садом. Узкие стрельчатые окна удивленно взлетали вверх над кучами увядших листьев, на давно не стриженном газоне торчали колючие стебли бурой осенней травы. Когда-то посыпанную гравием дорожку, ведущую! к дому, покрывал ковер пожухлых сорняков. Нажимая кнопку звонка, я невольно задумался, легко ли быть бароном.　

Третий барон Уайт принял меня в маленькой гостиной, из окна которой можно было видеть нетронутую рукой садовника живую изгородь и несколько заглохших розовых кустов. Внутреннее убранство дышало седой древностью, старинный глянец потускнел от пыли веков. На линялом　

ситце кресел красовались аккуратные заплаты. Маловато денег, чтобы поддерживать замок в надлежащем виде, быстро вычислил я./Но все же достаточно, чтобы худо-бедно придать жилой вид половине дома.　

Лорд Уайт пожал мне руку и пригласил присесть, чересчур поспешно для обычного проявления вежливости: ему не терпелось узнать, зачем я пришел.　

А мне, хотя я всю дорогу только и делал, что обдумывал, с чего начать, выдавить из себя хоть слово было мучительно трудно.　

Сэр, — произнес я наконец. — Мне очень, очень жаль… но я принес вам дурные вести.　О Джордже Миллейсе? — слегка нахмурил брови лорд Уайт. — Вы, помнится, говорили, что собираетесь сообщить мне нечто о Джордже Миллейсе.　Да… о некоторых снимках, которые он сделал.　

Я замолчал. Господи, как бы мне хотелось никогда　

не переступать порога этого дома. Зачем я пришел сюда? Я ведь никогда в жизни ни во что не вмешивался, всегда выжидал, предоставляя событиям возможность идти своим чередом. Будь проклят день, когда я решился стать иным. Но поздно. Я сидел в гостиной лорда Уайта. Я принял решение и привел его в исполнение. Раз уж я здесь… надо довести дело до конца.　

Причинить боль. Намеренно заставить страдать. Оскорбить, вопреки инстинкту сострадания, который воспитывали во мне Саманта и Чарли, Маргарет и Билл. Выступить в роли палача с тупым топором.　

Продолжайте, Нор, — спокойно сказал ничего не подозревающий лорд Уайт.　

С тяжелым сердцем я открыл большой конверт, выдернул одну из трех фотографий любовников и вложил в его протянутую руку. Да, я считал, что в злополучной истории с Даной ден Релган он вел себя, как последний идиот, но, право, мне было страшно жаль его в эту минуту.　

Лорд Уайт пришел в ярость. Как я посмел, спросил он, выпрямившись во весь рост, как я посмел принести ему такую мерзость?　

«Знали бы вы, чего мне это стоило!» — подумал я, но вряд ли лорд Уайт смог бы воздать мне должное. Я вынул из конверта еще две фотографии и положил их на подлокотник изображением вниз.　

— Взгляните на эти, — сказал я хрипло. — Они еще уже, если это возможно.　

Он, должно быть, собрал все свое мужество, чтобы оставить себя взять фотографии. С отчаянной решимостью взглянул на них и медленно опустился в кресло. Он не проронил ни слова.　

Лицо исказилось мукой. И ужасом. Лорд Уайт не верил своим глазам: в объятиях Даны лежал ее отец, Айвор ден Релган.　

Говорят, можно сфабриковать любой снимок, — Наконец произнес лорд Уайт. — фотографии часто лгут.　На сей раз они говорят правду, — сказал я с сожалением.　Этого не может быть.　

Я достал из конверта фотографию письма Джорджа Миллейса и протянул ее лорду Уайту. Сломленный горем, он, казалось, совсем лишился сил и с большим трудом заставил себя сосредоточиться на бледно-серых строчках, каждую из которых я знал наизусть:　

«Уважаемый Айвор ден Релган!　

Уверен, что вас заинтересуют фотографии, которые я прилагаю к настоящему письму, — я сделал их несколько дней назад в Сен-Тропе.　

На фотографиях мне удалось запечатлеть в песьма недвусмысленных позах вас и молодую леди, которую считают вашей дочерью. (Довольно легкомысленно заниматься этим на балконе гостинцы, где вас наверняка могут щелкнуть телеобъективом).　

Возможны два варианта. 　

Первый: Дана ден Релган — ваша дочь, и вы I остоите в кровосмесительной связи.　

Второй: Дана ден Релган вам не дочь, но　

почему, в таком случае, вы выдаете ее за дочь? Не хотите ли вы, любезнейший, заполучить в сети некоего члена „Жокей-клуба“? А может, надеетесь и в клуб проникнуть, а там и еще что-нибудь перепадет?　

Я мог бы, конечно, послать фотографии лорду Уайту, но с этим можно подождать, если вы согласитесь на мое предложение.　

Ждите звонка.　

Искренне ваш,　

Джордж Миллейс».　

Лорд Уайт кончил читать и поднял на меня глаза. Передо мной был старик. Румянец влюбленности погас, на посеревших, ввалившихся щеках обозначились глубокие морщины. Я отвернулся, разглядывая свои руки, ноги, нелепые розовые кусты за окном. Я готов был смотреть куда угодно, лишь бы не видеть этого раздавленного человека.　

Откуда у вас эти фотографии? — спросил он после долгого молчания.　После смерти Джорджа Миллейса его сын передал мне ящик с некоторыми работами отца. Там я нашел эти снимки.　

Последовала еще одна мучительная пауза, потом, собравшись с силами, он снова спросил:　

Вы пришли ко мне… Хотите, чтобы я вам… заплатил?　

Проглотив застрявший в горле комок, я ответил, стараясь скрыть волнение:　

Сэр, вы, возможно, не обращали внимания, но люди обеспокоены тем, сколько власти забрал в последнее время Айвор ден Релган.　

Услышав это имя, лорд Уайт вздрогнул, потом уставился на меня и долго не отводил недружелюбного взгляда голубых глаз.　

И вы решили положить этому конец.　Да, сэр.　

Он помрачнел и, словно пытаясь освободиться от душившего его гнева, злобно бросил мне в лицо:　

Это не ваше дело, Нор.　

Я ответил не сразу. Мне было нелегко прийти сюда. Я потратил много сил и нервов, прежде чем убедил себя, что это все-таки мое дело.　

Сэр, — неуверенно начал я, — если вы искренне верите, что неожиданный взлет Айвора ден Релгана не имеет никакого отношения к чувствам, которые вы питаете к Дане ден Релган, то я покорнейше прошу меня извинить.　

Лорд Уайт промолчал. Тогда я заговорил снова:　

Неужели вы искренне верите, что конный спорт выиграет от платных распорядителей? Если да, простите меня.　Подите прочь, — сказал он хрипло.　До свидания, сэр.　

Я встал и направился к двери, но на пороге лорд Уайт окликнул меня:　

Подождите, Нор… Мне надо подумать.　

Я растерянно обернулся.　

Сэр, — вновь обратился я к нему, — все так уважают и любят вас… Никто не мог равнодушно идеть, что с вами происходит.　Не уходите, Нор. Присядьте, прошу вас.　

Нет, его голос не смягчился. В нем по-прежнему слышался упрек, осуждение и… готовность защищаться.　

Я снова сел в кресло. Лорд Уайт подошел к окну и, повернувшись ко мне спиной, долго стоял, погруженный в свои невеселые мысли, и смотрел в　

сад на голые замерзшие кусты роз.　

Не помню, сколько времени прошло. Окажись я　

на месте лорда Уайта, мне тоже было бы над чем　

поразмыслить. Когда он, не оборачиваясь, заговорил ¹ вновь, голос его был спокоен и тверд.　

Скажите, — спросил он, — сколько людей видели эти фотографии?　Не знаю, кому показывал их Джордж Миллейс,　ответил я. — Ну а я… их видел один мой приятель　он был со мной, когда я обнаружил фотографии. Но он не знает ден Релганов. Он очень редко бывает на скачках.　Так вы, стало быть, ни с кем не советовались, прежде чем прийти ко мне? ₍　Нет, сэр.　

Он снова надолго замолчал. В доме было тихо. Казалось, замок, как и я, затаив дыхание, ждал, что будет дальше.　

Вы, наверное, собираетесь рассказать эту забавную историю приятелям? — тихо спросил лорд Уайт.　Что вы, сэр, — возразил я, ужаснувшись. — Ничего подобного.　Ну и как прикажете благодарить вас? — Он вновь замолчал, но, сделав над собой усилие, продолжал:　

Деньгами? Или чем-нибудь еще?.. Что вы хотите за свое молчание?　

Он не обернулся. Нас разделяло расстояние в шесть шагов. Но я физически ощутил ожег пощечины.　

Вы ошибаетесь, — сказал я. — Я не Джордж Миллейс. Я… пожалуй, пойду.　

И быстро вышел — прочь из этой комнаты, прочь из этого дома, подальше от этого человека и его заросшего сорняками поместья. Давно уже никто не оскорблял меня так ужасно.　

В среду ничего особенного не произошло. День оказался еще беднее событиями, чем ожидалось. С утра я собирался в Кемптон, но тут позвонил Гарольд и сообщил мне, что Коралловый Риф сегодня не сможет участвовать в скачках — он не в форме.　

Эта проклятая тварь всю ночь металась в стойле,　пожаловался Гарольд. — Представляешь, просыпаюсь, слышу, как он бьется, бросился туда, принялся успокаивать, но сколько он там прокуролесил — одному богу известно. Почти выдохся, чертов сын, когда я прибежал. Виктор будет недоволен.　

Плакали мои денежки! Не стоило тратить бензин, чтобы просто поглазеть на скачки, так что я предпочел остаться дома и отпечатал фотографии для Ланса Киншипа.　

В четверг я все же отправился в Кемптон. Мне предстояло сделать всего один заезд, и дорогой я не мог не сокрушаться о скудости заработка на этой неделе. Но не успел я шагнуть в ворота, как ко мне подскочил свирепого вида коротышка и закричал, брызгая слюной, что его хозяин ищет меня и чтоб я не зевал, если хочу скакать на свободных лошадях из их конюшни.　

Я не стал зевать и поспел к тренеру как раз вовремя: он уже решил, что я задерживаюсь, и еще немного, договорился бы с другим жокеем.　

Никому теперь верить не стану, — сказал он, шумно отдуваясь, словно только что пробежал стометровку, хотя наверняка минут пятнадцать с места не сходил, ждал, когда я подойду. — Звоню вчера жокею, спрашиваю, как себя чувствуешь после падения? Он говорит, нормально. А сегодня утром звонит и преспокойно сообщает, что у него, видите ли, грипп. Как вам это нравится?　

По-моему, он не виноват, — ответил я, с трудом сдерживая смех.　Преступное легкомыслие.　

У лошадей легкие были получше, чем у тренера, но этим, к сожалению, их достоинства исчерпывались. На первой я пришел третьим из шести, вторая упала у предпоследней изгороди: неприятно, но ни лошадь, ни я не пострадали.　

Третья лошадь, на которой я, собственно, и должен был скакать в тот день, тоже не выказала особой резвости — неуклюжий малолеток-недоучка, ни стати, ни умения. На скачках для новичков я осторожно провел его через все препятствия, но неблагодарный тренер заявил, что я полз, как черепаха, — лошадь и разогреться-то не успела. Вот так.　

Мы опередили шестерых или семерых, спокойно сказал я.　

А от шестерых или семерых отстали, — возразил тренер.　Подождите, она еще себя покажет, — кивнул я. — Нужно время.　

И терпение. И недели, месяцы беспрерывных тренировок. Возможно, лошадь не увидит ни того, ни другого, а мне, наверное, в другой раз не предложат на ней скакать. Тренеру плевать, он будет стараться выжать предельную скорость, пока лошадь, за недостатком выучки, не свернет себе шею у открытой канавы.　

Бедная лошадь.　

Я с облегчением отметил, что лорд Уайт не пришел на скачки. Зато, к моему удивлению, на скачки пришла Клэр. Она поджидала меня у весовой, и я сразу увидел ее, когда, переодевшись в цивильное платье, выходил из раздевалки.　

Привет, — сказала она. ¹　Клэр!　Я решила, что должна увидеть скачки не по телевизору. — Глаза Клэр смеялись. — У вас тут всегда так?　

Пасмурное небо, полупустые трибуны…　

Почти всегда, — ответил я. — Как ты добиралась?　Поездом. Очень познавательно. А тут у меня прямо глаза на лоб лезут, до того все необычно.　

Ну, куда теперь? Может, хочешь выпить? Если не очень — поедем в Ламбурн.　В Ламбурн, — решила Клэр после недолгого раздумья. — Оттуда я смогу добраться домой　

поездом.　

Я вез ее в Беркшир, и на душе было непривычно хорошо и спокойно оттого, что она сидит рядом. «Возможно, — подумал я, пытаясь осмыслить свои чувства, — это потому, что Клэр　

— дочь Саманты».　

В доме было темно и холодно. Я включил свет и отопление, поставил на огонь чайник. Зазвонил　

телефон. Я поднял трубку, и прямо мне в ухо ворвался громкий пронзительный голос:　

Я первая?　Гмм, — поморщившись, я отвел трубку от уха, чтобы уберечь барабанные перепонки. — В чем, собственно, вы хотите быть первой?　Первая! — торжествующе запищало в трубке. Очень юный голос. Ребенок. Девочка. — Я целый день звоню, честно, через каждые пять минут. Так я первая? Ну, пожалуйста, скажите, что я первая.　

Я, кажется, начал понимать, в чем дело.　

Да, дорогая, ты первая. Ты что, прочла журнал «Лошадь и Собака»? Но он поступит в продажу только завтра утром.　У моей тети книжный магазин, по средам она получает журналы. — Девочке, видимо, казалось, что каждый уважающий себя человек должен об этом знать. — Я всегда захожу к тете по дороге из школы и забираю журналы для мамы. Мама увидела фотографию и велела мне вам позвонить. Так я, правда, получу десять фунтов? Честно?　Если скажешь, где конюшня, конечно, получишь.　Мама знает. Она вам сейчас все объяснит. Но вы не забудьте про десять фунтов, ладно?　Ладно, — согласился я.　

В трубке послышались приглушенные голоса, щелкнул рычаг — на дальнем конце провода взяли другую трубку — и женщина с приятным и гораздо более спокойным, чем у дочери, голосом спросила:　

Вы Филип Нор, жокей?　Да.　

По-видимому, ответ вполне удовлетворил ее,　

поскольку она, без дальнейших расспросов, перешла к делу.　

Я знаю, где конюшня, которую вы ищете. Скорее всего, вы будете разочарованы — лошадей там больше не держат. Моя дочка Джейн боится, что раз так, вы не пошлете ей десять фунтов. Вы уж, пожалуйста, не обманите ее.　Не обману, — подтвердил я, улыбнувшись. — Так где конюшня?　Это в полумиле от нашего дома, в Хорли, графство Сюррей, неподалеку от аэропорта Гатвик. Гам была школа верховой езды, но она закрыта с незапамятных времен.　А что сталось с владельцами? — спросил я, вздохнув.　Понятия не имею. Думаю, они давно продали конюшню. Во всяком случае, сейчас помещение приспособлено под жилой дом, хотя по-прежнему называется Конюшня фермы Зефир. Сказать адрес?　Пожалуйста. И ваш, если можно.　

Она назвала адреса, я записал их, а потом спросил:　

Вы, случайно, не знаете, кто живет там сейчас?　

Она презрительно хмыкнула:　

Еще бы! От них вся округа стонет. Уж не знаю, чего вы хотите от этих людей, только у вас, скорее всего, ничего не выйдет. Они превратили свое жилище в практически неприступную крепость, чтобы к ним не могли вломиться разгневанные родители.　Кто-кто? — я был заинтригован.　

Родители, которые пытаются убедить своих　

блудных чад вернуться под отчий кров. У них там что-то вроде секты. Братство Высшей Благодати — так они себя называют. Бред сумасшедшего.　

У меня перехватило дыхание.　

Я пошлю Джейн деньги, — справившись с　

волнением, сказал я. — Спасибо вам большое.　

И медленно опустил трубку.　

В чем дело? — спросила Клэр.　

Кажется, нащупал ниточку, которая может　

привести к Аманде.　

Я рассказал ей про фотографию в журнале и про обитателей Сосновой Сторожки.　

Ничего не выйдет, — покачала головой Клэр, — даже если сектанты знают, где Аманда, тебе они об　

этом не скажут, будь уверен. Знаешь, что это за люди? Слышал? С виду-то они вежливые, улыбчивые, дружелюбные, все песенки поют — но хватка у них железная. Юноши и девушки моего возраста легко покупаются на их притворную доброту, им интересно, вот сектанты и обращают их в свою веру, а уж потом — захочешь, не уйдешь. Да они и не хотят. Жалкие тупицы. Влюблены в свою тюрьму. Так что у родителей почти нет надежды вырвать их оттуда.　

Да, я слышал… Но никогда не мог понять, зачем это делается.　Ради денег, — ответила Клэр, ни минуты не сомневаясь. — Юные братья с благостными личиками и кружкой для пожертвования просят деньги на богоугодные дела и, между прочим, недурно зарабатывают.　На жизнь?　Не только. Уверена, хватает и на то, чтобы набить карманы благодетелей.　

Я заварил чай, и мы уселись за стол.　

Аманда во дворе конюшни в Хорли. Кэролайн в Сосновой Сторожке в двадцати милях от Хорли. Вряд ли это случайность — слишком много совпадений.　

Может, ее там уже и нет, — предположил я.　Но ты поедешь проверить?　Обязательно, — кивнул я. — Завтра после скачек.　

Чай был выпит, и Клэр сказала, что хотела бы еще　

раз проглядеть папку «Жизнь жокея». Мы взяли папку с собой, и я, чтобы доставить Клэр удовольствие, показал ей слайды. Потом мы просто болтали обо всем и ни о чем, а когда наступил вечер, поехали ужинать в бар в Эшбери.　

Потрясающий день, — сказала Клэр. Она пила кофе и казалась очень довольной. — Отсюда далеко до станции?　Станция в Суиндоне, я тебя отвезу… А может, останешься?　

Клэр посмотрела на меня в упор.　

Думаю, я правильно поняла смысл твоего предложения?　Скорее всего…　

Опустив глаза, она сосредоточилась на кофейной ложечке, которую вертела в руках. Я смотрел на склонившуюся в задумчивости над столом темную　

головку и понимал, что она не поедет ко мне, иначе ответила бы сразу.　

В десять тридцать отходит скорый из Лондона, — сказал я. — Ты на него успеешь, у нас больше часа и запасе.　Филип…　Да ну что ты, господи, — с улыбкой сказал я. — Спросить-то я мог? Иначе как бы я узнал, что ты не согласишься? — Я заплатил по счету. — Пошли.　

Шесть миль до станции ехали молча; Клэр сидела притихшая и явно не желала делиться своими мыслями. О чем она думает, я узнал только на станции, когда, несмотря на протесты, купил ей билет, и мы остановились на платформе, ожидая поезда.　

Завтра утром у нас директорат, — сказала она. — Я приглашена — впервые. Месяц назад на предыдущем заседании меня приняли в члены редколлегии.　

Я выразил ей свое искреннее восхищение: двадцатидвухлетних девчонок не часто принимают в члены редколлегии, это уж точно. Так вот почему она не поехала ко мне. Возможно, она вообще у меня никогда не останется. Как жаль! Я приглашал ее к себе, чтобы приятно провести время — не более того. Обоюдное удовольствие, проходящее, как все в этой жизни, никаких обязательств, так почему бы и нет…　

Но когда подошел поезд и Клэр взошла на ступеньки, меня пронзило острое чувство утраты. Она задержалась в дверях, и мы наспех обменялись братскими поцелуями. С того вечера в понедельник, когда мы целовались у дверей ее дома, я не продвинулся ни на шаг. «До скорой встречи», — сказала она, и я подтвердил — до скорой. «Кстати, о контрактах, — сказала она, — нужно многое обсудить».　

Приезжай в воскресенье, — сказал я.　Я позвоню. Счастливо.　

Нетерпеливый поезд тронулся, быстро набирая скорость, а я поехал в свой пустой дом, впервые в жизни чувствуя, как мне одиноко.　

Скачки в Ньюбери, пятница, конец ноября. На крытой веранде у весовой стоял лорд Уайт и　

серьезно беседовал с двумя распорядителями. Он был привычно подтянут, мягкая фетровая шляпа почти скрывала белоснежные волосы. Темно-серый костюм, глухое темно-коричневое пальто — воплощение хорошего тона, добропорядочности и благоразумия. Трудно представить себе, что такой человек совсем недавно сходил с ума от любви. Невозможно, если не видел собственными глазами.　

Чтобы подойти к двери в весовую, я должен был пройти мимо него. Лорд Уайт спокойно продолжал беседовать с распорядителями и лишь мельком взглянул в мою сторону, тем самым показав, что заметил меня.　

Что ж, если он не желает со мной разговаривать, я не в обиде. В конце концов, мне же лучше.　

В весовой я нашел Гарольда, который с воодушевлением рассказывал приятелю, где можно разжиться дешевыми автопокрышками. Увидев меня, он без передышки затараторил, чтобы я пошевеливался, — он ждет, когда я взвешусь и верну ему седло. Когда я вернулся в жокейском костюме, Гарольд все еще втолковывал приятелю что-то о бамперах и опорных подшипниках. Воспользовавшись моим появлением, тот поспешил улизнуть, а Гарольд взял у меня седло и костюм для взвешивания и с непередаваемым злорадством спросил:　

Слыхал? Чингисхан получил под зад коленом.　

Я опешил.　

Ты уверен?　Абсолютно. Старина Ланки, — он кивнул на удаляющегося приятеля, — рассказал мне об этом как раз перед твоим приходом. Сегодня утром в Лондоне состоялось экстренное совещание «Жокей-клуба» — Ланки на нем присутствовал. Лорд Уайт попросил повременить с комиссией под руководством ден Релгана, а поскольку он сам в свое время и предложил ее созвать, все согласились.　Это уже кое-что.　Кое-что? — Гарольд начал заводиться. — И это все, что ты можешь сказать? Да Англия не знала подобной победы с тех пор, как адмирал Нельсон выиграл битву при Трафальгаре!　

Он повернулся ко мне спиной и зашагал прочь с седлом под мышкой, что-то бормоча себе под нос и укоризненно качая головой. Знал бы он, какую тяжесть снял с моей души. Главная цель моего визита к лорду Уайту была достигнута, и я с облегчением подумал, что он пережил этот удар быстрее, чем я ожидал. Слава богу, я не сломал жизнь человека, который мне, сам не знаю почему, очень нравился.　

Потом я скакал на новичке и пришел вторым, страшно обрадовав владельца, а Гарольда — не слишком. Следующий заезд мы проделали вместе с нервной, впечатлительной кобылой, которой были совсем не по душе скачки с препятствиями. С ней еще работать и работать. Хорошо, что мне вообще удалось привести ее к финишу, — о лучшем не приходилось и мечтать. Гарольд приветствовал нас, неопределенно похмыкивая. Мы финишировали четвертыми, так что я имел все основания принять его хмыканье за знак одобрения — впрочем, не уверен.　

Я уже переодевался в цивильное, когда в просторную жокейскую вошел один из судей и, стараясь перекричать шумную разноголосицу, позвал меня к выходу.　

Застегнув последнюю пуговицу, я вышел в весовую и увидел, что меня ждет лорд Уайт.　

Я хочу поговорить с вами, Нор, — сказал он. — Пройдемте, пожалуйста, сюда, в комнату распорядителей… и закройте за собой дверь.　

Я последовал за ним в комнату при весовой, которую распорядители использовали для экстренных проверок, и, как он просил, прикрыл 'за собой дверь.　

Вокруг большого круглого стола были расставлены стулья. За одним из них, крепко вцепившись в спинку, стоял лорд Уайт.　

Я сожалею, что несправедливо обвинил вас тогда, в среду, — сухо сказал он.　Ничего страшного, сэр.　

Я был не в себе… но все равно, это недозволенный прием.　

Я понимаю, сэр.　Что вы понимаете?　

Если кто-то делает тебе больно, в ответ хочется сделать еще больней.　Недурно, — лицо лорда Уайта скривилось в улыбке.　Это все, что вы хотели мне сказать, сэр?　Не совсем… Вы, наверное, уже слышали, что созыв комиссии откладывается?　

Я кивнул. Он вздохнул с облегчением.　

Я хочу попросить ден Релгана добровольно выйти из клуба. А чтобы он не сомневался, хочу показать ему фотографии, которые он, без сомнения, уже видел. Считаю, что не могу этого сделать без вашего разрешения. Вы не возражаете?　

«Разговоры в пользу бедных», — подумал я, но вслух сказал:　

Не возражаю. Вы вольны делать с фотографиями все, что пожелаете.　У вас нет… других отпечатков?　Нет, — ответил я и не солгал.　

Правда, у меня сохранились негативы, но я не счел нужным признаваться. Он бы попросил меня их уничтожить, а мне шестое чувство подсказывало сохранить их для себя.　

Лорд Уайт выпустил спинку стула, которым во время нашего разговора прикрывался, как щитом, и проводил меня к выходу. Когда его рука легла на ручку двери, я заглянул ему в лицо, вновь отмеченное печатью безупречности, — таким он был до истории с Даной. Процесс мучительного выздоровления завершился.　

Я ничем не могу отблагодарить вас, — сказал он вежливо, — но помните: я ваш должник.　

Он простился со мной легким кивком головы и вышел из комнаты: заключил сделку и принес　

извинения, не уронив своего достоинства. Пройдет немного времени, и он станет убеждать себя, что вовсе не был влюблен и никогда не чувствовал того, что чувствовал. Я медленно вышел вслед за ним, довольный по многим причинам, о которых вряд ли догадывался лорд Уайт. Ну что ж, может, оно и к лучшему.　

Остальное рассказала мне Мари Миллейс. Она приехала в Ньюбери поболеть за Стива — его ключица　

срослась, и он опять был допущен к соревнованиям. Я пригласил ее выпить чашечку кофе, и дорогой она призналась мне, что смотреть, как сын прыгает через изгороди, — одно мучение.　

Все жены жокеев говорят, что переживают за мужей, но когда это делают сын или дочь, это просто ужас. Невыносимо, сказал я.　

Маленький столик в баре был заставлен грязной посудой и завален бутербродными бумажками: Мари механически сдвинула их на край стола и поднесла чашечку ко рту.　

Вы выглядите гораздо лучше, — сказал я.　

Она кивнула.　

Я и чувствую себя лучше.　

Я заметил, что она сходила к парикмахеру и купила новый костюм.　

Бар был битком набит посетителями в тяжелых неуклюжих пальто; в тепле от пальто валил пар, но тянуло морозом и сыростью. Бледность и худоба Мари по-прежнему бросались в глаза. Она держалась спокойно и ровно, но голос порой предательски дрожал, и непрошенные слезы заволакивали потемневшие от горя глаза. Со дня гибели Джорджа прошло четыре недели.　

Сделав глоток горячего кофе, она сказала:　

Можете забыть все, что я вам говорила на прошлой неделе об Уайтах и Дане ден Релган.　Правда?　

Она кивнула.　

Уэнди сегодня здесь. Мы с ней уже пили кофе и немного поболтали. Мне кажется, дело у нее идет на лад.　Расскажите подробнее.　Вам действительно интересно? Я вам еще не надоела со своими женскими глупостями?　Нет-нет, мне очень интересно, — заверил я Мари.　В прошлую среду, а может во вторник, Джон что-то узнал о Дане и страшно разозлился. В чем дело, Уэнди не знает, он ей не рассказывал, но весь вечер был не в себе, бледный, глаза пустые, ни на что не реагировал. Она не могла понять, что с ним, и была ужасно напугана. Джон заперся в своей комнате на весь день, но вечером вышел и сказал　

Уэнди, что с Даной все кончено, он вел себя, как идиот, и просил у нее прощения.　

Я слушал Мари, не переставая удивляться тому, как легко занять воображение женщины подобного рода сплетней, и радуясь этой их счастливой особенности.　

А что было потом? — спросил я.　Нет, но каковы мужчины! Никогда не знаешь, чего от них ждать. Джон, например, считает, что раз он во всем признался и извинился, то теперь они с Уэнди заживут по-прежнему, словно он никогда и не изменял ей с этой чертовой девкой.　А как Уэнди?　Уэнди? Конечно, простит. С мужчинами за пятьдесят такое случается на каждом шагу. Хотят доказать себе, что все еще молоды и полны сил. Она понимает его.　Вы тоже, — сказал я.　

Господи, а как же иначе? — она светло улыбнулась. — Не он первый, не он последний.　

Мы допили кофе, я показал ей список агентов — она могла выбрать любого — и сказал, что сам готов помочь всем, чем смогу. А еще сказал, что приготовил ей подарок. Собирался передать со Стивом, но раз уж мы сегодня встретились, буду рад вручить его лично.　

Я быстро сбегал за подарком в раздевалку и отдал Мари конверт, по краям которого бежала надпись: «фотография. Не сгибать».　

Откроете, когда останетесь одна, — сказал я Мари.　Нет-нет, сейчас, — ответила она и вскрыла конверт у меня на глазах.　

И увидела цветную фотографию Джорджа — я как-то раз щелкнул его.　

С неразлучной камерой через плечо Джордж, как всегда, саркастически улыбался. В характерной позе, выставив левую ногу вперед и всей тяжестью опираясь на правую, он склонил голову чуть набок и, прищурившись, смотрел на мир. Таким он был в жизни.　

При всем честном народе Мари бросилась мне на шею и чуть не задушила в объятиях; я чувствовал, как за ворот рубашки затекают слезы и щекочут мне грудь.