Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Глава 22

Надя Кривицкая считала, что с дачи нужно было уже давно перебраться в город. Поселок опустел, по ночам в лесу кричала сова, и тетя Паша, молочница, у которой они покупали молоко, ходила свои пять километров туда и пять обратно с тяжелым бидоном и привязанной к нему позвякивающей кружкой не в тапках, как летом, а в огромных мужских резиновых сапогах, потому что грязь на дороге от деревни до дач была непролазная.

— Но ты же хотела сначала ремонт сделать в квартире! — напоминал раздраженный Кривицкий, злясь на жену, которая упорно не желала понимать, что фильм зарубили и все они повисли на волоске. — Тебе что, здесь плохо?

— Не плохо, а скучно. — Надя показывала ямочки на щеках и кротко улыбалась. — И Машеньке скучно.

Кривицкий выкатывал глаза:

— Четыре месяца, и ей уже скучно?

— Ты, Феденька, детей не понимаешь. Дети очень социальны, они с младенчества нуждаются в обществе.

Решили переезжать. Начали укладываться. Их планы нарушил звонок Пронина.

— Надюша, — странным, не своим голосом сказал в телефонную трубку директор «Мосфильма». — Федор там далеко? Давай его, Надя, скорее.

Кривицкий весь поджался, кончики пальцев похолодели.

— Не ждал я, что вы позвоните так рано…

— Мы, Федор, в Италию едем с тобой! — приглушенно сказал Пронин. — Мне самому только что позвонили. Я чуть в штаны не наложил, ей-богу!

— Когда же мы едем?

— Сегодня мы едем. Ты понял? Сегодня! Летим! В пять часов.

— А как же документы? Три года назад, когда в Париж собирались, нас ведь полгода оформляли…

— А сейчас все в один день сделали! Вот так вот! С Лукино Висконти поедем знакомиться! Посмотрим, проверим. Прощупаем, в общем. Тут главное не упустить ничего.

Ни о каком переезде с дачи в город речи уже не было. Надя и домработница сбились с ног, собирая Федора Андреича в дальнюю дорогу.

— На сколько ты, Феденька, летишь? — спохватилась Надя.

Кривицкий звонко хлопнул себя по лбу:

— А я не спросил! На неделю, не меньше.

— Так сколько же вам пинжаков-то ложить? — домработница сделала круглые глаза.

— Клади сколько влезет! — сурово приказал Федор Андреич. — Чтобы мне тоже, знаете, не в грязь лицом…

В час дня они с Прониным и еще двумя товарищами уже сидели во Внуковском аэропорту. В суматохе Кривицкий в последний момент вспомнил, что нужно позвонить Регине Марковне и сообщить ей, что он отбывает в Италию. Регины Марковны дома, разумеется, не было, но подошел Сережа, муж доблестной женщины, и спросил, нужно ли что передать.

— Бардак у нас, Серый, — по-свойски сказал Федор Андреич. — Сейчас вот в Италию нужно слетать…

— Лети, Федя, ни о чем не беспокойся. Все будет путем. Я Регине скажу.

И Федор Андреич улетел. За час до его отлета Хрусталев постучался в кабинет следователя Цанина. Во рту у него было кисло, и слегка подташнивало.

Цанин сидел за столом, зарывшись в бумаги, и на вошедшего Хрусталева почти не обратил внимания. Хрусталев негромко кашлянул. Цанин поднял голову от бумаг.

— Я вас разве вызывал на сегодня, товарищ Хрусталев?

— Нет, — у Хрусталева сузились глаза. — Вы меня не вызывали, товарищ Цанин. Я пришел извиниться перед вами.

Цанин замахал короткими руками.

— Извиниться? Я просто сейчас разрыдаюсь от счастья!

— Послушайте! — Хрусталев непроизвольно сжал кулаки. — То, что произошло, произошло между мной и вами, верно? Почему вы отыгрываетесь на нашем фильме? Я там был только оператором, я только снимал! А остальные сорок человек сделали все остальное! За что им страдать?

— Я отыгрываюсь на вашем фильме? Плевать мне на фильм! Плевать, растереть и забыть! Идите, товарищ Хрусталев, вас ждут большие дела!

— Издеваешься, да? — с трудом сдерживаясь, пробормотал Хрусталев.

— Опять не попал! — визгливо рассмеялся Цанин и зажал рукой правый бок. — Я срать с тобой рядом не сяду, вот так-то! А ты: «Издеваешься»… Велика честь! Идите, товарищ, вы меня от дел отвлекаете!

Хрусталев вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

На «Мосфильме» только и разговору было о том, что фильм Федора Кривицкого «Девушка и бригадир» положили на полку, но виноват во всем Мячин, который слишком уж увлекается разными голливудскими штучками и превратил добротную советскую комедию в разнузданный балаган. Самого Кривицкого при этом зачем-то отозвали в Италию, и с ним поехал директор «Мосфильма» Семен Васильевич Пронин, которого по пустякам никогда никуда не отзывают. Там, в этой Италии, наверное, что-то наклевывается. Намекали на то, что Софи Лорен очень уж расположилась к Федору Андреичу и мечтает сниматься только у него. Не успели переварить эти новости, как нахлынули другие: Сашу Пичугина, обвиненного в педерастии, выпустили из КПЗ, и он женится на операторе Люсе Полыниной, поскольку у них большая, бурная любовь и Полынина ждет ребеночка. Эта новость оказалась, правда, не совсем точной, потому что ребеночка ждет, как выяснилось, Марьяна Пичугина, которая в субботу выходит замуж за изгадившего весь фильм Егора Мячина, и свадьбу играют в «стекляшке». А Полынина выходит за Сашу двумя или тремя днями позже, но где будет свадьба, никто не знает.

В «стекляшке» собралось столько гостей, что пришлось принести стулья со второго этажа. Невеста Марьяна Пичугина была чудо как хороша, хотя раздалась за последнее время, особенно в боках, и это ее немного портило. Платье, однако, сшитое ее родным братом Александром Пичугиным, скрадывало все недостатки фигуры будущей матери, а цвет платья был такой, что все ахнули.

— Нет, девочки, это не кремовый! — переговаривались гости. — Кремовый всегда розоватый чуть-чуть, а этот какой-то… Я даже не знаю… В нем и голубой есть, и желтый, и белый! Все так перемешано!

Бабушка Зоя Владимировна держалась весело, но с достоинством. Она была в элегантном темно-сером брючном костюме, который очень шел ей, делал стройнее, моложе, а легкий макияж подчеркивал природную прелесть ее черт. Жених выглядел очень просто, даже без пиджака: нейлоновая белая рубашка с закатанными рукавами, черные брюки, остроносые ботинки. Он глаз не спускал со своей невесты, и лицо его то ослепляло собравшихся каким-то неистовым счастьем, то вдруг удивляло печальной растерянностью.

— Он ее, девочки, точно ревностью замучает! — шептались в веселой толпе. — Сейчас уже смотрит, как съесть ее хочет!

Аркаша Сомов, очень нарядный, в бабочке, как будто какой-нибудь конферансье, оглядывался, ища глазами недавно забеременевшую от него сотрудницу «Мосфильма» Нюсю, в то время как его крепко держала под руку тоже очень нарядная, с высоким начесом, законная жена Наталья, которую все звали просто Татой. Люся Полынина, переплетя пальцы правой руки с пальцами левой руки Саши Пичугина, казалась еще счастливее невесты. Красное платье, в котором ее, правда, некоторые уже видели, изменило Люсину внешность до неузнаваемости, а ярко накрашенные ресницы и алая помада делали ее похожей на Мерлин Монро, но только в профиль и на некотором расстоянии. Что касается Саши Пичугина, так весь «Мосфильм» давно привык к тому, что Саша Пичугин вечно разыгрывает из себя какого-то Гамлета, хотя от его тоненького, как ниточка, жемчужного пробора в прилизанных волосах и темных загадочных глаз, на дне которых плавала тихая грусть, просто было не оторваться. Руслан Убыткин, крутившийся здесь же, на свадьбе, старался к Саше не приближаться, так что для многих это и было прямым доказательством того, что Убыткин спьяну оговорил Пичугина и теперь стыдится.

Веселились до двух часов ночи. Кричали «горько» так, что «стекляшка» чуть не лопнула. Танцевали и твист, и танго, и старинный фокстрот, и рок-н-ролл, и даже забытую русскую кадриль, в которой отличились двое: Аркаша Сомов и Регина Марковна, все время хохотавшая во время пляски и махавшая своим капроновым бантом на манер платочка. В час Марьяна выскользнула в уборную и долго умывалась там холодной водой, смывая остатки косметики и всхлипывая. Она сама не знала, отчего это все текут и текут слезы. Все было хорошо: она вышла замуж за самого смешного на свете, талантливого, без памяти любящего ее человека, а о том, что было раньше, нужно поскорее забыть. Забыть, как она стояла под проливным дождем на остановке, и пахло персидской сиренью, и вдруг притормозил этот красный «Москвич», приоткрылась дверца, и голос, от которого у нее похолодели руки, сказал ей негромко:

— Идите сюда! Идите, идите! Ведь вы же промокли!

Забыть! Все забыть. И то, как он разыскал ее в общежитии университета, где она отплясывала твист с каким-то очкариком, и, увидев его в дверях, спокойного, насмешливого, она случайно наступила на ногу этому очкарику, и он слегка ойкнул от боли. Забыть поцелуи в машине, запах мокрой травы по утрам, который вливался в окно «Москвича», когда он отвозил ее, сонную, домой на Плющиху после ночи, во время которой они не сомкнули глаз, забыть его тяжелую ладонь на своем голом колене, и то, как эта ладонь скользила под платье, сжимала, ласкала… Она покраснела, вспомнив, как однажды они возвращались утром с Мосфильмовской, и он, как обычно, держал руку на ее колене и, как обычно, неторопливо начал подбираться повыше, а рядом, на светофоре, остановился высокий грузовик, и водитель, немолодой, с зажатой в углу рта папиросой, углядел это из своего окошка, хмыкнул и показал большой палец.

Она насухо вытерла глаза носовым платком, достала пудреницу, внимательно посмотрела в зеркало на свои щеки — все в легких веснушках, и тут в уборную влетела гримерша Лида, хорошенькая, с белоснежными кудряшками, со своим детским лицом, формой напоминающим «сердечко», и вдруг фамильярно-весело, с притворным раскаяньем сказала ей:

— Простите, Марьяна, я правда не знала!

— Чего вы не знали? — спросила Марьяна.

— Ой! Ну, Егор же мне не сообщил, что вы ему так нравитесь, что он даже жениться надумает!

— Что значит «надумает»? Вы здесь при чем?

Лида опустила наклеенные ресницы.

— Ах, он вам, значит, даже не сказал, что мы с ним прожили три дня… Даже три с половиной… Хотя это было давно. С неделю назад!

Она нашла в себе силы промолчать, защелкнула пудреницу и пошла обратно к гостям. Мячин шел навстречу.

— Где ты была? Я волновался.

Она ласково чмокнула его в щеку:

— В уборной была. Писать все время хочется. Это от беременности.

Он огненно покраснел.

— Егор! Ты же заметил, что я беременна, правда? Мы как-то не успели ни о чем толком поговорить… Но ты ведь заметил? Смотри, как я вся раздобрела! Хорошо хоть, что съемки успели закончить.

Она говорила весело, но глаза ее напряженно ловили его взгляд, и не было в них никакого веселья.

— Ребенок не твой. Понимаешь, Егор?

Он вдруг подхватил ее, оторвал от пола и поднял на руки.

— Я все понимаю! Молчи. Все отлично!

И внес ее в зал. Он шел к столу, по-прежнему держа ее на руках, лицо его покраснело от напряжения, лоб покрылся потом. Гости расступились и захлопали.

— Егор! — воскликнула Зоя Владимировна. — Ты с ума сошел! Надорвешься!

— Своя ноша не тянет, — ответил он.

Остановился и крепко пахнущими коньяком губами поцеловал Марьяну в шею и подбородок.

На рассвете, когда они лежали на Санчиной кровати в его маленькой комнате — Санча уже две недели как переехал к Полыниной, — Марьяна сказала негромко:

— Давай мы никогда не будем ничего скрывать друг от друга.

— Давай, — ответил он. — Но так не получится.

— Должно получиться, — сказала она. — Если мы вот прямо сейчас посмотрим друг на друга и поймем, что у нас нет никого ближе. Что мы не только муж и жена, а самые родные и важные друг другу люди. Что мы друзья с тобой. Нет, это не то слово! Что мы с тобой самые близкие и верные дружочки. Ты слышишь меня?

— Да, я слышу. — Он взял ее горячую руку и поцеловал запястье. — А я вот смотрю на твою руку и думаю, что ничего на свете нет красивее ее. Гляди: вот здесь родинка. Ты знаешь, что у тебя вот здесь родинка?

Она засмеялась чуть слышно.

— Конечно, я знаю. Еще бы не знать!

— Но ты же не знаешь, как это красиво. Такая вот белая кожа с почти незаметным пушком. И черная родинка. Очень красиво!

Она осторожно вытерла мокрые глаза о его плечо.

— Ну, что ты все плачешь? Не плачь. Все отлично.

— Я думаю: как я рожу его? Как…

— Отлично родишь! Мы с ним будем кататься на санках. Я санки люблю.

— Какой ты смешной. Ты ужасно смешной!

— И пусть. А женат на красавице! А эти, которые, ну, не смешные, они на уродках женаты. Их жалко.