Отражения

Ingresso

Хитровские хитрованы хитрят так хитро, что сам Хитрово в гробу ворочается…

Знают всё наперёд, а меж собой говорят особо — не поймёшь. Исчезают на ровном месте, приходят туда, где их не ждали, вынимают ловко, будто слово знают. И смотрят странно, как не люди…

Хитровка стала Москвой, тёмной, тайной, молчаливо разглядывающей прохожих из узких переулков, из-за оград домов, помнящих ещё Белый Город, из маленьких двориков и огромных подвалов. Спать Хитровка не ложилась, силу набирала ночью, пригоршнями черпая её в мрачных лунных тенях и в сбегающем с Ивановской горки ветре. И именно ночью, за полночь, в самый час Первородных грешников, упивающихся тёмной Ша, около дома Ярошенко остановился большой внедорожник, из которого вышел сухопарый мужчина в чёрном костюме, лёгкой водолазке и элегантных туфлях. Редкие седые волосы мужчина зачёсывал на косой пробор, но при этом он был не старым, а рано поседевшим. Лет ему, на вид, было не больше пятидесяти, а скупые, очень точные движения выдавали в нём человека, привыкшего сражаться.

И не тратить силы попусту.

Выйдя из машины, седой огляделся так, словно собрался брать дом Ярошенко штурмом, однако отдать соответствующий приказ то ли не захотел, то ли не успел: выскочил служка — рогатый бес с цепью на шее, — изогнулся в угодливом поклоне и указал на распахнутую дверь. Бес то и дело щерился, демонстрируя острые клыки, но угрозы не представлял по причине глубочайшей внутренней трусости. Он проводил гостя до комнаты и закрыл за ним дверь, оставив наедине с невысокой женщиной, облачённой в длинную, до пола, чёрную мантию с капюшоном. Капюшон скрывал лицо, длинные рукава — кисти рук, складки — фигуру, узнать женщину не было возможности, но сухопарый точно знал, что перед ним — Татум Зур, Татум баал, владелица изысканного в своей зловещей тьме Театра Отражений.

При виде мужчины Татум поднялась и негромко произнесла:

— Прошу извинить, что не устроила встречу так, как того требует ваше высокое положение, дьяк, но я гость в Москве и не имею возможности управлять.

— Знаю, — кивнул сухопарый.

— К тому же я привыкла к скромности.

— Мне рассказывали.

— Рада, что мы понимаем друг друга.

Ложь прозвучала органично, как всегда в Отражении, но в действительности ни Зур, ни сухопарый не испытывали радости от встречи и необходимости общаться. Татум ломала свою гордость, ведь Первородные, да ещё с титулом баал, терпеть не могли обитателей Дня, тем более — высших. А сухопарый был высшим, не простым посланником, а дьяком-меченосцем по фамилии Айзерман, членом Первой Свиты принципала Московского Авдея, предводителем его дружины.

Что было странно, учитывая незначительность повода встречи.

— Поздравляю с высоким назначением, — произнесла Татум, возвращаясь в кресло.

Айзерман недавно вошёл в элиту органиков, сменив убитого в Великое Полнолуние дьяка Лаврича, и Зур не могла не поздравить собеседника.

— Его величество по достоинству оценил мои скромные усилия, — усмехнулся дьяк-меченосец, устраиваясь напротив женщины.

— Желаю принципалу Авдею долгих лет жизни.

Айзерман кивнул.

— А в качестве моего глубочайшего почтения прошу передать Его величеству этот скромный дар, — закончила Татум и подвинула собеседнику шкатулку с золотом.

Небольшой взнос не мог поразить привыкшего к роскоши принципала, но являлся обязательным знаком, демонстрацией уважения, оказываемого предводителю органиков прибывшим в город баалом. Правила требовали, чтобы дьяк принял шкатулку, не заглядывая в неё, передал Татум ярлык и уехал. Но Зур уже поняла, что встреча затянется.

— Вам известно, что Его величество восхищается вашим искусством? — поинтересовался Айзерман, сводя перед собой пальцы.

Взгляд, которым он буравил женщину, был одновременно и безразличным, и не сулящим ничего хорошего, такое вот странное сочетание, и Татум подумала, что предыдущий дьяк-меченосец — Лаврич, при всей своей силе, ярости и несдержанности, был… безобиднее этого сухого, спокойного мужчины с редкими седыми волосами.

«Похоже, у московских Первородных назревает крупная проблема по фамилии Айзерман…»

Но вслух Зур произнесла другое:

— Передайте Его величеству мою искреннюю признательность. Я рада, что мои скромные усилия привлекли внимание бессмертного принципала.

— Все восхищаются вашим искусством, — ровно продолжил дьяк.

— Благодарю.

— Вы слышали о недавних событиях, связанных с неким Кириллом Амоном?

Ничего сверхординарного, что потрясло бы основы мироздания, в Москве давно не случалось, жила она тихой, никого не интересующей жизнью на окраине Отражения. Но, отправляясь на гастроли, Татум в обязательном порядке просматривала местные новости и потому оказалась готова к вопросу.

— Если не ошибаюсь, он прикончил Дагена? Божественного сына самого Дагона.

— Именно, — подтвердил Айзерман.

— Это всё, что я слышала, — призналась женщина. — Он вам интересен?

— Мы хотим, чтобы вы с ним поговорили.

— Зачем?

— Мы предполагаем… — И тут Айзерман совершил немыслимое: перегнулся через стол и едва слышно прошептал ответ Татум на ухо.

Вернулся в кресло и кивнул, подтверждая сказанное.

Несколько секунд Зур молчала, обдумывая услышанное, потом поняла, что отказ неприемлем — не для того на рядовую встречу прибыл дьяк-меченосец, и вздохнула:

— Что нужно сделать, если подозрения подтвердятся?

— Убить Кирилла на месте.

Другого ответа Татум не ожидала.

— А если не подтвердятся?

— Можете отпустить. Можете использовать. — Айзерман небрежно махнул рукой. — В этом случае его судьба нам безразлична.

— Вы уверены, что Амон будет на представлении? — после ещё одной паузы спросила Зур.

— Все восхищаются вашим талантом, Татум, — усмехнулся дьяк. — Кирилл недавно в Отражении и обязательно заинтересуется Театром. — Он положил на стол ярлык на посещение Москвы и поднялся. — Всего хорошего.

Больше они не увидятся, потому что высшие органики не могли официально присутствовать на тех бесчинствах, которые грешники именовали представлениями.

— Предложение принципала большая честь для меня, — ответила Зур, повторно двигая шкатулку.

Дьяк улыбнулся и взял золото.

Встреча закончилась.

Punto

— Кажется, что по ночам мир становится иным. Привычные линии расплываются, обращаясь в новые сущности, меняют очертания и душу. То, что днём было вопросом, ночью становится загадкой. Нам кажется, что Тьма приближается, лишь когда нет Солнца, и мы забываем, что тени появляются днём, отделяя тёмное от настоящего. Крылья теней постоянно скользят над миром, и не проходит секунды, чтобы нас не касался холод настоящего мрака. Мы не замечаем, как много его вокруг. Мы привыкли. И тени скользят прямо в нас. — Кирилл выдержал паузу, давая слушателям возможность обдумать услышанное, и продолжил: — Игра теней завораживает. Они изменчивы и причудливы, но показывают совсем не то, что есть, а то, что им хочется. Тени лгут, обманывают, и в их театре легко заблудиться…

Ночное радио не имеет лица. Считается, что мир спит и некому слушать импровизации и заготовленные шутки ведущих. «Золотые» голоса эфира отдыхают, и тьма накрывает старые камни города под приглушённую музыку.

Считается, что ночью никому нет дела до Слова. Несмотря на то, что именно ночью, когда царствующая Тьма купается в отражённом свете, Слово имеет силу спасения. Его ищут и ждут.

А слышат приглушённую музыку…

Никто не верил, что ночью люди захотят чего-то, кроме развлечений, и потому сюрпризом стал громкий успех «Первого Полночного» — шоу, которое вёл на «НАШЕм радио» Кирилл Амон. Человек, потерявший память, но умеющий подбирать нужные слова. Человек, покаравший убийцу в прямом эфире. Человек, чьё отражение было такой же загадкой, как сам Амон.

— Доброй ночи, брат-полуночник, — произнёс Амон, принимая звонок.

— Доброй ночи, брат Кирилл.

— Хочешь поговорить о тенях?

— В детстве я их боялся, брат Кирилл, — ответил слушатель. — Тени казались живыми, и я до сих пор помню, как дядя Коля показывал нам «театр». Он включил настольную лампу, направил её на стену и стал складывать разные фигуры. Он умел… Сейчас я понимаю, что он владел потрясающим умением игры с тенями, такого мастерства я не видел ни до, ни после, но тогда тени показались живыми. И страшными. Они смотрели на меня со стены и жаждали крови. Они обещали прийти ночью и убить… Я перепугался, зарыдал и выскочил из комнаты.

— Сколько тебе было лет, брат-полуночник?

— Шесть или семь. И я долго боялся темноты.

— Тени живут на свету, брат-полуночник, — тихо напомнил Кирилл.

— Но то, что их порождает, приходит из Тьмы.

— А Тьма — это ночь. Ночью мир отражается в тёмной воде и пьёт украденный у Солнца свет. Ложный свет, не дающий тепла, зато порождающий новые тени, обретающие плоть в наших испуганных глазах. Но глаз мало. Вода слишком темна, и ночью мир отражается в наших душах, сплетается с собой и показывает то, каким мы его сделали. В действительности мир остаётся прежним, но мы получаем способность видеть его иным. Не настоящим, а тем, который незаметен днём.

— Мир делается темнее от зла, брат Кирилл, — вздохнул слушатель.

— Зло приходит не только по ночам.

— Сейчас оно стало наглым.

Фраза прозвучала настолько неожиданно и настолько правильно, что Амон на мгновение осёкся. Сначала ему показалось, что он говорит с собой. Через секунду — что с кем-то из Отражения… И потому следующим прозвучал такой вопрос:

— Скажи, брат-полуночник, как ты относишься к теням сейчас?

— Я знаю, что они лгут.

— Но ты можешь выйти из дома ночью?

— Я каждый день выхожу из дома ночью, — ответил слушатель и тут же рассмеялся: — Как забавно прозвучало: я каждый день выхожу из дома ночью…

— Мы оба знаем, почему ты так сказал, брат-полуночник, — поддержал шутку Кирилл. — Мы с тобой дети Дня и потому ищем свет, а не ночь. Мы опасаемся теней, но изгоняем их, а если надо — сражаемся. Наш мир наполняется отражениями, прибывает ими, становится ярче и богаче, но мы не любим тёмные копии. Нам не нравится мир, отражённый страхом и жестокостью.

— Но такие отражения существуют, — заметил слушатель.

— Потому что он — мир, он многогранен. И закон в том, что мы не в состоянии победить Тьму. Но если перестанем сражаться — проиграем.

— То есть Тьма сильнее Света?

— Тебе знакомо понятие «жестокость», брат-полуночник? — выдержав короткую паузу, спросил Амон. — Она способна творить чудеса. И помогает Тьме.

— Почему не ответить тем же?

— Потому что Свет и Тьма — не одно и то же, брат-полуночник. И если Свет вытащит чёрный клинок — мир окончательно потускнеет.

— Извини, — помолчав, ответил слушатель. — Я согласен с тем, что тебе виднее, брат Кирилл, ты сражался, тебе довелось убить монстра…

— Не думаю, что это войдет в привычку, — неожиданно для себя перебил собеседника Амон.

— Было трудно?

— Неприятно.

— Наверное, это означает, что ты нормальный и… Можно ещё вопрос?

Амон давно понял, что слишком затянул разговор, но решил пойти навстречу слушателю:

— Да.

Вопрос оказался интересным.

— Скажи, брат Кирилл, в Москве много монстров?

— Не знаю, брат-полуночник, — честно ответил Амон. — Но не сомневаюсь, что по ночам в нашем городе происходят весьма интересные вещи…

Вереница одинаковых фургонов, едущих глубокой ночью по центру города, наверняка привлекла бы внимание блюстителей порядка, если бы не «бонус» от высокопоставленных театралов московского Отражения: они похлопотали о предоставлении сопровождения, и впереди колонны Татум двигался белоснежный полицейский автомобиль с включённой «люстрой». Всего один автомобиль, но этого было достаточно.

Театр Отражений много гастролировал, но Зур давно отказалась от больших, многоосных грузовиков — узкие улочки старинных городов становились для них непреодолимым препятствием. Или не улочки, а место выступления. В Москве, например, театр традиционно играл в древних соляных подвалах, проехать в которые гигантские машины попросту не могли. А вот фургоны — с лёгкостью. Колонна поднялась по безлюдному Яузскому бульвару, свернула налево, в Подколокольный, спустилась к Хитровской площади — там полицейский автомобиль остановился, перекрыв дорогу в сторону Солянки, а фургоны по очереди отправились в распахнутые железные ворота с красной буквой «М» и исчезли внутри простенького здания, из которого давным-давно был проложен грузовой въезд в замысловатую подземную «систему» старой Москвы. В огромный, выложенный кирпичом лабиринт высотой в несколько метров и с такими широкими «улицами», что на них могли разъехаться два «УАЗа».

Официально считалось, что некогда этот гигантский подземный город предназначался для хранения соли. И возможно, часть его действительно использовалась для этой цели, но только часть, потому что расположенный в глубине лабиринта амфитеатр вряд ли можно было отнести к складам. Даже с натяжкой.

— Мы подготовили должное количество помещений, Татум баал, — с почтением произнёс Шварц, помогая женщине выйти из фургона. — Грузчики ждут.

Шварц — правая рука Гаапа, исполнитель воли первого из Первородных Москвы, никогда не занимался делами лёгкими или неважными. Его присутствие демонстрировало уважение. Зур это обстоятельство отметила и оценила.

— Я знала, что на вас можно положиться, — прошелестела она из-под капюшона. И прикоснулась к руке грешника. — Ни в одном другом городе Отражения я не чувствую себя столь комфортно.

— Гастроли Театра Отражений — праздник для нас, Татум баал, — склонил голову Шварц. — Мы восхищаемся вашим искусством.

Зур знала, что, в отличие от Гаапа — подлинного ценителя тёмной сцены, Шварц был неимоверно далёк от восприятия прекрасного, но знание не мешало ей принимать лесть.

— Благодарю.

Её прикосновение подарило грешнику «укол удовлетворения» — короткий, но с долгим послевкусием. Шварц неприятно улыбнулся — его портили мелкие, словно сточенные напильником, зубы — и негромко произнёс:

— Мы ожидаем на первом представлении особого гостя, Татум баал. Он явится после начала и останется в ложе баала Гаапа. Не нужно привлекать к нему внимание.

— Никакого внимания, — кивнула Зур.

— Но мы надеемся на какой-нибудь особенный подарок после постановки, — закончил Шварц. — Баал Гаап хочет произвести на гостя впечатление.

— Баал Гаап останется доволен, — пообещала Татум.

Тёмное искусство Театра Отражений являлось табу для высших органиков, но с каждым годом им становилось всё труднее и труднее противиться соблазну запретного. В последнее время Зур часто встречала обитателей Дня на своих постановках, а предосторожности, которые принимал гость Гаапа, намекали на то, что очередной обращенный принадлежит к высшим кругам. Возможно, входит в Первую Свиту. И если так, то грешники одержали в Москве большую победу.

«Ночью мир отражается в тёмной воде и пьёт украденный у Солнца свет. Ложный свет, не дающий тепла, зато порождающий тени. Слабые тени, умирающие от дуновения ветра, и сильные, обретающие плоть в испуганных глазах. Но глаз мало. Вода слишком темна, и ночью мир отражается в наших душах, сплетается с собой и показывает то, каким мы его сделали. В действительности мир остаётся прежним, но мы получаем способность видеть его иным. Не настоящим, а тем, который незаметен днём…»

Так он говорил.

Так он думал.

И не просто думал: он знал, что так есть.

— Увидимся! — улыбнулся охранник.

— Увидимся, — согласился Кирилл, выводя за ворота мотоцикл — спокойный, как ядерная ракета, и такой же внушительный «чоппер». Без лишних, броских украшений, но тюнингованный вручную.

Московский климат не особенно благоволит всадникам, поэтому сначала Кирилл хотел научиться водить машину, но, увидев на улице мотоциклиста, понял, что начнёт с двух колёс. И стал обладателем классного «чоппера», на котором так хорошо мчаться по ночной Москве, сливаясь с дорогой и полностью отдав себя во власть инстинктов. Ведь мотоцикл не даёт иллюзию безопасности — в отличие от железной коробки автомобиля, — и всадник чувствует мир таким, какой он есть. И видит его настоящим.

Выйдя из студии на Октябрьском Поле, Кирилл рванул до Ленинградского проспекта, повернул направо и резко помчался в сторону центра. Повезло — полицейских не оказалось, — однако на Тверскую Амон выезжать не рискнул, свернул на Большую Грузинскую, быстро, но без превышения, добрался до набережной Шевченко, немного порезвился на ней, потом подъехал к парапету и вот уже десять минут просто сидел в седле, разглядывая башни Сити и их отражения в чёрной речной воде.

Не думая ни о чём. Просто отдыхая.

И уже хотел уезжать, когда услышал за спиной шаги и нахальное замечание:

— Хороший мопед.

И улыбнулся в ответ на наивную реплику. Но не обернулся.

«Мопед…»

Кирилл знал, кто стоит позади: мальчик на «Порше». За последние пятнадцать минут он несколько раз лихо промчался по набережной, то ли тренируясь, то ли куражась, заприметил одинокого всадника и решил «развлечься».

— Почём, говорю, мопед?

«Мальчику» было лет двадцать пять, «Порше», судя по всему, куплен на родительские деньги, а размер свиты — две машины с прихлебателями, — указывал на то, что «мальчик» богат…

Не только!

«Не только богат», — неожиданно понял Кирилл.

В смысле, мальчик безусловно богат, но сначала он органик. Он знает об Отражении, обладает силой, а значит, совсем не боится полиции, и надежда лишь на благоразумие прихлебателей… Один из которых как раз наклонился к вожаку и тихо прошептал:

— Среди мотоциклистов много волколаков.

Но недостаточно тихо, чтобы Амон не расслышал.

— Это не волколак, — мотнул головой «мальчик».

— И много тёмных.

— Будь он тёмным, уже бы вызверился.

Это верно — грешники спокойствием не отличались.

«Давай, вызверимся?» — с ухмылкой предложил зверь. Не «сидящий внутри Амона», а просто — зверь, часть Амона.

Естественная часть.

«Не сейчас…»

— Мне он кажется подозрительным… — Осторожный прихлебатель бросил на так и не обернувшегося Кирилла быстрый взгляд. — Надо его отпустить.

Он говорил очень тихо, неслышно для остальной свиты, и «мальчик» согласился, поскольку сейчас в отступлении не было позора. «Мальчика» тоже смущало железобетонное спокойствие всадника, и он уже пожалел, что решил к нему подойти.

Но всё едва не испортила Нара.

Возле «Порше» остановился серебристый «Мерседес», и выглянувшая из него девчонка громко осведомилась:

— Поймал кого?

Амон почуял, как «набычился» «мальчик», уловил страх осторожного прихлебателя и вздохнул, услышав от зверя:

«Они хотят умереть!»

И мягкое, расслабляющее очарование ночной Москвы уступило место приподнятому настроению ожидания схватки.

«Они хотят умереть!»

Зверь не констатировал факт — он обрадовался.

Кирилл до сих пор ни разу не обернулся, но точно знал, что сейчас позади четыре машины и двенадцать человек. Четыре девушки. Одна ведьма, правда, совсем юная и неопытная. «Мальчик» и осторожный — органики, тоже не старики, остальные — обычные люди.

«Тридцать секунд на всех, — улыбнулся зверь. — Ох, повеселимся… Но будет грязно».

Противиться желанию пустить кровь с каждой секундой становилось труднее.

— Что ты хочешь сделать с этим самокатчиком? — нахально продолжила Нара. — Искупать в Москве-реке?

«ДА! — радостно взвыл зверь. — Начинайте!»

— Я хотел у него прикурить, — твёрдо ответил «мальчик», после чего подошёл к Амону слева и тихо спросил: — Есть огонь?

Кирилл, по-прежнему не оборачиваясь, щёлкнул зажигалкой.

— Спасибо.

Парень выпустил клуб сигаретного дыма и отошёл. Осторожный прихлебатель с облегчением выдохнул. Зверь недовольно заворчал, но своевольничать не стал. Навострил было уши, когда Нара стала что-то выговаривать о «старом уроде» и «какого чёрта он здесь расселся?», но Амон заставил зверя не слушать малолетку.

— Я сдержался, — с гордостью сказал он себе. — Я молодец.

Амон понимал, что ни в коем случае не должен ослаблять вожжи — поскольку догадывался, что натворит зверь, оказавшись на свободе.

Тем временем рабы-девоны разгрузили два фургона и взялись за третий. Шварц извинился и отошёл в сторону — ему позвонили, но остаться в одиночестве Татум не позволил заявившийся в соляные подвалы Портной. Как всегда немного рассеянный и не от мира сего.

Он был выше Зур, но лишь на несколько сантиметров, отличался худым, можно сказать — тощим сложением и имел маленькое, морщинистое лицо, делавшее его похожим на постаревшую куклу. К одежде Портной относился без интереса — грязного цвета лонгслив, такие же джинсы и потёртые башмаки. Длинные серые волосы стянуты в хвост, на левой руке два золотых кольца без камней — напоминал заслуженного ветерана тяжёлой музыки и не менее тяжёлых наркотиков.

— Зиновий, дорогой, рада тебя видеть! — Татум прикоснулась к руке старого друга, но на него не посмотрела. Она никогда не смотрела Портному в лицо, опасаясь третьего глаза — обычные люди считали, что лоб доктора Зольке украшает замысловатая татуировка, но Зур знала её подлинную силу.

— Татум, я скучал, — Зиновий изобразил объятия, едва дотронувшись до плеч женщины, и вновь отступил на шаг.

Они были скорее компаньонами, чем врагами, но Портной не позволял себе вольностей с хрупкой владелицей Театра.

— Я писала тебе, но с радостью скажу лично: твои последние работы восхищают, — искренне произнесла Зур. — Твоё мастерство необычайно.

— Наши работы: Татум, я создаю камни, но без твоей огранки они никому не нужны.

Искусство Портного заключалось в уникальном умении создавать живых существ самого разного образа, «сшивая» их из разных, порой не сочетаемых на первый взгляд частей. Его работы поражали воображение даже опытных колдунов и славились на всё Отражение. Из-под иглы Портного выходили твари, а Зур правила их мозг, обучала пользоваться новым телом и служить.

— Жаль, что ты редко выбираешься из Петрояда, — продолжила Татум, использовав европейское название Северной столицы.

— Жаль, что ты редко к нам приезжаешь, — улыбнулся в ответ Портной.

— Отражение огромно, гастроли Театра расписаны на годы вперёд.

— Приятно, когда тебя ждут.

— О чём важном ты хотел поговорить? — поинтересовалась Татум. Она давно знала Зиновия, знала его болезненную привязанность к Санкт-Петербургу вообще и Кунсткамере в частности и понимала, что лишь серьёзная проблема могла заставить доктора Зольке отправиться в путь. — Здесь нет лишних ушей.

— Ты уверена? — нервно уточнил Портной.

— Я в Москве уже два дня, — спокойно ответила Зур. — Я уверена.

Потому что тщательно проверила все места, где собиралась быть. Он кивнул, ещё раз огляделся и начал рассказ:

— Мне предложили необычайно интересную работу, но человек, которого я буду шить, пребывает в подавленном состоянии. Он всё видит, всё понимает, всё чувствует, но единственная реакция, которая ему дозволена, — ярость. Остальное у него забрали. И человек проявляет ярость к месту и не к месту.

— Ты хочешь вернуть ему сознание?

— Да.

— Из альтруизма?

— Мне предлагают огромные деньги, — признался Портной. — Но только за результат.

— Кто заблокировал сознание?

— Кто-то из Божественных.

— Думаю, я справлюсь, — обдумав, ответила Зур. — Не хочу хвастать, но ни один Божественный не способен наложить замки, которые бы я не смогла вскрыть. Мы договоримся.

— А если человек мёртв?

Это было важное уточнение. Татум вздохнула и поинтересовалась:

— Сознание заблокировали до смерти или после?

— Скорее всего — во время.

— Тогда тебе нужен некромант, Зиновий. Сознание мёртвых — это совершенно другое направление, их головы работают иначе, и без некроманта не обойтись. Мне очень жаль.

— Мне жаль, что в этот раз не получится поработать вместе.

— Да уж, не в этот раз… — Татум задумалась. — Я слышала, в колоде Гаапа появилась ведьма, умеющая менять Отражения. Если хочешь, я попробую договориться об услуге.

— Лучше я пойду к некроманту, чем к Гаапу.

— Как хочешь. — Она выдержала паузу. — Жду тебя вечером. В своей ложе.

— Спасибо.

— Это и твой триумф, Зиновий.

К воротам подъехал пятый фургон. Работали девоны споро, но реквизит требовал бережного отношения, поэтому разгрузка шла не так быстро, как хотелось. Шварц исчез, воспользовался тем, что Зур отвлеклась на Портного, и смылся. Зиновий тоже ушёл, промямлив: «Увидимся», однако сполна насладиться увлекательным процессом перемещения тюков и ящиков у Татум не получилось. Не прошло и минуты после ухода Портного, как зазвонил телефон, и, выслушав короткое сообщение: «Посылка на месте», женщина поспешила вглубь подземелий. И если бы в этот миг кто-нибудь смог заглянуть под капюшон, то ни за что не узнал бы обычно холодную и бездушную Зур: её глаза ярко блестели, щёки раскраснелись, она в нетерпении покусывала губы и изредка улыбалась.

Несмело улыбалась, словно надеясь на что-то хорошее, но не веря, что получится.

Татум торопилась так, что почти перешла на бег, и лишь в последнем коридоре опомнилась, поняла, что теряет лицо, вернулась к привычному размеренному шагу и в апартаментах появилась с достоинством королевы. Медленно пересекла гостиную, уселась в кресло, лишь после этого посмотрела на Вирана, рядом с которым стояла пленница и…

И не сдержалась:

— Цепи? — изумлённо воскликнула Татум, разглядывая тонкие, но очень прочные кандалы, сковывающие запястья и лодыжки молодой женщины.

Виран побледнел от страха. Он не видел скрытого капюшоном лица, но давно служил Зур и по голосу понял, что хозяйка в ярости.

Татум подняла взгляд выше.

— Мешок?!

Голову пленницы скрывала плотная чёрная ткань.

— Это всё Иннокентий, — пролепетал Виран. — Я не знал… я не думал…

— Сними! — взвизгнула Татум, и её тонкие пальцы скрючились в птичьи лапы с острыми когтями. — Сними немедленно! Почему на ней мешок? Почему она молчит?!

— Молчит из-за кляпа во рту, — негромко сообщил сидящий в дальнем углу Иннокентий.

Толстяк выглядел по обыкновению элегантно: светлый льняной костюм, идеально белая рубашка и светлые туфли. Справа, на журнальном столике лежала шляпа. Позу Кросс выбрал спокойную до небрежности, костюм носил с врождённым изяществом, и, глядя на него, никто не заподозрил бы, что под прекрасно пошитым пиджаком скрываются две кобуры с автоматическими «Береттами» 93R.

До сих пор Иннокентий молчал, внимательно наблюдая за Татум и видя в её поведении не столько гнев, сколько игру на публику, но сейчас решил вмешаться.

— Зачем? — прошипела Зур, поворачиваясь на голос. Она, разумеется, сразу увидела Кросса, но до сих пор игнорировала, показывая, что толстяк ей не ровня. — Кто тебе позволил вставлять кляп?

— А кого я должен был спрашивать? — удивился Иннокентий.

— Зачем ты это сделал?!

— У твоей подруги длинный язык, — с улыбкой ответил Кросс. — Не вставь я кляп — пришлось бы пристрелить.

— Мужлан!

— Ты объявила награду — я доставил груз. Груз цел и нетронут, а упаковка — на моё усмотрение.

— Это не груз! Мерзавец!

Судя по всему, Иннокентию надоело выслушивать вопли хозяйки театра, потому что на этот раз он глубоко вздохнул, поднял вверх указательный палец и вежливо, но отчётливо холодно произнёс:

— Татум баал, когда захотите в следующий раз меня оскорбить, вспомните, пожалуйста, два важных момента. Первое, ваше знаменитое умение на меня не действует. Второе, учитывая ваши размеры, я могу откусить вам голову не только в переносном смысле.

У пленницы дрогнули плечи, кажется, она засмеялась. Виран съёжился, в ужасе глядя на хозяйку, но Зур, надо отдать ей должное, не взорвалась. Видимо, ухитрилась не только расслышать, но и обдумать слова толстяка.

Она выдержала короткую паузу, возможно, справляясь с бешенством, но ответила спокойно:

— Ты на территории Первородных, Кросс, здесь полно моих слуг.

— Они станут замечательным гарниром, оттенив вкус главного блюда, — приятно улыбнулся в ответ Иннокентий и напомнил: — Мы говорили о деньгах.

Чем дал понять, что не собирается затевать ссору.

— Сколько времени она пробыла у тебя? — по-прежнему спокойно поинтересовалась Зур.

— Довольно долго.

— Почему не доставил сразу?

— У меня дела в Москве.

— Она здорова?

— Как я уже упоминал — да. Но немного помята.

— Ты её бил?

— Сегодня утром. Недолго.

Толстяк ждал очередной вспышки, но не случилось.

— Зачем? — почти равнодушно спросила Татум.

— Не хотела идти к вам, — ответил Кросс, выделив слово «вам».

Из-под мешка послышалось невнятное мычание, словно пленница попыталась выругаться. Зур коротко передохнула и бросила на стол увесистый мешочек с монетами.

— Здесь вся сумма.

— В чём?

— Полные филармоникеры.

Иннокентий весьма резво вскочил с кресла, сгрёб здоровенной рукой мешочек, потряс его, с наслаждением прислушался к звону и расплылся в улыбке:

— С вами приятно иметь дело, Татум баал.

— Убирайся.

Но он не стал торопиться. Отвесил лёгкий поклон, показывая, что готов распрощаться, но с места не сдвинулся, заставив Зур нетерпеливо поинтересоваться:

— Что ещё?

— У вас случайно нет лишнего билетика на завтрашнее представление? — невинно осведомился толстяк.

Несколько секунд женщина изумлённо таращилась на Иннокентия, и веря, и не веря своим ушам, а затем нервно рассмеялась:

— Я слышала, что ты дерзок, но не думала, что настолько.

В ответ Иннокентий вежливо улыбнулся и вопросительно поднял брови.

— Приходи, тебя пропустят.

— Благодарю, Татум баал.

Кросс приподнял шляпу и, насвистывая, покинул апартаменты. Он был очень доволен собой.

— Ты тоже проваливай, — угрюмо велела Зур.

Виран кивнул и боязливо, бочком, выскользнул за дверь. Где с облегчением вздохнул и вытащил из кармана успокоительное.

Татум выждала ещё с минуту, затем встала с кресла и резким движением откинула капюшон.

У неё оказалась маленькая, соразмерная сложению, голова с мелкими чертами: малюсенький носик, скошенный подбородок, едва заметные уши, но при этом — огромные, выразительные глаза необычайного фиолетового цвета.

— Милая! — всхлипнула Зур, бросаясь к пленнице. — Я соскучилась! Ты представить не можешь, как тяжело и одиноко мне без тебя! Милая…

Она сорвала мешок, выдернула кляп и замерла, несмело улыбаясь, ожидая и надеясь, что…

Бри Хамелеон обожгла Зур бешеным взглядом и прорычала:

— Я тебя ненавижу!

И отвернулась.

На прекрасных глазах Татум выступили слёзы.

Сегодня город умывал прохладный летний дождь — чуть сильнее грибного, едва заметного, но всё равно лёгкий, не затянувший небо серой ватой туч, — и солнечные лучи отражались в миллиардах развесёлых капель, что стучали по крышам и шуршали по листьям, стекали по стёклам домов, автобусных остановок и машин… Лучи отражались в тех каплях, что ручейками мчались по хихикающим мостовым, смывали с памятников голубей и затекали за шиворот, призывая рассмеяться или хотя бы улыбнуться. Сегодня Солнце разбежалось по Москве небесными брызгами, и улицы старого города заблестели в мокрых лучах.

Сегодня было хорошо.

И Кирилл ничуть не пожалел, что позабыл зонтик.

Дождь застал его на полпути от «Китай-города», и намокшая рубашка стала приемлемой ценой за редкое в летнем городе ощущение прохлады и свежести. Кирилл не бежал, как многие вокруг, не прятался и даже чуть замедлил шаг, улыбаясь и не смахивая с лица капли. Зачарованная светом вода наполняла его силой, бурлящей энергией, дарила превосходное настроение и меняла хмурый мир миллиардами забавных отражений. Солнечный дождь раскрыл камень старого города и сделал его нежным. Высокие дома перестали подагрически крючиться, словно собираясь рассыпаться на мостовую, выпрямились и устремились к небу, заблестели купола, шурша смеялись деревья…

Это пройдёт.

Небесные брызги не вечны, их прелесть обязательно высохнет под жаркими лучами, и скоро город вновь замкнётся в правилах своей тверди. Станет серьёзным.

Станет мрачным.

Но пока он улыбался, и люди ему отвечали.

Промокший, но зарядившийся отличным настроением Кирилл добрался до угла Подколокольного переулка и Яузского бульвара и остановился, внимательно разглядывая дом, в котором его ждали. Не старый дом, как тот, что прятался за деревьями с другой стороны переулка, но и не совсем новый, безыскусный. Жёлтый дом был выстроен в прошлом веке, цитаделью встал на перекрёстке, и его массивные стены грозно нависли над московскими мостовыми.

Скрывая тысячи тайн…

Загадки и секреты тенями скользили в окнах, забегали во двор через высокую арку, охраняемую отражёнными в белом камне воинами, прятались за дверями подъездов и квартир. Дом сочился тайнами, но Кирилл не ощущал враждебности. Настороженность — да, но не враждебность.

Он медленно прошёл в арку, покосившись на вымытых дождём стражей, отыскал нужный подъезд, набрал код, который сообщил Машина, потянул на себя дверь, но на секунду замешкался, разглядев на соседней двери табличку: «Школа игры на испанской гитаре». Под табличкой висело расписание занятий, а под ним — объявление: «Строго для двуруких. Оружие и гироскутеры проносить запрещено».

Изнутри доносились плавные, как полусонные волны, звуки — кто-то мастерски перебирал струны испанской гитары, Кирилл хмыкнул и шагнул в подъезд.

Лифт лязгнул, и на площадку вышел толстый человек в безразмерном льняном костюме соломенного цвета, белой рубашке, светлых туфлях и шляпе. Человек выглядел грузным, но одышкой не страдал и двигался на удивление свободно — безумный вес ничуть его не угнетал. Он огляделся, по очереди задержав взгляд на всех дверях, направился к правой — в меру потёртой двойной деревянной двери с прорезью для почты — и уверенно крутанул ручку старого звонка. Ответом стала тишина. Гость собрался покрутить звонок повторно, но услышал шаги, правда, не рядом с дверью, а вдали, и короткую фразу:

— Не заперто!

Которую можно было расценить, как приглашение. Надавил на ручку и заглянул внутрь.

— Можно?

Прихожая промолчала. Что же касается шагов, они едва долетали до слуха гостя из глубины квартиры. Толстяк выждал несколько секунд, пожал плечами, снял шляпу, ступил внутрь, отразившись в пыльном зеркале прихожей, и неспешно пошёл по длинному коридору, бросая косые взгляды на двери: одна справа, глухая, закрытая на тяжёлый засов, скреплённый надёжным замком, и две слева, элегантные, межкомнатные, с матовыми стёклами. Закрытые, но, кажется, не запертые.

— Ермолай!

— Я здесь.

Коридор оказался проложен буквой «Т». Дойдя до развилки, толстяк повернул направо, на голос, и оказался в гостиной. Здесь стояли два дивана, столик и кресло-качалка перед большим окном, из которого открывался вид на «высотку». В углу уютно устроился незамысловатый аппарат — в нём гость уверенно опознал самогонный, — производящий, судя по запаху, нечто яблочное.

И крепкое.

Что же до хозяина квартиры, это был кудрявый, ярко-рыжий мужчина с очень простым, круглым лицом, носом-«картошкой», пухлыми щеками и жёлтыми, кошачьими глазами. В его левом ухе чернела коробочка беспроводной гарнитуры.

Мужчина сидел в кресле и никак не отреагировал на появление гостя: смотрел в окно, держа в руке стакан с чем-то прозрачным, и явно пребывал в глубокой задумчивости. Он был одет в чёрные кеды, чёрные брюки-карго с многочисленными карманами и футболку грязно-серого цвета. На груди, на левой стороне, футболку украшала чёрная надпись: ТККСН НЕЙТРИНО, а под ней цифры: 1523166.

По документам хозяин квартиры значился Ермолаем Покрышкиным, но вся отражённая Москва называла рыжего Машиной, и толстяка привело к нему важное дело.

— Ермолай?

— Ага.

— Меня зовут Иннокентий Кросс, — представился гость. — Я вам звонил.

— Присаживайтесь, — предложил Машина, указав стаканом на диван. — Выпьете?

— Не сейчас.

— Метаболизм не позволяет?

— Позволяет, просто не хочу.

— Что у вас случилось?

— Проблема с нахлобучником.

— Теряет форму?

— Падает динамика отзыва, иногда клинит при растяжении, а в последнее время появились хрипы при поступлении дыхательной смеси… — сообщил толстяк. — В результате я периодически начинаю походить на Дарта Вейдера.

— Неудивительно для скафандра такого размера, — протянул Машина. — Может, нахлобучник изначально был запрограммирован на шум при дыхании? Для достоверности.

— Нет.

— Уверены?

— Нахлобучник барахлит, — вежливо ответил Иннокентий. Однако было видно, что вежливость даётся ему тяжело: толстяка жизненно волновало состояние скафандра. — Я не знал, к кому обратиться, а потом услышал, что вы вернулись в Отражение, и сразу позвонил.

— Давайте нахлобучник, — велел Покрышкин, отправляя стакан на стол.

Толстяк выпрямился, глубоко вздохнул, медленно провёл по шее большим пальцем правой руки, в районе кадыка остановил движение, словно нащупывая что-то большим и указательным пальцами, и надавил до щелчка. Затем взялся за голову двумя руками и осторожно снял — она оказалась шлемом, скрывающим настоящую голову Кросса.

— Подождите здесь, — попросил Ермолай, внимательно разглядывая внутренности нахлобучника. — Кажется, я знаю, в чём проблема.

И вышел из гостиной.

Кирилл ожидал, что нужная квартира окажется в подвале, и сильно удивился, поняв, что придётся подниматься на самый верх — для жителя Отражения выбор последнего этажа был весьма необычен. Подвал, цокольный этаж, пристройка или флигель в глубине двора — вот излюбленные места тех, кто знал, что мир намного больше, чем видно Днём. В укромных уголках отражённые чувствовали себя, как рыба в воде, не привлекали внимания и могли в любой момент скрыться, став невидимым для самого чуткого детектора.

А куда спрячешься на последнем этаже? В какую щель нырнёшь?

Машина шёл поперёк правил, но Амону это понравилось: он не любил тех, кто предпочитал тень.

Кирилл поднялся на последний этаж, вышел из лязгнувшего лифта и покрутил ручку звонка, обнаруженную рядом с нужной дверью. Старую ручку звонка рядом со старой, деревянной, двустворчатой дверью с почтовой щелью на уровне колена. Владельцы остальных квартир использовали домофоны с видеонаблюдением и стальные двери, способные сделать честь ядерному бункеру.

И, наверное, посмеивались над недавно переехавшим в жёлтый дом недотёпой.

А может, и не посмеивались — если знали об Отражении.

На звонок никто не среагировал. Амон покрутил ручку ещё раз, прислушался, решил, что разобрал прозвучавшее из дальней комнаты: «Не заперто!», открыл дверь и шагнул в тёмный, далеко тянущийся коридор, едва освещённый двумя тусклыми светильниками. На Т-образном перекрёстке повернул направо и оказался в гостиной, где на диване сидел толстый мужчина в светлом льняном костюме и читал новости на карманном планшете.

Причём читал он их непонятно чем, поскольку голова у мужчины отсутствовала.

То есть она была, но абсолютно не гармонировала с телом, представляя собой нечто ужасное и ужасающее, состоящее, на первый взгляд, лишь из грозной пасти с хищно шевелящимися жвалами. И только потом становились видны маленькие глазки в количестве, кажется, шести и два коротких усика над ними.

При появлении Амона мужчина издал несколько стрекочущих звуков, а его планшет приятным басом перевёл:

— Хозяин занят.

— Я подожду, — кивнул Кирилл.

Уселся на другой диван, взял со столика глянцевый журнал за апрель 2004 года и раскрыл его примерно посередине. Некоторое время в гостиной царила тишина, но через минуту толстяк вновь застрекотал, и планшет поведал:

— Меня зовут Иннокентий Кросс.

— Очень приятно, — вежливо отозвался Амон. — Кирилл Амон.

Однако руки они друг другу пожимать не стали.

— Извините, немного шепелявлю — это из-за отсутствия нахлобучника, — продолжил толстяк. Судя по всему, он пробыл в гостиной достаточно долго и успел заскучать.

— Потеряли? — поинтересовался Амон.

— Отдал в ремонт.

— Этим занят хозяин?

— Да.

— Говорят, он прекрасный специалист.

— Поэтому я здесь — не доверяю больше никому, — оживился Иннокентий: — Ваша планета изрядно отстала от развитых миров, и просто чудо, что я сумел отыскать такого специалиста, как Ермолай. Вы тоже принесли что-то в починку?

— Я по личному вопросу, — улыбнулся в ответ Кирилл и перевернул журнальную страничку, надеясь дать понять собеседнику, что не намерен продолжать разговор.

Но не тут-то было. Толстяк подкрутил громкость на планшете и добродушно сообщил:

— Я откусываю людям головы.

— Хобби или по работе? — не отрываясь от журнала, осведомился Амон.

Кросс немного погрустнел:

— По работе… — но через секунду жвала вновь пришли в движение. — Но я отношусь к работе с душой, как к хобби.

— Наверное, у вас много недоброжелателей.

— Не без этого.

— Часто меняете нахлобучники?

— У меня нет возможности их менять, — вздохнул Иннокентий. — Но ремонтировать приходится. До сих пор кое-как справлялся сам, но теперь стану клиентом Ермолая.

— Вы, наверное, издалека?

— Мой мир называется Аммердау, но вряд ли вы о нём слышали.

— Я только осваиваю географию Отражения.

— Это скорее астрономия Отражения, — уточнил толстяк. — Аммердау — планета, отделённая от Земли сотнями световых лет. Я прибыл в свите господина Безликого, а после его смерти застрял здесь.

На самом деле он не был толстым, а казался таким из-за объёмного скафандра, внутри которого пряталось мощное и необычайно крепкое существо.

— Безликий — это Древний? — поинтересовался Амон.

— Один из величайших Древних, — с почтением ответил Иннокентий.

— Что с ним случилось?

— Повздорил с господином Шабом.

— Была причина?

— Мы не настолько хорошо знакомы, чтобы сплетничать о Древних.

— Насколько я знаю, их не осталось, — заметил Кирилл. — Бояться некого.

— Многие баалы с уважением относятся к памяти господ.

— Согласен. — Амон перебрал странички журнала, понял, что почитать толстяк не даст, и задал следующий вопрос: — Почему Шаб не перебил свиту Безликого?

— Кого-то перебил, кого-то оставил… Господин Шаб любил ставить низших в сложные положения. Ведь, по сути, сохранив жизнь, он обрёк меня на медленную смерть.

— Почему вы не улетели домой?

— Господин Безликий строго хранил секрет межзвёздных путешествий и не рассказал его даже под пытками… Хотя кричал на всё Северное полушарие… Господин Шаб умел придавать переговорам перчинку…

— Давно вы здесь?

— Лет сто.

— И сколько ещё протянете?

— Двадцать, может, тридцать… — вздохнул Иннокентий. — Пока не сдохнет скафандр.

— Сочувствую.

— Мы в Отражении, Кирилл, здесь никто никому не сочувствует.

— Не люблю быть таким, как все.

— Тогда спасибо.

Разговорившись, Кирилл был не против продолжить общение со словоохотливым инопланетянином, но беседу прервал хозяин квартиры, вошедший в гостиную с мужской головой в руках. От неожиданности Амон вздрогнул, но через секунду понял, что видит перед собой нахлобучник, и не ошибся.

— Починил, — отрывисто сообщил Ермолай, протягивая голову поднявшемуся с дивана Иннокентию. — Ты напрасно не сказал, что за ухом застряла пуля.

— Не заметил, — развёл руками толстяк. — Или забыл.

— В общем, из-за неё и возникла основная проблема, но теперь всё в порядке, — Машина почесал затылок. — А чтобы два раза не вставать, я почистил фильтры и смазал искусственные мышцы. Эластичность со временем теряется, так что динамика отзыва будет страдать и дальше, но не так быстро.

— Спасибо, — искренне отозвался Иннокентий, ощупывая голову. — Какими монетами берёшь?

— Только старшими.

То есть весом в полную унцию.

— У меня филармоникеры.

— Не имею ничего против.

Иннокентий положил на стол два золотых кругляша и осторожно нахлобучил искусственную голову поверх настоящей. Послышалось едва слышное жужжание, и ткани сошлись, не оставив на шее ни рубца, ни даже тончайшей линии.

— Отличная маскировка, — одобрил Амон.

— На том и держимся, — рассмеялся толстяк. Голос из нахлобучника звучал гораздо чище и естественней, чем из планшета. — Иначе давно попал бы на костёр.

— Сейчас не жгут, — заметил Машина.

— Ну, пустили бы на изучение, тоже хорошего мало, — Иннокентий покрутил головой, окончательно убедился, что с ней всё в порядке, и поинтересовался: — Я пошёл?

— Всего хорошего.

— До свидания, Ермолай! Кирилл, был рад знакомству.

— Увидимся.

Толстяк вышел в коридор, а через положенное время захлопнул за собой входную дверь. Только после этого рыжий повернулся к гостю и протянул руку:

— Ермолай Покрышкин. Машина.

— Кирилл Амон, — ответил тот, поднявшись. — Кирилл.

— Слышал, у тебя в паспорте написано другое имя?

— Оно чужое, — ответил Амон. — Так же как сам паспорт.

— А это имя? — поинтересовался рыжий.

— Этим я сам себя назвал.

— Понятно.

— Правда? — поднял брови Кирилл.

— А что тут непонятного? — удивился Машина. — Ты очнулся, понял, что ничего не помнишь, нашёл себе подходящее имя, и с тех пор так зовёшься. Любой на твоём месте поступил бы так же.

В устах Ермолая недавняя история Кирилла прозвучала несколько фривольно, драма приобрела оттенок комедии, но при этом рыжий ухитрился не исказить ни единого факта.

— Пожалуй, ты мне нравишься, — усмехнулся Кирилл, выдержав короткую паузу.

— А вот я о тебе ещё не составил мнения, — честно ответил Машина. — Зачем явился?

— Знакомиться.

— И всё?

— Нужны патроны.

— Вот это уже разговор, — оживился Ермолай. — Что за оружие?

— Вот, — Кирилл открыл рюкзак и с гордостью продемонстрировал рыжему «РШ-12».

— Достойно, — оценил тот.

— Спасибо.

— Ты-то здесь при чём? Ты его не делал, — хихикнул Машина. — Я выразил уважение мастеру. Заочно.

— Ты можешь не язвить? — возмутился Амон.

— Ещё не пробовал. — Ермолай взвесил револьвер в руке. — Не тяжеловат?

— Для меня — в самый раз.

— Крепкая рука.

— На этот раз ты мне?

— Ой, какие мы обидчивые, — вновь хихикнул рыжий. — Тебе, тебе. Ты знаешь, что за надпись на оружии?

— Пока не выяснял, — не стал врать Амон.

— Гравировка означает, что парень, у которого ты забрал пушку, был членом старинного и весьма уважаемого братства «Mortem Monstrum».

— Истребители чудовищ?

— Слышал о них?

— Догадался по названию.

— Рассказать подробности?

— Это долгая история?

— Достаточно долгая, — подтвердил Покрышкин.

— Тогда давай начнём с патронов, — предложил Кирилл. — Сделаешь?

— Их изготовление не сложнее релятивистской механики.

— Какой?

— Не бери в голову, — махнул рукой Машина. — Пойдём.

И он проводил гостя в комнату напротив гостиной, напоминающую одновременно кабинет колдуна, слесарную мастерскую и алхимическую лабораторию. Во всяком случае, именно так Амон представил бы себе их смешение. Вдоль стен — шкафы, рабочие столы, стеллажи, пара станков и высокая, до потолка, картотека с выдвижными ящиками. На одних столах разбросаны бумаги, тетради и раскрытые книги; на других установлены конструкции из меди и стекла, реторты, тигли… как по отдельности, так и связанные в странного вида устройства, предназначенные для смешения и разложения элементов; на третьих рассыпаны вещества, рядом с которыми ждут своего часа точнейшие весы. Книги в кожаных переплётах, ноутбук, атласы… Множество склянок с порошками, жидкостями и даже газом… верстак, три станка, инструменты…

Воняло, как в аптеке, в которой решили отремонтировать дизельный двигатель.

Но при этом не было ощущения беспорядка. В мастерской Покрышкина царствовал классический творческий бардак, и хозяин чётко знал, что где лежит.

— На кого нужны патроны? — осведомился Машина, подходя к одному из рабочих столов.

— А на кого есть? — попытался пошутить Кирилл.

Но пошутить не получилось.

— На всех, — серьёзно ответил рыжий. — Врать не буду, отражённых можно убить и обычными пулями: бронебойными или разрывными, но есть множество существ, которым нужны особые боеприпасы.

— Магические?

— Необязательно. Всем грешникам и большинству существ плохо от серебра. Кому-то больше, кому-то меньше, но плохо всем. Если собираешься на волколаков, нужны разрывные пули с повышенным содержанием серебра — им хватит, но вот яомо, хоть и оборотни, серебро «держат» гораздо лучше вервольфов и волколаков, им нужно стрелять точно в голову.

— Голова для них больное место?

— Для всего Отражения, — подтвердил Машина. — Отсечение головы почти всегда приводит к смерти объекта. Но до вражеской головы ещё надо добраться.

— Согласен… — Кирилл помолчал. — Что ещё гарантирует смерть монстра?

— Вижу, ты любознательный.

— Вдруг у меня не окажется патронов?

— Самые верные способы: отрубить голову или сжечь. А лучше: отрубить голову и сжечь. Во всех остальных случаях возможны варианты.

— Прекрасно.

— Я знал, что тебе понравится.

— Какими патронами убивают Древних?

— Никакими.

— То есть?

— Таких патронов не существует.

— Даже у Братства? — Кирилл кивнул на гравировку «MORTEM MONSTRUM».

— Даже у них, — подтвердил Машина.

— А если я скажу, что стрелял в Древнего, ранил его, а потом убил?

— Если ты так скажешь, я отвечу, что ты каким-то образом усилил те патроны, которые у тебя были. Ты сам, — медленно ответил Ермолай. — И добавлю: никому больше об этом не рассказывай. Шаба никто не любил, но это не значит, что у принципалов или баалов не возникнет к тебе вопросов. Мало кому понравится, что по его городу разгуливает парень, способный завалить Древнего.

— Это круто?

— Это высшая лига, качок.

— Давай ты будешь называть меня Кириллом? — предложил Амон.

— Давай, — легко согласился рыжий. — Я как раз ломал голову, как тебя называть, чтобы не обидеть.

— Голову ломай над релятивистской механикой.

— То, что я о ней уже знаю, вы начнёте осваивать через семьдесят семь лет.

Переделать его было решительно невозможно.

Зверь, сидящий внутри Кирилла, негромко рыкнул и проворчал, что для начала нахалу нужно выбить пару клыков. Потом добавил, что в хорошей стае нужен хороший инженер. Потом заткнулся. Наверное, задремал.

Кирилл понимал, откуда взялось раздражение, но в то же самое время не чувствовал по отношению к Ермолаю злости. Да, он дерзок, но в разговоре Авадонна обронил, что у Машины «сложное прошлое», и Кирилл понял, что ему предлагается попытаться стать другом взрослому, сложившемуся человеку. Или развернуться и уйти.

— Может, сходим куда-нибудь? — предложил он, глядя, как Покрышкин выставляет в ряд гильзы. — Выпьем.

— Ты алкоголик? — осведомился тот, не отрываясь от работы.

— Иногда люблю накатить, — объяснил Амон.

— Накати моего яблочного.

— В отличие от тебя, я недавно в Отражении, и мне всё любопытно.

Некоторое время Ермолай размышлял, продолжая работать над патронами, потом сказал:

— Я знаю неподалёку интересное местечко, — отошёл к шкафу с химическими веществами и добавил: — Но сначала закончим с боеприпасами.

Перевоплощение…

Умение стать другим не только внешне, но и внутренне. Скопировать человека и «жить» так, как прожил бы он: принимать решения, которые принял бы он, совершать те же подвиги и ошибки.

Перевоплощение…

Величайший дар, доступный лишь гениальным актёрам, людям без лица, без личности, зато с потрясающим умением становиться другим. Талант, возведённый в превосходную степень, колдовство без колдовства, потому что магия перевоплощения идёт изнутри, а не снаружи. Можно накинуть на себя чужую личину, но нельзя надеть чужую личность — только вжиться. Вот почему в Отражении славилась театральная династия Очига — они могли сыграть кого угодно: великих баалов и легендарных принципалов, богов, Божественных, ведьм и обыкновенных людей, и даже — Древних. Элизабет часто посещала их спектакли и оставалась довольна увиденным.

Потому что Очига досконально овладели искусством перевоплощения.

Им рукоплескал мир.

Они наслаждались славой.

И однажды приняли предложение самого известного театра Отражения…

Ночью Татум спала плохо: долго ворочалась, вспоминая каждый взгляд, каждый жест и каждую интонацию короткого, но эмоционального разговора с Бри. Однажды заплакала, уткнувшись в подушку, затем вскочила, охваченная дикой яростью, хотела броситься в подвал и бить, бить проклятую Бри до тех пор, пока та не превратится в визжащий от ужаса кусок мяса.

Окровавленного мяса.

Но представив девушку избитой, Татум громко разрыдалась, с нежностью повторяя про себя имя любимой.

Под утро всё-таки забылась, разметавшись на кровати, но спокойным её сон назвать было нельзя: Татум ворочалась, стонала и снова плакала. Поднялась по будильнику, с больной головой и в отвратительном расположении духа. Хотела кого-нибудь убить, но дел накопилось много, и решила отложить кровопускание до вечера.

Тот факт, что Бри находится рядом, но игнорирует её порывы, терзал раскалёнными щипцами, и в результате генеральную репетицию Татум посмотрела невнимательно, лишь изредка по-настоящему погружаясь в происходящее. Актёры казались бездарными, представление — глупым, а общий фон — серым.

Не радовало ничего.

Даже образ диких пыток…

С трудом дождавшись конца представления, Зур приказала Вирану собрать свободных охранников — Гаап выделил театру десяток волколаков — и показала полученную от дьяка-меченосца фотографию Кирилла Амона.

— Возможно, вы его знаете или слышали о нём, если не знаете — запомните, как этот человек выглядит, — громко произнесла Зур, без восторга разглядывая равнодушные физиономии оборотней. Она терпеть не могла ни усов, ни бород, ни бакенбард, без чего не обходилась ни одна волколачья морда. — Его зовут Кирилл, и он наверняка придёт на представление. Если во время спектакля у него возникнут какие-либо проблемы — помогите ему. Если он захочет меня видеть — проводите. Всё ясно?

— А если он не захочет вас видеть, Татум баал? — подал голос Виран.

— Тогда он уйдёт, — пожала плечами женщина. — Ещё вопросы есть?

Охранники промолчали.

— А теперь самое главное. — Зур выдержала многозначительную паузу. — Вы все знаете, что вчера Иннокентий Кросс доставил мне особую гостью. Очень ценную и важную лично для меня. И я хочу строжайшим образом предупредить, что если с моей гостьей что-нибудь случится, или она каким-то образом исчезнет из своей… комнаты, вы все будете казнены. — Татум улыбнулась. — Хорошего вечера.

Волколаки ответили невнятным рычанием, но спорить с Зур не рискнули: знали, что слово она сдержит.

Покончив с неотложными делами, Татум направилась в подвал. Сначала хотела выдержать долгую паузу в «общении» с Бри, продемонстрировать, что тоже может быть холодной и обидчивой, но не удержалась.

— Из-за одной ошибки… — бормотала она, торопливо спускаясь по лестнице. — Из-за одной проклятой ошибки…

Зур действительно казалось, что всё случившееся между ней и Бри — роковая случайность, нелепое недоразумение, которое можно исправить и за которое можно извиниться… Ей казалось, что если она доходчиво объяснит раздосадованной девушке свою позицию, их отношения обязательно станут прежними.

В конце концов, они любят друг друга!

Когда-то любили, и Зур не верила, что то время уже прошло…

Подземелье, в которое Татум отправила Хамелеон, представляло собой тщательно охраняемый каменный «мешок», расположенный ниже самого низкого уровня соляных подвалов. Это подземелье Зур выделяли всегда, поскольку в труппе Театра Отражений служили и весьма опасные «актёры» в амплуа убийц, насильников, палачей и прочих зверей. А поскольку играли они искренне, от души, их приходилось держать в клетках.

Спустившись, Татум прошла мимо крылатого сатира, тут же сделавшего ей непристойное предложение, мимо клетки со стаей железноклювых воробьёв, мимо человекообразного медведя, морда которого несла на себе самые отвратительные следы обоих видов, и задержалась у темницы таинственного пленника, голову которого скрывала маска осла. Он путешествовал вместе с труппой, но актёром пленник не был и держался скованно: сидел на грязной соломе, ни с кем не разговаривал и никогда не снимал маску. Его появлением в театре Зур закрыла старый долг, но, глядя на пленника, всегда вздыхала, не в силах отогнать предчувствия.

Плохие предчувствия.

А в следующей клетке сидела Бри.

Красивая настолько, что у Татум перехватило дыхание. И холодная, как мрамор Снежной Королевы. Яркая и яростная.

— Бри…

Хамелеон не ответила.

— Бри…

Но к клетке Зур предусмотрительно не приближалась — вчера разъярённая девушка едва не откусила ей пальцы, когда хозяйка театра неосмотрительно вцепилась в металлические прутья. В результате, увы, пришлось оставить любимую в кандалах, но Татум всё равно верила, что их чувства обязательно вернутся.

— Мы созданы друг для друга.

Бри отвернулась.

— Ты так говорила, — напомнила Зур. — И я верила тебе.

— А я — тебе! — выкрикнула Бри. — Я верила, будь ты проклята!

Любящая Татум не обратила на проклятие внимания.

— Ты всё испортила! Ты сломала мою жизнь!

— Я создала шедевр! — пролепетала Зур.

— Ты уничтожила меня!

— Во имя нас! Ты блистала в тот день.

— Ты уничтожила меня… — Хамелеон отошла к стене и опустилась на грязную солому, став похожей на пленника в маске осла: голова поникла, плечи опущены… В это мгновение Бри выглядела так, словно готовилась позировать скульптору образ безысходности. — Ты сожгла мою жизнь.

— Мы создали шедевр, моя любовь, — убеждённо ответила Зур. — Мы отразили Тьму искусством, и мир стал другим.

— Мир становится другим каждый день, — угрюмо выдохнула Бри. — Почему за мой счёт?

Лучше бы она заорала. Лучше бы вновь накинулась, попытавшись откусить пальцы или добраться до глаз. Лучше бы сыпала проклятиями и давала волю ярости, чем эта угрюмая и мрачная тоска.

Бри Хамелеон выглядела полностью опустошённой, и это сводило Татум с ума.

Доктору Зиновию Зольке в ту ночь тоже не спалось.

Впрочем, Портной потерял спокойствие ещё несколько дней назад, когда один из самых сильных московских баалов пригласил питерского колдуна на тайную встречу. Соглашаться было страшно, но отказаться невозможно, поэтому Зольке отложил дела и отправился в Москву, предполагая заодно побывать на представлении Театра.

И размышляя, что от него понадобилось Авадонне.

Но, несмотря на его усилия, предложение карлика всё равно стало для Зиновия сюрпризом.

— Прекрасный коньяк, — одобрил Портной, с удовольствием смакуя напиток. — Изумительный.

— Я знал, что вам понравится, — тихонько рассмеялся сидящий напротив Авадонна. — Мои личные запасы.

— Для особых случаев? — догадался Портной.

— Именно.

— Я не самая важная персона Отражения.

— Но вы мне нужны, Зиновий, — мягко объяснил карлик. — А значит — случай особый.

Они встретились вдали от посторонних глаз, в подземной квартире Авадонны, предназначенной именно для таких случаев. Где она находится, Портной не знал — он спустился в неё в лифте Аристотеля, — и знать не хотел. Но меры предосторожности произвели на Зиновия впечатление.

Они поужинали, болтая о пустяках, а сейчас открыли бутылку изумительного коньяка и готовились перейти к деловому разговору.

— Вы дружите с Татум, — произнёс Авадонна, глядя Портному в глаза. — Я хочу, чтобы вы свели её с Кириллом Амоном.

— Который потерял память?

— Да.

— Зачем?

— Хочу посмотреть, справится ли Зур с его амнезией, — вежливо ответил карлик.

— А если честно?

— Хочу посмотреть, справится ли она с его амнезией.

— Гм…

Зиновий сделал следующий глоток — коньяк почему-то перестал вызывать у него щенячий восторг, — и поинтересовался:

— Их встреча может закончиться для Татум плохо?

— Может, — не стал лгать Авадонна. — Почему вас это беспокоит?

В Отражении редко заботились друг о друге, и поведение грешника выглядело неестественным.

— Мы компаньоны, — сообщил Портной. — Впрочем, вы знаете.

— Знаю, — кивнул карлик. Он добавил в бокал Зиновия божественного коньяка, втянул ноздрями аромат, пробормотав: «Великолепно!», вернулся в кресло и улыбнулся: — Как вам наверняка известно, мой дорогой Зиновий, некоторое время назад высшие баалы Отражения унаследовали библиотеку Древних, честно поделив её между собой.

— Архив? — у Портного вспыхнули глаза.

— Нет, не Архив, а книги и документы, хранившиеся в доме. — Авадонна помолчал. — В числе прочего я стал обладателем старого атласа времён правления Сулеймана V, и в этом атласе — вы не поверите, — указано расположение одного из неразграбленных хранилищ этого великого принципала.

В действительности, атлас карлик выменял у Виссариона, однако он старался избегать искренности в общении с ненадёжными контрагентами.

— Что мне даст этот атлас? — тихо спросил Портной, но Авадонна прекрасно видел, что у него задрожали пальцы.

— Вы знаете, что вам даст атлас, — спокойно ответил карлик. — Вы можете найти то, что безуспешно ищете с Посвящённым Пэном несколько последних лет. — И тут же усмехнулся: — А можете не найти. — Ещё одна пауза. — Я проверил: хранилище действительно запечатано и не разграблено, даю слово.

Несколько секунд Зиновий пронзительно смотрел Авадонне в глаза, а затем залпом выпил остававшийся в бокале коньяк.

Карлик тонко улыбнулся и продолжил:

— Если вы мне поможете, я передам Кириллу атлас — якобы от вас — и уговорю помочь. То есть вам будет служить лучший из возможных наёмников Отражения.

— Даёте слово?

— Могу поклясться на крови.

— Договорились! — Портной ощерился в улыбке. — Давайте вашу клятву!

Они договорились.

Но сегодня доктор Зольке плохо спал, он понял, точнее, вдруг сообразил: если Татум выживет — у него будут крупные неприятности.

— Заведение рядом? — поинтересовался Кирилл, увидев, что Машина небрежно захлопнул дверь квартиры, даже не проверив, закрылась ли она.

— Придётся пройтись, но недалеко, — ответил рыжий, нажимая на кнопку лифта.

— Насколько недалеко?

— На Хитровку.

— На площадь?

— Под неё.

— В канализацию?

— В Систему.

— Что такое «система»?

— Потерпи несколько этажей и узнаешь.

Через мгновение за решётчатыми стенами шахты появилась кабина лифта, но Ермолай, к некоторому удивлению Кирилла, открывать дверцу не стал, дождался, когда она распахнётся изнутри и черноволосый лифтёр предложит:

— Прошу.

Лишь после этого Покрышкин шагнул в кабину, Амон за ним, лифт лязгнул, как показалось Кириллу — гораздо унылее, чем раньше, и плавно отправился вниз.

При этом и кабина — кстати, совсем не та, в которой он поднимался на последний этаж жёлтого дома, — и служитель в оливковой униформе показались Амону знакомыми. Жест, которым лифтёр предложил войти, тембр голоса…

«Проклятый старый дом!» — вспомнил Кирилл.

— Не сомневался, что мы с вами обязательно встретимся, — улыбнулся лифтёр. — Рад, что в тот раз всё закончилось благополучно.

— Ты теперь здесь?

— Я давно здесь, — сообщил черноволосый. — Нужно только знать, как меня вызывать.

— Ты работаешь в этом доме? — уточнил Кирилл.

— В Отражении. — Лифтёр улыбнулся. — Меня зовут Аристотель и, предвосхищая ваш вопрос: чаевые приветствуются.

— Вымогатель, — пробормотал Машина.

— Просто бизнес, — не согласился лифтёр. — Люди редко замечают и уж тем более — благодарят тех, кто оказывает им небольшие, но очень важные услуги.

— Мелочи нет, — хмыкнул Амон. — Потом переведу на карточку.

— Вот её номер. — Черноволосый сунул в нагрудный карман Кирилла картонный прямоугольник и тут же распахнул дверцу: — Прошу.

И вышедший из лифта Амон удивлённо присвистнул.

Он ожидал увидеть грязный подвал, сырой и тёмный, наполненный кошачьими запахами и подозрительными звуками, а оказался в обширном, выложенном старинным кирпичом помещении со сводчатыми потолками, похожем на холл подземного замка. Здесь царил полумрак, созданный двумя тусклыми фонарями, а по стенам то и дело пробегали тени: Кирилла, Машины и другие, торопящиеся по своим делам, отдыхающие и дерущиеся. Тени тех, кого не было видно.

— Под домом мало кто работает, тут в основном склады, — объяснил Ермолай, поворачивая к широкому коридору. — На Хитровке гораздо веселее, на Солянке вообще дурдом, а в базарный день — дурдом на выезде.

— Здесь мрачно, — поделился ощущениями Кирилл, заметив, что лифт исчез сразу, едва закрылась дверь — как будто его стёрли со стены.

— Здесь Отражение, — напомнил Покрышкин. — В эту тень веками сваливался образ падшего мира и преломлялся в миллионах тёмных от злобы глаз. Здесь рождается то, чего все боятся, а потом выходит на поверхность, чтобы пожрать Свет.

— В Отражении всегда мрачно?

— Дело не столько в Отражении, сколько в городе, — помолчав, рассказал Машина. — Камни городов притягивают энергию Ша, она путается в них, не может выйти, чтобы рассеяться, и воспроизводит саму себя. Города — это власть Ша.

— Какого Ша?

— Темной энергии Ша, которая плодит всё плохое, что тебе известно, и то, о чём ты пока не знаешь. Энергию Ша излучает Проклятая Звезда, ею питаются Древние, которых больше нет, и Первородные, которых зовут грешниками.

— Почему?

— Почему питаются? — хихикнул рыжий.

— Почему питаются, я могу предположить, — пробурчал в ответ Амон. — Почему их так называют?

— Это долгая история, но если не углубляться, то всё выглядит так: Древние называли себя владельцами Земли и утверждали, что Зло было первым во Вселенной, — ответил Ермолай. — Поэтому последователи Древних, тёмные колдуны, так себя и назвали — Первородными. В честь греха.

— Зло лежало в основе мироздания? — изумился Амон.

— Нужно ли напоминать, что это не моё утверждение? — поинтересовался Машина.

— Нет, не нужно, — после паузы ответил Кирилл. И тут же осведомился: — Ты в это веришь?

— Я не хочу в это верить, — поморщился Покрышкин. — Мне неприятно предполагать, что Зло способно что-то породить, тем более — Вселенную.

— Почему?

— Потому что тогда Вселенная обречена.

— А так?

— А так — есть надежда.

За разговором они преодолели коридор и оказались…

— Чёрт, — пробормотал Амон. — Не верю своим глазам.

— Ты просто не помнишь.

— Но всё равно не верю…

Обширный подземный холл у лифта производил впечатление, но место, где они оказались сейчас, поражало воображение. «Подвал» под Хитровской площадью оказался двухэтажным, с широкими коридорами, в которых без труда разъезжались «Газели», и освещался уличными фонарями. Город под городом. И не пустынный — живой, и хоть люди не толкались, как в метро, их было довольно много. Почти все лавки открыты, купцы нахваливают товар, кто-то отдыхает на скамейках, ковыряясь в мобильном телефоне, кто-то спит, приткнувшись к афишной тумбе, кто-то продаёт себя — между витринами лавок виднеются вывески: «Апартаменты», сотрудницы и сотрудники которых демонстрируют себя во всех позах. А из окон второго этажа долетают стоны… Столики трактиров вынесены на «улицу», между ними бродят фокусники и музыканты.

Однако снаружи Машина не задержался, завёл приятеля в трактир «Каторга», оглядел зал — на взгляд Кирилла, тесный, тёмный и прокуренный, — и выбрал дальний столик, по-татарски низенький, с набросанными вокруг подушками.

— Кальян или грибы? — молоденький половой дождался, когда мужчины разуются, и небрежно бросил на столик заляпанную книжечку меню.

Половой был одет в серую тюремную робу, не по росту длинную, и грязные холщовые штаны. И всё. Лицо чумазое, на руках цыпки, ноги босые.

— Не холодно? — осведомился Амон, кивнув на ступни пацана.

— Он не чувствует, — спокойно ответил Ермолай, раскрывая меню. И, не дожидаясь следующего вопроса, пояснил: — Мёртвый.

— Поднятый, — уточнил половой. И показал Амону татуировку на шее: — Ты слепой?

— Я новенький.

— А я — собственность трактира.

Кирилл покосился на спутника, но тот с таким интересом изучал меню, что отвлекать его Амон не рискнул и продолжил расспросы:

— Чем ты отличаешься от просто мёртвого? Тем, что ходишь?

— Тем, что соображаю.

— Те, которые мёртвые мёртвые — совсем идиоты, — добавил Машина. — А мёртвые поднятые вполне разумны. Только ни черта не чувствуют.

— Говорят, если часто поминать чёрта, можно призвать Молоха, — доверительно сообщил половой.

— Не удивлюсь, если он у вас часто бывает, — пробубнил Амон. — В такой-то грязи…

— Не будь привередливым, — улыбнулся Ермолай. — «Каторга» — весьма приличное заведение.

— Никаких тараканов, — кивнул мёртвый мальчишка. И уточнил: — В супе.

— А рядом?

— Тоже нет, — округлил глаза половой. — Их крысы пожрали.

Кирилл повернулся к рыжему:

— Здесь действительно можно есть?

— Если знать, что заказывать.

— Могут плюнуть в суп?

— Обычно мы себе такого не позволяем, но я могу попросить повара… — протянул мальчишка.

— Заткнись! — не выдержал Амон.

— Некоторые ингредиенты могут тебе не понравиться, поэтому в первое время не забывай уточнять, из чего приготовлено блюдо, — хмыкнул рыжий.

— Например?

— Например, у некоторых змеевидов резкий привкус. На любителя.

Через пару мгновений Кирилл понял, что «змеевид» — это не то же самое, что змея, сглотнул и предложил:

— Ты закажи.

Машина улыбнулся, захлопнул меню и метнул его в мальчишку. Тот поймал «снаряд» на лету, перевернул и расположил сверху записную книжку:

— Слушаю!

— Два больших тухлых пива и тарелку креветок.

— Прекрасный выбор! — сообщив это, половой исчез с такой скоростью, что Кирилл не успел осведомиться насчёт «тухлого» пива. В смысле, сможет ли он его пить. В смысле…

«В конце концов, я сам поручил себя заботам Покрышкина!»

— На самом деле оно называется «Тухлое семи повешенных», — сообщил Машина, словно прочитав мысли приятеля. — Варит его Жиза Акрополь, и знатоки особенно ценят нотку можжевелового гриба во втором послевкусии.

— Попробуем…

— А куда тебе деваться? — Ермолай побарабанил пальцами по липкой столешнице и предложил: — Спрашивай.

— О чём? — растерялся Кирилл.

— О чём угодно, — пожал плечами Покрышкин. — Нам ведь нужно познакомиться. Так что давай искренне спрашивать и так же отвечать.

— Гм-м… — протянул Амон, мысленно согласившись с рыжим: лучшего способа узнать друг друга, как с помощью прямых вопросов и честных ответов, ещё не придумано. А в следующий миг понял, с чего нужно начать: — Что за майка?

И кивнул на грязно-серую футболку Ермолая, украшенную на груди странными цифрами.

И понял, что угадал.

— Ты серьёзно? — изумился Машина. — Это твой первый вопрос?

— Чем он хуже других?

— Он… — Покрышкин явно растерялся. Покрутил головой, обдумывая, отвечать ли, потом вспомнил, что сам предложил Кириллу сыграть честно, и вздохнул: — Эта футболка входила в стандартный комплект формы. ТККСН означает Тяжёлый Космический Крейсер Стратегического Назначения, 1523166 — регистрационный номер. — Ермолай выдержал ещё одну паузу. — «Нейтрино» — название моего корабля.

— Как-нибудь расскажешь, — помолчав, сказал Амон.

— Это длинная история.

— Я планирую жить долго.

— Тогда договорились.

— Ваше пиво. — Половой с грохотом воткнул в стол две кружки. — Креветки скоро будут.

— Неплохо, — одобрил Кирилл, отхлебнув. — Но гриб не чувствуется.

— Скоро придёт, — пообещал рыжий. И неожиданно сообщил: — Я сделал фильм о том, как ты порвал Дагена. Авадонна дал мне комплект очень хорошей аппаратуры, и я снимал всё, что ты делал. А потом смонтировал.

— Где теперь фильм? — негромко поинтересовался Амон.

— У меня. Точнее, считай, что у тебя. Можешь уничтожить в любой момент. Или посмотреть. Или посмотреть, а потом уничтожить — как решишь.

А как решать?

Сначала Кирилл хотел выкинуть те события из памяти, жить нормальной жизнью, благо работа ему нравилась, карьера шла в гору, и перспективы вырисовывались весьма интересные, но… Но в какой-то момент понял, что Отражение не отпустит.

Потому что он не прикоснулся к нему, а был частью.

Не стал, а был.

Не помнил, хорошей или плохой, но совершенно точно — неотъемлемой частью, и мир, наполненный невозможным, притягивал, манил своими тайнами, не отпускал…

— Можно посмотреть?

— Я прихватил с собой запись. — Машина положил перед Амоном карманный планшет, запустил видео и поднялся: — Схожу, помою руки.

Оставив Кирилла наедине с недавним прошлым.

Как это странно — смотреть на себя со стороны. Вот ты идёшь: хмурый, сосредоточенный, о чём-то думающий… Вот ты говоришь с плечистым убийцей… Вот дерёшься с ним…

Амон изо всех сил старался поверить, что видит себя, но постоянно зацикливался на мысли, что смотрит кино. Реалистично снятую сказку, в которой актёр с его лицом играет главную роль. И лишь последние кадры, те, на которых он несёт к приближающимся полицейским спасённую Марси, вызвали хоть какой-то отклик — потому что он помнил тёплое дыхание девчонки, её глаза, её доверчивый голос… и ту лютую злобу, которую ощутил, узнав, что Иола и Даген её похитили.

Фильм закончился, но Кирилл продолжал сидеть, склонившись над погасшим экраном планшета, переживая недавние события и думая, как глубоко он отразится в новом для себя мире. В старом мире, о котором ничего не помнит… Куда попадёт и где вынырнет?

Кем окажется?

— Вы ведь Кирилл Амон?

Тряхнул головой и поднял глаза на замершего у столика человека. А если говорить о хлипком сложении, то уместнее будет сказать — человечка.

— Да, я Амон, — Кирилл откашлялся. — А вы?

— Я видел, как вы расправились с Дагеном, — улыбнулся человечек. — Поверьте, я ваш большой поклонник.

От улыбки кожа на его лбу тоже пришла в движение, и показалось, что искусно вытатуированный третий глаз вот-вот распахнётся.

— Любите наблюдать за убийствами? — неприветливо осведомился Кирилл.

— Не люблю сумасшедших, — уточнил человечек и протянул руку: — Позвольте представиться: доктор Зольке. Зиновий Зольке.

Рука у него оказалась хоть и маленькой, но весьма крепкой.

— Портной.

— Кто? — не понял Амон.

— Твой новый друг умеет сшивать различных существ по своему желанию, — сообщил вернувшийся за столик Машина. — Может пришить голову змеи к телу зебры.

— Зачем?

— Просто так.

— Я создаю новые сущности, — обиделся Зольке. — А змея с зеброй не сойдутся! Хотя…

Он вдруг задумался.

— Простите, не вы только что сказали, что не любите сумасшедших? — с иронией спросил Амон.

— Привет, Зиновий, — рассмеялся Ермолай, отхлёбывая пива. — Добро пожаловать в наше маленькое, но очень ехидное сообщество.

Зольке нахмурился, с трудом заставив себя перестать думать о скрещивании зебры со змеёй, и недовольно заметил:

— Твоя рекомендация настроила Кирилла против меня!

— Присаживайся.

— Ты всё испортил.

— Садись, говорю, в ногах правды нет.

Портной вздохнул, расположился за столиком и посмотрел Амону в глаза:

— Я не издеваюсь над разумными, работаю с ними, лишь получив добровольное согласие. Что же касается опытов над животными, они правомерны по всем законам.

— Чем вызвана наша встреча?

— Хочу оказать вам услугу.

— Ради чего?

— Чтобы потом вы внимательно выслушали моё предложение, позабыв о неприятных словах Машины. — Зольке выразительно посмотрел на рыжего. — Я намерен предложить весьма выгодный контракт…

— Начни разговор с услуги, которую ты готов оказать, — предложил Ермолай. И ухмыльнулся Кириллу: — С грешниками следует говорить только так: не верить обещаниям и не давать в долг.

Зиновий вновь нахмурился, явно собираясь огрызнуться, но так же явно передумал и почти спокойно произнёс:

— Кирилл, я слышал, вы потеряли память?

На рыжего он не смотрел. Даже третьим глазом.

— К сожалению, — подтвердил Амон.

— А в Москве как раз гастролирует Театр Отражений.

— Как раз? — не понял Кирилл.

— Не как раз, — качнул головой Машина. И неожиданно резко добавил: — Убирайся.

Портной прищурился:

— Вы не хотите, чтобы ваш друг вернул память?

— О чём он говорит? — спросил Амон. Кирилл с удивлением понял, что его рыжий спутник изрядно раздражён.

— Ваши креветки! — Мёртвый мальчик выставил блюдо, но на него не обратили внимания.

— Потом объясню. — Ермолай тяжело посмотрел на Портного: — Зиновий, мне не нравится твоё предложение.

— Главное, чтобы понравилось Кириллу, ведь он потерял память, а не ты. — Доктор Зольке выдержал взгляд Машины, после чего вновь повернулся к Амону: — Дело в том, что Татум Зур, владелица Театра Отражений, — знаменитый мастер сознания. Мы давно знакомы, я могу свести вас и попросить Татум снять блоки, которые скрывают от вас ваше прошлое.

«Я вспомню себя!»

Амона захлестнула радость, но он сдержался, промолчал, повернулся к рыжему и вопросительно поднял брови.

— Я не хочу, чтобы ты связывался с Зур, — спокойно ответил Ермолай.

— Она опасна?

— Все тёмные опасны. Но эта тварь — конченая садистка.

Портной деликатно улыбнулся.

Татум, Татум, Татум…

Моя любовь, моя боль, моя ошибка, мой кошмар… Я помню каждое мгновение, что провела с ней. И ненавижу себя. И не могу её забыть. А она — я знаю точно — не может забыть меня. И я понятия не имею, что в наших отношениях правда, а что притворство…

Была ли любовь?

Не знаю…

Я помню лишь упоительное чувство полного, немыслимого счастья. Помню подземное озеро с ледяной водой — у Татум есть дом в одной из альпийских пещер, где мы скрывались от всех. Помню её горящие глаза… Знаете, Татум необычайно эмоциональна, но при этом сдержанна, раскрывается лишь тем, кого любит, а любит она только меня… У неё очень красивые глаза… А когда она говорит о театре, они становятся изумительными, становятся фиолетовыми бриллиантами чистейшей воды, внутри которых пылает вулкан.

Татум не создаёт искусство — она и есть искусство. Она распылена в каждой реплике своих постановок. В каждом движении. В каждой находке, призванной поразить зрителя в сердце.

В каждом извращении, которое эта маленькая безумная тварь выплёскивает в мир.

Она — воплощение всей грязи, что скопилась на подмостках Отражения.

Но как же она увлечена…

Татум — искусство. И тем подкупает. Увлекает. Очаровывает. Но её искусство требует жертв. Ведь оно отражает Тьму, а Тьма без крови — ненастоящая. Искусство Татум отражает Зло, а Зло без крови — лишь тень себя. Искусство Татум — это мерзость, а мерзость без крови не впивается в душу.

Моего отца четвертовали, а мать насиловали до тех пор, пока она не сошла с ума. Та премьера называлась «Ложь добродетели», в ней издевались над детьми и убивали так часто, как говорили… Я играла главную роль и осталась жива лишь потому, что, по замыслу Татум, требовалось изнасиловать и растерзать не меня, а мою душу…

И у неё получилось…

Премьера прошла с невероятным успехом… Зрители устроили двадцатиминутную овацию, и никогда раньше мои родители, самые знаменитые актёры Отражения, не переживали такого триумфа.

Впрочем… Они его и не пережили…

Бри Очига, которую все знали как Бри Хамелеон, замолчала и отвернулась.

Иннокентий кивнул, вздохнул, одновременно проведя по шее правой рукой, после чего негромко произнёс:

— Очень скоро в Москву приедет Театр Отражений, и ты сможешь отомстить.

— Неужели? — Бри резко повернулась и посмотрела на толстяка. — Зачем это тебе?

— Во-первых, мне нужно проверить одну догадку, — размеренно ответил тот. — Во-вторых, мне противно искусство Тьмы. Оно вызывает у меня отвращение. — Иннокентий помолчал, пристально глядя на девушку, и закончил: — Мы можем договориться, Хамелеон: хочешь — на слове, хочешь — на крови.

Гости начали прибывать за полтора часа до первого звонка. Через те же самые ворота с буквой «М» на Хитровской площади, но не одновременно, а выдерживая интервал, чтобы не привлекать внимания. Лимузины и просто дорогие автомобили по очереди въезжали в подземелье, объездным путём добирались до амфитеатра, высаживали пассажиров и по широким коридорам отправлялись к Солянке, паркуясь в большом гараже, обустроенном в подвалах несколько десятилетий назад. Но там шофёры не задерживались и пешком возвращались к амфитеатру, торопясь занять места на предназначенной для обслуги галёрке, чтобы хоть одним глазком увидеть необыкновенное представление Театра Отражений, одно из тех, о которых в Отражении слагали легенды.

А в амфитеатре царила изысканная роскошь. И немудрено, ведь в подземелье собрался цвет тёмного Отражения: колдуны и чиновники, менялы и ростовщики, оборотни и убийцы, владельцы компаний и массмедиа, вальяжные продюсеры и знаменитые режиссёры, примчавшиеся посмотреть на достижения Татум и поучиться. Другими словами — все высшие грешники Москвы. Дамы в вечерних платьях, кавалеры в смокингах, рабы в набедренных повязках — отобраны особо, по стати и сложению, на любой вкус и любое пристрастие. Рабы вызывали интерес, некоторые гости внимательно приглядывались к ним, подбирая развлечение на ночь, но пока сдерживались: актёры спектакля станут первыми номерами сегодняшнего драфта. А вот те, кому не повезёт со звёздами Театра Отражений, будут утешаться в объятиях рабов.

— Превосходный приём, — раскатистым басом произнёс Иннокентий, целуя Татум руку. — Я был на сорока трёх ваших спектаклях и хочу отметить, что самые роскошные проходят именно в Москве. Здесь на вас не жалеют золота.

Огромный Кросс явился в положенном смокинге, на пошив которого ушло не менее двух складов мануфактуры, в белоснежной сорочке и лаковых туфлях. Он выглядел импозантно и держался с достоинством чистокровного грешника. На его фоне хрупкая Зур, сменившая обычную мантию с капюшоном на шёлковую, казалась особенно маленькой. И крепко из-за этого переживала. Откровенно говоря, Татум завидовала Авадонне, которого абсолютно не стеснял смешной рост. Авадонна, кстати, уже прибыл и оккупировал стойку бара, окружённый толпой девиц, прихлебателей и просто знакомых — оттуда часто долетали взрывы хохота.

Татум с удовольствием присоединилась бы к компании карлика, но положение хозяйки накладывало обязательства, и Зур скользила меж гостей, стараясь уделить внимание большинству, если не каждому. До сих пор привычное занятие не вызывало у неё ничего, кроме лёгкой и тщательно скрываемой усталости, но появление Кросса — хоть и ожидаемое, — отчего-то показалось плохим знаком.

— Не думала, что ты явишься, — прошипела Татум из-под капюшона.

— Находясь на Земле, я не пропустил ни одной постановки Театра Отражений, — предельно вежливо ответил Иннокентий. — Тебе должно быть лестно.

— Кто ты такой, чтобы мне стало лестно?

— Представитель высокоразвитой цивилизации, сумевший преодолеть грандиозные космические пространства.

— Ради моего искусства?

— По твоим спектаклям я изучаю тёмную фауну, — хмыкнул Иннокентий. — К тому же сегодняшнее представление носит интригующее название.

— Я давно хотела отразить своё видение «Проклятой Звезды», — неожиданно ответила Татум. — Я восхищаюсь ею.

— Древние мертвы, — напомнил Кросс. — Прогибаться больше не перед кем.

— Я говорю искренне, — не обидевшись, сказала Зур. — Я всё делаю искренне. И моя постановка — это не реквием по Элизабет и Шабу, а горячее желание отразить их мир в искусстве. Отразить изначальную Тьму так, как она этого заслуживает.

Когда разговор заходил о театре, драматургии, актёрах и образах, Татум преображалась, начинала говорить жарко, с чувством, а главное — с кем угодно. Даже с неприятным толстяком.

— Уверен, твоё отражение Проклятой Звезды потрясёт воображение.

— И не только его… — Зур повернула голову, оглядев зал из-под капюшона. — Все они пропитаны невидимым, но сильным светом Проклятой Звезды. Все они вдыхают Ша и тратят её по своему усмотрению. Все они — грешники, даже если не Первородные, но быть грешником и нести Грех миру — не одно и то же. Власть Зла должна быть всеобъемлющей, и я рада, что баалы это понимают. Солдаты Тьмы рвут плоть непокорных, я — рву их души, и только вместе мы создадим идеальный мир. — Она вдруг осеклась, сообразив, что откровенничает даже не перед грешником, и сухо закончила: — Но тебе этого не понять, насекомое.

— И ещё я совершенно не понимаю, за что ты так искренне меня не любишь, — легко продолжил Иннокентий. — Неужели из чувства неполноценности, которое земная фауна испытывает к моему высокоразвитому роду?

— Заткнись!

— Я ведь не сделал вам ничего дурного, Татум баал, — вздохнул Кросс, и никто на свете не смог бы догадаться, что он лжёт, — ведь истинное лицо аммердау пряталось под маской.

— Ты… — Зур замялась.

Она не хотела говорить правду — о своих предчувствиях, но и молчать было глупо. Быстро найти выход не получилось, и лишь появление самого важного гостя помогло Татум выкрутиться из неприятной ситуации.

— Баал Гаап! — возвестил администратор.

Двери распахнулись, все, без исключения, обернулись и бурно поприветствовали единоличного владыку Москвы.

— Вот уж не думал, что в этой подземной… — На этом слове Кирилл осёкся, из вежливости не желая использовать слово, готовое слететь с языка.

— Говори, как собирался, — рассмеялся Ермолай. — Никого не стесняйся, особенно меня.

Однако определение Амон изменил.

— Вот уж не думал, что в этой подземной помойке возможна такая роскошь, — он огляделся. — Невероятно.

И для изумления была веская причина — золото.

Холл перед амфитеатром был украшен им от пола до потолка: столовые приборы, подсвечники, бокалы, кубки, тарелки — всё покрыто золотом или выполнено из него, и даже мраморные вазоны с чёрными розами и тюльпанами отделаны отнюдь не привычной бронзой. И это не считая побрякушек, что нацепили гости.

Приём блестел.

— А где ещё они могут показать себя во всей красе, никого не стесняясь и не опасаясь? — развёл руками Покрышкин.

— Ну, не здесь же, не в подвале, — это обстоятельство больше всего смущало Кирилла. — Могли бы арендовать зал, театр…

— Арендуют, — кивнул Машина. — И не только арендуют: им принадлежат и залы, и театры… Но ни одно помещение не способно органично слиться с тёмными спектаклями Зур. Грешники даже морг снимали для постановок Зур, но нужного эффекта не добились: нигде не получалось подлинного сочетания мерзостей Тьмы и могильного холода — только здесь. — Он обвёл взглядом стены. — Здесь тёмные жили, когда Отражение считалось проклятым и подвергалось преследованиям, когда их жгли на кострах и гнали из домов. Здесь они таились. Отсюда гадили. Отсюда поползли в новое наступление на День. Из камней и земли, что густо перемешана с костями, из мрачной тьмы, в которой пылает жар золота — их металла. Здесь их тёмный дом, а Театр Отражений — их тёмное искусство. Татум не любит большие площадки, вроде Большого — вакханалии на знаменитых сценах устраивают её ученики и подражатели. А сама Татум предпочитает катакомбы Парижа, часовню Кенсал-Грин в Лондоне, небоскрёб Метрополитен в Детройте… Татум выступает только там, где мир отражён мраком и запустением, где Зло делается столь густым, что из него можно сложить новый мир.

— Ты много о ней знаешь, — медленно произнёс Кирилл, провожая взглядом Зур и Гаапа — владелица Театра Отражений лично вела баала в ложу.

— Меня учили собирать и анализировать информацию, — хмыкнул в ответ Машина.

Он изменил привычному одеянию и напялил взятый напрокат смокинг, который ему не шёл и теснил грудь. А вот Кирилл в светском облачении преобразился и выглядел так, словно носил смокинг с детства.

Друзья прибыли в театр пешком и вот уже с час потягивали игристое, развлекая себя изучением тёмной публики.

— Кстати, об информации, — продолжил Амон. — Зачем Портной пригласил нас?

— И не просто пригласил, — Ермолай поднял указательный палец: — Билеты, как ты наверняка догадался, безумно дороги, но их нет — раскуплены полгода назад. А у нас места в третьем ряду.

— Тем более.

— Ты нужен Портному.

— Я не наёмник.

— Значит, ты ему откажешь.

Амон хотел что-то сказать, но прозвучал очередной звонок, и они отправились на свои места.

— С дороги!

Кирилл пинком распахнул дверь, выскочил из зала, увидел в руке уборщицы ведро — после начала спектакля рабы принялись чистить холл, — вырвал его и поднёс к лицу.

Послышались характерные звуки, сопровождающие очищение организма от разного.

Рабы разбежались, не смея наблюдать за неприятностями гостя, а вышедший вслед Покрышкин улыбнулся, прислонившись плечом к кирпичной стене подземелья, и дождавшись, когда тяжело дышащий Кирилл выпрямится, произнёс:

— На самом деле ты молодец. Я на своём первом спектакле Театра Отражений продержался меньше двух минут. А ты — почти пять.

— Ты знал, что этим закончится? — хрипло спросил Амон, сплёвывая в ведро.

— Догадывался.

— Почему?

— Это нормальная реакция нормального человека.

На грязь и мерзость. На выставленные напоказ пороки. На их бесстыдное смешение, которым Зур, словно огненным клинком, резала то, что её зрители называли душой. Резала их чувства. Резала их стыд.

Татум была художником, но свои картины она писала Тьмой.

— Зачем?

— Это искусство.

— Неужели?

— Это их искусство, — уточнил Машина. — Первородные не столько поглощают мир, сколько строят свой: полное боли и дерьма подобие Проклятой Звезды, в котором они — жалкие, выродившиеся наследники, будут изображать Древних. А для того чтобы мир получился законченным, грешникам нужны все его составляющие, и в том числе — искусство. Сейчас они таранят своей мерзостью День, заставляя принимать чужое, заставляя искать добро во зле, а нормальное — в противоестественном, заставляя мириться с тем, что вызывает отвращение, и отказываться от стыда. Но обязательно придёт время, когда грешники объявят своё искусство единственным, и Театр Отражений поглотит все площадки. — Кирилл снова согнулся над ведром, но это обстоятельство не помешало Ермолаю продолжить короткую лекцию: — Попробуй представить мир, в котором есть только одно искусство — тёмное отражение. Книги, повествующие о пытках, фильмы, воспевающие унижение, картины ада во всех галереях и спектакли о педофилии. А окружающие называют это нормальным… Нет! Считают нормальным и принимают как должное.

— Хватит читать фантастику, — с натугой произнёс Амон. — И пересказывать мне своими словами.

— Меня учили собирать и анализировать информацию, — задумчиво повторил Машина, мысленно сравнивая содержимое ведра с искусством Театра Отражений.

— На самом деле спектакли Татум — обыкновенный эпатаж.

— Ты действительно так думаешь?

Кирилл вздохнул.

Он ничего о себе не помнил, догадывался, что повидал разное, однако отвращение, которое ощутил на спектакле, ему пришлось пережить лишь однажды — при виде Элизабет в истинном облике, впитавшем в себя всю грязь мира и человека. Актёры Театра Отражений уступали Элизабет в мерзости, ни один из них не дышал запредельной злобой Древнего, но тошнотворность того, что они вытворяли, с лихвой компенсировала этот недостаток.

Татум хотела показать Проклятую Звезду и ни в чём себя не ограничивала.

— Демонстрируя тьму и грязь, она наполняет ими души зрителей, — продолжил Ермолай. — В их глазах отражается не мир добра, а зло искусства. Сначала чуть-чуть, потом больше, ещё больше, ещё… а потом смещается понимание зла, и вид замученных детей вызывает усмешку, а не сочувствие.

— У людей?

Машина долго, секунд десять, смотрел Кириллу в глаза, после чего на его губах появилась угрюмая усмешка:

— Какие они после этого люди?

Амон кивнул, помолчал и отставил ведро.

— Пойдём, хочу продолжить просмотр.

— А ты стойкий, — на этот раз усмешка оказалась весёлой.

— А ты тогда вернулся?

— Вернулся.

— Зачем? — удивился Кирилл. Он ожидал другого ответа.

— Один раз через это нужно пройти, посмотреть, что они готовят миру и как воспринимают демонстрацию мерзости, — спокойно объяснил Машина. — И тогда уверенность в правоте никогда тебя не оставит.

Её талант вызывал отвращение.

Точнее, она сознательно использовала талант для создания изысканно жутких постановок, вызывающих отвращение у обитателей Дня и буйный восторг Первородных. Мир отражался в огромных глазах Татум, наполнялся грязью чёрной души Татум и падал на зрителей талантом Татум, пачкая их вонью, которую выдавал за аромат. Порок был символом Театра Отражений. Порок сидел на вырубленном из страстей троне, судил целомудрие и стыд, и приговор не отличался разнообразием — смерть. Смерть запретам, ограничениям и брезгливости. Смерть нежности.

Смерть всему, что мешает, ибо в мире Татум нет места ничему, кроме желаний.

Любых желаний.

Мир Татум обволакивал ощущением вседозволенности, но забывал рассказать, что всё дозволялось лишь тем, кто мог себе это позволить — золотом или силой. Мир Татум уверял, что порок любит всех и все равны удовлетворяться по своему желанию, но учил подчиняться и наслаждаться болью. Наслаждаться тем, что дозволено.

Мир Татум крушил запреты, но создавал рабов.

Театр Теней давно стал чудовищно талантливым эхом Проклятой Звезды, но Татум не останавливалась на достигнутом: она мечтала создать полноценное отражение извращённого мира Древних. Мечтала о постановке, которая даже Первородных заставит холодеть от священного ужаса перед владельцами Земли. Мечтала скрупулёзно воссоздать пороки тех, кто зачал все извращения мира. Мечтала показать грешникам грязь, из которой они вышли.

Татум готовила представление три года и назвала его «Аллегория Проклятая Звезда».

И теперь сотня актёров без стеснения и стыда творили друг с другом то, что Татум понимала как взаимные отношения Древних, где смерть и секс вели бесконечный хоровод во имя Зла, смешивая кровь, похоть и ярость…

«Ты сможешь отомстить», — сказал тогда Иннокентий.

Это случилось на пятый или седьмой день пленения, когда Бри обессилела от бесплодных криков и проклятий, но всё ещё не принимала ни воду, ни пищу. Она догадалась, для кого Кросс её похитил, и приняла решение умереть. Она ослабла настолько, что не могла даже сидеть, и вот тогда, в полубреду, рассказала свою историю. Кросс выслушал внимательно, не пропустив ни слова, а ответил неожиданно:

— Ты сможешь отомстить.

И Бри поверила.

Может, от отчаяния, а может, потому, что Иннокентий превосходно сыграл искренность.

— Вот уже несколько месяцев я ищу одного человека. Мы уверены, что он в Европе, но ни я, ни другие охотники до сих пор не напали на след. И тогда я подумал, что его перевозят с места на место. Причём перевозит тот, кто способен спрятать человека от поиска.

— В Театре Отражений большой зоопарк, — догадалась Бри.

— Именно, — кивнул толстяк. — А поскольку каждая постановка Татум уникальна, она, не желая выдавать секрет, прячет от публики многих актёров. К этому привыкли. — Кросс подался вперёд. — Человек, которого я ищу, очень важен, и если выяснится, что Татум его прятала, её убьют.

— Кто? — угрюмо спросила Хамелеон.

— Молох, — ответил Кросс, и Бри поняла — убьют. Молох не прощает тех, кто идёт против.

Но оставался один вопрос:

— А если ты ошибся и Татум ни при чём?

— Я всё равно тебя продам, Хамелеон, — пожал плечами Иннокентий. — Но сделка со мной оставляет тебе шанс и на жизнь, и на месть, и даже на свободу…

Проблема заключалась в том, что охранник находился внутри каменного мешка и был ему под стать — одна из тех каменных обезьян, что вошли в моду с лёгкой руки Элизабет. Уродец стоял возле двери и походил на статую… собственно, он и был статуей — до тех пор, пока не начиналась тревога. Каменный страж реагировал только на тревогу, и это обстоятельство должно было помочь Бри в её затее.

Она подошла к краю клетки и негромко позвала:

— Письменник.

Крылатый сатир почувствовал женщину, шумно выдохнул и буквально бросился на решётку, подвывая и облизываясь. Судя по всему, Зур держала мохнатого сластолюбца на голодном пайке, и он совсем осатанел без женщин.

А вот страж остался недвижим: ведь заключённые оставались в клетках.

— Письменник!

Мужчина в маске осла поднял голову.

— Это вы?

Тишина.

— Я ваш друг.

— У меня нет друзей, — безжизненным голосом ответил мужчина. — У меня нет мира. У меня нет имени. Я соткан из мастерства колдуньи и расплачиваюсь за грехи, которые ещё не совершил. Я отражение слова, которое перестало звучать…

Хамелеон поморщилась. В первый момент она испугалась, решила, что Зур свела несчастного с ума, но потом вспомнила, что речь идёт о маскировке, и успокоилась. Охотники в Отражении встречались разные: одни искали тело, другие — разум, и Татум скрыла от мира и то, и другое. Сейчас Письменник вёл себя как абсолютный дегенерат, но когда заклятие спадёт, он вновь станет таким, как прежде.

— Мир изменится, порождённый любовью и ненавистью. Я — камень, который его скрепит. Моя печать отвергнет страх. Принеси мне вишни, женщина. Тьма отразилась во Тьме и стала отвратительна себе… Я видел, как Тьма сошла с ума, увидев себя… Я знаю, что День будет смеяться… У меня тысячи камней… Я хочу переделать вишни в слова…

Бри особым образом сжала кандалы — те самые, в которых её привёз Иннокентий и которые Татум оставила после нападения, — сжала до щелчка, после чего осторожно, стараясь не шуметь, сняла, прижала цепь к железу решётки и прошептала:

— Кросс, он здесь. Я нашла Письменника.

— Я хочу ту женщину, которая играла Элизабет, — капризно произнёс Господин Инкогнито. — Её хочу.

Таинственный гость появился в ложе Гаапа после начала представления, никем не увиденный и не узнанный. Лицо и фигуру Господина Инкогнито скрывал чёрный плащ с капюшоном, во время представления он молча сидел, чуть повернувшись к стене, то есть делал всё, чтобы сохранить инкогнито. Но, услышав голос Господина Инкогнито, Татум окончательно поняла, кто пожаловал на аллегорию.

— И двух мальчиков, которые были пажами Безликого, — добавил Господин Инкогнито.

Зур молча поклонилась и повернула голову в сторону Гаапа.

— Пусть их отвезут в мои апартаменты, — улыбнулся Ястребиный. — Добавь к ним двух змеевидов и ту хвостатую девицу, что чудно обходится с кнутом.

— Да, баал.

Татум поклонилась ещё раз и вышла из ложи, чтобы отдать нужные распоряжения. Однако в её голове билась одна мысль:

«Баал Гаап устраивает совместную оргию с бессмертным принципалом Авдеем!»

Невозможное и невероятное свершилось.

Зур, так же как всё Отражение, видела, что органики и Божественные постепенно темнели — шаг за шагом, вслед за миром, который отравляли Первородные, но впервые в сети грешников угодил органик столь высокого ранга.

«А прежний дьяк-меченосец оказался Сердцеедом… — припомнила она недавний скандал. — Видимо, не случайно».

— Татум баал… — Как только Зур вышла из ложи, к ней тут же подбежал Виран. — Татум баал, Шварц сказал, что хочет забрать посылку.

«Шварц? Значит, за похищением Письменника стоит Гаап…»

В этом тоже не было ничего неожиданного: из московских баалов бросить вызов Молоху мог только он.

— Отдай, — распорядилась Татум.

— И вас хочет видеть Амон, — закончил Виран.

«Амон… Ах да, Айзерман…»

Зур впервые оказалась в центре сплетения такого количества интриг, и стремительность событий стала её немного смущать. А ведь ещё нужно принять поздравления, поговорить с другими гостями, провести аукцион актёров…

— Я всё устрою, — прошептал Виран, вкладывая в руку Зур бокал с игристым. — Выйдите к гостям, Татум баал, примите почести!

— Где ты находишься? — прошептал Иннокентий. — Я не могу засечь твоё местонахождение.

— Внизу, — ответила Бри.

— Это понятно.

— Не перебивай меня! — Хамелеон выдержала паузу. — Рядом с гримёрками есть грузовой подъёмник, спустись на три уровня вниз.

— Как мне попасть к гримёркам? — проворчал Кросс. — Тут полно народу.

— Придумай что-нибудь!

— Договоримся так: захвати Письменника и поднимайся, а я организую коридор на улицу.

— Договорились… — вздохнула Бри, но через секунду выругалась: — Стоп!

— Что случилось? — насторожился толстяк.

— За Письменником пришли.

— Проклятье! Кто?

— Не вижу… они в тёмных плащах. С ними Виран, но остальные прячут лица… — Бри выдержала паузу. — Шесть воинов, скорее всего — волколаки. Я с ними не справлюсь.

— Я встречу их наверху, — решил Кросс. — А ты действуй, как сочтёшь нужным. Не потеряй наручники.

— Кандалы, — поправила его девушка.

— Это для вас, ущербных, кандалы, — хихикнул Иннокентий. — А для меня — игрушечные наручники.

— Странно, что совсем недавно вы говорили о тенях, — проворковала Татум, с улыбкой разглядывая Кирилла. — Как будто о моём театре.

— Вы слушаете шоу? — удивился Амон.

— Довольно часто.

— Не ожидал.

— Вы удивитесь, когда узнаете, сколько людей на самом деле вас слушает, Кирилл Амон, — Зур сделала глоток вина — бокал на мгновение полностью скрылся под капюшоном, но почти сразу вернулся на свет. — Вы интересны Отражению.

— И вам?

— Всем.

— Звонили мне?

— Звонила, но меня всё время опережали, — вздохнула женщина.

— У вас есть возможность задать вопрос сейчас.

— Я думала, это вы хотите задать мне вопрос, Кирилл Амон. Ведь сегодня вы пришли ко мне, а не наоборот.

Он неожиданно понравился Татум: высокий, плечистый, раскрепощённый и совершенно чужой здесь, на празднике Первородных, в грязной и бездонной трясине московской Тьмы. Но при этом — ни капли страха или смущения, хотя вокруг одни только грешники. Абсолютное спокойствие, и лишь иногда по лицу скользит лёгкая тень, как будто Амон хочет скривиться, но дипломатично сдерживается.

«Сдерживайся, демонстрируй воспитание, прячь отвращение глубже! Сначала будет неприятно, потом войдёт в привычку, а в конце концов ты станешь равнодушным ко Злу!»

Татум видела подобное не один раз и не сдержала улыбки. Невидимой из-за низко надвинутого капюшона.

Дипломатичный дурачок ей понравился, будет приятно видеть его потемневшим.

«А возможно, милый мальчик, я сама возьму тебя за руку и отведу к сердцу Тьмы… Интересно, тебе нравятся миниатюрные женщины? А крупные мужчины?»

Портной, который подвёл к Зур Кирилла и его рыжего приятеля, выбрал идеальное время: хвалебные возгласы и вдумчивые поздравления закончились, гости занялись аукционом актёров, раскупая удовольствие на ближайший день, и позабыли о хозяйке театра. И место Зиновий подобрал правильное: Татум встретилась с мужчинами в углу, у двери, за которой находились гримёрки, и они могли в любой момент войти в коридор и скрыться от любопытных глаз.

Портной их свёл, а сам исчез, что тоже было на руку Зур.

— Как вы заставляете актёров творить те мерзости на сцене? — хмуро спросил Амон. — Подчиняете их разум?

— И да, и нет, — мягко ответила Татум. — Я действительно могу подавить чью угодно волю, превратить в игрушку и заставить делать всё, что мне угодно. При этом я обрету марионетку, но потеряю актёра. Потеряю талант… Я давно убедилась, что талант несовместим с искусством прямого подчинения, и отыскала иной способ…

— Не столь жестокий?

— Более действенный, — уточнила Зур. — Если вы понимаете разницу… — И свободно продолжила: — Всё дело в тенях, Кирилл Амон. Тени — это часть мира внешнего, который вы видите каждый день, но при этом — часть вас самого. Тень живёт внутри каждого, и я вижу разум шахматной доской — чёрные и белые клетки, на ней фигуры — чёрные и белые, а вокруг — тени, только чёрные. Главный секрет заключается в том, что я умею наделять тени силой, помогаю им закрыть белые квадраты и белые фигуры. Я не подчиняю чужой разум, Кирилл Амон, не делаю актёров марионетками, а дарю им новую жизнь. Новое ощущение мира. Все мои актёры наслаждаются на сцене, потому что у них внутри нет ничего, кроме теней. А то, что вы назвали мерзостью, для них есть способ обретения счастья.

— Они понимают происходящее? — изумился молчавший до сих пор Машина. — Они не под наркотой и не под гипнозом?

— Они понимают происходящее и наслаждаются, — подтвердила Зур. — Они не играют — они живут. Они так живут.

Амон вновь почувствовал приступ дурноты, и снова — от омерзения.

— Это ещё чудовищнее, чем я ожидал.

— Спасибо, Кирилл Амон. Ваши слова много для меня значат.

А Машина вдруг подумал, что Татум напрасно острит — она просто не понимает, кто перед ней, не догадывается, что если Кирилл в какой-то момент решит её убить — он её убьёт. И ни многочисленная охрана, ни гости-колдуны, ни присутствие Гаапа его не остановят. А Кирилл, судя по выражению глаз, был близок к тому, чтобы порвать женщину в клочья голыми руками.

Потому что до сих пор его ни разу не тошнило от омерзения.

— Я не хвалил вас, — мрачно произнёс Амон, сдержавшись.

— Вы изумлены, — кивнула Зур и тем чуть-чуть сняла возникшую напряжённость. — С другой стороны, это ведь не первая эпатажная постановка, которую вы посетили.

— Ваша — самая талантливая.

— Вам наверняка обо мне рассказывали, — капюшон качнулся в сторону Покрышкина. — И вы искали встречи не для того, чтобы расспросить об актёрах.

— Мы можем поговорить без свидетелей?

— Вас смущают гости?

— Я приехал к вам.

— Прошу. — Татум поставила недопитый бокал на поднос официанта, первой шагнула в коридор и вошла в третью дверь справа. Знала, что предыдущие комнаты уже превращены в «кабинеты», где нетерпеливых гостей ублажают актёры. Пока — в «кабинетах», но скоро веселье охватит весь амфитеатр: и холл, и зал, и сцену. Все постановки Театра Теней обязательно заканчивались оргией.

Стоявшие в коридоре охранники — два волколака, — проводили троицу внимательными взглядами.

— Тут нам будет удобно.

Зеркала с подсветкой, диван, кресло, столики с косметикой, вешалки… Привычная атмосфера театрального закулисья, но… Но Зур вдруг испытала приступ необъяснимого страха. Или предчувствия? Или страха? На мгновение показалось, что поручение Айзермана невыполнимо и несёт лично ей страшную угрозу. Захотелось рывком вернуться в коридор и бежать…

Бежать…

Бежать прочь, как можно дальше от элегантного мужчины в смокинге. От мужчины, который ей неожиданно понравился. Который из вежливости не морщился, но при этом ни на гран не стал равнодушнее к злу. А возможно — возможно! — злился на себя за вынужденное дипломатичное поведение и с нетерпением ждал, когда можно будет приступить к резне.

«Это вам не молоденький развратный принципал…»

— Я хотел узнать, что вы умеете, — светским тоном произнёс Амон, разглядывая Татум через зеркало.

— Хотите вернуть память? — Ей удалось взять себя в руки. — Доверите мне свою голову?

— Не уверен, что у вас получится с ней разобраться.

— Не надо меня задирать, Кирилл Амон, я знаю, что ваш случай — вызов для меня, и готова его принять. Если у меня получится вернуть вам память, вы заплатите сто полных золотых любой чеканки.

— Почему так дорого? — возмутился Машина.

Кирилл уже заметил, что рыжий достаточно прижимист.

— Потому что я не знаю, что увижу в голове вашего друга, Ермолай, — объяснила женщина. — И никто не знает. Возможно, это меня напугает. Или убьёт.

— И вы просите всего сотню золотых? — рассмеялся Амон. — Всего сотню за то, что может вас убить?

— Это приятный бонус, Кирилл Амон, мне интересно побывать в вашей голове.

— Даже если это вас убьёт?

— Даже если так.

— Хорошо, побывайте. — Кирилл уселся в кресло. — Я готов.

— Оставьте нас, — распорядилась Татум, потирая пальцами виски.

— Я побуду здесь, — коротко ответил Машина.

— Зачем?

— Чтобы быть уверенным, что всё будет в порядке.

Присутствие свидетеля в планы Зур не вписывалось, но поскольку приказывать Покрышкину она не могла, пришлось уговаривать:

— Уважаемый Ермолай, скажите, как вы поймёте, что всё в порядке? — с иронией осведомилась Татум. — Вы ведь ничего не смыслите в гипнозе. Но оставшись в комнате, способны помешать.

— Машина, пожалуйста, — попросил Амон. — Только я и она.

— Я буду в коридоре, — рыжий зло прищурился на Зур и закрыл за собой дверь.

— Начнём? — усмехнулся Кирилл.

— Почему вы думаете, что мы уже не начали? — рассмеялась в ответ Татум. И резко сбросила капюшон, вперившись в Амона огромными фиолетовыми глазами. — Возможно, наш разговор выдуман, и на самом деле вы давно спите в кресле, а я препарирую ваш мозг.

— Это так? — небрежно осведомился Кирилл.

— А как вы думаете?

— Я не думаю… Я вижу…

А в следующий миг Амон увидел себя — в клетке из мощных, в руку толщиной, чёрно-белых прутьев. Клетка парила в нигде, пребывая в хрупком равновесии между омутом тёмной воды и бесконечностью лазурного неба, а Кирилл парил в ней — не касаясь прутьев, — рассматривая отражения себя во Тьме и Свете.

— Что я вижу? — спросил себя Кирилл.

Но услышан не был. Ему не с кем было говорить, потому что зверь, сидевший в нём, был им и не годился в собеседники.

— Что я вижу в отражениях?

— Жизнь, — прошелестел ответ из-за предела мира клетки.

Это говорила Зур.

— Я хочу видеть свою жизнь, — сказал Кирилл.

— Сейчас твоя жизнь занята — её смотришь ты и никому не позволяешь видеть.

— Но я её не вижу!

— Тогда спроси о ней меня, — предложила Зур.

— Зачем?

— Когда ты спросишь, я увижу твою жизнь твоими глазами.

— С чего началась моя жизнь? — немедленно поинтересовался Амон. Ему показалось, что это будет важный вопрос.

Тишина.

Но Кирилл понял, что его глаза видят. Нет… не его глаза, а его глазами… видит не он… он лишь понимает, что видит, но не понимает, что видит… он…

— С чего началась моя жизнь?

Тишина.

— Татум!

Тишина.

— Ответь!

— Ты был рождён старым… — прошелестело вновь.

— Что?

— Твоя вторая жизнь…

Тишина.

— О чём ты говоришь? Точнее!

— Древние не могли тебя убить, потому что… — Зур снова замолчала.

— Татум!

А потом случилось вот что: парящий в клетке Амон неожиданно приблизился, повернулся, посмотрел на парящего в клетке Амона, глазами которого смотрела Зур, и очень холодно сказал:

— Тебе запрещено знать меня, грешница.

И Кирилл понял — что-то пошло не так.

— Я знаю, ты мне не веришь, — сказал Иннокентий. — Я тоже далёк от того, чтобы считать тебя подругой, но сейчас я в тебе нуждаюсь и потому отдам один из ценнейших оставшихся у меня приборов».

«Кандалы?» — изумилась Бри.

И лишь потом поняла, насколько хитрое устройство пряталось под их личиной.

Она отняла их от решётки, расцепила, перекрутила цепь, вновь сцепила наручники, встряхнула и улыбнулась, увидев, что цепь затвердела, превратившись в клинок.

«Батарейка старая, заряд держит плохо, так что у тебя есть два, может быть, три удара…»

Но Хамелеон хватило и двух. Первым она снесла замок в своей клетке, а вторым — перерезала каменного стража. И направилась к подъёмнику, слыша за спиной похотливые стоны измученного воздержанием сатира.

Татум завизжала так, что у Машины заложило уши.

— Я никому ничего не скажу! — завизжала отчаянно, разрывая голосовые связки. Завизжала, как в последний раз. — Ты сам этого хотел!

— Открой! — Ермолай подскочил к двери и пнул её ногой. — Пусти! — Он не ожидал, что дверь окажется закрытой, и слегка растерялся. — Открой!

Подоспели охранники, заколотили тяжёлыми кулаками, и через пару секунд дверь им ответила. Татум резко и с необыкновенной для своего сложения силой распахнула её, и твёрдое деревянное полотно врезалось Ермолаю в лоб.

— Чёрт!

Машина отлетел в сторону и машинально закрыл лицо руками. Но на него никто не обращал внимания.

— Он убьёт меня! Спасите!

Зур вихрем вылетела в коридор и помчалась в зал приёмов.

— …ть! — С чувством произнёс Ермолай, поднимаясь на ноги.

Сделал шаг, намереваясь последовать за хозяйкой театра, но услышал короткий, полный боли хрип, краем глаза увидел рухнувшего на пол охранника — на его животе расплывалось кровавое пятно, — и отскочил, сообразив, что дело плохо.

Из комнаты появился Амон. Спокойный, немного медлительный, но очевидно целеустремлённый. В его левой руке Машина разглядел окровавленный меч и понял, что зверь на что-то разозлился.

Иннокентий знал, где находится подъёмник, поэтому быстро разработал самую примитивную из всех возможных легенду: «Я ищу туалет», пару раз отрепетировал её, пока добирался до коридора, и не сомневался, что произнесёт фразу предельно искренне.

По правилам, гости с оружием в Театр не допускались, но Кросса это обстоятельство не смущало, он рассчитывал встретить в коридоре двух-трёх охранников и забрать оружие у них. Ну а дальше будет легче.

И в целом Иннокентий не ошибся. Охранников оказалось двое, вот только они не наблюдали за порядком, а лихорадочно колотили в запертую дверь. А за их спинами, дальше по коридору, Кросс разглядел подъёмник и группу мужчин в чёрных плащах, быстро двигающихся в противоположном от него направлении, вглубь подземного лабиринта.

Между плащами виднелся человек в маске осла.

«Я опоздал!»

Иннокентий разгадал загадку, вычислил местонахождение Письменника, оказался рядом… Но опоздал на минуту, может, на две. И его захлестнула обида. Не видя ничего и никого, кроме уходящих мужчин, Кросс сжал кулаки, широко шагнул в коридор и…

Вздрогнул, когда резко распахнулась дверь, с удивлением посмотрел на визжащую Зур, а затем получил настолько крепкий удар в челюсть от Амона, что врезался в стену и потерял сознание.

Татум знала, что ей никто не поможет: не в традициях Первородных вступаться за того, кому грозит опасность, и уж тем более — прикрывать жертву, рискуя собственной жизнью. Татум знала, но бежать ей было некуда, только в холл, и гости, которых в нём было предостаточно, дружно разошлись при её появлении, устроив большой круг в центре.

«Мерзавцы!»

Но вслух она не сказала ничего — некогда было.

Нужно было спасаться.

Зур остановилась, развела в стороны руки и стала медленно плести чёрную паутину, возбуждая тени в душах находящихся в зале актёров. И требуя от них ярости. Требуя помощи. Требуя зла…

И тени отозвались.

Но не совсем так, как надеялась Татум.

Страх сыграл с хозяйкой Театра Отражений злую шутку: она не рассчитала силу воздействия, «рванула» тени слишком резко, приведя в неистовство за сотую долю секунды, а те «рванули» свои тела, заменив эмоции и разум жаждой смерти и разрушения. Разъярённые актёры не поняли, от кого должны хранить Татум, бросились на гостей, и всё смешалось: вечерние платья, смокинги, обнажённые тела и кровь. В ход пошли осколки бутылок, столовые приборы, когти и зубы. Ополоумевшие лицедеи рвали важных гостей на части, и каждая оторванная часть удесятеряла их ярость, а Первородное собрание отражалось в лужах собственной крови. Зал наполнился рёвом, стонами и проклятиями. Чавканьем и хрустом. И ненавистью, которая поглотила всё. Первородное собрание внезапно и неожиданно для себя окунулось в свою суть и взвыло от ужаса и боли.

Став невольным участником «Аллегории Проклятой Звезды».

Безумие царило в зале, безумие Зла. И Татум хохотала, глядя на кровавую импровизацию, которая наверняка пришлась бы по душе Древним.

А московские грешники не хохотали — они обратились в зверей, отчаянно дерущихся за жизнь: рвали взбесившихся актёров и друг друга, дрались или пытались убежать, бросали им своих женщин и колдовали.

Долгожданной оргии не случилось, вместо неё пришла резня.

Выскочивший из коридора Амон вспорол ближайшего волколака, уклонился от удара, насадил на клинок актёра, за ним — бегущего грешника, стряхнул тела с меча, сделал шаг, снёс голову какой-то размалёванной ведьме, взмахнул мечом вновь — каждый шаг приходилось кого-нибудь убивать, заревел от возбуждения, забрызганный тёплой, свежей кровью, но неожиданно замер, услышав за спиной резкий окрик:

— Стой!

И отступил, словно проснувшись. Словно голос Машины имел над ним мистическую силу. Отступил, даже не поняв, почему.

Лишь коротко проворчав что-то обиженно…

А вот Бри не остановилась.

Она проскользнула мимо Кирилла, ворвалась в дерущуюся толпу, в кровавый бедлам Первородных, ловко уклонилась, увернулась, снова уклонилась — от всех, кто попался на пути, и добралась до замершей в центре холла Татум.

— Ты пришла… — улыбнулась Зур, разводя в стороны руки — для объятий. — Я так ждала…

Её лицо и плащ забрызганы чужой кровью, её обходит стороной сражение, словно полоумные участники Импровизации способны себя контролировать, словно знают, что посреди зала замер режиссёр, чёрный талант которого призвал их к смерти, и боятся ему навредить. Словно захватившие актёров тени берегут хозяйку, мечтая о новых спектаклях.

В центре зала сверкает бриллиант грешного Искусства.

Но бриллиант безумен и верит подошедшей женщине, как себе.

— Моя любовь, — улыбнулась Зур. — Я знала, что ты поймёшь и придёшь…

— Будь ты проклята! — И Хамелеон вонзила в грудь Татум сотканный из цепи клинок.

— Бри… — Татум протянула к убийце руки. — Бри, я люблю тебя…

— А я тебя ненавижу!

Хамелеон взмахивает мечом, намереваясь снести Зур голову, но застывает. Её глаза расширяются от боли и недоумения, которое всегда появляется в глазах умирающих.

Ведь мало кто готов принять весть о собственной смерти.

А Хамелеон убили — ударили сзади ножом, пронзив клинком сердце.

— Они не были счастливы, но умерли вместе, — шепчет Зур, делая шаг к любимой. Падает на неё и закрывает глаза. — Бри…

Их кровь смешивается на каменном полу.

А озверевшие Первородные продолжают рвать артистов Театра Отражений.

Сегодняшний спектакль стал последним.

— Эпическое сражение, — оценил Авадонна, изучая идущую на экране схватку. — Не каждый день зрители становятся полноправными участниками представления.

Бойню в амфитеатре сняли камеры наблюдения, в которых там недостатка не было и к которым на удивление вовремя подключились помощники карлика. И теперь Авадонна, Амон и Покрышкин изучали кровавую Импровизацию, сидя в креслах напротив монитора. Звук, правда, отсутствовал, но и без него картинка завораживала кровью и неподдельным ожесточением.

— Вы знали, как среагирует Кирилл на вторжение в его разум, — негромко, но уверенно произнёс Ермолай.

— Догадывался, — не стал отрицать карлик, не отрывая взгляд от экрана. Он был слишком умён, чтобы спорить с Машиной.

— Почему не предупредили?

— Потому что хотел точно знать, как среагирует Кирилл на вторжение в его разум.

— Надеюсь, я вас не разочаровал, — пробормотал Амон.

— Меня — нет. Но те, кто попросил Татум вас исследовать, получили пищу для размышлений.

— У меня есть враги? — поднял брови Амон.

— Если у вас нет врагов, значит, вы умерли.

— Вторая часть не про меня.

— Значит, первая тоже не о вас, — усмехнулся Авадонна. И тут же стал серьёзным: — Вы помнили себя во время нападения на Татум?

— Отчасти.

А следующий вопрос прозвучал неожиданно:

— Кого вы хотели убить, Кирилл? — живо спросил карлик. — Только Зур?

И стало ясно, что вопрос задан далеко не просто так.

Машина нахмурился. Амон поколебался, но ответил честно:

— Первородных.

Авадонна улыбнулся.

— Всех?

— Всех, — качнул головой Кирилл. — Я вспомнил «Аллегорию» и захотел убить всех.

Учитывая, что они говорили с баалом грешников, заявление прозвучало необычайно смело. Но Авадонна, к удивлению собеседников, не разозлился, принял слова Амона как должное.

— Сейчас вы несёте Отражению Слово, — тихо сказал карлик, глядя Кириллу в глаза. — Но можете дать миру чуть больше — Надежду.

— Кто я такой, чтобы обещать её? — не менее серьёзно ответил Амон.

— Вы тот, кто есть, и сейчас стали на шаг ближе к себе.

— Мне не понравилось, что я выбрал путь смерти.

— Есть вещи, которые выше нас, выше нашего понимания, а главное — выше наших желаний, — продолжил Авадонна. — Они прячутся глубоко внутри, и порой кажется, что они ясны, понятны… Ермолай — человек. Я — грешник, хоть и полукровка. Вы… Я не знаю, кто вы. Ермолай не знает, кто вы. Вы сами не знаете, кто вы, но я чувствую: вы боитесь того, кто вы.

Амон дёрнул щекой, но промолчал.

— Вы ничего о себе не знаете, вы тот, чья душа спряталась ото всех, но всё дело в том, что пока вы не станете тем, кто вы есть, тем, кого вы сейчас боитесь — вы себя не обретёте. И никакая Татум вам не поможет.

Кирилл встал, сделал два шага к дверям, остановился и через плечо бросил:

— Я не наёмник и не убийца.

— Вы боитесь себя, Амон, — вздохнул карлик. — А Отражение боится вас.