Отражения

Ingresso

Отсюда открывался потрясающий вид на лежащее внизу озеро, стиснутое слева и справа двумя массивными скалистыми горами. Та, что слева, называлась Мохнаткой — за то, что на её камнях росли редкие деревья, напоминающие зелёную шкуру, а та, что справа — Голой, потому что её склоны были пусты и безжизненны. Горы казались тянущимися друг к другу сёстрами, но озеро навечно разделило их, вальяжно развалившись к западу, в сторону долины, где сливалось с небом, совершая таинство магического перехода из мира здесь в мир там, нарушая все законы Дня и Отражения. Запад был наполнен неизведанным, экспериментировал с красками и силами, каждый день выдумывал новое, и каждый новый его закат становился прекраснее прежнего.

Солнце, медленно падающее в гладь неба, отражённую в глади воды…

Лучи, скользящие по ряби, путающиеся в едва заметных волнах и вспыхивающие миллионами ярчайших самоцветов.

Облака, глядя на которые, улыбался сам Господь.

Шорох травы, встревоженной едва заметным ветерком.

Умиротворение…

Счастье.

Его переживал мужчина, сидящий на низеньком пне, вытянув ноги и облокотившись на тёплый валун. Справа, на плоском камне, разложены овечий сыр, свежая зелень и пахучий серый хлеб, стоит бокал красного вина, аромат которого способен взволновать даже мёртвого, и мужчина изредка подносит бокал к губам, наслаждаясь не только запахом, но и насыщенным, терпким вкусом. Он смакует последние мгновения дня и хочет одного: чтобы они длились вечно.

Но вечного не существует.

Солнце утонуло в озере, озорно подмигнув напоследок пронзительным лучом, вечерние сумерки плотно окутали горы, обещая в скором времени непроглядную тьму, ветерок стал холодным, за спиной послышался скрип, блеснул свет керосиновой лампы, и мягкий женский голос произнёс:

— Милый, ты идёшь? Ужин готов.

Из раскрытой двери скромного домика аппетитно запахло жареным мясом, прекрасным стейком, приготовленным так, как мужчина любит — с кровью. Ещё его ждут терпкое красное вино, огонь в камине, на который так приятно смотреть, лёжа на мягких шкурах, а потом — чудесная ночь с молодой и горячей красавицей. Черноволосой, чернобровой, черноглазой. С пухлыми губами, узкими плечами и упругой грудью.

— Милый? — повторила она.

— Я посижу ещё, моя радость, и сразу приду, — не оборачиваясь, произнёс мужчина. — Ещё чуть-чуть.

— Хочешь, я посижу с тобой?

— Не сейчас, моя радость, я хочу побыть в одиночестве.

— Я тебя жду, милый.

— Я скоро.

Дверь снова скрипнула, на этот раз — закрываясь.

Именно так скрипела дверь в доме его деда, в деревне, куда его отправляли каждое лето. Скрип двери стал для него символом детства, тепла и беззаботности, но он не слышал его с тех пор, как дед умер, а родители продали «старую избу». Всю жизнь он прожил среди смазанных петель, но невозможное стало возможным, и звук вернулся. Звук из детства.

Звук, слыша который он улыбался.

А горы почти исчезли в ночной тьме. И Мохнатка, и Голая, и озеро — мир вокруг обратился в бессмысленный чёрный квадрат, и нужно идти домой. Или в дом, где у разожжённого камина его ждёт прекрасная черноглазка.

Нужно выбирать.

Мужчина поднялся, потянулся, сделал несколько шагов, обходя валун по хитрому кругу: четыре шага по часовой стрелке, затем три — против, затем шаг в сторону от камня и…

И оказался в просторной гостиной, больше походящей на танцевальный зал: высокие потолки, паркет, место для струнного квартета… И здесь действительно танцевали, правда, в основном вальсы и танго, поскольку владелец особняка любил их особо. Для других приёмов здесь накрывали столы. Или устраивали светский салон, с мягкой мебелью, коврами и приглушённым светом… Но сейчас в обширном зале не было гостей, мебель ждала своего часа на складе, и только стулья замерли шеренгой вдоль стены, да дремал в углу рояль.

Ни гостей, ни слуг.

В центре зала покоится на мощной треноге большая картина без рамы. А на картине — прекрасное озеро, лежащее меж двух высоких гор. Слева та, на которой растут деревья, справа — Голая. Озеро уходит на запад и, кажется, сливается с небом, нарушая все законы Дня и Отражения. Скоро закат. На невысоком пеньке полулежит, облокотившись на валун, черноволосая и черноглазая девушка в легчайшей блузе и тонкой юбке до пят. Одежда, вроде, целомудренная, но так облегает округлую фигуру деревенской принцессы, что желание возникает само собой.

Девушка смотрит на озеро.

Она ждёт…

— Её звали Мила, — негромко произнёс мужчина, пристально глядя на картину. — Она была старше меня лет на семь или восемь… Не помню точно. Помню лишь, что для того возраста это было непреодолимым препятствием. Мы относились к разным поколениям…

Справа от картины мялся художник — Бергер. Сейчас, когда работа была завершена, его не волновали эмоции и переживания клиента — их Бергер изучал во время написания полотна. Тогда они были важны и волновали художника, тогда он ловил каждое слово. А сейчас ему было плевать. Но Бергер понимал, что клиенту необходимо выговориться, и молчал, изображая предельное внимание.

— Когда я видел Милу, на улице становилось светлее и мне казалось, что я пою. Однажды я подглядел, как она купается в озере… Тот эпизод стал самым ярким воспоминанием в моей жизни. Всё стирается, тускнеет, я… Я ведь дважды стоял на краю гибели, перед лицом смерти — это не шутка… Я дважды был почти мёртв и не сомневался, что те острейшие чувства останутся со мной навсегда, но сейчас они выцвели и потухли. А образ купающейся Милы хранится здесь… — Мужчина приложил руку к сердцу. — Я помню идеально… Я помню так, словно родился для того, чтобы это увидеть…

И сентиментально улыбнулся, переживая прикосновение к детской мечте.

И не стал рассказывать, как возненавидел того, кто стал мужем черноглазки.

— Не знаю, как, Бергер, но вам удалось стопроцентное попадание. Девушка, которую вы создали, — это Мила, один в один: и внешность, и поведение, только при этом… — Мужчина сбился, но потом вспомнил, сколько всего уже рассказал художнику, и не стал ничего скрывать: — Только при этом она замечает меня.

— Она вас любит, — тихо отозвался Бергер.

— Да.

— Вы довольны работой?

— Пришло время поговорить о делах?

— Оно всегда приходит.

— Знаю. — Мужчина ещё раз оглядел картину, из которой только что вышел, покачал головой, провёл пальцами по холсту, в очередной раз убеждаясь, что на нём действительно слой масляной краски… И не один слой. После чего вновь посмотрел на Бергера: — Как вы это делаете?

Художник прекрасно понял вопрос, чуть поклонился и улыбнулся:

— У меня есть секрет.

— Виртуальная реальность?

— Да.

— Вы лжёте.

— Хорошо, что мы оба это понимаем, — улыбнулся Бергер. — Такие отношения называются честными.

Он намекал на их первый разговор, напоминал, что в основе их договора лежит правило — не задавать лишних вопросов. Тогда мужчина согласился. Наверное, потому, что в глубине души не верил словам Бергера. Сейчас же заказчик увидел результат и, несмотря на то что понял намёк, не смог промолчать:

— Вы колдун?

— Я — художник, — негромко, но твёрдо ответил Бергер. — Я пишу картины по индивидуальному заказу. Таков мой дар и мой секрет: я могу написать мечту. Красками. На холсте. Специально для вас.

— Вы колдун.

— А вдруг я гипнотизёр? — улыбнулся Бергер. — Вдруг всё это время вы просто стояли рядом с картиной, воображая то, что вам дорого?

— Я помню, как вы помогли мне войти внутрь.

— Гипноз…

— Нет, всё-таки колдовство.

Бергер чуть заметно вздохнул.

Ему очень хотелось повторить жест мужчины — провести пальцами по холсту, почувствовать неровность краски, её тепло, её силу… Хотелось так, что Бергер спрятал правую руку в карман, потому что давным-давно принял правило не прикасаться к чужой мечте и свято его соблюдал.

— Зачем препарировать тайну? — поинтересовался он после короткой паузы. — Зачем вам знать, как случилась эта картина? Зачем вам мой секрет, когда у вас своих огромное количество? Я обещал написать вашу мечту — я сдержал слово. А вы — сдержите своё. И наслаждайтесь индивидуальным раем.

— Я давно живу и много видел, — медленно произнёс мужчина. — Но вам удалось меня удивить, Бергер.

— Спасибо.

Художник снова поклонился.

Когда-то его имя было известно широкой публике, о нём говорили, называли сверхновой звездой современного искусства. Персональная выставка в Манеже, две — в Доме художника, громкие похвалы от итальянских и американских галеристов… А потом он исчез. И теперь его имя знали только очень богатые люди, способные заплатить сверхъестественную сумму за одно-единственное полотно. Рассказы об особых картинах Бергера передавали друг другу негромким голосом и только тем, кому доверяли. Ибо речь шла о том, что невозможно объяснить классической физикой.

Особые картины Бергера отражали мечту заказчика.

— Оговоренная сумма будет переведена вам в течение часа.

— Прекрасно. — Бергер помолчал. — Теперь, с вашего позволения, просьба: пожалуйста, не входите в картину при посторонних. У людей могут появиться ненужные вопросы, а это не в наших интересах.

— Вы уже говорили об этом, — кивнул мужчина. — А как быть с выходом? Вдруг свидетель появится, пока меня не будет?

— Сколько бы времени вы ни провели внутри картины, здесь, в реальности, пройдёт от двух до пяти секунд, не более, — ровным тоном ответил Бергер. — Об этом я тоже рассказывал, просто вы забыли.

— Да, забыл…

Точнее, тогда он просто не верил, вот и не обращал внимания на инструкции.

— То есть я могу оставаться внутри сколь угодно долго?

— Сколько вам заблагорассудится, — подтвердил Бергер. — Но предупреждаю: долгое пребывание в картине обязательно повлияет на ваше мировосприятие. Вы начнёте путаться в реальности и сойдёте с ума. Прецеденты были.

— Вы меня пугаете?

— Просто рассказываю. Я не заинтересован в проблемах, которые можно избежать обычным предупреждением.

— Разумно. — Мужчина помолчал, потом вновь прикоснулся к холсту — его неудержимо тянуло к нему — и поинтересовался: — Что станет после моей смерти?

В конце концов, он далеко не мальчик.

— Картина превратится в обычную картину, — ответил Бергер. — Её душа умрёт вместе с вами.

Punto

Если кто-то считает, что раннее утро — это романтичная пора, когда набежавший с речки туман тонкой вуалью прикрывает мир, воздух кажется вкусным, прозрачным, а день обещает только хорошее…

Тот ошибается.

Раннее утро — это прохлада, зевота, пустота на улицах, которая иногда радует, когда ни с кем не хочется встречаться, а иногда — тревожит. Например, когда ты идешь по небольшой дороге в Подмосковье, где слева от тебя лес и справа — лес. Деревья ещё не избавились от запутавшейся в ветвях тьмы, среди кустов струится подозрительная дымка, ничего не видно, но кажется, кажется, что рядом кто-то есть.

— Никого там нет, — прошептала Галя, но, если честно, не была так уверена, как пыталась себе показать.

Девушка приехала покорять Москву недавно — этим летом — и с первой частью плана справилась блестяще: поступила в хороший институт. Не из тех, где протирают штаны свою «учебную пятилетку» мажоры, терпеливо дожидаясь, когда родители пристроят их в теплые кресла у самых кормушек, а в одно из толковых учебных заведений, где готовят нужных людям специалистов. Первая часть у Гали получилась, но жизнь в Москве оказалась дороже, чем представлялось девушке, и её скромных доходов хватило лишь на съемную квартиру в Подмосковье. И даже не на квартиру: Галя сняла комнату у одинокой старушки Марии Александровны — Марь Санны, как стала называть её девушка, и, надо отметить, более бюджетный вариант невозможно было придумать, даже если учесть траты на дорогу. А с дорогой девушке повезло: сосед Марь Санны, Василий, служил в Москве, каждое утро отправлялся на работу на машине и за небольшую плату согласился подвозить Галю до конечной станции метро, находящейся рядом с Кольцевой дорогой. Жизнь наладилась, и почти месяц девушка прожила спокойно, но сегодня Василий взял отгул, Галя думала добраться до города на электричке, но перепутала время, опоздала, затем выяснила, что следующий поезд на их полустанке не останавливается, расстроилась и пошла к шоссе, надеясь поймать попутку. Идея, увы, себя не оправдала. Машин на шоссе оказалось мало, а те, что были, проносились мимо, и их водители не обращали на одинокую девушку никакого внимания. Сначала Галю это злило, но затем почти пустынная дорога и молчаливый, дышащий туманом лес, сделали её мысли тревожными.

Одинокая девушка на безлюдном шоссе?

Кого она может привлечь? Преступника! Вдруг в машине, которая остановится, якобы ей помочь, окажется убийца? Или насильник?

«Зачем я сюда пошла?!»

Туман стелился вокруг и, кажется, становился гуще. Местами он заползал на дорогу, и девушка старалась обходить его рваные, мглистые копны, укоряя себя за глупые страхи и не желая поступать иначе. Ей казалось, что в тумане кто-то есть. Кто-то сильный и опасный, способный схватить и обратить в туман её саму. И тогда уже она будет стелиться меж равнодушных деревьев, пугая тоскливым видом людей…

Гале захотелось вернуться домой, запереться в комнате, забраться под одеяло, согреться… уснуть… И проспать весь день, до завтра, когда у Василия закончится отгул и все пойдёт по прежнему, нормальному расписанию. Гале сильно захотелось вернуться, но она понимала, что не сможет — нужно ехать в институт, а потом на работу, она ещё не настолько закрепилась ни там, ни там, чтобы прогуливать без причины.

Позади послышался рокот двигателя, Галя остановилась, вновь подняла руку и вновь напрасно — «Форд» промчался мимо.

— Да что же ты так?! — в сердцах воскликнула девушка и даже топнула ногой. — Неужели трудно помочь?

Что за мужики в этом Подмосковье живут, в самом-то деле?! Носы позадирали и едут с таким видом, будто у каждого — «Роллс-Ройс», не меньше. Никто не остановится! А если у самого аккумулятор сдохнет? Или ещё чего случится? Будет потом бегать по обочине с «прикуривателем», или глупым видом, или и с тем, и с тем и ругаться на проносящихся мимо счастливчиков. Неужели трудно относиться к другим так же, как хочешь, чтобы относились к тебе?

— Идиоты.

Галя покачала головой и уныло побрела дальше. Пешком до Москвы? Судя по всему, именно это ей и предстоит. Или до городка, в котором останавливается больше электричек, чем на их Богом забытом полустанке. В любом случае она опоздает и хорошо, если только на первую пару, точнее, хотелось бы, чтобы только на первую пару. Не то чтобы в институте относились к пропускам запредельно строго, но девушке не хотелось прослыть прогульщицей уже на первом курсе: плохая репутация, она как машинное масло на одежде — испачкаться легко, а смыть трудно.

«Ну, не повезло, значит, не повезло…»

А в следующий миг Галя вновь услышала звук мотора, повернулась и радостно улыбнулась, увидев выезжающий из-за плавного изгиба дороги рейсовый автобус.

«А Марь Санна говорила, что они так рано не ходят!»

Видимо, ошиблась бабушка, с кем не бывает. Да и старая она, чтобы все помнить. Возможно, такая же старая, как этот автобус…

«Нет, — поправила себя девушка. — Автобус помладше будет… Наверное…»

Но, если и младше, то не намного.

Такие автобусы девушка видела только на фотографиях из родительского альбома: «ЛиАЗ 677», жёлтый, с белыми раздвижными дверьми, разделённым лобовым стеклом и приоткрытым «носом» впереди — для лучшего охлаждения. При этом выглядел автобус достаточно свежим, не развалюхой, ехал резво и весело поблескивал круглыми фарами. Выключенными по случаю наступления утра.

«С консервации, что ли, сняли?» — подумала девушка, припомнив отцовские рассказы о том, сколь много всякого нужного и полезного барахла прятал Советский Союз в «закромах Родины» и как потом, во время страшной разрухи девяностых, стали появляться на рынках тушенка и одежда с военных складов. Тогда-то Галя и услышала слово «консервация»…

Но, как бы там ни было, автобус приближался, и девушка решилась: сделала шаг на дорогу и подняла руку, всем своим видом демонстрируя, что не позволит проехать мимо, несмотря на то что остановки поблизости не наблюдалось. Водитель истолковал жест Гали правильно, сбросил скорость, плавно прижал машину к обочине и раскрыл переднюю дверь.

— Спасибо! — крикнула девушка, не веря своему счастью. Взлетела по ступенькам внутрь, поняла, что водитель, отделённый от салона стеклянной стеной, вряд ли её услышал, подошла, отодвинула створку узкого и длинного окошка и повторила: — Спасибо!

— Не за что, — отозвался водитель.

Автобус был настолько старым, что не предусматривал встроенную магнитолу, и развлекал водителя брошенный на кожух двигателя приемник. Здесь же лежали телефон дешевой модели, ветровка и кепка. Водитель, крепкий мужик за сорок, обращал на себя внимание пышными чёрными усами, спускающимися к подбородку, и огромной блестящей лысиной — короткие чёрные волосы робко прятались за ушами и на затылке. А когда он говорил, во рту поблескивала золотая фикса, заместившая водителю один из передних зубов.

— Вы в Москву? — спросила девушка.

— А куда ещё?

Автобус стал плавно набирать скорость. Судя по всему, до следующей остановки было далеко, и водитель решил разогнаться.

— А у вас какой номер? — не отставала Галя.

— Ранний.

— Какой?

— Ранний.

— Ранний?

— Утреннее шоу «Подъемники»! — сообщило радио и засмеялось. — Для тех, кто не спит до обеда!

— До метро доеду?

— Это конечная.

— Спасибо.

— Не за что.

— Где платить?

— У тебя проездной?

— «Единый».

— Тогда нигде.

— Спасибо.

Галя улыбнулась и прошла в глубь салона. Свободные места были и здесь, возле стеклянной стенки, но девушка впервые попала в старый автобус и решила осмотреться. А заодно разглядеть попутчиков, которых оказалось не очень много.

На одиночном сиденье справа расположился широкоплечий мужчина в строгом чёрном костюме, чёрных туфлях, чёрном галстуке и белой сорочке. На коленях он держал тонкий чёрный кейс. Лицо у мужчины было крупное, словно вырубленное из булыжника, он, не отрываясь, смотрел в окно и полностью проигнорировал новую пассажирку. Слева, на двухместном диванчике, сидела дородная тетка в плотной серой юбке до пят, синей кофте и двух цветастых платках: один на голове, второй — на поясе. Тетка дремала, привалившись плечом к стеклу, и цепко держала в руках клетчатую хозяйственную сумку. У её ног стоял пятилитровый молочный бидон. Сразу за обладателем костюма, на таком же одиночном сиденье ехал «человек-верблюд» — так назвала его про себя Галя. Это был довольно крупный мужчина унылого вида, лицо которого имело такое сходство с верблюжьей мордой, что девушка с огромным трудом сдержала неуместную улыбку. Мужчина увлеченно играл во что-то, держа планшет прямо перед глазами, а его указательные и средние пальцы были неестественно велики по сравнению с остальными.

Последним попутчиком, за которым, собственно, и уселась Галя, оказался приятный мужчина в элегантном светлом и легком костюме, возможно, льняном — Галя в таких вещах не разбиралась, — но выглядящем очень дорого и стильно. Мужчина — единственный из всех! — посмотрел на девушку, улыбнулся, как старой знакомой, но тут же вновь уткнулся в дорогой глянцевый журнал.

«Похоже, "БМВ" поломался, а ждать запасную машину ты поленился…»

Галя уселась у окна, убедилась, что автобус едет к Москве, и едет гораздо быстрее, чем можно было ожидать, посмотрела на часы и улыбнулась: если так пойдёт и дальше, то она точно не опоздает.

Виссарион Обуза никогда не приезжал вовремя.

Ухитрялся опаздывать даже на очень важные и крайне нужные встречи, из-за чего страдал, терял, вздыхал, давал себе слово измениться, но не менялся. Не потому что не хотел — не мог. Казалось, внутри Виссариона сломался хронометр, или чип, отвечающий за понимание времени, или его кто-то проклял, что тоже вполне вероятно для Отражения. Как бы там ни было, Обуза рассорился с массой девушек, потерял массу выгодных контрактов и твердо уверился в том, что опоздает даже на собственные похороны.

Впрочем, из-за этого он не расстраивался.

Виссарион страдал, но продолжал опаздывать. Однако был он при этом настолько добродушен, незлобив и участлив, что многие друзья, знакомые и даже мимолетные знакомцы Обузы принимали его таким, какой он есть: вместе с рассеянностью, непрактичностью, наивностью и, конечно же, опозданиями. И даже те из его друзей и знакомых, кто жил в вечном цейтноте, планируя расписание с точностью строителей Керченского моста, даже они не отказывали Виссариону во встречах, ломая свои графики и теряя драгоценное время.

Но не всегда, разумеется, исполняли услышанные просьбы.

— Виссарион, это глупо, — махнула рукой Настя, программный директор «НАШЕго радио». — Ну, и чересчур, конечно.

— Почему чересчур?

— Потому что ты просишь слишком много.

— Но это же для общего дела, — уточнил Виссарион. — В общих интересах.

— Не доказано.

— Вот я и пришёл, чтобы доказать.

Длинный, тощий и очень нескладный на вид Обуза был стопроцентным книжным червем то ли в одиннадцатом, то ли в пятнадцатом поколении, владел уютным магазином на Забелина, считался одним из известнейших в мире букинистов и ходячей энциклопедией чуть ли не по всем вопросам Отражения. При этом благодаря матери Виссарион был натурой живой, увлекающейся, периодически душа его требовала большого дела, и Обуза бросался с головой в ближайшую авантюру. Как в омут.

В настоящий момент Виссарион отчего-то счел себя способным продюсером и заявился к программному директору федерального радио, пытаясь выцыганить у неё «небольшую» поддержку своему новому проекту.

— Настя, ты же понимаешь, всё решает один-единственный эфир…

— Правда? — она подпёрла голову кулаком и с интересом попросила: — Давай, расскажи мне об этом.

— Ну… может решить.

— Ага, вот мы уже начинаем кое-что понимать в шоу-бизнесе.

— Способен решить…

— Один эфир?

— Почему нет?

— Потому что для этого песня должна быть реальной бомбой, понимаешь? — объяснила Настя, переходя на деловой тон. — В ней должны сойтись мелодия, слова, аранжировка, настроение людей, а главное — ещё одна неопределяемая мелочь, которая называется талантом. Только в этом случае люди начнут мурлыкать песню себе под нос и ждать, когда её снова поставят в эфир.

— У моих ребят есть такая песня, — подтвердил Виссарион. — Бомба.

— Не сомневаюсь, что у твоего джихад-оркестра есть бомба. Но мне нужна песня для эфира. Мощный трек.

— Настя, пожалуйста, дай шанс, — вздохнул Обуза. — Мой солист — очень мощный лайкер. Магических способностей у парня нет, зато эмоции он разгоняет невероятно и обязательно «выстрелит». Его будут слушать, даю голову на отсечение, и талант у него есть.

— Он не умеет петь.

— Умеет.

— Мы вместе слушали запись.

— И странно, что ты не разглядела его талант.

— Надо было смотреть? Извини, я надеялась услышать.

— Не придирайся к словам. — Виссарион поерзал в кресле и чуть подался вперёд. — Послушай, давай я тебе кое-что объясню…

— Обуза, осторожно! — Настя подняла вверх указательный палец. — Я понимаю, что ты увлечен своим проектом, но не смей делать то, что задумал. Даже думать об этом не смей. Иначе я действительно оторву тебе голову.

— Э-э… — Виссарион подался назад, на спинку кресла, так же явно, как секунду назад подался вперёд. В эти секунды он напоминал нерасторопный маятник. — Извини, я машинально… Зов крови и все такое…

— Знаю, — мило улыбнулась Настя, дружелюбно глядя на смутившегося букиниста. — Поэтому предупредила, и на этом все. Я не обиделась.

— Спасибо.

— Не за что.

Отец Виссариона был стопроцентным книжным червем то ли в десятом, то ли в четырнадцатом поколении, слабым колдуном, зато большим умником. Что именно нашла в нём сладкоголосая сирена, никто не знал, но она влюбилась в одинокого букиниста и подарила ему сына — длинного, лопоухого и непрактичного. Зато обладающего наследственной способностью туманить голову кому угодно.

— Хорошо, я поставлю песню… — Настя посмотрела Обузе в глаза. — Два раза.

— Спасибо!

— Один раз — в «прайм», второй — как получится. Потом сделаем выборку по отзывам, послушаем мнения профессионалов и решим, что дальше.

— Спасибо! Ты не прогадаешь!

— Посмотрим.

— Услышишь!

Повеселевший Виссарион поднялся, намереваясь покинуть кабинет, он ведь знал, что Настя весьма занята, но она жестом велела Обузе вернуться в кресло. Разговор ещё не закончился.

— Я давно хотела с тобой поговорить, но все не получалось… А сейчас это будет кстати.

— Да? — насторожился Виссарион.

— Знаешь, в чем твоя проблема? — Обуза открыл было рот, но сказать ничего не успел. — Не отвечай, это риторический вопрос. Твоя проблема в том, что тебе мало быть только букинистом. Вторая кровь заставляет тебя искать приключений на собственную задницу, требует хоть какого-то разнообразия, но ты никак не можешь отыскать хобби по душе, чтобы с девяти до шести торговать книгами, а с шести до девяти… ну… допустим, вышивать крестиком. Тебе бы пошло.

— Почему? — искренне удивился Виссарион.

— А что ты ещё умеешь делать? Собирать марки?

— Это мне неинтересно.

— Поэтому я и предложила вышивать, — рассмеялась Настя. — Это хобби достаточно опасное: иголки ведь острые — и в то же время требующее усидчивости и внимания, чего у тебя хоть отбавляй.

— Ты надо мной издеваешься? — догадался Виссарион.

— Чуть-чуть, — не стала скрывать Настя. — Я тебе помогу, Обуза, но пытаюсь сказать, что быть продюсером — не твоё.

— Но ведь у меня получается!

— Ещё нет.

— Я нашёл классных ребят.

— Между продюсером и грибником есть разница: грибнику достаточно найти, а продюсер должен сделать.

— Хочешь сказать, что у меня не получится?

— Скорее всего, нет.

— Но все равно спасибо за поддержку. — Обуза помолчал, после чего упрямо добавил: — Я научусь.

— Учиться нужно тому, к чему лежит душа.

— У меня лежит!

— Что у тебя в портфеле? — неожиданно спросила Настя.

— Книга, — машинально ответил Виссарион. — Три книги.

— Зачем ты таскаешь их с собой, если ты продюсер?

— Это интересные книги, — оживился Обуза. — Две я только вчера купил и везу к себе, а третью читаю в дороге. Она… — А в следующий миг Виссарион умолк. Понял, что хотела сказать Настя, и вздохнул, грустно глядя на мягко улыбающуюся женщину.

— Вот ты и понял, что к чему.

Обуза опустил взгляд, помолчал, нервно теребя длинными пальцами ручку потертого кожаного портфеля, после чего попросил:

— Дай машину на пару дней.

— А твоя где?

— Граппе отдал.

— Какой ещё Граппе?

— Так солиста зовут.

— А-а… — Настя вздохнула. — Зачем отдал?

— Его сломалась.

— Ну, сломалась, тебе-то что?

— Ему нужна машина, — объяснил Виссарион.

В ответ Настя промолчала, подумав про себя, что вот за такие глупости они Обузу и любят. Все они.

— Дашь машину? — повторил Виссарион.

— Зачем она тебе?

— Я сейчас живу за городом. Потому что лето.

— Отдал квартиру солисту?

Обуза хмыкнул, показав, что оценил шутку, и ответил:

— Мне нравится теплый сентябрь в Подмосковье. Я снял домик на берегу реки…

— Всё, дальше можешь не продолжать, пейзанин. — Настя посмотрела на часы, поняла, что сегодняшнее расписание уже не вытянуть, и перешла на деловой тон: — Я пообещала прокрутить твою песню?

— Да.

— Выбирай: песня или машина?

— Песня.

— Молодец, — похвалила она Обузу. — Хотя я на твоём месте взяла бы машину. Как будешь добираться домой?

— Вечером — на электричке. А утром — на Раннем Автобусе.

— На том самом?

— Да.

— Он ещё ходит? — удивилась Настя.

— А куда он денется?

День, начавшийся столь суетливо и по-дурацки, получился на удивление ровным и не без хороших новостей.

На занятия Галя не опоздала, что оказалось кстати, поскольку именно на сегодня деканат назначил внезапную проверку посещаемости лекций, и напротив Галиной фамилии не появилось жирного «минуса». Затем девушка удачно сдала лабораторную, неплохо позанималась на семинаре, пообедала и отправилась в небольшой магазин одежды в крупном торговом центре, где работала вторую половину дня. Там узнала, что хозяин ждёт успешного месяца, а значит, будет премия, окончательно приободрилась и вечером, окрыленная, отправилась домой. Доехала на электричке. Идя от полустанка, заглянула к Василию, узнала, что «пошли грибы» и он продлил отгул ещё на пару дней, но восприняла известие буднично, поскольку знала, как будет добираться до Москвы без его помощи.

Дома наспех поужинала, разобралась с текущими учебными делами и засела за курсовую работу, рассудив, что чем раньше за неё возьмешься — тем лучше. И именно от этого увлекательного занятия Галю отвлекла Марь Санна. Старушка открыла дверь, не постучавшись, к чему девушка до сих пор не могла привыкнуть, но дальше порога не пошла, остановилась и сообщила:

— Я к Олегу ходила, он завтра в город не едет.

Олег жил на соседней улице, тоже работал в Москве, но связываться с ним изначально старушка запретила, потому что «шебутной и на тебя глаз положит».

— Зачем вы ходили к Олегу? — не сразу поняла погрузившаяся в курсовую Галя.

— Так ведь у Васьки машина сломалась, — объяснила хозяйка.

— А-а… Да, сломалась. — Девушка оценила проявленную заботу и вежливо кивнула: — Спасибо, Марь Санна.

— Ложись раньше, а то завтра опять на электричку топать.

Старушка повернулась, чтобы уйти, но задержалась, услышав:

— Я сегодня, кстати, на неё опоздала, — зачем-то сообщила Галя.

— А как добралась? — забеспокоилась Мария Александровна. — Попутку на шоссе поймала?

— У вас, оказывается, автобус ходит.

— Ходит, — кивнула старушка. — Но он только в восемь идёт. Тебе поздно.

— Почему в восемь? — удивилась девушка. — Раньше намного. Я даже на первую пару успела.

— Раньше нету.

— Я сегодня ехала.

— Да? Может, новый пустили? — Старушка поджала губы. — Номер у него какой был?

— Ранний.

— Что значит ранний?

— Не знаю, — улыбнулась Галя. — Таблички с номером не было, я спросила: какой? А водитель говорит: ранний. Ранний Автобус и все, никакого номера.

Девушка уже пожалела, что завела разговор о своём опоздании — ей очень хотелось вернуться к курсовой, но испуг, прозвучавший в следующем вопросе хозяйки, заставил Галю вздрогнуть. Услышав о Раннем Автобусе, Мария Александровна побледнела и прислонилась к дверному косяку:

— Как выглядит водитель?

— Это важно?

— Как выглядит водитель? — упавшим голосом повторила старушка.

— Ну… — несмотря на нехорошее предчувствие, Галя ответила довольно подробно: — На вид — лет сорок. Плотный такой, с небольшим пузом, в клетчатой рубашке… Улыбчивый, волос почти нет — лысина на всю голову, и усы пышные…

— Зуб золотой есть? — перебила девушку Мария Александровна.

— Да, — кивнула Галя, припомнив блеснувшую фиксу. — Вы его знаете?

— Знала… — Старушка мелко перекрестилась. — Знала я его… Валерку этого… Знала.

Её голос дрожал.

— В смысле «знала»? — едва слышно поинтересовалась девушка.

— Когда линию запустили, первый утренний автобус как раз «Ранним» называли, — ответила Мария Александровна, продолжая цепко держаться рукой за косяк. Судя по всему, без поддержки она могла упасть. — Он в темноте, считай, выезжал… А водитель — Валерка, шутник… Его тут все знали. Валерку… — Старушка вздохнула. — Он лихачом не был, но разогнаться любил. На «шестерке» своей гонял и на автобусе, если получалось, тоже, и однажды…

Она замолчала.

— Разбился? — догадалась Галя.

— Насмерть, — подтвердила Мария Александровна.

— Как?

— Вот так. Тридцать лет как. У его сына внуки скоро будут.

— Подождите, подождите… — Галя до сих пор не могла осознать услышанное. — Как насмерть? Почему?

— Разогнался сильно, не удержал машину на повороте, слетел — и прямо в дерево, — ответила старушка. Было видно, что ей хочется ещё раз перекреститься, но она отчего-то не решается. — Пассажиры уцелели тогда, у кого перелом, у кого ушиб. А Валерка — насмерть.

— С золотой фиксой? — шепотом повторила девушка.

— С ней.

Несколько секунд Галя не сводила с Марии Александровны глаз, ожидая продолжения и надеясь, искренне, отчаянно надеясь, что старушка засмеется и скажет: «Здорово я тебя разыграла?» — но не дождалась.

— Комиссия приезжала, изучала, — продолжила та, не отводя взгляда. — Решили, что первый рейс назначили на плохое время: темно, туман, дорога скользкая, в общем, для автобусов неподходящее. Рейс отменили, а месяца через два примерно люди стали замечать на шоссе автобус. В то же самое время проходящий. Однажды он к остановке подъехал, где Лариска из Авдеевки попутку ждала. Остановился, двери раскрыл… Лариска шаг сделала машинально, а потом смотрит: Валерка за рулём. Как живой… И ей говорит: «Чего встала? Садись!» Лариска в обморок. А когда очнулась — автобуса нет. Рассказала — её на смех подняли. Но потом все поняли, что не лгала Лариска, не придумывала… — Ещё одна пауза. — С тех пор люди Ранний Автобус на нашей дороге замечают, за год раз пять-шесть видят… И это только те, кто историю знает и потом другим рассказывает.

— Ранний Автобус… — пробормотала девушка.

— Да, Ранний… — Мария Александровна грустно улыбнулась. — Валерка, видать, не накатался.

И наконец-то перекрестилась.

Честно говоря, Галя не знала, как реагировать на услышанное. История о том, что она доехала до метро на призрачном автобусе под управлением зомби, не вызывала особенного доверия по многим причинам. Во-первых, автобус был вполне реальным. Во-вторых, водитель не демонстрировал ни одного признака живого мертвеца, известного по книгам и кинофильмам: он был аккуратно одет, не разлагался, а главное — не пытался сожрать одинокую путницу или кого-нибудь из других пассажиров. Он аккуратно довез всех до станции метро, а прежде, чем открыть дверцы, повернулся и попросил показать проездные документы. И пассажиры безропотно подтвердили факт оплаты за проезд: кто-то показал «Тройку», кто-то — «Единый», а мужик в элегантном костюме — билетик, видимо, купленный у водителя за наличные.

Потом все разбрелись по своим делам.

Обычный, в общем, автобус, только ранний и следующий без остановок. Экспресс.

Но девушка видела, что Мария Александровна не шутит, не подначивает жиличку, рассказывает реальную историю из прошлого, а главное — искренне в неё верит.

Много лет назад здесь действительно произошла катастрофа.

— От автобуса есть вред? — тихо спросила Галя.

— Ну… — растерялась Мария Александровна, похоже, подобный вопрос ей в голову не приходил. — Не знаю.

— Кто-нибудь уехал на Раннем Автобусе навсегда? Уехал и не вернулся.

— Нет… Не слышала.

— То есть вреда нет?

Несколько секунд старушка пристально смотрела на жиличку, после чего недоверчиво спросила:

— Ты собираешься снова на нём ехать?

— Это удобнее, чем на электричке, — пожала плечами Галя.

Она, конечно, немного храбрилась, но сегодняшний опыт укреплял её уверенность.

— Не боишься?

— Пока не знаю.

Мария Александровна пронзительно посмотрела на жиличку, резко повернулась и ушла, холодно бросив:

— Я предупредила.

Но что толку от предупреждений, если у Гали были два железных аргумента. Первый: она без всяких приключений добралась на Раннем Автобусе до метро. Второй: помимо неё в салоне ехали люди. Тоже мертвецы, как водитель? Или призраки? Вряд ли. А если и так, то никто из них не проявил к новой попутчице никакой агрессии.

И на следующее утро девушка сразу отправилась на шоссе. Автобус, надо отдать должное, пришёл точно по расписанию — по своему расписанию, водитель остановил машину рядом с мнущейся на обочине девушкой, открыл дверь, но не закрыл её, впустив Галю в салон, и не поехал, а повернулся к ней и улыбнулся:

— Доброе утро.

Блеснула золотая фикса.

— Д-доброе, — запнувшись, ответила девушка.

Почему-то именно он — блеск золотого зуба — нанес мощный удар по её уверенности. То ли слишком яркая, то ли слишком отчетливая деталь. Фикса блеснула, и Галя машинально бросила взгляд на ещё раскрытые дверцы.

— Рассказали? — весело спросил Валерка.

— Да.

— И что?

— Не затягивай, — велела тетка с молочным бидоном. — Тут все люди рабочие, и все торопятся.

И демонстративно посмотрела на часы, которые носила на правой руке.

— Вы ведь довезете меня до метро? — выдавила Галя, посмотрев на водителя. — Снова.

— Без пробок, — пообещал Валера. — Как вчера и как в любой другой день. У нас теперь выделенная полоса есть.

Девушка улыбнулась и громко произнесла:

— «Единый»!

В конце концов, что с ней может случиться?

Валерка кивнул. Дверцы закрылись, и Ранний Автобус направился к Москве.

А вот в чем Настя оказалась права на сто сорок шесть процентов, так это в том, что не следовало отдавать машину Граппе. Но таким уж был Виссарион: его попросили — он не смог отказать. И теперь добирался до Москвы на общественном транспорте. Впрочем… Не совсем так. На общественный транспорт, на метро, Обузе предстояло пересесть в городе, а до Москвы он добрался относительно комфортно — на старом, привычном Раннем Автобусе, в который давно не заглядывал. Увидев его тощую длинную фигуру, Валерка заулыбался, засверкал золотым зубом и сказал, что соскучился. Виссариону стало так стыдно, что он пообещал заглядывать почаще, подарил кстати оказавшийся в портфеле автомобильный журнал — их Валерка очень уважал — и уселся позади всех читать мемуары Коттона Матера. Увлекся, но через некоторое время невольно прислушался к разговору, что шёл на сиденье перед ним. Без всякой задней мысли прислушался — случайно. Проходя через салон, Обуза увидел болтающего с молоденькой девчонкой Бергера, но сначала не придал этому значения, поскольку на его памяти Бергера всегда окружали девчонки разной степени смазливости — такая уж у него была профессия.

Однако нынешняя спутница художника — не яркая, но необычайно милая, «домашняя» — не походила на его привычный эскорт, плохо знала Отражение и при этом вызывала у Бергера неподдельный интерес — это хорошо чувствовалось по голосу.

— В первый раз я был так же растерян, как ты, — мягко прошелестел художник, изобразив на лице философскую грусть. — Услышал историю Валерки, понял, что ехал до города с призраком, и два дня не выходил из дома.

— Правда?

— Мне не стыдно в этом признаваться, — продолжил Бергер. — Саму историю я не знал, мне её домработница рассказала, а тогда получилось точно так же, как у тебя: опаздывал на важную встречу, шёл по шоссе, надеясь поймать попутку, увидел автобус, сел в него и доехал до метро. Вечером поведал об этом домработнице и услышал в ответ историю Раннего Автобуса. Поверь, Галя, я был предельно растерян…

«Ты?! — рассмеялся про себя Обуза. — Давай, скажи ещё, что никогда не верил в призраков, зомби и прочих ведьм…»

— Мне трудно было осознать происходящее, потому что я никогда не верил в призраков, зомби и прочих ведьм, — сообщил художник, словно подслушав мысли Виссариона.

— Я тоже ни во что такое не верю, — ответила девушка. И тут же поправилась: — Не верила.

— Рад, что мы говорим на одном языке.

Он был опытный ловец и знал, что девчонка уже практически в его руках.

«А как она вообще оказалась в Автобусе? — задумался Виссарион. — Случайно? Случайности, конечно, случаются, но очень редко…»

На его памяти посторонние в Автобус не попадали, к Валерке приходили только жители Отражения и те, кто готовился к нему прикоснуться.

«Что тебя ожидает, девочка?»

Мемуары старого американца окончательно перестали волновать Обузу, но он продолжал держать книгу раскрытой и пялиться на страницы, чтобы не выдать своего интереса к разговору.

— Наши попутчики знают, кто их везет? — спросила Галя.

— Конечно.

— Я видела их вчера. Почти всех.

— У нас слаженный коллектив.

— Расскажете?

— С удовольствием. — Бергер чуть повернулся и небрежным жестом положил левую руку на спинку сиденья, почти приобняв спутницу. — Тетка с бидоном — ведьма.

— Сам ты тетка, — проворчала та, не оборачиваясь. — Ещё раз нахамишь, сделаю так, что даже «Виагра» не поможет.

— Простите, Антонина Антоновна.

— То-то же.

— Ведьма? — прошептала девушка, изумленно глядя на художника.

— Да, — подтвердил тот. — По ночам Антонина Антоновна доит чужих коров и возит клиентам ворованное молоко. Очень уважаемый и прибыльный бизнес.

— Вы шутите?

— Шучу, конечно: не очень прибыльный, — поправился Бергер. — На «Бентли» молоком не заработаешь, но золота оно приносит достаточно. Ведьмино молоко высоко ценится во многих обрядах, а делать его умеют лишь потомственные колдуньи. Так что конкуренции почти нет…

— О себе лучше расскажи, — посоветовала тетка.

— Я делаю тебе рекламу, — хохотнул художник.

— Я плюну на твою могилу.

— Не уверен, что доживу до этого славного дня.

— А что будет, если ведьма плюнет на могилу? — спросила Галя.

Ответить художник не успел: тетка услышала вопрос, повернулась и бросила на неопытную пассажирку столь резкий и жесткий взгляд, что та вздрогнула. Эффект тетке понравился. Она улыбнулась и сообщила:

— Подниму его и превращу в раба.

— Сексуального? — выдавил художник, надеясь перевести разговор в шутку.

— Не льсти себе.

Виссарион закусил губу, чтобы не рассмеяться. Галя вопросительно подняла брови, но Бергер широко улыбнулся, сказал:

— Не стану же я скандалить с женщиной? — и перешёл к следующему пассажиру: — Теперь тот крепкий и с виду не старый мужчина в чёрном костюме…

— Не уверена, что хочу слушать. — Девушка вспомнила злой взгляд ведьмы и непроизвольно поежилась.

Бергер прекрасно понял причину её сомнений и поспешил успокоить девушку:

— На самом деле все наши спутники — милые и доброжелательные люди, которые не сделают тебе ничего плохого.

— Ей — нет, — уточнила вредная Антонина, но художник оставил замечание без внимания.

— Так вот, мужчину в похоронном костюме зовут Барадьер, и он потомственный палач.

— Моя родословная восходит к Раннему Средневековью, — сообщил обладатель тяжёлого, словно вырезанного из булыжника, лица, не отрывая взгляда от проносящегося за окном пейзажа.

— Его предков проклял сам Жак де Моле, — продолжил Бергер. — Все знают, что великий магистр тамплиеров пожелал плохого Филиппу IV, папе Клименту V и Гийому де Ногарэ. Но мало кто слышал, что был проклят и палач.

— Наша семья всегда водила тесное знакомство с коронованными особами, — добавил Барадьер. — Ну и с простолюдинами тоже. Мы в этом смысле стали толерантны задолго до того, как тема вошла в тренд.

— Какая тема? — не поняла девушка.

— Толерантность, — объяснил тот. — Нам, знаешь ли, всегда было плевать, кто станет клиентом: белый или чёрный, богатый или бедный, дворянин или разбойник.

— Так, может, это вы и придумали толерантность? — улыбнулась Галя.

Шутка Барадьеру понравилась. Он повернулся, посмотрел на девушку и улыбнулся:

— Возможно. Надо будет вызвать дух какого-нибудь предка и уточнить.

— На том свете уточнишь, — вставила вредная Антонина.

— Это пожелание или обещание?

— Это тебе подмигивание. — Ведьма показала спутнику смартфон с открытым приложением соцсети и язвительно закончила: — Почти как здесь, только офлайн.

— Меньше чем через год после казни Жака де Моле его палач был четвертован, — вернул себе слово художник. — Благодаря чему у семьи Барадьер появилась удивительная магическая способность…

— Мои предки не только рубили головы, но и отрезали языки, — многозначительно произнёс Барадьер.

Намек был услышан и правильно понят.

— Давно тебя не видел и забыл, что ты не любишь эту историю, — тут же произнёс Бергер. — Какими судьбами?

— Появилась работа в Москве, — коротко ответил Барадьер. — Надо завершить одно старое дело. — Он перевел взгляд на девушку и сообщил: — Ты красивая.

Как будто приговорил.

— Спасибо, — кивнула Галя.

— Бергеру нравятся красивые девчонки.

— Дальше я сам, — улыбнулся художник. — Спасибо. — И повернулся к спутнице: — Как видишь, я не обманул: милые и предельно доброжелательные люди.

Девушка рассмеялась. Судя по всему, она полностью попала под обаяние Бергера и тот готовился взять её голыми руками.

«Вот ведь молодец!»

Обуза, как ни старался, так и не научился правильно вести себя с женщинами. Считал себя смешным и неловким и оттого вёл себя смешно и неловко, влипал в дурацкие ситуации, а если добавить к перечисленному привычку опаздывать, то получался совершенно трагический образ, напрочь лишенный нормальной личной жизни. Ну, то есть какая-то личная жизнь у Виссариона имелась, но, учитывая размеры и качество, правильнее было называть её личным резюме: кратким и не особо эмоциональным.

— Третий курс? — спросил тем временем Бергер.

— Первый, — вздохнула Галя.

— Что ты говоришь? — Художник блестяще сыграл удивление. — Ты кажешься взрослее. Работаешь?

— Ничего серьёзного. К сожалению.

— Потому что сейчас везде нужны сотрудники с опытом. Студентам достаются самые низкие должности.

— Знаю на собственной шкуре. И… — Галя вдруг подумала, что красавец в дорогом костюме, на которого она обратила внимание ещё вчера, взял слишком резвый старт. А ведь маньяк может оказаться не только в машине, едущей по пустынному утреннему шоссе, но и в автобусе. То есть в автобусе он пассажир, а без автобуса — маньяк. А значит, нужно срочно вернуть дистанцию. — Я не очень доверяю знакомствам в транспорте.

— Мы едем в автобусе, который давно разбился и переплавлен, а управляет им призрак, — улыбнулся Бергер. — Ты сейчас серьёзно сказала об отсутствии доверия к попутчикам?

— В вашем описании происходящее выглядит безумно, — тихонько рассмеялась девушка.

— То есть как есть?

— Да.

— Тогда давай продолжим безумие, — легко предложил Бергер. — Знаешь, кто я?

— Вы сказали, вас зовут Генрих, — припомнила девушка.

— Генрих Бергер.

— По тону я поняла, что должна вскрикнуть «О Боже, это вы!», но я не хочу лгать: ваше имя ни о чем мне не сказало.

— Я художник.

Девушка подняла брови: она действительно не ожидала, что лощеный франт окажется художником. Скорее он походил на успешного продюсера, в то время как художник, в представлении людей, должен быть безумным не только на словах и выделяться из толпы не чувством стиля, а необычностью.

— Как интересно!

— Полагаю, ты могла видеть мои работы, — Бергер извлек из внутреннего кармана пиджака смартфон и вызвал на экран картинку. — Вот эту, например.

— Я её видела! — воскликнула Галя. — Честно!

— Верю, — улыбнулся Генрих. — В своё время эта картина наделала много шума.

— Я должна была вас узнать.

— Я художник, а не актер, — мягко ответил Бергер. — Мы, как и писатели, не светим лицами. За нас говорит искусство. А в тебе, Галя, я вижу потенциал…

«Как и в любом другом смазливом личике…» — вздохнул про себя Виссарион.

Разговор перестал быть интересен: Обуза догадывался, что старый бабник предложит девчонке стать натурщицей, переспит с ней во время «работы над эскизами», а после перестанет подходить к телефону.

Не в первый и не в последний раз.

Однако странные нотки в голосе художника заставили Виссариона подумать, что девчонка, возможно, не является для Генриха простым развлечением. Но мысль эта испарилась в тот момент, когда Ранний Автобус остановился у станции метро.

Картина, которую Генрих Бергер показал Гале, так и осталась его главной удачей.

Нет, у него было множество замечательных работ, которые хвалили и критики, и специалисты, пара из них попала в музеи, остальные украшали частные коллекции, но «Спящие подснежники»…

«Спящие подснежники» стали вершиной.

С тех пор — недосягаемой.

Откровенно говоря, Бергер и сам не знал, как ему удалось её написать. Какие струны играли тогда в его душе, кто управлял кистью… «Спящие подснежники» снились ему по ночам, и случались дни, когда он мог думать только о них, ни о чем более. Картина поглотила его жизнь.

Разбогатев, Генрих через посредников выкупил свой главный шедевр у тогдашнего владельца, запер в мастерской и часто разглядывал, в надежде понять, чего ему не хватает сейчас. Пытаясь отыскать в душе того гения, который написал эту работу. Иногда завидуя себе молодому. Иногда шепча, что «Подснежники» — распиаренное дерьмо. Иногда напиваясь и рыдая, не веря, что когда-нибудь сможет достичь невероятного мастерства автора «Подснежников».

И даже уникальный магический дар не мог утешить Генриха.

Богатые клиенты из числа сильных мира сего, миллионы, которые они платили за «особые картины», беззаботная жизнь — Бергер убеждал себя, что добился всего, чего хотел. Но «Подснежники» рвали душу. С каждым днём — сильнее, до крови, до ненависти к себе. И может быть, поэтому возникли проблемы с очередной «особой картиной» — Генрих никак не мог создать главную героиню.

А заказчик подгонял.

И злить этого заказчика было крайне опасно.

Среди клиентов Бергера простые люди отсутствовали, «особые картины» были им не по карману. Преобладали крупные бизнесмены, известные спортсмены и политики, но нынешнюю картину заказал совершенно исключительный человек: дьяк-меченосец Лаврич из Первой Свиты самого Авдея III, принципала Московского, один из высших иерархов Отражения. Этот заказ Бергер хотел выполнить идеально, но пока не получалось, и художник испытывал неловкость. Не страх, а именно неловкость, поскольку лично обещал Лавричу закончить как можно скорее.

— Я опять услышу о задержке?

— Увы, — вздохнул Генрих. — Увы мне, увы, увы, увы…

— Что мне с твоих вздохов? — поднял брови дьяк. — Где картина?

— Будет, Ваше высокопревосходительство, обязательно будет… Но нужно потерпеть.

Воинский титул не мешал Павлу Аркадьевичу Лавричу прославиться любовью к жизни и роскоши, видимо, так он компенсировал лишения суровой молодости. Войдя в элиту, Павел Аркадьевич обустроил офис в особняке в Чистом переулке, а поселился неподалеку, на Пречистенке, стал завсегдатаем светских мероприятий и покровителем театральных стартапов, раскрашивая холостую жизнь прелестью юных актрис. Выглядел он, несмотря на возраст, атлетом, причём всем довольным атлетом, и потому его обращение за «особой картиной» стало для Бергера неожиданностью.

Как оказалось, мечта нужна всем.

— Ты обещал представить картину две недели назад.

— Я помню.

— Меня не интересует твоя память. Мне нужна картина.

Как и все клиенты, Лаврич жаждал индивидуального кусочка счастья, и в целом для этого почти все было готово: пообщавшись с дьяком, Бергер с легкостью построил мир его мечты, но для завершения работы не хватало важнейшей детали, главного образа, который заставит сердце меченосца сжаться так, как никогда в жизни, потому что до сих пор дьяк Лаврич ничего подобного не переживал.

Он не любил, а без любви мечта мертва.

И даже гениальный Бергер не мог вдохнуть в неё жизнь.

— Я предупреждал, что создание полотна может затянуться, — протянул Генрих, разглядывая висящие на стенах кабинета картины в пышных золотых рамах — батальные полотна из бурного прошлого Павла Аркадьевича.

— А я предупреждал, что у меня лютый нрав, — ответил дьяк. — Да ты и сам об этом знаешь.

— Угроза заставит меня ускориться, но не поможет создать полотно.

— Ты сам назвал срок, — бросил Лаврич.

Он жаждал попасть в мечту.

— Я не предполагал, что вы окажетесь настолько сложным человеком, — честно ответил Бергер. — А вы даже представить не можете, как непросто мне было почувствовать вашу мечту.

Генрих не любил работать с обитателями Отражения — они относились к нему уважительно, но без пиетета, которым проникались обычные люди. Талантом художника восхищались, но он не вызывал трепета — просто уникальная магическая способность, ничего особенного. А уж солдафон Лаврич и вовсе считал творца говорящим приложением к кисточке, чем раздражал. Немного.

— Ты сказал: непросто БЫЛО почувствовать, — молниеносно среагировал дьяк. — Значит ли это, что кризис преодолен?

— Да, Ваше высокопревосходительство, я нашёл то, что нужно, — подтвердил Генрих. — Вы останетесь довольны.

— Докажи.

— Поверьте на слово, Ваше высокопревосходительство, ведь я — специалист. Я долго мучился и задерживал исполнение заказа, но теперь готов поставить на кон…

— Докажи.

Бергер знал, что главный меченосец редко повторяет требования дважды и никогда — трижды, поэтому молча достал телефон и вывел на экран сделанную тайком фотографию.

— Я не хотел, чтобы она заметила, поэтому качество снимка оставляет желать лучшего, изображение размыто, но образ…

— Заткнись.

Генрих послушно заткнулся, с изумлением отметив про себя, что у беспощадного дьяка, по праву считающегося самым грозным членом свиты принципала Московского, подрагивают руки.

«Я не ошибся!»

— Познакомь нас, — хрипло произнёс Лаврич. — Сегодня.

Требование было лишним и неоригинальным — такое уже случалось. Генрих знал, чем закончится встреча объекта с предметом обожания, и знал, как ответить.

— Не путайте мечту с реальностью, Ваше высокопревосходительство, — мягко произнёс он. — Вы возьмете девочку, поселите у себя, превратите в куклу, завалите дорогими подарками и, возможно, даже женитесь на ней. Она родит вам ребенка или детей, но вскоре вы станете замечать морщины и лишние килограммы. Её голос станет резким, надтреснутым и злым, тело потеряет упругость, а нрав — доброту. Она заведет интрижку с вашим адъютантом, а вы снова будете спать с девками…

— Заткнись!!!

Дьяк рявкнул так, что испугал бы кого угодно, возможно, даже самого принципала, окажись он сейчас в кабинете, но Бергер был готов к вспышке и даже не запнулся.

— Не путайте мечту с реальностью, Ваше высокопревосходительство, — повторил он. — Я подарю вам мир, где вы познаете любовь, мир, в котором вы будете абсолютно счастливы. Навсегда.

— Что ты знаешь о счастье? — глухо спросил дьяк.

— Я умею его создавать, Ваше высокопревосходительство, — спокойно ответил художник. — Мне за это платят.

И вынул из руки Лаврича свой смартфон.

— Убирайся, — едва слышно произнёс дьяк. — И не возвращайся, пока не закончишь.

Книжный магазин «Потертые страницы» прятался на Забелина, в старом центре Москвы. Не на пафосном Арбате или открыточной Красной площади, а в тиши, которую так любит купеческая столица, на улице спокойной и немного дремотной, несмотря на шум и суету мегаполиса. Там, где по доброй московской традиции вьется по воскресеньям изящный узор колокольного перезвона: от храма Святого Равноапостольного Князя Владимира к собору Иоанно-Предтеченского монастыря, к Косме и Дамиану на Маросейке, и дальше по всем звонницам, что остались «порфироносной вдове» от знаменитых сорока сороков церквей…

Арендная плата на Забелина отличалась поистине революционной беспощадностью, и трудно было понять, как получилось, что среди блестящих офисов, представительств, организаций и заведений сумел затесаться скромный букинистический магазин. И не просто затесаться: менялись собственники и арендаторы, вывески и власть, а магазин работал, предлагая клиентам редкие, порой — уникальные издания, и уверенно чувствовал себя даже в наступивший цифровой век, потому что умные книги нужно читать с бумаги. В кресле. Медленно переворачивать страницы. Или же листать их в поисках нужной цитаты. Или, закрывая книгу и заложив нужное место пальцем, глядеть ни на что на свете и на весь мир сразу. И думать.

Думать…

Потому что только ради этого следует читать — чтобы думать.

Открыв магазин, Обуза потоптался за прилавком, проверяя качество наведенного вечером порядка, убедился, что все книги находятся на своих местах, расставлены, разложены или спрятаны, в зависимости от того, к какой категории относятся. Сварил кофе, вспомнил, что не дочитал мемуары Коттона Матера, достал том из портфеля, но заняться чтением, как предвкушал: расположившись в кресле, с чашечкой горячего чёрного кофе, не успел — зазвонил телефон, и, ответив, Виссарион услышал голос Граппы — лидера «его» группы.

— Обуза, бро, привет! — с напором произнёс тот в своей привычной, нахраписто расслабленной манере, почерпнутой им то ли из плохих фильмов, то ли «на раёне». — Это будет сегодня? Сегодня, да? Бро, мы в натуре услышим песню по федеральному радио?

— Надеюсь… — признаться, Виссариона несколько сбивала манера общения подопечного, и он до сих пор к ней не привык.

— Ништяк, бро! Это круто. Во сколько?

— Не знаю точно…

— Фигня — не пропустим. Ждем вестей! До встречи, бро!

— Увидимся.

Виссарион улыбнулся, сделал глоток кофе, шагнул к креслу, но приступить к чтению опять не получилось — раздался очередной телефонный звонок.

— Висси, милый, приветики-приветики!

На этот раз Обузу потревожила очаровательная Жанна, редактор «mystiPlex» — крупной компании, раскручивающей бесчисленное множество якобы инди-каналов. Несколько лет назад Авадонна рассчитал, что в Сети обязательно возникнет бум на блогеров и независимых авторов, которые «честно делают своё дело», инвестировал в создание контента по всем основным направлениям, и теперь большинство «независимых» топовых блогеров сидели у него на зарплате.

— Висси, милый, ты задолжал мне сценарий, — прощебетала Жанна в своём обычном стиле, выдавая желаемое за действительное.

— Дорогая, если я обещал подумать над сценарием, это не значит, что я подписал контракт, — улыбнулся в ответ Обуза. — А вот ты мне задолжала за прошлую работу.

— Тебе не перечислили деньги? — удивилась Жанна.

— Только не делай вид, что ты этого не знаешь.

— Висси, милый, наша бухгалтерия — это филиал ада, где валькирии обращают в тлен все, к чему прикасаются. Но я обещаю, что обязательно напомню им о долге перед тобой.

— Тогда и обсудим новую работу.

— Но зачем ждать? У меня сроки…

— Папа всегда говорил, что в наш суетливый XXI век возможны лишь короткие кредитные линии.

— Твой папа, если не ошибаюсь, умер в XX веке.

— Он был великим предсказателем.

— Висси!

— Дорогая, не отвлекай меня, а то прокляну.

— Я каждый день работаю с авторами, — хихикнула Жанна. — У меня стоит защита от проклятий класса «ультра». Даже Молох неспособен пожелать мне ничего, кроме доброго утра.

— Предусмотрительно, — оценил Виссарион. — Звони, когда обратишь в тлен бухгалтерию.

— Подкинь идейку для блога «Призрачная Москва».

— Идеи стоят гораздо дороже сценария.

— У тебя их миллион.

— И я надеюсь когда-нибудь на них разбогатеть, — отрезал Обуза, которому нетерпелось вернуться к мемуарам Матера. — Чтобы было на что жить на старости лет.

— Ты и на старости лет будешь пить мою кровь, — проворковала девушка.

— Спасибо на добром слове.

— Я пну бухгалтерию.

— Какая же ты милая, когда злишься.

— Не уезжай из города. — Жанна отключилась.

Обуза улыбнулся ей, с сожалением посмотрел на остывший кофе, вздохнул, прошёл в заднюю комнату, вылил остатки в раковину, заварил новую порцию, но в тот самый миг, когда Виссарион вновь отправился к креслу, звякнул дверной колокольчик, сообщая о появлении клиента.

— Да что же это такое, — вздохнул несчастный, сделал торопливый глоток, обжег небо, топнул ногой, выругался, понял, что выпить кофе сегодня не получится, поставил чашку в раковину и вышел в зал.

И с трудом сдержался, чтобы не скривиться, поскольку у прилавка мялся не клиент, а Неизвестность. Именно так — Неизвестность. Её, странную, Обуза видел за версту.

Сегодня в роли Неизвестности выступил молодой, едва за двадцать, мужчина, неуверенно чувствующий себя в непривычной ситуации. Об Отражении мужчина не знал, но явно столкнулся с чем-то необычным, что и привело его в «Потертые страницы». С чем именно необычным, тоже было понятно: в руке мужчина держал пакет, внутри которого прятался увесистый, явно старинный том.

— Добрый день, — поприветствовал Неизвестность Обуза.

— Доброе утро, — отозвалась Неизвестность приятным баритоном. — Я…

— Интересуетесь старыми книгами?

— Отчасти.

— Художественная литература? Мемуары? Атласы? — Виссарион прекрасно знал, что клиент прибыл не покупать, а продавать, но специально давил, лишая его последних граммов уверенности. — У меня есть превосходная коллекция атласов XIX века. Знатоки в восторге.

— Нет, атласами я не интересуюсь. Мне… — Мужчина заранее продумал разговор, сбился под напором Обузы, но сумел вернуться к выбранной линии поведения. — Моя бабушка умерла.

— Сочувствую.

— Она была старой.

— Восхищаюсь вашим терпением.

— Что?

— Выразил соболезнования.

— Спасибо.

— И что вы нашли на чердаке? — полюбопытствовал букинист.

— На даче.

— Но все равно на чердаке?

— Не угадали: в сундуке.

— Что-то интересное?

— Вы мне скажите. — Мужчина достал из пакета старую книгу, выложил её на прилавок и зачем-то добавил: — Я нашёл ваш сайт в интернете.

Господин Неизвестность был слишком молод, неопытен и недостаточно спокоен из-за необычных обстоятельств, да к тому же изрядно смущён напором букиниста. Всё это и помешало ему понять, что при виде книги Обуза впал в ступор. Господин Неизвестность продолжил что-то врать о бабушке и дедушке, известном библиофиле, но Обуза не слышал. Да и плевать ему было на невнятную ложь клиента, потому что он видел перед собой то, чего не должен был. И не мог поверить своему счастью.

Или несчастью.

Потому что на прилавке лежала одна из Пяти. И не список, а оригинал, что подтверждал причудливый оттиск на обложке человеческой кожи. Оттиск, который не смогли повторить ни принципалы, ни Древние, не поддающаяся копированию печать таинственного автора. На прилавке лежала книга, за которую убивали в прошлом и будут убивать впредь. Одна из Пяти.

Книга Жизни.

— Что это? — осведомился он, не прикасаясь к раритету.

— Я не смог понять, — честно ответил господин Неизвестность.

— Почему?

— Не знаю этого языка.

«Неудивительно, дружок, ведь тот язык давно мёртв, а изучают его специально для чтения Пяти Книг. Изучают только те, у кого есть доступ к этим драгоценностям…»

— Раскройте, — попросил Обуза.

— Раскройте, — предложил мужчина, разворачивая книгу к букинисту.

— Мы ещё не настолько доверяем друг другу, чтобы я оставлял на вашем товаре отпечатки пальцев, — улыбнулся Виссарион. И повторил: — Раскройте.

Мужчина прищурился, понял, что букинист будет стоять на своём, и молча исполнил просьбу.

Всё правильно — она! Язык флектратиш, каллиграфия в стиле «зурот» и великолепные иллюстрации Лео Гильмаргена — художника, рехнувшегося ещё в утробе матери. Именно он принёс из пустыни Пять Книг и умер тем же днём, так и не назвав имя автора.

Умер, потому что рисунки были выполнены кровью. Его кровью.

— Откуда вы взяли книгу? — тихо спросил Виссарион.

— Я слышал, такие книги называют инкунабулами, — вместо ответа сообщил мужчина.

На самом деле не «слышал», а вычитал в сети и плохо понял прочитанное.

— Ваша книга не напечатана, — мягко произнёс Обуза. — Это рукописная книга, а значит, по определению не инкунабула. Откуда вы её взяли?

— Это важно?

— Я тоже не могу понять, что это за книга, — попытался солгать Виссарион, но мужчина оказался внимательнее, чем он ожидал.

— Вы её узнали, — твёрдо произнёс он, глядя букинисту в глаза. — Я, может, и не самый умный человек на свете, но, открывая книгу, я смотрел на вас и всё понял. Вы её узнали.

— Какая разница?

— Что это за язык?

— Не важно, что это за язык, — буркнул Обуза. — Важно то, что вы напрасно взяли её там, где нашли. А раз уж взяли, то самым умным для вас было бы выкинуть её и обо всём забыть.

— Я хотел, — кивнул господин Неизвестность.

— Что помешало?

— Мне стало интересно, — мужчина выдержал паузу. — Тот дом казался заброшенным, нежилым, но в подвале я нашёл книгу, а снаружи видел автомобильные следы, ведущие прямо в фундамент. Моя подруга стала странно себя вести, а иногда мне снится Тьма, пугающая сильнее, чем все ужасы и вся мерзость на свете. Я пришёл не из жадности, а потому, что эта книга не может быть выброшена. Я… — Он резко вздохнул, желая прервать себя, но продолжил: — Я никогда не думал, что скажу такое о неживом предмете, но я скажу, и можете надо мной смеяться: эта книга требует уважения.

Господин Неизвестность замолчал, пронзительно глядя Виссариону в глаза, и тот ответил очень серьёзно:

— Я не стану смеяться.

Давая понять, что больше ничего не скажет.

Господину Неизвестность повезло прикоснуться к тайне, но он узнает только то, что увидит.

— Я нашёл в интернете нескольких букинистов, но отправился сюда, в самый неудобный для меня магазин, — горько проговорил мужчина. — Книга захотела оказаться у вас.

«Может быть. А может — нет. Но обсуждать это с тобой я не стану».

— Вы ничего не скажете?

— Я дам двести тысяч с условием, что больше никогда вас не увижу, — ровно произнёс Обуза.

— Она столько стоит? — равнодушно спросил господин Неизвестность.

— Книга стоит много дороже, — не стал врать букинист. — Но я покупаю для коллекции, продать её я не смогу.

— Почему?

— Потому что меня сразу спросят, что случилось с Элизабет.

— С кем?

— С вашей бабушкой, — с иронией ответил Виссарион. — Странно, что вы забыли её имя.

— Я его не знал.

— Не сомневаюсь.

Мужчина помолчал.

Потом нежно, прощаясь, прикоснулся к обложке человеческой кожи, повернулся и вышел из магазина.

Деньги он не взял.

Потому что отнёсся к Книге с уважением.

Предложение известного художника позировать для новой работы польстило Гале и резко подняло её самооценку. Девушка знала, что симпатична и даже хороша, но не считала себя моделью, находя изъяны даже там, где их и искать-то не требовалось. Но тот факт, что знаменитый Бергер разглядел в ней красоту, достойную картины, перевернул Галино представление о себе. Она почувствовала необыкновенный прилив уверенности, впитала её каждой клеточкой, обрела внутреннюю силу, и эти изменения не остались незамеченными. Марси — институтская подруга — сообщила, что Галя «улыбалась всю пару», и предположила, что та влюбилась. Старый и вредный препод, гроза всего потока, хотел поставить «хорошо», но пробормотал: «Жаль портить такое прекрасное настроение» — и вывел «отл». Ну а во второй половине дня порадовали клиенты, сделавшие девушке неплохую кассу.

Всё вокруг подсказывало: удача! Галя и сама понимала, что такое предложение может не повториться, но тем не менее испытывала определённые сомнения. Во-первых, сам Бергер. По дороге в институт девушка почитала, что пишут о нём в сети, и призадумалась: многочисленные публикации выставили Генриха диким скандалистом с запредельно тяжёлым характером. Бывшие жены и подруги говорили о нём исключительно гадости, а в богемных кругах он имел устойчивую репутацию алкоголика, что в сем продвинутом обществе расценивалось плебейством — по сравнению с привычной наркоманией. Если судить только по этим публикациям, Бергер получался настоящим демоном, от которого следует держаться как можно дальше, и лишь в одной неприметной статье скромно упоминалось, что последние восемь лет Генрих живет затворником в подмосковном доме, практически не появляясь на публике. И именно эта заметка в какой-то мере утешила девушку: ведь получалось, вся грязь лилась на него в память о прошлом, благодаря заработанной в молодости репутации. И мало кто представлял, каким художник стал теперь.

Тем не менее, к концу дня запал у Гали почти исчез, и мысль воспользоваться предложением Бергера стала казаться все более и более неправильной.

Тревога не уходила, однако деньги…

Деньги стали для девушки отличной приманкой. Ни богатых родителей, ни состоятельного покровителя у Гали не было, а запросы присутствовали, и внушительная сумма, которую прошептал на прощание Генрих, манила магнитом.

Сумма за то, чтобы стать моделью для картины знаменитого художника.

Сумма за то, чтобы окончательно увериться в своей красоте…

И просто — сумма.

Большая…

Так что сомнения сомнениями, но воспротивиться соблазну не удалось, и ноги сами принесли девушку по указанному Бергером адресу. К счастью, дом художника стоял неподалеку от полустанка, и Галя добралась до него, не запыхавшись. Охранники маленького коттеджного поселка пропустили её, кивнув: «Нас предупредили», и девушка с грустью констатировала, что Генрих разобрался в ней лучше, чем она — в себе.

Он не сомневался, что она придёт!

Но сдаться сейчас, в шаге от студии, Галя уже не могла. Да и не хотела, потому что Генрих встретил её у калитки, улыбнулся, как старой знакомой, и пригласил в дом.

— Поужинаешь?

— Я…

Разумеется, девушка была голодна, но в первый момент ей показалось неловким в этом признаваться. В следующий миг Галя вспомнила, что люди по вечерам вообще-то едят, однако согласиться не успела.

— Уверен, у тебя был трудный день, — мягко прожурчал Генрих.

— Обычный.

— Обычно трудный?

— Да.

— В таком случае нужно отдохнуть и насладиться легким ужином.

Его накрыли за столом, который показался Гале длиннее, чем её комната. Но прислуга отсутствовала: усадив гостью, Генрих сам достал из духовки рыбу и открыл бутылку белого вина. Девушка приготовилась сказать: «Спасибо, хватит», но не пришлось: Бергер наполнил бокалы на четверть, показывая, что напиваться не собирается и подпаивать гостью — тоже.

Произнёс короткий тост, сделал маленький глоток, предложил «отведать».

Порядок, которому следовал художник, поначалу сковал Галю, она оказалась неготовой к подобным церемониям в быстром и простом XXI веке, но постепенно успокоилась и расслабилась, мысленно убедив себя, что Генрих знал, кого зовет, и вряд ли ждёт от неё знания всех правил этикета.

Что было правдой.

За столом говорил в основном он и говорил ни о чем: рассказывал забавные истории из жизни, связанные с моделями, заказчиками и их реакцией на его картины, небрежно упоминал имена известных персон, знакомых девушке по газетным статьям, и всякое такое упоминание звучало органично. Бергер не хвастался, он действительно общался с этими людьми, подтверждением чему служили выставленные в гостиной фотографии. Причём фотографии не официальные, скучно-деловые, а сделанные в раскованной, иногда домашней обстановке. Бергер не просто знал этих людей, он с ними дружил.

После ужина Генрих предложил подняться, «посмотреть на реку», и там Галю ожидало настоящее потрясение. На втором этаже оказалось всего два помещения: хозяйская спальня и студия. Нет — Студия! Просторная, высокая зала с панорамным остеклением, позволяющим любоваться рекой и лесом. Но в первую очередь это была студия: запах краски, растворителя, карандаши, уголь, кисточки, мольберты, тряпки, краска на стенах и полу, на мебели — везде. И повсюду картины и эскизы и большое полотно, метра три на четыре, не меньше, стоящее посреди студии и накрытое тканью.

— Моя нынешняя работа, — коротко бросил художник, проходя мимо.

— Секретная? — шутливо поинтересовалась девушка и услышала в ответ серьёзное:

— Они все секретные, пока не закончены.

А по всему полу валялись наброски женских лиц. Было видно, что Генрих принимался за них, бросал, но не убирал, вновь брался за работу, вновь оказывался недоволен и постепенно приходил в неистовство: если одни рисунки просто лежали на полу, иногда смятые, то другие были изорваны в клочья, растоптаны, гневно замазаны краской или карандашом.

— Не получалось?

— Ты не представляешь, каково это — когда не получается, — медленно ответил Генрих, задумчиво разглядывая один из набросков. На взгляд Гали, на нём было изображено очень красивое лицо и изображено отлично, однако Бергер смотрел на рисунок так, словно видел фотографию медведки. — Иногда такое случается: я понимаю, что делаю неправильно, но не могу нащупать нужный образ. Я рисую, вижу, что не то, злюсь, рисую снова и так — день за днём.

— Наверное, это ужасно.

— Ещё хуже. — Он пнул ногой один из набросков. Наступил на второй. Повернулся к девушке: — Ты мне нужна.

Фраза прозвучала так, что сердце Гали едва не выпрыгнуло из груди, а ноги ослабели.

— У меня совсем нет опыта.

— Опытные натурщицы нужны студентам, — лихорадочно заговорил Бергер. Заговорил так быстро, что слова прыгали одно на другое. — Я ищу красоту. Ищу образ любви. Я ищу бриллиант, который оживит мою картину. Я ищу… Я искал тебя. Веришь ты или нет, но я искал тебя. Я понял это, когда ты вошла в автобус. Я увидел тебя и едва не подпрыгнул. Я не дышал всю дорогу, сглупил, постеснялся подойти и молился, чтобы на следующий день ты снова села к Валерке. Чтобы ты не испугалась… Боже, как я молился… Вчера я почти сошёл с ума. Я прибежал на остановку в пять утра, трясся от холода, стоял, дожидаясь автобуса, потом не отрывал взгляд от окна и… Если бы ты знала, как я боялся тебя не встретить! Но мои мольбы были услышаны.

Глаза горели так, что никаких сомнений в искренности Бергера не оставалось: он действительно боялся, и он действительно молил.

— Я здесь, — прошептала девушка.

— И я счастлив, — отозвался он.

Ничего более приятного Гале слышать не доводилось. Знаменитый художник видит её на своём новом полотне! Умоляет стать его музой, его моделью! С неё будет написана картина!

Девушка знала, что не сможет отказать Генриху, но из последних сил пролепетала:

— Мне придётся позировать… голой?

— Ещё не знаю. В любом случае — не сегодня. Присядь! — Бергер знал, как правильно подсекать рыбу, и резко сменил темп, перейдя от разговора к энергичным действиям. Он усадил растерявшуюся Галю в полукресло, взял со стола мощную фотокамеру и сделал несколько снимков. — Поверни голову. Нет! Не меняй выражение лица! Задумайся. Черт, задумайся! Чудесно! Поправь локон!

— Зачем все это? — растерялась она.

— Ракурсы! Ты уйдёшь, а я буду смотреть на тебя всю ночь. Я буду искать движение или покой. Буду прикидывать, какой хочу увидеть тебя на холсте. Буду любоваться.

Ещё снимки, ещё много-много снимков. Затем Генрих отложил фотоаппарат, схватил чистый лист, угольный карандаш и быстро набросал эскиз.

— Не шевелись, не шевелись… — Карандаш стремительно летал по бумаге. — Божественно. Смотри.

Бергер повернул к ней лист, и девушка вздрогнула. А затем прошептала:

— Невероятно.

Потому что так оно и было.

Возможно, Генрих и в самом деле был злобным скандалистом и алкоголиком, но талантом Господь наградил его великим. Несколько торопливых линий, грубый штрих, минута работы, и потрясенная девушка увидела на листе себя. И не просто себя, а увидела все мысли, что владели ею во время зарисовки, увидела своё настроение.

Бергер вскрыл её, как бутылку вина за ужином.

Идеально.

— Не хочу льстить, но вы прекрасно пишете, Генрих.

— Я знаю, что это не лесть. — Он грустно улыбнулся, протянул Гале набросок, затем отошёл и замер у скрытой под тканью картины. — Я слишком быстро достиг вершины. С детства мечтал рисовать, писать картины, учился с таким рвением, что походил на сумасшедшего… И был счастлив. Я сам натягивал холсты, тер краски — мне нравилась каждая деталь моего дела. Учеба давалась легко, но я не останавливался и нагружал себя гораздо больше, чем остальные. И моя первая выставка потрясла мир… Ну, может быть, не ваш, но мир искусства — точно. Я продал все работы, стал знаменит, а потом… Потом я научился делать больше, чем просто картины. Талант поднял меня так высоко, что до меня не долетало даже завистливое рычание. Я научился творить… Но разучился писать. — Генрих резко замолчал, повернулся к девушке и вновь улыбнулся: — Ты ведь не понимаешь, что я говорю, да?

— Но хочу понять, — прошептала Галя.

Это был странный, изумительно невозможный момент: он исповедовался, а она действительно ничего не понимала. И могла поддержать выговаривающегося художника лишь своим теплом.

— Мои нынешние картины глубоко личные, — произнёс художник грустно. — В этом мой талант: творить уникальные миры. Смотри!

Он сорвал покрывало, и девушка приоткрыла рот, восхищенно разглядывая новую работу мастера: прекрасный замок, изящный и в то же время неприступный, красивый, но надежный, замок, принадлежащий опытному воину, знающему вкус роскоши. Он возвышался над морем, то ли надзирая, то ли отдыхая, и волны ласкали его подножие.

— Очень красиво, — оценила Галя. — Честно — очень.

— Хочешь туда? — тихо спросил Бергер и с ненавистью посмотрел на скромную картину на дальней стене. На простенькое полотно, изображающее первые весенние цветы.

Это было удивительно и неожиданно.

Это было так странно, что не могло произойти.

Но это произошло: уникальная книга не стала для Виссариона Событием. Не заполнила его мысли, не овладела чувствами. Когда первое изумление прошло, Обуза повел себя так, словно речь шла о заурядном раритете, вроде первого издания «Евгения Онегина»: радостно, конечно, однако на пышный праздник не тянет. И это — об уникальном рукописном фолианте, ради обладания которым погибли сотни и даже тысячи людей!

Куда делись эмоции?

Виссарион спрятал книгу в хранилище, вернулся в зал, сел в любимое кресло и попытался разобраться в происходящем. Попытался понять, что именно в нём — в потомственном книжном черве! — сломалось, и через несколько минут с удивлением нашёл ответ: Галя. Молоденькая, совсем неопытная девочка. Наивная красавица.

Обуза чувствовал нависшую над ней угрозу, и это не давало ему покоя, смазав даже грандиозное событие…

Галя.

Для чего она Бергеру? Ещё одна натурщица? Нет, видно, что художник взволнован — девчонка для него важна, и Генрих боится её потерять. Почему? Что в ней особенного? Что она способна дать такого, чего недостает в других женщинах?

В чем секрет?

Поняв, что не может остаться равнодушным к судьбе девушки, Обуза засел за компьютер и принялся искать материалы на Генриха, как общедоступные, так и на закрытых ресурсах Отражения, поговорил с одним из друзей — владельцем «особенной картины», снова подумал, сопоставляя факты, сделал вывод, который ему не понравился, закрыл магазин сразу после обеда и отправился домой.

Вечер провел нервно, без конца спрашивая себя, стоит ли влезать в чужое дело, спал плохо, а на следующий день явился к Раннему Автобусу первым, потому что боялся опоздать. Сел по обыкновению на последний диванчик, сразу за Бергером, раскрыл книгу, однако читать не смог — слова путались, строчки налезали одна на другую, смысл не улавливался, но Обуза все равно листал страницы, не желая вызывать у попутчиков подозрения.

Девушка села в автобус там же, где всегда, поздоровалась с Валерой, потом — со всеми попутчиками и направилась к Генриху, который приветствовал её поцелуем в щеку и уступил место у окна.

«Они виделись! — понял Обуза. — Они виделись вчера вечером!»

Но не переспали, поведение на это не указывало.

«Она уже твоя, но ты не торопишься. Зачем спешить, если всё предопределено?»

От этой мысли Виссариону стало грустно, в какой-то момент он едва не отказался от задуманного, поскольку знал, как трудно «снять с крючка» затуманенную Отражением жертву, но заставил себя собраться и прислушаться к разговору.

— Генрих, я ещё вчера хотела спросить: почему вы едете на автобусе?

— Потому что мне нужно в Москву.

— Но вы ведь богаты. У вас есть машина? Господи, о чем я спрашиваю? Конечно, есть. «Мерседес», на котором я ехала домой…

— Это моя машина и мой шофёр, — улыбнулся художник.

— Но почему вы здесь?

— Это… Старая привычка. С прошлых времен.

— С каких?

— С тех…

Он не собирался лгать, а задержался с ответом, потому что подбирал слова.

— С тех времен, когда вы были молодым и никому не известным? — помогла Бергеру девушка.

— Да. А Валера был жив. — Генрих грустно улыбнулся. — Я ездил на этом автобусе до катастрофы, когда был таким же нищим студентом, как ты сейчас, снимал комнату за городом и безумно обрадовался запуску новой автобусной линии. Каждое утро я ездил на Раннем Автобусе, который уже тогда так называли, правда, не вкладывая в слова какой-то смысл, кроме времени… Я знал всех пассажиров, знал Валерку… Дядю Валеру, ведь тогда он был старше меня… Я ездил каждое утро, а однажды проспал, представляешь? Элементарно проспал. — Короткая пауза. — В тот день он разбился.

— Вам повезло, — тихо протянула Галя.

Не услышала ответ, бросила взгляд на попутчика и удивилась: лицо Бергера застыло, обратилось в маску, глаза невидяще смотрели вперёд, дыхание, кажется, остановилось и только губы… нет, не дрожали — шептали что-то беззвучно. Казалось, художник вспомнил нечто важное, или страшное, или настолько неожиданное, что изумление его парализовало.

— Генрих!

— Что? — Он вздрогнул и посмотрел на Галю. — Извини, задумался.

— Вам повезло, — повторила девушка, понимая, что о причине своего ступора Бергер ничего не скажет.

— Совершенно верно: повезло. — Он потер висок, словно пришедшая мысль вызвала головную боль. — Потом первый рейс отменили, но где-то через месяц я по привычке вышел на шоссе в «наше» время и увидел автобус. Испугался… Да, испугался, конечно, но двери открылись, дядя Валера посмотрел на меня, а я… Я сначала решил, что он за мной. Знаешь, эти приметы, когда мёртвые приходят, чтобы забрать тебя в свой мир? Я решил, что время пришло, испугался ещё больше, а потом страх ушёл, и я сказал себе: «Ну и ладно!» Зашёл в салон, а дядя Валера говорит: «Билет не забудь». В общем, поехали в город… Затем, когда пришёл в себя, снова стал ездить, потом разбогател, перестал, но теперь снова буду. — Бергер провел рукой по спинке переднего диванчика. — У Валеры ведь ничего не осталось, только этот маршрут. Одна ходка в день — самая ранняя. А без пассажиров скучно и одиноко.

Вот так.

Они приходят и составляют призраку компанию. Едут до метро и платят за проезд. Интересно, они кому-нибудь рассказывают о происходящем? Делятся впечатлениями?

«Мама, ты сегодня на электричке?»

«Нет, милый, поеду с покойным Валерой…»

— А ваша машина? — спросила Галя, потому что пауза затянулась и нужно было что-то спросить.

— Едет следом, — он небрежно махнул рукой. — В Москве меня подхватит. — И улыбнулся: — Потому что Раннего Метро нет.

— Я приеду сегодня, — вдруг сказала девушка.

— Вечером? — Он не удивился, но Галя разглядела вспыхнувшие в глазах огоньки.

— Вы говорили, что нужен свет.

— Верно.

— Я отпрошусь и приеду.

— Я пришлю машину.

Девушка повернулась, и Виссарион понял, что со вчерашнего дня что-то в ней неуловимо поменялось. Как будто красота стала отточенной, выделенной. Как будто опытный мастер подчеркнул природную прелесть невидимой косметикой.

Тонкая сеть гениального художника начала творить из юной красавицы произведение искусства.

А тем временем Ранний Автобус прибыл к станции метро. Первым из него вышел Барадьер, за ним — Антонина, грубовато отпихнувшая похожего на верблюда мужика, затем Бергер с Галей — они отошли в сторону и продолжили разговор, видимо, договаривались о встрече, и последним к выходу направился Виссарион, но водитель неожиданно повернулся и его окликнул:

— Обуза!

Букинист подошёл к отодвинутой створке и услышал неожиданное:

— Это Бергер попросил её подвезти, — сообщил Валера, глядя Виссариону в глаза.

— Что? — не понял Обуза.

— Я сначала решил, что он пожалел девчонку, а теперь вижу, что ему от неё что-то нужно. — Водитель вздохнул. — Никогда не любил Бергера.

— Я тоже, — отозвался Обуза, переводя взгляд на прощающуюся парочку.

— Знаешь, что он с ней сделает? — продолжил Валера.

— Теперь — да, — кивнул букинист. — Вчера полдня потратил, чтобы выяснить… Мне это не нравится.

— Мне тоже.

— А что делать?

— Скажи ей, — предложил водитель.

— А ты?

— Я не могу выйти из автобуса.

— Ах, да… Извини.

— Я привык.

— Скажу, — Обуза направился к дверям. — Прямо сейчас скажу.

— И журнал купи! — крикнул ему вслед Валера. — Ты обещал.

Они расстались. Бергер ушёл к парковке, где его ждал «Мерседес» с шофёром, девочка направилась к метро, и Виссариону пришлось ускориться, чтобы её догнать. При этом букинист пребывал в полнейшем расстройстве, совершенно не представляя, как обратиться к Гале. Что сказать? Как сказать? Рубануть правду-матку, но поверит ли? Вдруг примет за идиота? Что ей рассказал Бергер? Говорил ли он об Отражении?

Обуза решился затеять разговор, потому что подозревал самое худшее, но совершенно не знал, как вести диалог, растерялся и, догнав девушку, не нашёл ничего лучшего, чем схватить её за руку:

— Галя!

Она резко повернулась, одновременно вырываясь из захвата, и подняла брови:

— Мы знакомы?

К счастью, ей хватило выдержки не вскрикнуть, и они не привлекли внимания окружающих. Хотя полицейские, стоящие у входа на станцию, прищурились на них: взрослый мужчина, хватающий за руку молоденькую девушку, вызвал у стражей порядка понятное подозрение. Но разглядев несуразного Обузу, они отвернулись, решив, что на их глазах разворачивается очередное действие вечного спектакля «Отцы и дети».

— Извините, что так неловко, — пробормотал Виссарион, убирая руку и пряча её в карман. — Мы не знакомы, но уже несколько дней добираемся до Москвы на одном автобусе. На Раннем Автобусе, если вы понимаете, о чем я…

— Вы сидите позади всех, — припомнила Галя.

— Вы меня заметили? Спасибо, — Обуза по-детски улыбнулся. — Это не всегда случается. Обычно на меня не обращают внимания… Особенно красивые девушки…

— Что вам нужно? — Галя демонстративно посмотрела на часы. — Я тороплюсь.

— Да, да… — Виссарион засмущался. — Мне… Мне — ничего, я хотел попросить вас… — И резко выдохнул: — Не верьте Бергеру.

— Что?

— Бергер вас убьет.

Сказал и понял, что сглупил: она слишком доверяет Генриху, чтобы бросать обвинения без предварительно подготовки. Не поверит… Но что сделано, то сделано.

— Не трогайте меня, — прошипела Галя.

— Послушайте…

— Что слушать? Генрих — известный художник, что он мне сделает? Зачем ему меня убивать? А вы… Вы ко мне больше не подходите!

Девушка повернулась и, едва сдерживая слезы, бросилась прочь. Подальше от этого странного, лопоухого верзилы, чьи нелепые слова оживили её потаенные страхи и сомнения. Зачем он подошёл? Для чего? Она ведь только-только приняла окончательное решение. Она обязательно поедет сегодня к Генриху…

Хотела поехать…

Мечтала…

Она…

Проклятый верзила все испортил!

Галя резко остановилась, вытерла слезы, достала телефон и набрала номер Бергера. А когда художник ответил, торопливо заговорила:

— Генрих, вы помните ушастого, который все время садится позади нас?

Впервые за долгое время Бергером овладело отличное настроение.

Хотя… В какой-то момент набежало облачко: когда художник неожиданно сообразил, что именно в тот день, когда разбился Валера, он сделал первые эскизы «Спящих подснежников». Открытие настолько поразило Генриха, что он едва не испортил разговор, но, к счастью, сумел взять себя в руки.

И с тех пор им владело отличное настроение.

Улучшаться оно стало ещё вчера, когда Галя согласилась на фотосессию, а пика достигло сегодня, после прозвучавшего: «Я приеду». Разумеется, обрадовался Генрих не тому, что юная пигалица наконец-то поддалась на уговоры, нет! Её согласие означало завершение долгой работы, выход из творческого тупика и самое главное — благосклонность грозного дьяка-меченосца.

Вот почему Бергер добрался до машины, бурча под нос весёлую песенку, а расположившись на диванчике, с наслаждением раскурил сигару. Всё шло как надо, как ему хотелось, и неожиданный телефонный звонок Генрих поначалу воспринял с радостью, решив, что девушка уже отпросилась и готова ехать в студию, но все оказалось не так радужно.

— Генрих, вы помните того ушастого, который все время садится позади нас?

Срывающийся голос отчетливо показывал, что девушка расстроена и, возможно, боится.

— Какого ушастого? — растерялся Бергер.

— Нашего утреннего попутчика… Одного из них… Длинного.

— Обуза? — уточнил художник. И облегченно рассмеялся: — Он безвреден.

— В смысле?

— Не бойся его, Обуза сам всех боится. Он совершенно мирный и нелепый парень. Много читает, поэтому производит впечатление идиота.

У Гали стало легче на сердце. Она услышала определение «безвреден», успокоилась и даже подумала, что не следует продолжать рассказ, но потом вспомнила, что именно говорил ушастый, и вновь помрачнела. Ведь Обуза не угрожал ей, а предупреждал об угрозе.

— Он ко мне подошёл.

— И что сказал?

— Что вы… — И всё-таки девушка не рискнула сказать правду. Не смогла повторить слова ушастого об убийстве и промямлила: — Он сказал, что вы опасный человек.

Бергер, в свою очередь, догадался, что услышал мягкую версию, пыхнул сигарой и спокойно произнёс:

— Как я только что сказал, Обуза немного сумасшедший.

— Я так и подумала.

— Надеюсь, наши планы не изменились?

Девушка поняла, что судьба дает ей последний шанс на расставание с художником, на мгновение замолчала, закусила губу, но потом решительно покачала головой:

— Я схожу на одну пару, потом отпрошусь, возьму на работе отгул и — если всё пройдёт хорошо — позвоню вам.

— Договорились.

Бергер отключил телефон, пыхнул ещё несколько раз, уронил пепел на пол и выругался.

«Обуза! Какого черта ты лезешь не в своё дело? Что тебе надо? Пожалел девчонку? А кто тебе разрешал её жалеть?»

Кулаки непроизвольно сжались. Бергер скрипнул зубами, представляя, как в кровь избивает длинного книжного червя, как топчет его ногами, с наслаждением слыша болезненные вопли и мольбы о пощаде, как…

Тряхнул головой, избавляясь от жестокого видения, пыхнул сигарой ещё несколько раз, продумывая план действий, а затем вновь взялся за телефон.

— Ваше высокопревосходительство? Прошу прощения за беспокойство… Нет, картина не закончена. Она может быть закончена завтра… Да, вы верно услышали: может быть закончена. Дело в том, что мне мешают… Вы слышали такое имя: Виссарион Обуза?

— Ты никогда не задумывался над тем, откуда все пошло? Как начиналась Вселенная? Когда День разошёлся с Отражением? Почему зло считается Первородным?

— Любопытно, что вы об этом говорите, — пробормотал Обуза.

— Ты хотел использовать слово «забавно», — заметил его собеседник.

— Не решился.

— И правильно сделал, — одобрил тот.

Сегодня в «Потертые страницы» заглянул важный клиент. Не в том смысле, что он покупал много книг, хотя он был большим библиофилом и не пропускал интересные новинки, а в смысле положения в Отражении. Авадонна, результат противоестественного союза высшего Первородного и ненавидящей его богини. Помесь одинаково могущественных сил, но с разными знаками. То ли грязный полукровка, то ли блестящий результат уникального эксперимента.

А ещё Авадонна — в мире Дня он значился как А.В. Донный — являлся владельцем знаменитой сетевой компании «mystiPlex». Ходили слухи, что именно Авадонна упрямо финансировал развитие математики и разработку компьютеров, чтобы в конце концов создать сеть в её нынешнем виде. Благодаря сети возродились лайкеры, почти позабытые после грандиозной Битвы Богов, и Отражение вновь изменилось.

Авадонна обладал большим могуществом, и было странно, что для себя он скромно предпочел невзрачный образ карлика — стильного, элегантного, но все равно весьма низкого…

— Первородные присвоили себе право говорить, что именно они явились после Древних. Древние заявляют, что жизнь возникла благодаря хаосу и мерзостям Проклятой Звезды, поскольку нет во Вселенной объекта старше. Но возникает вопрос: кто написал Пять Книг?

— Э-э… — Неожиданное упоминание знаменитых фолиантов заставило Обузу вздрогнуть, но Авадонна, к счастью, не заметил охватившего букиниста смущения.

— Книги мог написать только тот, кто знает всю подноготную созданий, называемых Древними, Первородными, органиками и лайкерами, то есть — Творец. Древние яростно отрицают его существование, но в этом случае получается, что сами они зародились из грязи и мерзости Проклятой Звезды. Согласись, так себе происхождение? Но они готовы считаться нечистыми ради титула первых обитателей Вселенной… Ради утверждения, что Творца не существует.

— Ради утверждения того, что Зло лежало в основе.

— Именно! — вскинул палец Авадонна. — Согласись, это интересно: действительно ли Зло было первым, как уверяют Древние, или мы не знаем правды? Как ты думаешь?

— Я опасаюсь скатиться в ересь отрицания Зла, — вежливо ответил Виссарион. — Что за неё полагается? Четвертование?

— Нет, Средние века с их зверствами давно прошли, — рассмеялся карлик. — Тебе зальют в горло расплавленный свинец.

— Тоже неприятно.

— А главное — с теми же последствиями, — добавил Авадонна. Но тему развивать не стал, вернувшись к тому, что его действительно волновало: — Поиск Творца есть настоящий поиск Грааля, выражаясь образно. И в этом я вижу смысл.

— Достучаться до Творца?

— Понять, что было вначале.

— Зачем?

— Разве есть цель величественнее? — глаза карлика блеснули. — Всё остальное я уже пережил или попробовал.

— С чего же вы хотите начать? — поинтересовался Обуза.

— У нас есть след — Пять Книг, — тут же ответил Авадонна. — Легенда гласит, что тот, кто соберет их все, познает Путь.

— Жаль, что никто не знает, где они, — пробормотал букинист.

— Все знают, что Книга Жизни хранилась у Элизабет, — медленно произнёс карлик, глядя Виссариону в глаза. — Но в её доме книгу не нашли.

Сказать, что Обузе стало страшно, значит, не сказать ничего. Противиться напору Авадонны было неимоверно сложно, врать ему — неимоверно опасно, но букинист ухитрился справиться и с давлением, и с ужасом и вполне твердым голосом предположить:

— Возможно, нападение было связано с Книгой?

Несколько секунд карлик обдумывал услышанное, после чего недоверчиво протянул:

— Кто-то осмелился атаковать Древнюю ради Книги Жизни? Кто?

— Например, тот, кто одержим желанием найти Творца, — замирая от страха, ответил Виссарион.

— Э-э…

Обескураженный Авадонна запнулся, не в силах подобрать ответ на дерзкое замечание букиниста, получившаяся пауза имела все шансы разрешиться приступом первородной ярости, но ситуацию спас телефон, зазвонивший в кармане Виссариона.

— Можно я отвечу? — пролепетал букинист.

— Конечно, — кивнул карлик. — Уверен, это что-то важное.

Развернулся и направился в глубь стеллажей. Скорее всего, для того, чтобы справиться с желанием порвать нахального собеседника на куски.

— Я тоже… Надеюсь. — Виссарион проводил клиента взглядом и нажал на кнопку «Ответ»: — Алло.

— Обуза, ты молодец, — весело сообщила Настя, программный директор «НАШЕго радио». — Не знаю, как у тебя получилось, но ты угадал!

— Что? — Виссарион все ещё пребывал под впечатлением от разговора с Авадонной и соображал небыстро.

— У песни твоего джихад-оркестра шикарный рейтинг! Она понравилась! Обуза, считай, что ты круто поднял своих пацанов. Сегодня мы уже два раза её запускали…

«Понравилась? Рейтинг? Два раза?»

Увлекшись проблемами Гали, к которым добавилась проблема Книги, Обуза совершенно позабыл о «своей» группе, о том, что вчера состоялась их премьера на федеральном радиоканале, и теперь немного потерялся.

«Но если премьера прошла успешно, почему мне никто не позвонил?»

— Возможно, Обуза, ты действительно отыскал своё призвание: находить алмазы в ровном слое музыкальных фекалий, — продолжила Настя. — В любом случае, ты молодец.

— Послушай, Настя, а эти ребята…

— Уверена, у них и у тебя все будет хорошо! Нужно все тщательно обсудить. Звони!

Настя отключилась. Виссарион повертел телефон, вздохнул и внимательно просмотрел список пропущенных: звонка от Граппы среди них не значилось. Впрочем, учитывая, как «часто» ему звонили, пропущенных у Обузы вообще не бывало.

«Может, он ещё не знает об успехе?»

Однако позвонить и обрадовать подопечного Виссарион не успел: звякнул дверной колокольчик, и в магазин уверенно вошёл высокий, плечистый мужчина, выправка которого не намекала, а прямо-таки кричала о принадлежности здоровяка к касте военных.

— Виссарион Обуза…

— Да, это я, — подтвердил букинист, занимая место за прилавком.

— Я не спрашивал, я к тебе обратился, — грубо оборвал его военный. — Виссарион Обуза, я пришёл сказать, что впредь ты не должен мешать талантливому художнику в его работе. Понятно?

— Честно говоря, не очень, — буркнул букинист.

На самом деле он догадывался, что Бергер не оставит его выходку без последствий, но решил специально вывести посланника на разговор, чтобы определить, кто за ним стоит.

— Уверен?

— В чем?

— В том, что не очень.

— Я никому не мешал, — развел руками Обуза. — Я просто сказал девочке, что у неё могут быть неприятности. А это — правда.

— Теперь я тебе скажу другую правду, — веско пробасил военный. — Слушай меня внимательно, потому что в третий раз повторять не стану: ты не должен мешать талантливому художнику в его работе. Если помешаешь, мне придётся тебе что-нибудь сломать, возможно, шею. Теперь понятно?

— Теперь, наверное, да.

— Наверное? — начал закипать здоровяк. — Обуза, не зли меня и не дерзи. У тебя здесь много книг, а от них, говорят, умнеют.

— Проверь, — неожиданно предложил букинист. — Могу посоветовать хорошую книгу.

— Что?! — опешил военный. — Не надо со мной острить.

— Не надо здесь задерживаться! — срывающимся голосом прокричал Виссарион, почувствовавший, что все сегодняшние события натянули его нервы сильнее фортепианных струн. — Передал весточку от хозяина и пошёл вон!

— Ты с кем разговариваешь?! — взревел здоровяк, вытягивая в сторону Обузы правую руку.

Ответить букинист не успел, испугаться — тоже.

— Он разговаривает с хорошей собакой, которая честно исполнила приказ хозяина и теперь должна убраться, — размеренно произнёс вышедший из-за стеллажа Авадонна. В руке карлик держал раскрытую книгу, кажется, «Влияние простых чисел на построение смертельных проклятий по шумерскому принципу», но смотрел не на страницы, а на здоровяка. И смотрел жестко.

— Он меня оскорбил, — пробасил военный.

— Утрешься.

— А если не утрусь?

— Я люблю сюда приходить и копаться в книгах, — с прежней размеренностью ответил Авадонна. И взгляд его оставался таким же жестким. — Мне нравится общаться с Виссарионом, спорить с ним и слушать его рассказы. У него приятный, бурчащий голос, и я иногда начинаю под него дремать… Виссарион — без обид. — А в следующий миг взгляд Авадонны из жесткого превратился в бешеный. На секунду, но военному этого хватило. Военный хорошо знал, что обычно следует за таким взглядом. — Наша дружба с твоим хозяином выдержит гораздо больше, чем труп одного глупца, — закончил карлик. — Это понятно?

— Да.

— Пошёл вон!

Здоровяк кивнул, перевел мрачный взгляд на букиниста и твердо произнёс:

— Ссора с Авадонной к посланию отношения не имеет. Ты все услышал, Виссарион Обуза, и советую не злить моего господина.

После чего пошёл вон.

— Это Ковригин, адъютант дьяка-меченосца Лаврича, — мягко произнёс карлик после того, как военный с силой захлопнул дверь. — Скажи… мне просто интересно: когда ты успел перейти дорогу этому чокнутому вояке, а главное — зачем ты это сделал?

— До появления этого юноши я понятия не имел, что наступил на мозоль самому Лавричу, — честно ответил Обуза, переводя дух.

— Вот и чудно. И держись от него подальше, — посоветовал Авадонна. — Ты ведь понимаешь, что моя дружба с дьяком-меченосцем выдержит гораздо больше, чем труп одного глупца?

— Понимаю, — горько вздохнул Виссарион. — Понимаю…

Дальнейший день — все, что последовало за явлением ушастого, — получился у Гали великолепным. И очень удачным.

Отсидев первую пару — эту лекцию ей требовалось обязательно посетить, поскольку обладавший фотографической памятью профессор целенаправленно валил на экзаменах прогульщиков, Галя позвонила в магазин, сказалась больной, договорилась, что отработает в выходные, после чего сообщила Бергеру, что готова ехать. Тот прислал машину, и из метро девушка пересела в «Мерседес». Такого восторга, как вчера, когда она возвращалась на этом автомобиле домой, не испытала, но очередной знак внимания Гале понравился.

Впервые в жизни она была нужна не только родителям или себе самой.

Выходя из машины, девушка обратила внимание на припаркованный у забора фургон, чёрный, слишком мрачный и для её настроения, и для этого поселка, но не придала его появлению особого значения. Все её мысли были связаны с предстоящей встречей. Галя немного тревожилась и даже смущалась, но старательно давила эти чувства, убеждая себя, что в современном мире нет места стыдливости, о которой рассказывала мать. Да и нельзя говорить о стыде или смущении, когда речь идёт об искусстве. Не о глупостях современных недоучек, желающих прославиться эпатажем и проводящих пошлые перфомансы на потеху пресыщенной публике, а о настоящем, высоком искусстве, которое творит знаменитый художник.

— Я рад, что ты приехала.

— Я тоже.

Генрих вновь поцеловал её, но снова, как при расставании у метро, — в щеку, нежно, без страсти.

— Кофе?

— Нет.

Он понял, что девушка ведет борьбу с сомнениями, улыбнулся, взял её за руку и повел в студию. Сумка, куртка и кроссовки остались внизу, наверх Галя поднялась лишь в джинсах и футболке и замерла, с восхищением разглядывая картину. Сейчас, в свете солнца, она показалась ещё прекраснее, чем поздним вечером. Проникающие сквозь стекла лучи наполняли полотно жизнью, и казалось, что перед девушкой не картина, а окно на побережье, на старинный замок, роскошный и неприступный.

— Вы гений, — прошептала Галя.

— Говори мне «ты».

— Можно?

— Да. — Бергер по-прежнему держал её за руку, то ли поддерживая, то ли наполняя уверенностью, то ли обещая…

— Где… — Галя вновь посмотрела на картину. — Где я должна… находиться? Где на картине буду я?

— Увидишь, — пообещал художник.

— Не скажешь?

— Это будет сюрприз. — Он подвел девушку к тумбе. — Но я точно знаю, что в студии ты будешь находиться здесь.

На невысокой, с метр, тумбе, слева от полотна и примерно в трех метрах за ним, на простом кубе с тонким матрасиком сверху. И вид этой… подстилки почему-то царапнул девушку и заставил стыд вернулся.

— Я… Я должна…

— Раздеться, — с улыбкой закончил за неё Бергер.

— Сейчас?

— Если мы начинаем, то да, сейчас.

Прямо сейчас… Галя знала, что это мгновение наступит, но оно, как всегда бывает, случилось вдруг. Ей приходилось раздеваться в присутствии мужчины, но не так часто, чтобы привыкнуть. Да и не мужчина то был, а ровесник, прыщавый одноклассник…

— Если скажешь, я отвернусь, — нежно произнёс Бергер.

— Нет, не надо.

Девушка подняла голову и, глядя Генриху в глаза, медленно сняла футболку, джинсы, оставшись лишь в нижнем белье, помедлила, затем избавилась от лифчика и только после этого — от трусиков. Ей очень хотелось прикрыться, хоть одеждой, хоть руками, но она сдержалась. И с радостью заметила, что в глазах Бергера не появилось ничего пошлого или скабрезного. Он разглядывал её чудесную фигуру с восхищением, но не испытывая или же искусно пряча желание. Наслаждался красотой, а не возбуждался…

— Ты прекрасна.

— Спасибо.

Художник помог девушке устроиться на тумбе, мягко, но уверенно показал позу, в которой она должна оставаться во время сеанса, и поинтересовался:

— Глоток вина?

— Нет.

— Тогда держись.

— То есть?

— Будет трудно.

Он отошёл к картине и взялся за кисть.

— Не шевелись.

— Я помню.

Но кто бы мог подумать, что будет так тяжело!

Галя не ожидала, что неподвижность потребует такого напряжения, окажется чудовищной мукой, на фоне которой изнуряющий кросс или выматывающая работа выглядят невинным развлечением. Ей приходилось прилагать все силы, чтобы сидеть, не шевелясь, а сил с каждой минутой становилось все меньше. К счастью, опытный Бергер поддерживал Галю разговором, который сначала развлекал девушку, потом не давал уснуть или сосредоточиться на ноющих мышцах, но в какой-то момент Галя стала отвечать механически, не думая, и Генрих понял, что натурщицу «повело». Он отложил кисти, подошёл и мягко провел пальцами по щеке девушки:

— Устала?

Скрывать не имело смысла.

— Очень, — призналась Галя.

— Вина?

— Если можно.

— Не можно, а нужно.

Бергер наклонился, легко подхватил обнаженную девушку на руки, отнес к дивану, улыбнулся: «Отдыхай», и через минуту вернулся с двумя бокалами.

— Красное.

— Люблю красное, — прошептала Галя, глядя на художника поверх бокала.

— Почему?

— Оно пьянит.

— Это верно.

Он сделал маленький глоток. Она — тоже. Почувствовала, что силы возвращаются, повторила, после чего отставила бокал и откинулась на подушки. Бергер взял её тонкую руку и нежно поцеловал в ладонь.

— Хорошее начало, — прошептала Галя.

Мужчина приблизился и поцеловал девушку по-настоящему, в губы, а затем шепотом приказал:

— Раздень меня.

И улыбнулся, почувствовав на груди мягкие руки. А потом — на плечах, на шее, в волосах… А потом — её губы, её дыхание, её сладость. А потом он вновь подхватил Галю на руки, положил спиной на тумбу и стал брать по-настоящему: жестко, нахраписто, энергично, вызывая громкие крики и оставляя в памяти лишь сладость происходящего.

Первой Свитой называли самых приближенных, самых верных, самых сильных и отчаянных слуг принципалов. Их число было ограниченно, но сила — чудовищна, а ярость не поддавалась описанию. Они были стары, однако в могуществе своём уступали лишь самим принципалам.

А дьяк-меченосец Лаврич, по слухам, даже превосходил Авдея III в бою.

И при этом — сибарит, не отказывающий себе ни в роскоши, ни в развлечениях, ценитель кухни и вина, любимец женщин и — одинокий солдат, так и не нашедший любви.

Услышав о необычном искусстве Бергера, Лаврич захотел создать себе уголок полного счастья, оговорил детали, посмотрел наброски, одобрил замок, море, с нетерпением ждал, кого Генрих выберет в его спутницы, а когда дождался — получил удар в сердце. Найденный Бергером образ растревожил старого воина. А сегодняшний звонок с просьбой надавить на Обузу отчего-то разозлил. Отправив адъютанта Ковригина к букинисту, дьяк распорядился не беспокоить его до вечера и заперся в кабинете, деля время между текущими делами и бутылкой коньяка. И когда вернувшийся Ковригин появился в кабинете, Лаврич не поднял головы от вороха бумаг — зачем? Кто осмелился явиться без доклада, дьяк-меченосец знал, а отсутствием реакции давал понять, что не желает никого видеть. Но молодой адъютант был достаточно упрям и намеренно пошёл против правил и приказа.

Он сделал два шага, замер, по уставному вытянувшись, и бодро прокричал:

— Разрешите доложить, Ваше высокопревосходительство?!

— Передал Обузе моё пожелание? — осведомился Лаврич, по-прежнему не поднимая головы.

— Так точно.

— Свободен.

— Во время разговора в магазине присутствовал Авадонна.

— Вот как? — Дьяк заинтересовался. Он не просто посмотрел на подчиненного, а отложил бумаги, откинулся на спинку кресла и холодно улыбнулся, показывая, что Ковригину удалось его удивить. — Продолжай.

— Я не знал о его присутствии.

— Это понятно: Авадонна намного сильнее тебя и мог оставаться невидимым сколь угодно долго. Почему он показался?

— В какой-то момент я разозлился, Ваше высокопревосходительство, — честно доложил Ковригин. — Я был готов убить Обузу, но Авадонна охладил мой пыл и… прогнал меня. — Голос молодого здоровяка окреп: — Авадонна поступил правильно, не позволил случиться схватке, которой вы не желали, Ваше высокопревосходительство. Я же допустил оплошность и готов понести наказание.

— Это предложение обсудим позже, — усмехнулся Лаврич, жестко глядя на адъютанта. — А теперь говори, зачем ты ко мне вломился? Рассказать о встрече с Авадонной можно было потом, не нарушая мой приказ не беспокоить до вечера. Что ещё случилось?

— Я прошу дозволения изложить своё личное мнение, Ваше высокопревосходительство, — твердо произнёс Ковригин.

— Ты нарушил мой приказ, чтобы поделиться своими соображениями? — дьяк удивленно поднял брови.

— Они мне кажутся важными, Ваше высокопревосходительство.

— Докладывай.

— Обуза убежден в своей правоте.

— И?

— Это все, что я хотел сказать, Ваше высокопревосходительство, — доложил Ковригин, по-прежнему стоя «смирно». — Обуза до колик вас боится, но убежден в своей правоте, и я думаю, он не остановится.

— Речь идёт о девчонке? — быстро спросил Лаврич.

— Насколько я понял — да.

«Видимо, Обуза каким-то образом узнал, что собирается сделать Бергер… Пожалел Галю… Пожалел… Пожалел совершенно незнакомую девчонку… Так пожалел, что собирается пойти даже против дьяка-меченосца… Обуза хочет помешать Бергеру воплотить мою мечту… А я…»

Впервые Лаврич не знал, как поступить. Он всегда шёл напролом, сражался, принимал решения и не отказывался от них, но теперь… Он вспомнил, как сжалось сердце при взгляде на плохую, размытую фотографию улыбающейся девушки. Он едва разглядел её лицо, а его душа запела от восторга. Лаврич помнил.

Тогда он поддался на уговоры художника, но судьба дала ещё один шанс: Ковригин, хладнокровный, отстраненный, исполнительный Ковригин рискнул вмешаться не в своё дело. На Ковригина произвело впечатление упорство книжного червя, а удивить адъютанта упорством ой как трудно.

«Это знак или случайность?»

Ответа Лаврич не знал. Понял, что молчание затянулось, и приказал:

— Следи за Обузой.

— Только следить?

— Что бы он ни делал — не мешай. Но докладывай о каждом шаге.

— Слушаюсь, Ваше высокопревосходительство. — Ковригин резко повернулся, но замер, услышав неохотное:

— Ты молодец.

И улыбнулся двери.

Два следующих часа Виссарион провел в полнейшем расстройстве. Он прекрасно понял, труп какого именно глупца имел в виду Авадонна во втором случае, согласился с тем, что не хочет им оказаться, убедил себя, что нужно серьёзно отнестись к посланию от самого дьяка-меченосца и не лезть в чужие дела, но…

Но образ милой, улыбчивой девочки не шёл из головы.

Она будет обманута.

Она…

Рассудительная часть Обузы, та, что досталась от отца, веско говорила: «Забудь». Дерзкая материнская требовала порвать к чертям планы гнилого художника и спасти нимфетку. Ярость Лаврича дерзкая часть оставляла за скобками, уверяя: «Само как-нибудь рассосется», что полностью соответствовало лихому материнскому характеру.

И надо же такому случиться, что именно в разгар метаний Виссариону позвонил Граппа.

— Да?

— Бро, привет! Как бизнес? Всё пучком? Доходы растут?

«Пучком»? «Бро»?

В эту секунду Обуза окончательно понял, что ему до тошноты не нравится манера общения будущей рок-звезды. И никогда не нравилась.

— Я тебе звонил, — сухо сообщил Виссарион, так и не справившись с неприязнью. Но собеседник её не почувствовал — он был слишком увлечен собой.

— Бро, все так завертелось после вчерашнего, голова идёт кругом, — расслабленно поведал Граппа. — Прикинь: песенка понравилась! Мне реально оборвали трубу, и сегодня у нас, в натуре, концерт в крутом клубняке! Прикинь! Сет на целый час!

— Кто о нём договорился?

— Э-э… — Граппа сбился, видимо, даже он почувствовал неловкость, но через секунду продолжил прежним тоном: — Бро, серьёзно, я говорю: голова кругом. Улет в натуре. Постоянно кто-то звонит и что-то предлагает. Мы только соглашаемся… А тут такая удача, клуб центровой, это реально бомба, бро.

— Я понимаю.

«У меня ведь не было с ними контракта. Они ничем мне не обязаны… Грустно? Грустно. Но быть продюсером — это не только упрашивать друзей дать подопечным шанс. Это много больше. Намного больше. Это то, к чему, как правильно сказала Настя, у меня нет никакого таланта. Дело даже не в том, что я не умею: мне просто скучно».

— Где моя машина? — поинтересовался Обуза, справившись с желанием наорать на бесчестного подопечного.

— Что?

— Машина где?

— А. — Граппа вновь замялся. — Бро, ты не против, если я отдам её завтра? Мою никак не починят…

Будничная наглость выглядела так жалко на фоне происходящих событий, что букинист даже скривился в презрительной гримасе:

— Хорошо, катайся пока. Я перезвоню.

И положил трубку.

И подумал о том, что ему все равно: группа, предательство, появление нового хита, шоу-бизнес — ничего из этого не занимает его так, как судьба незнакомой девочки. Только она действительно имеет значение, потому что все остальное — мишура на дереве жизни. У кого-то она яркая, у кого-то — тусклая, но рано или поздно все понимают, что какой бы она ни была, она — малозначимая.

Виссарион надел свой тонкий плащ, шляпу, взял портфель и вышел из магазина, не забыв повесить на дверь табличку: «Закрыто».

— Дорогая, солнце скоро зайдёт, — произнёс Бергер, с удовольствием разглядывая плещущуюся в ванне девушку. — А я хочу увидеть тебя в студии.

— Только увидеть? — игриво рассмеялась Галя.

— Не буди во мне зверя.

— Почему? Я бы не отказалась от новой встречи с ним. — Она потянулась и томно прикрыла глаза. — Твой зверь великолепен.

Её слова прозвучали так, что Генриху стало по-настоящему приятно, как когда-то давно, когда чувства ещё не умерли, а эмоции были искренними. Прозвучали так, что ему захотелось прыгнуть в ванну прямо в одежде и позабыть обо всем. Как это случилось два часа назад на тумбе, потом на диване, потом на полу, где они перемазались краской, потом где-то ещё, потом снова на диване, а потом изумленный Бергер понял, что прошло целых два часа, а он не хочет отпускать из объятий девушку.

Не хочет, и все.

Но отпустил…

— Мы ведь никуда не торопимся? — Галя изогнула правую бровь.

— Поймаем последние солнечные лучи, поработаем, а потом вся ночь в нашем распоряжении, — пообещал Генрих, после короткой паузы.

— Вся-вся?

— На завтра тебе тоже придётся сказаться больной.

— С удовольствием.

Он поцеловал девушку ещё раз, потом ещё, крепче, почувствовал её руки на шее и с трудом отказался от вновь накатившего желания прыгнуть в ванну. Сказал:

— Жду в студии.

И вышел.

И признался себе, что следующие два часа станут самыми сложными в жизни. Следующие два часа ему придётся ломать себя, неожиданно вспомнившего давние времена, когда чувства ещё не умерли, а эмоции были искренними. Он станет себе противен. Он будет себя презирать.

Но контракт подписан, суровый дьяк-меченосец ждёт исполнения мечты.

Сегодня.

Генрих остановился напротив прекрасного замка, который сейчас вызывал у него глухую ненависть, с трудом удержался, чтобы не плюнуть в «индивидуальный рай Лаврича», взял телефон и набрал номер Девяткина, командира нанятых на сегодняшний день головорезов.

Бергер не верил, что после сделанного внушения Обуза рискнет мешать, но решил подстраховаться.

— Скучаете?

— Отдыхаем, — ухмыльнулся наёмник. — Мы не часто получаем деньги за то, чтобы просто сидеть в машине.

Но художник не поддержал шутку, настроение не то.

— Окружайте дом и не пропускайте никого, — приказал он, отворачиваясь от полотна. — Мне нужно два часа.

— Они у тебя есть, — спокойно ответил Девяткин и отключился.

Бергер подошёл к окну, посмотрел на вышедших из фургона головорезов, их было пятеро, включая командира, и угрюмо протянул:

— Решение принято.

Затем достал из шкафа тубу с особыми кисточками и ящик с особыми красками.

Через два часа картина для дьяка-меченосца Лаврича будет закончена.

Сначала Виссарион думал поймать такси, но потом вспомнил, что из себя представляют будничные московские пробки, учитывая, что половину центральных улиц как перекопали в июне, так до сих пор и не вернули в нормальное состояние, вздохнул и направился к станции метро «Китай-город», решив добраться до окраины под землей и уже там пересесть в такси.

Но, закрывая магазин, Обуза неожиданно для себя понял, что совершенно не представляет свои дальнейшие действия. Вот доберется он до особняка Бергера, дальше что? Позвонить в дверь и попросить прекратить безобразие? Попытаться проникнуть тайно? Но как? Через забор? А удобно ли? Кстати, его пропустят на территорию? Поселок наверняка охраняется… Или тоже через забор? А вдруг дьяк-меченосец приставил к Бергеру охрану, которая надерет настырному букинисту его большие уши и вышвырнет прочь?

В книгах про героев, которые Обуза изредка почитывал, подобные проблемы решались просто — героями. Но букинист себя таковым не чувствовал. Ему требовалась поддержка. Как модно говорить: силовое сопровождение. Но кто рискнет связаться с Лавричем?

Растерявшись, Виссарион замер у закрытой двери магазина и не сразу услышал оклик:

— Привет!

Повернулся, среагировав не на слово, а на звук, сосредоточился, услышал повторное:

— Привет!

Сфокусировал рассеянный взгляд на плотном мужчине в чёрном костюме и улыбнулся:

— Барадьер?

— Привет, ушастый, — в третий раз поздоровался тот. — Как дела на литературном поприще?

— Перестань называть меня ушастым!

— А какой ты?

Обуза открыл было рот, собираясь насмерть разругаться с нахалом, но неожиданно понял, что рядом с ним стоит один из лучших бойцов Отражения, и грустно сообщил:

— Мне нужна помощь.

Этим он профессионального наёмника не удивил.

— Серьёзная? — деловито осведомился Барадьер.

— Серьёзнее некуда.

— Кто в игре?

— Дьяк-меченосец.

— Ого! Что же ты не поделил с Лавричем?

— Всё сложно, — Обуза с сомнением потрогал свою шляпу, подумал, снял её и принялся мять в руке. — Как-то всё запуталось неожиданно.

— Обычно в делах с этой говорящей танкеткой всё предельно ясно, — рассмеялся Барадьер. — Ответь на такой вопрос: ты с ним воюешь или щемишь его интересы?

— Щемлю интересы, — после паузы определил Виссарион.

— Тогда можем договориться.

— Правда? — Разрешение чудовищной проблемы произошло так быстро, что Обуза вновь растерялся. На этот раз — от радости. — Тебе не страшно связываться с дьяком?

— Первородные только порадуются, если я щёлкну по носу органика, — успокоил букиниста наёмник. — Вопрос в другом: что мне с тебя, с идиота, за это потребовать?

— Я не идиот.

— А кем нужно быть, чтобы связаться с Лавричем? — осведомился Барадьер.

— Идиотом, — уныло признал Виссарион.

— Что и требовалось подтвердить, — рассмеялся наёмник. — Так чем заплатишь?

— А что тебе нужно?

— Книга Жизни.

Обуза хрюкнул от неожиданности. Барадьер улыбнулся, пока — почти дружески. И мужчины с минуту смотрели друг на друга.

— С чего ты взял, что она у меня? — пролепетал Виссарион, нервно теребя шляпу.

— С того, что ты безнадежный романтик и дурак, — ответил наёмник. — После смерти Элизабет Авадонна приказал мне обыскать дом, но я не нашёл Книгу Жизни. Я сделал вывод, что меня опередили, и объявил книжникам Отражения, что жду продавца. Мне ответили все, кроме тебя. Трудно было электронное письмо набросать?

— Забыл, — убито признался Обуза.

— Вот и я о том, — хмыкнул Барадьер. — Ты идиот.

— Знаю. — Букинист надел шляпу, но тут же вновь её снял. — Ты поэтому стал за мной ходить?

— Да.

— И поможешь мне спасти девчонку?

— Да, — повторил наёмник. — Я ведь пообещал.

— Мог бы просто отнять, — буркнул Виссарион.

— Пять Книг требуют уважения, — серьёзно ответил Барадьер. — Их отнимают в крайних случаях, только если нет возможности договориться.

А у него возможность была, и наёмник предложил честную сделку: величайшая драгоценность против жизни девчонки. Выбирай, книжный червь, не ошибись.

— Это будет опасное предприятие, — пробормотал Обуза.

— Можно подумать, меня на детские утренники зовут, — хмыкнул Барадьер. И взял букиниста за рукав. — Пошли, ушастый, машина за углом. По дороге расскажешь, что и как.

— А книга?

— Отдашь, когда все закончится.

Этого звонка дьяк-меченосец ждал со смешанными чувствами.

С одной стороны, он помнил каждое слово Бергера и соглашался с тем, что мечта не имеет отношения к реальности и лучше получить идеал, чем оригинал, медленно тускнеющий в повседневности. С другой… С другой стороны, Лаврич хорошо помнил свои чувства. Томление сердца. Боль от того, что они ещё не вместе.

Эта девушка…

«Бергер сказал, что я превращу её в куклу… А кем сделает её он? Мечтой?»

Отпустив Ковригина, Лаврич принялся в беспокойстве бродить по кабинету, бормоча себе под нос «pro» и «contra» происходящего, и телефонный звонок стал для него рубежом. Несколько долгих секунд дьяк смотрел на подавшую голос трубку, затем нажал кнопку ответа и приказал:

— Докладывай.

— Обуза отправился к Бергеру, — сообщил Ковригин.

— Один?

— С ним Барадьер.

— Кхм… — ощерился Лаврич. — Интересно, Обуза не сказал ему правды или первородный каратель решил меня умыть?

Адъютант дипломатично промолчал.

— Продолжай следить, — распорядился дьяк. — И… — Он помолчал, после чего твердо закончил: — До моего появления ничего не предпринимай. Я выезжаю.

Лаврич понял, что не сможет ничего решить, сидя в кабинете.

Он должен её увидеть…

Сейчас, после занятия любовью и долгой ванной, с влажной кожей и невысушенными волосами, с горящими глазами — она была ещё прекраснее и желаннее, чем прежде. Восхитительный цветок на светлом образе Дня. Невинное чудо, которому предстоит обратиться в Отражении.

Дьяк-меченосец ждёт.

— Потерпи ещё час, — попросил Генрих, устраивая девушку на тумбе.

— Как скажешь.

— А чтобы не было скучно, выпей, — он протянул Гале бокал с вином.

— Натурщицам нельзя пьянеть.

— Оно тебя взбодрит.

Девушка поднесла бокал ко рту и сделала маленький глоток.

— Какое ароматное…

— Знаю. — Бергер поцеловал Галю в губы, забрал бокал и вернулся к холсту, отметив про себя, что от вина её глаза подёрнулись едва заметной дымкой.

Всё идёт как надо. Дьяк-меченосец будет доволен. А он в очередной раз назовёт себя мразью… Бергер ненавидяще взглянул на «Подснежники».

Мразью…

Особые краски ждали на металлической палитре, под которой пылали три свечи: «особые» краски должны были быть горячими. Так требовал ритуал. К счастью, Галя то ли не заметила странную конструкцию, то ли не обратила на неё внимания, и не пришлось объясняться. Впрочем, он знал, что говорить в таких случаях. Не в первый раз.

«Какой же я подлец!»

— Ты сказал час? — спросила девушка.

— Да, — он взял особую кисть и сделал первый мазок. — Если нам никто не помешает.

Виссарион правильно полагал, что одному ему не справиться, но лишь у ворот поселка окончательно понял, как сильно ему повезло в том, что Барадьер согласился поддержать его в затеянной авантюре. И потребованная наёмником плата перестала казаться чрезмерной.

Ворота, разумеется, оказались закрытыми, но Барадьер дерзко посигналил, требуя охранника к себе, а когда тот подошёл к водительской дверце массивного внедорожника, продемонстрировал удостоверение офицера ФСБ и веско произнёс:

— При исполнении.

— Вам нужно проехать? — сглупил охранник.

— Нет… я приехал показать тебе удостоверение! — грубо рявкнул Барадьер. — У художника гости были?

— У Бергера? — окончательно запутался несчастный.

— У Рембрандта! — наёмник вёл себя несдержанно, как человек, вынужденный, в основном, общаться с глупыми подчинёнными и сильно от этого уставший. — У тебя здесь сколько художников числится?

— Один.

— Вот о нём и рассказывай.

— Фургон в полдень приехал, чёрный, в кабине двое, есть ли люди внутри — не проверял.

— Ага… Ну, давай посмотрим, что у тебя за фургоны разъезжают по территории, — Барадьер убрал удостоверение и распорядился: — Открывай.

— А что предвидится? — робко поинтересовался охранник.

— В обозримом будущем предвидится наступление октября.

Наёмник подмигнул растерянному собеседнику, проехал внутрь и остановил внедорожник в трёх домах от участка художника.

— Фургон, действительно, есть.

— Может, сантехники? — предположил Виссарион.

— Может, и сантехники, — не стал спорить Барадьер. — К счастью, не из бригады Лаврича.

— Откуда ты знаешь?

— Ребята дьяка-меченосца не стали бы прятаться, — объяснил наемник. — У калитки обязательно торчал бы боец из охранки «МечП» с официальным дробовиком под мышкой.

— Пожалуй…

— А эти в засаду сели, ждут нас и стрелять начнут без предупреждения.

— По нам? — зачем-то уточнил Обуза.

— По нам.

— И что?

— Ничего. Ты же не просто так меня позвал. — Барадьер вышел из машины, огляделся, вычисляя видеокамеры, встал так, чтобы не попасть ни под одну из них, и ухмыльнулся: — Готов к колдовству, ушастый?

— Я не ушастый!

— Тогда смотри.

Обуза знал, в чём заключается главное умение спутника, но никогда не видел, как Барадьер клонирует себя. Или дублирует. Или делится. В общем… Страшная смерть прóклятого палача наделила его потомков умением создавать четыре копии, абсолютно идентичных оригиналу во всём, включая одежду и оружие. Наёмник оперся рукой о машину, прочитал заклинание, закрыл глаза и шумно выдохнул:

— Первый!

В следующий миг его фигура расплылась, словно была соткана из плотного тумана, затрепетала на легчайшем ветру, затем вновь сконденсировалась, но уже не в одного, а в двух Барадьеров — рядом с первым встал двойник.

— Нравится? — поинтересовался оригинал, вытирая со лба пот.

— Трудно? — спросил букинист.

— Неприятно, — с усмешкой ответил наёмник. — Ощущение такое, будто четвертуют.

— Извини.

— Расслабься, ушастый, я делаю это за деньги.

— Я не ушастый!

— Второй!

И вновь — дрожащая на ветру фигура, хриплый вздох, болезненный стон, а затем — ещё одна копия, хладнокровно взирающая на тяжело дышащего наёмника. Второй дубль дался Барадьеру заметно тяжелее, и Виссарион от души пожалел беднягу, которому предстояло пережить ещё две болезненные процедуры.

— Третий!

Обуза отвернулся.

— Четвёртый!

И в тот миг, когда последний двойник обрёл плоть, по внедорожнику резанула автоматная очередь. Выстрелы получились почти бесшумными — головорезы Девяткина использовали мощные глушители, — но стекла у внедорожника вылетели, а один из двойников молча прижал руку к отстреленному уху. Само ухо упало на асфальт и развеялось лёгким дымком.

— Ложись! — крикнул Барадьер и повалил нерасторопного Обузу на землю, спасая от следующей очереди.

— Они стреляют! — взвизгнул букинист.

— Странно, да? — округлил глаза наёмник. — Кстати, будешь должен за ремонт машины.

Следующая очередь пробила оба колеса по левому борту, и внедорожник стал медленно прижиматься к земле. Двойники стремительно перемахнули через ближайший забор и растворились. Но Виссарион, говоря откровенно, этого не заметил.

— Времени мало, — прошипел Барадьер, тряся Обузу за шиворот. — У этих придурков глушители на автоматах, но рано или поздно соседи увидят трупы…

— Какие трупы? — удивился Виссарион. — Копии же исчезают.

— Вот эти трупы!

Барадьер выхватил пистолеты — их у него оказалось два, — выскочил из-за машины и принялся стрелять с двух рук, совершенно игнорируя или же попросту наплевав на вооружённых врагов. А те… Головорезы Девяткина не ожидали такой дерзости от запертого за внедорожником противника и не успели укрыться. Или же Барадьер стрелял настолько хорошо, что у них не было шансов — не важно. Важно то, что наёмник завалил двух врагов, одного с правой руки, другого — с левой, и бросился вперёд, призывая Виссариона последовать его примеру.

— За мной!

Обуза побежал и уже на ходу мысленно согласился с наёмником: два валяющихся на улице мужика в чёрных комбинезонах наверняка привлекут внимание соседей.

— Задаёшься вопросом: что я тут делаю? — на бегу поинтересовался Барадьер.

— Да, — не стал отрицать Виссарион, одной рукой придерживая шляпу, а другой сжимая портфель.

— Ответ есть?

— Нет.

— Так всегда бывает, — сообщил наёмник, прижимаясь к забору Бергера слева от калитки. — Побеждаешь ты в драке или проигрываешь, рано или поздно появляется вопрос: какого чёрта я рискую?

Он резко распахнул калитку и тут же вновь укрылся за бетонным забором. По асфальту защёлкали пули.

— Нервы у них шалят.

— Нам бы внутрь, — напомнил Обуза.

— Успеем.

— Мы чего-то ждём?

— Моих двойников, идиот, — рассмеялся наёмник.

И в подтверждение его слов внутри дома началась стрельба.

— Пора! — решил Барадьер, но шагнуть не успел: Девяткин бросил гранату.

Что было дальше, Виссарион помнил плохо.

Запаниковавший из-за прорыва двойников Девяткин бросил гранату, она завертелась на асфальте, обещая скорую смерть, но быстрый Барадьер наподдал ей ногой хорошим футбольным ударом, и граната взорвалась за оградой дома напротив, обрушив оконные стёкла и разнеся какие-то хвойники. Удивиться, огорчиться или растеряться Обуза не успел — наёмник помчался внутрь, и Виссарион последовал за ним, механически фиксируя обрывочные эпизоды происходящего.

Барадьер стоит в холле и стреляет.

Другой Барадьер выскакивает из кухни, там есть чёрный ход. Другой Барадьер в крови, но не обращает на раны внимания, потому что другой Барадьер — копия. Он потерял оружие и взял на кухне нож.

Кто-то кричит.

Со второго этажа падает человек в чёрном. Кричал он.

Барадьер продолжает стрелять вверх, целясь в того, кто засел на лестничной площадке.

Копия дерётся с человеком в чёрном комбинезоне. На ножах. У них нет другого оружия. Человек в чёрном комбинезоне режет копии горло. Копия исчезает.

Барадьер резко поворачивается и стреляет.

У человека в чёрном комбинезоне на лбу распускается красный цветок.

Сверху прилетает автоматная очередь, и Барадьер теряет пистолет из левой руки.

— Остались только мы! — кричит сверху невидимый мужчина.

Выстрелов больше нет, и Барадьер бежит наверх. Виссарион поднимается следом и видит катающихся по площадке второго этажа мужчин. Они рычат. Они сражаются, потому что им заплатили. Они увлечены друг другом и не обращают внимания на букиниста. Виссарион открывает одну дверь и видит спальню, открывает вторую и оказывается в студии.

Галя почти умерла.

Она позирует, сидя на кубе, но бледна настолько, что её прозрачности позавидовала бы даже медуза. От Гали остались одни глаза — яркие, огромные, испуганные… Виссарион смотрит в её глаза и понимает, что остались считаные секунды.

Галя почти умерла.

А Бергер лихорадочно дописывает картину. Воняет горячими красками. Кисть летает по холсту, стремительно заканчивая образ прелестной девушки, хозяйки роскошного и неприступного замка, застывшего на берегу тёплого моря.

Замок заливают солнечные лучи.

— Остановись! — кричит Обуза.

Бергер не отвечает.

Галя почти умерла.

— Остановись!

Рядом с Обузой появляется Барадьер, оценивает ситуацию и молча поднимает пистолет.

Снизу слышен топот тяжёлых ботинок.

Барадьер стреляет. Виссарион подбегает к девушке, хватает её за руку и тянет, отчаянно тянет в День, не отрываясь, глядя в её огромные, прекрасные глаза. Тянет, потому что искренне считает, что так будет лучше.

— Знаете, что это было? — спросил дьяк-меченосец, глядя на недописанную картину.

— Ваша мечта?

— Моя мечта, — подтверждает дьяк ровным до безжизненности голосом.

Виссарион всегда думал, что Лаврич старый, но сейчас, увидев его вблизи, понял, что ошибался. Дьяк прожил много лет, но стареть ещё не начал: он был атлетически сложен, быстр движениями, хоть и сед, но полон жизненных сил, и проживёт таким здоровяком ещё долгие, долгие годы.

Если, конечно, не убьют.

— Это был уголок моего личного счастья…

— Игровая комната.

— Что? — Лаврич не ожидал, что Обуза посмеет подать голос, и растерялся. — Кто разрешил тебе говорить?

— А кто мне может запретить?! — неожиданно для самого себя выкрикнул букинист. — Ты явился сюда не для того, чтобы убить меня, а чтобы разобраться в себе. Ты почти купил виртуальную конуру с девочкой, которая будет угождать и ублажать, но засомневался.

— Нет…

— Засомневался.

— Нет!

— Иначе твой парень пристрелил бы меня на выходе из магазина. — Виссарион бешено посмотрел на меченосца. — Он следил, я знаю. Барадьер сказал.

Несколько секунд дьяк молчал, борясь с желанием оторвать Обузе голову, а затем нервно дёрнул плечом, показав этим нелепым, неконтролируемым жестом, как сильно переживает.

— Она постареет, — глухо сказал он. — Огонь, который вспыхнет между нами, рано или поздно погаснет.

— Но она будет живой и настоящей.

— Да, она будет настоящей. — Лаврич повернулся к дивану, на котором лежала завёрнутая в махровую простыню Галя. Девушка была в забытьи, изредка вздрагивала и стонала, словно от боли. Она сумела вырваться из картины, но потеряла много сил.

— Галя излечится, — пообещал меченосец. — За этим проследят лучшие врачи.

И его нежный, полный заботы и любви голос, показал Виссариону, что Лаврич доволен развязкой. Очень доволен, только не хочет признаваться.

— Сколько ты обещал Барадьеру?

— Мы с ним рассчитаемся, — твердо ответил букинист. — Это моё дело.

— Хорошо… — Дьяк-меченосец помолчал, но всё-таки нашёл в себе силы признать: — Ты был прав, Обуза, когда полез не в своё дело и помешал мне совершить ошибку. Я благодарен.

Виссарион застыл в изумлении.

А Лаврич подошёл к дивану, бережно поднял девушку на руки, сделал шаг к двери, но остановился, усмехнулся и кивнул на стену:

— Забери «Подснежники», Обуза, это единственная картина, которую он написал. Пусть она будет у тебя.

— Э-э…

— Насчёт документов не волнуйся: я распоряжусь, чтобы всё оформили, и ты будешь считаться добросовестным покупателем. — Дьяк выдержал паузу: — Считай это моим подарком.

— Спасибо.

Лаврич ушёл.

А на следующий день Виссарион явился к Раннему Автобусу первым. Самым первым. И встретил его не на шоссе, вдоль которого Валера собирал пассажиров, а на «конечной», в укромном месте позади автостанции, между глухой стеной большого магазина и забором депо. В нужный час тупичок заволокло густым серым туманом, а когда он рассеялся, Виссарион увидел жёлтый автобус без номера. И лысого водителя с золотым зубом, который охотно распахнул двери первому пассажиру.

— Доброе утро.

— Привет. — Обуза подошёл к стеклянной стенке и остановился, положив руки на высокий поручень.

— Ты сегодня не на своём месте, — заметил водитель.

— Хочу поговорить.

— Я так и понял. — Валера медленно вывел автобус на пустынную улицу районного центра. — Слышал, ты прикончил Бергера?

— Не я, а Барадьер.

— Все знают, что ты. Барадьер — наёмник.

— Значит, я, — согласился Обуза. — И ни о чём не жалею.

— Вот и хорошо.

Мужчины помолчали.

Старый автобус поскрипывал, позвякивал, иногда даже покашливал, но довольно резво бежал по дороге и вскоре должен был добраться до первой остановки, а Виссарион всё мялся, не решаясь задать вопрос, ради которого приехал в дальний тупичок и полчаса дожидался появления Раннего Автобуса.

И Валера пришёл букинисту на помощь.

— Бергер не просил остановиться, — произнёс он, бросив на Обузу взгляд через зеркало заднего вида. — Я подобрал девчонку по своему желанию.

— Я так и думал! — с облегчением выдохнул Виссарион.

— Почему?

— Ты слишком быстро ездишь, — объяснил букинист. — Бергер не успел бы среагировать и попросить тебя остановиться.

— Ты обдумал это и решил спросить, почему я так поступил?

— Да.

— Потому что в тот день они должны были встретиться вечером, — рассказал Валера, намеренно сбрасывая скорость, чтобы приехать на остановку с небольшим опозданием. — Получилось бы так: Галя возвращается из Москвы на электричке, идёт пешком, останавливается у фонаря, чтобы перейти дорогу, проезжающий мимо Бергер замечает её… Там поворот, и водитель сбросил бы скорость… Бергер приходит в восторг и буквально выпрыгивает из машины, пускает в ход всё своё обаяние и добивается результата. Ты бы никогда не узнал об этой встрече, и завтра… Не сегодня, а завтра, Бергер отдал бы Лавричу законченную картину.

— Я её видел, — неожиданно сказал Обуза. — Замок восхитителен, солнце сияет, совсем как настоящее, а Галя на холсте — идеальна. — Он прищурился, припоминая детали картины, и закончил: — Бергер был гением.

— Но его следовало остановить, — глухо произнёс водитель.

И Виссарион согласился:

— Да.

Они снова помолчали, глядя на приближающуюся остановку — там нетерпеливо переминалась вредная Антонина Антоновна, и Валера спросил:

— «Подснежники» у тебя?

— Ага, — подтвердил Обуза.

— Принеси как-нибудь. Хочу посмотреть.

— Завтра. — Виссарион повернулся и пошёл в конец салона, он не хотел встречаться с ведьмой.

— И журналы не забудь! — крикнул ему вслед Валера.

Обуза уселся у окна и достал из портфеля книгу.

Он был доволен тем, что сделал.