Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Глава 17

Мячину пришлось заканчивать съемки без помощи Федора Андреича. Регина Марковна, опустив глаза, сообщила, что у Федора Андреича рецидив хронической когцидинии.

— Ког-ци-чего? — удивился Сомов.

— Когцидинии! — с трудом повторила Регина Марковна. — Воспаление нижнего отдела позвоночника.

— Ну, значит, хвост растет, не иначе! — заметил Хрусталев.

— Хвост — не рога! — радостно воскликнул Сомов. — Его можно в штаны спрятать.

— То-то я смотрю, Аркадий, ты стал себе штаны на два размера больше покупать, — остроумно отреагировала Регина Марковна.

Сомов не нашелся что ответить и сделал постную физиономию. Заканчивали «Девушку и бригадира» своими силами. Мячин перестал есть и спать, похудел так, что все на нем болталось, и постоянно повышал голос на актеров. Кроме, разумеется, Марьяны Пичугиной. С Марьяной он старался глазами не встречаться, но всякий раз, когда она уходила со съемочной площадки, с тоской смотрел ей вслед. Ни для кого уже не было секретом, что Марьяна ждет ребенка: талия ее округлилась так, что платье, в котором героиня фильма Маруся приходит на танцы в колхозный Дом культуры, пришлось расставить в боках. Лицо Марьяны нисколько не подурнело, если не считать крошечных коричневых веснушек, нежно осыпавших ее переносицу. Гримерши Лида и Женя первыми заметили эту характерную пигментацию, и Лида просто-таки осунулась от злости. По общим подсчетам, беременность Марьяны — если она наступила даже сразу же в тот вечер в деревне, когда молодая актриса переехала со своим чемоданчиком к Егору Ильичу, — не могла насчитывать больше месяца, а в таком случае фигура ее не должна была так быстро измениться. Гримерша Лида буквально кипела, видя спокойную и внешне самоуверенную Пичугину, а Женя ее успокаивала:

— Значит, ребенок не от Егора Ильича! Тебе только лучше.

— Что лучше? Когда он не видит, не смотрит? Вчера я к нему прямо грудью прижалась, когда начинали массовку, и что?

— И что?

— Ничего! Он одну ее видит!

— Послушай меня: они больше не спят!

— Откуда ты знаешь?

— Да все это знают! Вот съемки закончатся, ты уж… давай…

— А что мне давать, когда он не берет?

Разговор этот только со стороны мог показаться малоосмысленным, на самом деле все обстояло иначе: Лида давно сказала себе, что Егор Ильич есть мужчина ее жизни и, пока другая какая-нибудь не подхватила его и не женила на себе, как это очень часто происходит на «Мосфильме», нужно приложить все силы, но добиться своего. То, что в отношениях между Марьяной и вторым режиссером наступили какие-то сложности, было понятно, но в чем состояли эти сложности, никто не знал. Пичугину было не так-то просто разгадать, а Мячин вдруг разом освободился от своих мальчишеских повадок, стал резким, начальственным, просто диктатор.

Вчера он, например, собрал всю группу и сообщил, что намерен сдать фильм за неделю. Посмотрев на его лицо и на глаза, налившиеся тихим бешенством, спорить не стали. За неделю так за неделю. Тем более что Пронин тоже почему-то очень торопил. Но там, «наверху», никогда не понятно: то вдруг свистопляска, то все заморожено. Никто, кстати, не знал и того, что происходит на даче Кривицких и в каком состоянии пребывает главный режиссер. Дошли слухи, что ему изменила жена, но их отвергли за полной нелепостью. Надежда Кривицкая была влюблена в Федора Андреича как кошка. Это во-первых, во-вторых, она всего три месяца назад родила ему дочку, и, наконец, произошла эта самая «измена» якобы во время недавней вечеринки у Хрусталевых, а как там кому изменить, если квартира коммунальная, комнат хрусталевских — всего две и в маленькой уже дрыхла тринадцатилетняя Аська?

Слава богу, что никто не видел всей картины жизни на даче Кривицких, поскольку картина была безотрадной: Федор Андреич пил водку с самого утра и до глубокого вечера, ясности рассудка при этом не утрачивал, а речь его стала проста и свободна. Когда робкая Надежда просила его, скажем, позавтракать «сырничком», Федор Андреич делал гримасу омерзения и, очень похоже передразнивая ее, переспрашивал:

— Сырничком? А «этим» не хочешь?

И смачно показывал кукиш. Темой их супружеских бесед стало обсуждение того, что ни одна женщина не достойна ни одного, пусть даже и совсем никудышнего мужчины.

— Есть мать, — говорил Федор Андреич, дрожащими руками наполняя стопку, — а есть, Надя, курва б..! Я думал: ты — мать…

— А я, Федя?

— Курва б..! — с пугающим восторгом, уверенно восклицал он. — Ты, Надя, такая, как все! Я-то думал…

— Но я ж ничего! Просто поговорила…

— Ты поговорила? О чем?

— Ну… О музыке…

— О музыке? — Он запрокидывал голову. — Да если бы, Наденька, я не вошел… Да он бы тебя уже за жопу схватил!

Молодая жена его начинала гулко рыдать, и на этом разговор обрывался. Не подействовало на Федора Андреича даже то, что позвонил сам директор «Мосфильма» Пронин и грозно сказал в телефон, что на следующей неделе в Москву приезжает итальянская киногруппа во главе с самой Софи Лорен и итальянские товарищи намереваются заглянуть к режиссеру Кривицкому на съемки, а еще лучше было бы показать итальянским товарищам уже смонтированный фильм и обсудить, так сказать, перспективы совместной работы. Такой вот есть план. Федор Андреич Кривицкий директора «Мосфильма» товарища Пронина выслушал, не проронив ни слова, и опять припал к бутылке.

А дальше события завертелись так, что даже у птиц, всегда очень громко кричавших в деревьях на обширной территории «Мосфильма», появилась удивленная интонация. Теперь они словно кричали друг другу: «Да что вы? Не верю! Не верю!»

— Как это случилось? Когда? Почему?

— А он что сказал? А она что сказала?

Началось с того, что в пятницу вечером на съемочной площадке, где разгорелась ругань между режиссером Мячиным и оператором Хрусталевым, не сумевшими договориться, как лучше снять танец счастливых колхозников с дачниками-горожанами, — именно в этот, самый что ни на есть острый момент появился на съемочной площадке сильно выпивший следователь Цанин с двумя неизвестными. И ругань закончилась как не бывало. Хрусталев очень сильно побледнел и даже вдруг посмотрел на свою жену каким-то детским испуганным взглядом, нисколько ему не свойственным, а Мячин напрягся и, выхватив из кармана очки, надел их, что случалось только в самых исключительных случаях.

— Творите, друзья мои, творите! — фамильярно заговорил Цанин. — А я вот подумал: пойду загляну, проведаю, как там родное искусство. И вижу, что в полном, полнейшем порядке! И так на душе стало мне хорошо… Дай, думаю…

— Мы с коллегами, — ледяным голосом произнес Хрусталев, — целый день очень напряженно работали. Сейчас время позднее, все мы устали. Хочется доснять последнюю сцену и разойтись по домам. Вы нам, мягко говоря, помешали.

— Кому это я помешал? — покрываясь малиновыми пятнами, спросил Цанин.

— Хотя бы вот мне, — пояснил Хрусталев.

Цанин зажал рукой правый бок и, брызгая слюной, взорвался вдруг так, что все оторопели:

— Тебе, сосунку, помешал, а? Тебе? Да я тебя, суку, всего насквозь вижу! Ты думаешь, кто ты? А я знаю кто! Говно ты на палочке! Трус и предатель! Ты думал, за папочку спрятался, а? Другие пошли воевать, а ты спрятался?

Инга Хрусталева подскочила к своему мужу, но было уже поздно: Хрусталев сделал шаг и изо всей силы ударил следователя по лицу:

— Пошел вон отсюда, гундосая сволочь!

Бешеного оператора оттащили Мячин, Руслан и Аркаша Сомов. Хрусталев был вне себя, его трясло.

— Тэ-э-эк… — сплевывая кровь, прошипел следователь. — Я с тобой сейчас разбираться не буду… Слишком много чести. Но ты у меня соловьем запоешь! Ух ты запоешь! Я тебе не завидую!

И, не оглядываясь, пошел прочь. Двое неизвестных поспешили за ним.

— А он ведь нам точно картину зарубит, — сказал вдруг Таридзе.

— Ну, почему ты не мог удержаться! — со смешанным чувством раздражения и страха воскликнула Инга. — Ведь он же был пьян! Что ты лезешь всегда?!

— Что значит: я «лезу»? — переспросил Хрусталев. — Люся, заканчивай без меня!

Объявили перекур. Инга вышла на лестницу, закурила.

— Уехал! Обидчивый больно! — усмехнулся вышедший следом Будник. — Заварил кашу!

— Ты, Гена, о ком? — сдержанно удивилась Инга.

— О муже твоем! Он ведь нам все зарубит!

Инга глубоко затянулась и не ответила.

— Гия! — закричал Будник, увидев, что Таридзе выходит из павильона и направляется к двери. — Гия, погоди! Поговорить нужно!

Через минуту, бледная, обсыпанная веснушками, которые, по мнению Сомова, «только украшали ее», появилась Марьяна.

— Инга, у вас нет лишней сигареты? — спросила она.

— Ну, почему же нет? — задерживая взгляд на груди и талии молодой актрисы, усмехнулась Инга. — Держите.

Марьяна вытащила из протянутой пачки сигарету, чиркнула спичкой и неумело закурила.

— Я бы вам не советовала именно сейчас начинать курить, — опять усмехнулась Инга. — Считается, что беременной женщине это не очень полезно.

Марьяна вся вспыхнула, но промолчала.

— Вы все-таки поговорите с Егором Ильичем, — язвительно улыбнулась Инга. — Может быть, он не будет от этого в восторге?

— Я не очень понимаю ваши намеки… — тихо, но со злостью ответила Марьяна. — Какое отношение имеет Егор Ильич к моему курению?

— Ах вот как! — Инга засмеялась стеклянным смехом. — Простите, не знала, что он не имеет!

— Какая вы дрянь! — тем же тихим, ненавидящим голосом выдохнула Марьяна. — Какая вы низкая дрянь!

— Я? Я низкая? А вы тогда кто? Забыли, как я вам по морде дала? Или, может быть, вы даже меня и простили за это?

— Я вас не простила, — бледнея еще больше, прошептала Марьяна. — Но я вас пыталась простить, понимаете? И я вас пыталась понять… Да, понять.

— Попытка — не пытка. Хотя… Вы что-то уж слишком и часто «пытаетесь». Пытаетесь поменять одного любовника на другого, пытаетесь стать актрисой, пытаетесь понять меня… Оставьте ваши попытки!

— А вы не учите меня! — не выдержала Марьяна и закашлялась. — Вы знаете, почему вам не везет?

— А вам везет?

— Да. Потому что меня любят.

— Хотя ваша жизнь и доказывает обратное! — засмеялась Инга и раздавила сигарету в полной окурков железной пепельнице. — Ну и ну! Какая, однако же, самоуверенность!