Оттепель. Инеем души твоей коснусь

Глава 18

К концу сентября фильм закончили, и Пронин одобрил первый пробный монтаж.

— А что? С огоньком! Итальянцам понравится! Нам с ними, похоже, придется работать. Такие теперь времена… Непонятные.

Итальянцы почему-то задержались в Италии и прилетели тогда, когда фильм был уже закончен. Однако Пронин предупредил Регину Марковну, чтобы во время их визита на студию еще раз разыграли какую-нибудь особенно выигрышную сцену из «Девушки и бригадира».

— Вот эту вот, с танцами. Лучше всего.

— А как же без Федора?

Пронин развел руками, лоб его быстро побагровел.

— Живым или мертвым, но чтобы был тут!

В восемь часов утра служебная мосфильмовская «Победа» подкатила к дому Кривицкого. На террасе Надя с расстроенным лицом и запавшими глазами кормила Машу из бутылочки. День был светлым, солнечным, по-летнему теплым, паутина блестела на еловых лапах.

— Где он? — с порога спросила Регина.

— Где-где? У себя.

Федор Андреич был в кабинете, и по его остекленевшим глазам Регина Марковна поняла, что лауреат Сталинской премии смертельно пьян.

— Так. Быстро вставай, одевайся, машина нас ждет. Уезжаем.

— Куда нам спешить? — философически заметил Кривицкий. — «Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою она…» Нет, я перепутал. Давай я сначала: «Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…» Ты слышишь, Регина? Луна невидимкою!

— Какая луна? — застонала Регина. — На улице утро, тебя ждут на студии!

— Зачем я им нужен? — искренно удивился Федор Андреич.

— Ты всем нужен, Федя! И там тоже нужен!

— А ей я не нужен. Она… «невидимкою»… Короче, она изменила мне с Петькой!

— Да я же была там! — взревела Регина. — Она тебе, Феденька, не изменяла! Она с ним училась играть на гитаре!

— Ну да. Не успела. Я вышел. Пресек. Ведь я-то как думал? «Вокруг все гуляют! Все бабы! И пусть! Зато моя Надя — другая!» А знаешь ли ты анекдот про гулен? Сейчас я тебе расскажу, ты послушай. Собрал Господь Бог у себя в раю всех женщин и говорит им: «Каждая из вас должна сказать мне правду. Вам за это ничего не будет, не бойтесь. Сделайте шаг вперед те, которые изменяли своим мужьям». И все сразу сделали, кроме одной. А Господь Бог нахмурился и говорит: «А эта глухая и тощая, слева, — она уже и вторым ухом не слышит?»

Кривицкий засмеялся.

— Федя! — с отчаянием сказала Регина Марковна. — Я отлично знаю, на что ты намекаешь! Да! Несколько раз я изменила своему мужу с тобой, Феденька! Но это была большая человеческая любовь! Это были, Федя, очень высокие отношения! И я ни разу об этом не пожалела!

Регина Марковна достала из сумочки носовой платок и взволнованно высморкалась. Потом опомнилась: минуты текли незаметно, а они все еще торчали здесь, на даче, в то время как на «Мосфильм» с минуту на минуту должны прибыть итальянцы.

— Костюм у тебя самый лучший — какой? — Она распахнула вместительный шкаф. — Вот этот?

Губы режиссера от обиды сложились сердечком.

— И вовсе не этот. Они тут все лучшие.

В дверь просунулась Надежда:

— Может, сырничков поедите на дорожку?

Кривицкий театрально рухнул на диван:

— И это вся жизнь! Одни только «сырнички, сырнички…» При этом она изменила мне с Петей!

— Надя, — деловито сказала Регина Марковна, — сырничков нам с собой заверни. Я сама сегодня маковой росинки… Вылетела из дома, как очумелая, даже не помню, что на мне надето… Сейчас до машины его доведем, и пусть там поспит. Откачаем!

Через час Федор Андреич уже сидел в гримерке перед зеркалом, и Лида с Женей колдовали над ним, находясь под строгим присмотром Регины Марковны.

— Картошку сырую ему на лицо, — негромко говорила Женя. — И льдом оботри.

— Рубашечку, Федор Андреич, сымайте, — певуче уговаривала Лида. — Рубашечку сымем, штанишки приспустим, расслабимся… Я вам массажик сейчас…

И впилась пухлыми пальчиками с ярко-красными ногтями в обмякшее тело режиссера. Кривицкий закрыл глаза.

— Лимон ему выжали? В чай-то?

— А как же! Чайку вот, с лимончиком, Федор Андреич… Таблеточку… Вот! Ну? Уже полегчало?

Кривицкий безвольно помотал головой. Скупая мужская слеза быстро скатилась по его покрытому сырыми картофельными дольками лицу.

Итальянцы в составе четырех человек приехали после обеда. Любопытные сотрудники «Мосфильма» высыпали из своих павильонов и кабинетов, столпились у лифта, оставили в тарелках недоеденное, а в чашках и стаканах недопитое и теперь приветствовали заграничных товарищей с той простодушной радостью, с которой дореволюционные крестьяне, нарядные и трезвые, приветствовали своего барина, приехавшего из столицы. Самое сильное восхищение — как у мужчин, так и у женщин — вызвала неподражаемая Софи Лорен. Она была в черной, обтягивающей ее высокую грудь и удивительно тонкую талию кофточке и белой, с узкой золотой полоской по подолу юбке. Темно-серые, с поволокой глаза ее заглядывали прямо в душу. В павильоне Кривицкого при ее появлении на секунду повисло молчание, но тут же оно взорвалось аплодисментами. Софи быстро и небрежно захлопала в ответ, ослепляя всех собравшихся яркой, как солнце, улыбкой. Геннадий Будник припал к ее унизанной кольцами руке:

— Sono felice, Sofia! [1]

— Но ancho! [2] — ответила Софи Лорен.

Внезапное появление режиссера Кривицкого помешало этим двоим до конца выразить свои чувства. Здоровый, красивый, похрустывающий белоснежной рубашкой, молодой и сильный, как олень, ворвался Кривицкий, раскинул объятья:

— Софи, дорогая моя! — крепко расцеловав итальянскую актрису, воскликнул Кривицкий. — Ну, как добралась?

Растерянная переводчица начала было переводить, но Федор Андреич замахал на нее обеими руками:

— Без вас разберемся! Мы старые приятели! Ну, как дела, Соня? Te amo, ей-богу!

Софи Лорен оглянулась на своих спутников. Те, судя по всему, полностью попали под обаяние Федора Андреича и только смеялись и щурились.

— А как вас тут кормят? — не унимался режиссер. — Ходили в «Арагви»?

Переводчица не утерпела и вопрос про «Арагви» все-таки перевела. Софи засмеялась и подняла кверху большой палец.

— Сейчас вам представлю своих. Ты, Соня, смотри, какие актрисы! Марьяна Пичугина. Ну? Хороша?

Софи Лорен поцеловалась с Марьяной. Кривицкий тут же подвел к ней слегка побледневшую Ингу.

— А это звезда, так сказать, отечественного кинематографа! Инга Хрусталева. Она тоже занята в моем фильме. Где фотограф-то у нас? Куда он подевался?

Подскочил, тряся львиной гривой, фотограф.

— Маркуша, давай сперва женщин! — распорядился Федор Андреич. — Софи в середине!

Три красавицы, лучезарно улыбаясь, обхватили друг друга за талии, прижались щеками. Вокруг все захлопали.

— Теперь меня с Соней! — потребовал Кривицкий.

— Нет, Соню со мной! — вмешался Будник. — Софи! Sono Marcello Mastroianni Russo! [3]

Вдоволь нафотографировавшись и нацеловавшись, гости попросили разрешения хотя бы полчаса посидеть на съемках.

— Рабочий момент очень им интересен! — фальшиво улыбаясь, сообщила переводчица. — Хотят, чтобы вы опытом поделились.

— Егор! — громовым голосом приказал Федор Андреич. — Давай танцевальную сцену!

Выкатили пруд с лебедями и кувшинками, мостик через ручей, добротный крестьянский дом, похожий на торт, — пряничный, с сахарными окошками, в который злая ведьма из немецкой сказки заманила Ганса и Гретель, — мужская массовка из балета (белые шелковые рубашки с закатанными рукавами, темно-зеленые, под цвет листьев, шаровары!) расположилась слева от пруда, женская (белые блузки, темно-красные юбки, черные чулки!) — справа. На мостик вышли Инга, Марьяна и Будник. Инга протянула руки к правой массовке, Марьяна — к левой, а Будник к обеим, к Марьяне и Инге, и начался танец. Танцевали, перебегая с мостика на берег пруда, рвали белоснежные кувшинки, плескали друг в друга водой и смеялись. Мячину, наблюдающему со стороны, показалось, что фильм даже, может быть, и недурен. Кривицкий сначала смотрел с недоумением — сцена ставилась без него, — потом расслабился и только для виду бросал иногда отрывистые замечания:

— Геннадий Петрович, не хлопочи лицом!

Или:

— Держи темп, Марьяна!

Но сцена получилась отличной, любой Голливуд позавидует. Софи Лорен сказала, что такой фильм — это гигантский шаг навстречу современным исканиям лучших мировых кинематографистов.

— Кто ищет, найдет! — подмигнул ей Кривицкий.

— А ваши костюмы! — вмешался один из гостей. — Ведь это же просто шедевр! Шедевр! Отличный дизайнер!

— Сашок, подойди! — встрепенулся Федор Андреич. — Художник Пичугин. Любите и жалуйте.

Софи протянула зардевшемуся, как девушка, Санче свою руку:

— Bravissimo! Bravo!

На прощанье принесли холодного шампанского с конфетами «А ну-ка, отними». Софи съела половинку конфеты, а другую половинку аккуратно завернула и спрятала в сумочку. Наконец распрощались. Пронин велел Кривицкому немедленно зайти к нему в кабинет. Кривицкий вернулся с такими красными щеками, как будто директор «Мосфильма» надавал ему пощечин. Но, судя по радостному, торжественному и хитрому выражению лица Федора Андреича, драки не было.

— Такие дела начинаем, товарищи, что слов просто нет! Италия — наша, а может, и Франция!

— И ничего в ней нет такого особенного, — грустно заметила Люся Полынина. — Богатая баба, вся как отлакированная. И юбка что надо, и туфли, и сумка. И кремы другие. Помада другая. Конечно, красивая. Я же не спорю. Но вот у нас во дворе была Нинка, еврейка, я с ней в одном классе училась. Похожа на нее, только еще лучше. Ей если так же глаза накрасить, так точно будет даже лучше. А замуж вышла, трое детей, муж не просыхает… Вся красота закончилась!

— Люся! — вдруг застенчиво спросил Пичугин. — А что ты сама-то все в одних ковбойках ходишь? Ты сама не знаешь, что ты тоже очень красивая. Хочешь, я тебе за ночь платье сошью?

Люся подняла на него глаза, которые вдруг так сильно и неожиданно наполнились счастливыми слезами, что тем, которые заметили это, стало слегка неловко.

— Зайдем в примерочную, я мерки сниму, — наивно предложил он. — Завтра получишь платье.

— Санча, погоди! — Руслан схватил Пичугина за рукав. — Мы же с тобой договорились в «Шашлычной» посидеть, ты мне обещал про основные направления в дизайне рассказать!

— Да мерки снять — десять минут! — отозвался Пичугин. — А дальше я твой на весь вечер!

В примерочной Люся волновалась так, что при каждом прикосновении потертого сантиметра к коже покрывалась холодным потом.

— Ну вот. Все готово. Увидимся завтра, — бодро сказал он и чмокнул ее в пылающую щеку. — Надеюсь, понравится!

И убежал, улетел, понесся к своему Руслану, которому позарез необходимы направления в современном дизайне. Ночью Пичугин не спал, а, разложив на столе в своей маленькой комнате темно-красную ткань, шил платье этой смешной и замечательно искренней Люсе Полыниной, которая так обмирает при каждом его слове и взгляде и так, наверное, ждет его ответного чувства, что хочется чем-то помочь ей, хоть платьем украсить ее незавидную жизнь.

В тот же вечер помирились и супруги Кривицкие. Федор Андреич, вернувшийся домой трезвый как стеклышко, поначалу очень сурово посмотрел на свою молодую жену, застывшую на пороге с Машенькой на руках. Но то ли смягчила его эта трогательная картина, то ли итальянцы так сильно подействовали на отзывчивое и доброе режиссерское сердце, но он подошел, погладил Машеньку по лысой головке и, когда Надежда, всхлипнув, припала к нему, не отодвинулся, а, напротив, прижал их обеих к себе.

Хрусталевы ехали к себе на Шаболовку и обсуждали планы дальнейшей жизни.

— Ты не представляешь себе, как я надеюсь, что мы заработаем на этой картине! — с чувством воскликнула Инга. — Я этого жду просто как манну небесную!

— Ты хочешь машину стиральную? — спросил он.

— Ох, я и сама не знаю! Машину стиральную очень бы хорошо, я себе на этой стирке все руки стерла, но мне так бы хотелось в отпуск поехать! С тобой, вдвоем! Закатились бы куда-нибудь в Крым, подальше, сняли бы что-нибудь на самом берегу, чтобы рядом никого, ни одной актерской или писательской физиономии, купались бы голыми ночью… Чем плохо?

— А Аську куда?

— Аську к маме.

— Но ей ведь полезно на море побыть.

Инга вдруг вспыхнула:

— Она еще, бог даст, побудет! А я с тобой девять лет никуда не отрывалась! Мне, может быть, хочется, чтобы только с тобой, чтобы никого, кроме нас…

Хрусталев искоса посмотрел на нее. Да, очень красивая. Особенно когда волнуется: глаза начинают светиться, и губы дрожат.

— Поедем, поедем, — сказал он негромко. — Как деньги получим, так сразу поедем.

Аськи дома не было, но ужин, аккуратно накрытый салфеткой, стоял на столе, и белела записка: «Я купила два эскимо и положила их в морозильник. Съешьте. Ася»

— Где она болтается так поздно? — Инга нахмурила брови.

— Давай возьмем за правило: когда она уходит куда-нибудь, особенно вечером, она нам не про эскимо пишет, а сообщает, где она и когда вернется, — резко сказал Хрусталев. — Ты должна была с самого начала так поставить: без нашего спросу ни шагу!

— Ну, ладно! Второго рожу, так и сделаем!

Она засмеялась, давая понять, что шутит, а у Хрусталева вдруг так сильно заныло в левой стороне груди, что он открыл настежь окно, закурил и принялся всматриваться в скупо освещенный, уже по-осеннему темный двор. Через сколько месяцев он появится на свет? Через шесть? Да, наверное, через шесть или даже чуть меньше. В конце февраля или в самом начале марта.

Егор Мячин не пошел к себе в общежитие, а, пересчитав деньги в кармане, отправился в «Шашлычную». В «Шашлычной», как всегда, пела бывшая хрусталевская любовница. Кажется, ее зовут Дина. Она увидела его и тревожно забегала глазами: привыкла, что раньше он приходил сюда с Хрусталевым. Потом убедилась, что Мячин один, и сразу же потеряла к нему всякий интерес. Глупо даже сравнивать себя с Хрусталевым. Таких, как он, Мячин, пруд пруди, а таких, как Хрусталев, можно по пальцам пересчитать. И женщины это чувствуют. Природа их так устроена, что они беззащитны перед Хрусталевым. Почему же он сразу не понял того, что и Марьяна — не исключение? Почему он воспользовался ее горем и нырнул к ней в постель? Да, но ведь это она сама сказала тогда, в деревне: «Иди ко мне». Мало ли что она сказала! Чего ни скажешь от одиночества! Голова его шла кругом. И фильм, который он придумал и сделал, припишут Кривицкому. Вон его уже в Италию позвали! Хотя, с другой стороны: ну и что? Позвали и позвали. Кривицкий — мастер, он и в Италии не растеряется. Обхватит Софи Лорен за талию, чмок-чмок — она и растаяла. Пойди найди другого такого Кривицкого! А сам-то он, Мячин, разве уж так много умеет? Да ничего подобного. Фильм вытащили хорошие актеры. И Будник хорош, и Руслан со своими небесными глазами и золотым чубчиком, и Хрусталева. Кроме того, конечно, Санча сделал невероятно много. Вот Санча действительно гений. Нет, надо сваливать отсюда, пока не поздно. Во-первых, эта близость к ней, эти ежедневные встречи могут просто с ума свести! А во-вторых, лучше не дожидаться того, что следующий его фильм, снятый самостоятельно, провалится с треском. Лучше заранее спрятаться от такого позора. Напрасно он тогда сдался и вернулся к работе, когда они его силой вытащили из поезда! Нужно было зубами вцепиться в полку, так вцепиться, чтобы его никакой силой не оторвали! А он смалодушничал.

Мячин допил графинчик, доел шашлык и подумал, что лучше сейчас вернуться на студию, сказать дежурному, что ему нужно подготовить утреннюю съемку, и забрать все свои вещи, которые он держал на работе. Чтобы уже завтра ни к чему не возвращаться. На «Мосфильме» почти никого не было. Проходя мимо гримерной, он услышал, что за дверью кто-то плачет и тоненько всхлипывает. Он прислушался. Всхлипывание было знакомым. Гримерша Лида прятала лицо в беленьких пальцах и плакала, не заметив, что он вошел в комнату. По пальчикам стекали потоки черных от туши слез. Он приблизился сзади и, подхватив ее за под мышки, развернул к себе. Она была горячей и мокрой от слез.

— Я нравлюсь тебе? — спросил Мячин.

— А то! — Она подавилась слезами. — Сижу здесь, рыдаю, а он еще спрашивает!

— Тогда, — он посадил ее на стол, заваленный выкройками и образцами тканей — рыдать перестань, — попросил он.

Она послушно замолчала. Он задрал на ней юбку и рывком стащил розовые хлопчатобумажные трусики. Потом быстро и грубо взял ее, даже не глядя ей в лицо. Она обхватила его за шею обеими руками.

— Бежать собрался? А я тебя не отпущу! — прошептала она. — Теперь ты весь мой. А, Егорушка?

— Я люблю другую женщину, — с пьяным вызовом сказал Мячин.

Гримерша Лида быстро натянула розовые хлопчатобумажные трусики, одернула юбку, напудрила носик.

— Поедем ко мне, — попросила она. — Помоешься, ножки попаришь, поспишь…

— Зачем это я стану ножки вдруг парить? — удивился Мячин.

— Чайку с мятой выпьешь, вареничков сделаю… — не обращая на него внимания, продолжала она, и сладкая дурнота накатывала на Мячина, воля его слабела. — А утром проснешься, уже все готово. Поедем, мой милый…

— Ну ладно, поедем, — согласился он. — Только я свое решение уже принял: мне на «Мосфильме» делать нечего! Я никакой не режиссер!

— А сколько на свете профессий хороших? — не удивилась Лида. — Пойдешь инженером, на доктора кончишь. Учителем тоже… Работа не пыльная. А здесь на актрис этих пялиться только… Поедем, родной мой… Поспишь, отдохнешь…